Меня расстреляют

I
Я проходил вдоль длинной бетонной стены, рассматривая на ней каждое пятнышко, проводил замерзшей от ледяного ветра рукой по каждой царапинке, по каждой пулевой выщерблине. Улица была пустой, тихой... как будто всё вокруг просто погибло; нет, скорее просто куда-то бесследно исчезло, испарилось.Лишь пыль, бетонная стена и воздух, пропитанный страхом, тоской, грозной усмешкой и табачным дымом окружали меня в этой серой пустыне. И внутри у меня было точно так же; не только у меня - у всех.

Я остановился. Одернул руку. Застыл перед бетонной стеной - перед висящим на ней плакатом. "НАРОД И ПАРТИЯ - ЕДИНЫ!". Два сощуренных глаза смотрели куда-то внутрь меня, перебирая зловещим взглядом все мои мысли, страхи. Эти глаза видели все - ложь, правду, клевету - все, что было внутри меня, я ничего не смогу скрыть от них. Искривленные в противной усмешке губы тихо шептали, что скоро и я растворюсь с этим противным воздухом опустевших улиц. Не надо, не надо напоминать - я и так знаю. Я знаю, знаю, знаю, знаю, что осталось совсем чуть-чуть, ну так хватит! Хватит смотреть на меня! Хватит! Я не могу двинуться с места, потому что знаю, что ЭТА ПЫТКА БУДЕТ РЯДОМ ВСЕГДА. Когда я отвернусь. Когда я уйду. Когда все закончится. Когда прислонюсь к холодному бетону и закрою глаза в ожидании. Когда вновь услышу этот пугающий акцент искривленных губ. Все вокруг меня становилось красным. Заливалось кровью убитых. Заливалось запахом трупов и дорогого табака. Заливалось довольным смехом Вождя и Учителя. Я отворачивался, смотрел по сторонам, кричал, кричал изо всех сил - а пар карих сощуренных глаз все больше и больше, смех все громче и громче, кровь все ярче и ярче. Я утопал в этом красном кошмаре, сливался с ним и постепенно затухал. Здесь есть лишь два пути - создавать эту кровь или стать ей. Опустошать или опустеть самому.

Такие сны преследовали меня уже много лет. Я ложился в кровать и видел то, что на самом деле окружает меня - и знал, что из-за этого и буду стерт, растворен, как все другие, кто видел такие сны, кому в голову приходили такие мысли. Я уже давно смирился с тем, что когда-нибудь, возможно, уже очень скоро, буду уничтожен. "Выслан без права переписки".


II


Я проснулся. Семь утра. Пора вставать.
Сейчас хотелось чего угодно - лишь бы из комнаты не выходить. Но у меня нет выбора - не выйду - подозрительно, сразу же напишут... хотя что мне это "напишут"? Что изменит этот жалкий лист желтоватой бумаги, криво исписанный почерневшими от страха словами, ночной стук в дверь... что я потеряю? Ничего - просто я боялся. От одного упоминания об этом я вспоминал страшную усмешку... нужно выходить из комнаты.

Дом, милый дом - ты все тот же, что и завтра, послезавтра, через год, два... ничего нового. Все как всегда. Все те же серые, ободранные обои в цветочек. Пыльный паркет в дырочку, весь в щелях и трещинах, осыпающийся белый потолок. Обрюзглые тетки в таких же серо-зеленых халатах в тот же цветочек кашеварят что-то на кухне, как и вчера. Пахнет это все чем-то явно несъедобном или, если откровенно, прошлогодними трупами и керосином - абсолютно ничего нового. Все окна закрыты рваными шторами, в квартире темно - а на кухне они вообще заколочены и завешаны марлей. Из одной из комнат с помехами шумел телевизор - какая-то спортивная передача; урывками можно было разобрать "раз-два-три-четыре" и что-то по идеалы коммунизма. На стенах иногда попадались желтеющие плакаты с Ильичом: "ПОД ЗНАМЕНЕМ ЛЕНИНА - К ПОЛНОЙ ПОБЕДЕ!"; они чередовались с разнообразными планами и списками, которыми никто не пользовался. Счетчик, провода.
Нужно было с кем-то заговорить. Иначе напишут - подозрительно. Придется заводить диалог: первые, кто попадаются на глаза - тетки на кухне.

- Эй! Что вы там варите? - первое, что вырвалось.
Сухой, бессмысленный взгляд.
- Щи, - тихо, через силу, - из капусты. Квашенной.

И отвернулись. Варят щи. Из квашенной капусты. Опять. Я спросил, чтобы спросить - я знал, что они ВСЕГДА готовят эти треклятые щи с квашенной капустой, от запаха которых уже просто ТОШНИТ.

В квартиру зашел, растянув губы до самых ушей в глупой улыбке, парень в робе, с гордостью неся под рукой кирпич черного хлеба. Тетки тут же отвлеклись от своего супа и с неискренне радостным смехом бросились его встречать. Сразу видно, кто тут чаще всех "пишет". Я даже не поздоровался с ним, лишь окинул усталым взглядом - пока тетки одаривали его своим смехом и противными улыбками. Он, отрываясь от переговоров с ними, презрительно посмотрел на меня, сощурив глаза. Ну, а теперь видно, кто следующий.

Я пошел в кухню и сел за стол, продолжая наблюдать за тем, как мужчина, энергично жестикулируя, рассказывает что-то ужасно интересное своим соседкам, за тем, как они эмоционально на это реагирует. Жаль, что я сейчас не с ними, они - моя семья.
Из одной из комнат вышел, наверное, самый пожилой и самый приятный человек в этой квартире. Я не помнил его имени, я называл его просто "дедушка"; он напоминал мне какого-то учителя... в отставке. Ему было около восьмидесяти лет, он почти не видел и ходил с тростью. Но он излучал какую-то доброту, радость, что-то такое, чего сейчас не было нигде - своей беззубой улыбкой, смехом, напоминающим скорее кашель, лысой рябой головой и густой, седой бородой. Он направился в сторону стола и сел рядом.

- Ну, что же, как жизнь молодая?

Я улыбнулся ему в ответ и не заметил, как любопытно стал смотреть тот рабочий и тетки, варившие щи с капустой.
- Да так, живу помаленьку. Все пока хорошо.
- Надеюсь, и дальше у тебя все будет "пока хорошо". Жаль, я уже не застану, когда у меня тоже все будет... так, - дедушка вдруг разразился хохотом; я посерьезнел.
На следующее утро я решил его навестить. Что-то подсказало мне это сделать. Как чувствовал.

Его уже там не было.
Сегодня опять все было, как вчера. Только сегодня тот рабочий молчал и не выходил из своей комнаты, заперев дверь. Да и вообще все молчали. Только старое радио и телевизор вещали какие-то передачи, которые никто не слушал.

Такова была моя семья.


III

Сегодня я вдруг решил лишний раз выйти на улицу. Может, это очередной способ отдалить неизбежное?

Опять эти мерзкие бабы в цветастых платьях, они везде - дома, на улице, на работе. Они преследуют меня. Куда бы я ни пошел - везде они, жирные и разящие тухлой похлебкой. Глупые, беззубые улыбки, огромные румяные щеки и вот эти вот бесцветные цветочки... противно. Но эти тетки - все равно часть моей жизни. Они здесь, чтобы постоянно напоминать мне об ЭТОМ - о том, чего мне никогда не избежать. А я вышел на улицу, чтобы хоть на одно воскресенье об этом забыть.

Какой-то национальный праздник идет – толпы, очереди, портреты и музыка. Я уже сбился со счету – они что, каждый день теперь у нас? Да, тут уже пятнадцать лет не жизнь, а один большой праздник. Ну, а кто не празднует – того растопчет светлый тридцать седьмой – ЛУЧШЕ УХОДИ, НЕ НАДО ПОРТИТЬ СЧАСТЬЕ. Надеюсь, я никому здесь не испортил настроение тем, что сейчас не прикрываю бестолковой улыбкой своего ужаса. Празднество было воистину кошмарным.

Я решил все таки влиться в торжествующую толпу. Знаете, продолжил бы так стоять, отдельно – это было бы подозрительно. Выглядело бы так, будто мне не весело. Да, ну как же, как же здесь не радоваться… как же…

Толпа пела, подняв одинаковые фальшивые лица к Его портрету. Грязно, неразборчиво, громко.

И Красному знамени славной Отчизны

Мы будем всегда беззаветно верны!

Лица, лица, лица, лица. Портрет, огромный портрет. Тот самый. Нет, нет, нет, нужно уходить. Но я уже поднял голову и пел с толпой. Не пел, кричал, растягивая губы в кривой, уродливой улыбке.

СЛАВЬСЯ. СЛАВЬСЯ. СЛАВЬСЯ. СЛАВЬСЯ.
Мне нужно срочно уходить.

Я стоял, как вкопанный, окруженный тетками и рабочими. Я пел, как они, взвеяв к небу лицо - точнее, маску, которая его прятала.

Я видел этот портрет. Тот самый портрет, который будет следить за мной везде.

Я смотрел на него и пел, срываясь на крик.

Как все, кто окружал меня сейчас.

Как все.


IV

- А потом… я будто слился с тем, что меня окружало. Стал кричать этот дурацкий гимн со всей этой толпой… тьфу! Ну и праздники нынче пошли. Они правда не осознают происходящего, или притворяются?

Саша молча кивает, как будто понимает, о чем я говорю – как и всегда.
Полчаса назад я бежал с праздника – сейчас около часа дня. Мы сидим в пустом парке, на скамейке в тени старого дерева.

По-честному, Саша была совсем темной. Она и сама это чувствовала, я так думаю, но ничуть не смущалась, когда выдавала очередную лажу. Да и меня это тоже не тревожило.

Мы только разговаривали – больше ничего себе не позволяли, и,более того, говорили только о том, что творится у меня в голове (странно, что ей до сих пор не наскучило). При встрече я сразу начинал рассказывать, а она слушать. Саша была для меня просто живым существом, которому можно было рассказать обо всем, что меня тревожило. Я знаю, что она всегда будет молчать, по-детски кивать и слушать, слушать, слушать.

Я любил её за то, что она выделялась. Саша не была похожа на остальных советских девушек. Она следила за собой, совсем не читала книг и плохо училась. В глубине души ей и на все эти идеалы коммунизма плевать было. Все будто проходило мимо неё – время, идеи, люди. Она просто жила и ничего не понимала: ей было все равно. Вряд ли в этом есть что-то по-настоящему хорошее – но сейчас Саша была такая одна.

Не знаю, любила ли она меня так, как я её – я даже не уверен, знает ли она, как это.

- Знаешь, Саша, - я улыбнулся, - иногда я тебе завидую.

Она посмотрела на меня своими огромными детскими глазами, удивленно опустив голову и покрутив указательным пальцем у виска.

- Чего? Дурак, что ли? Чему тут завидовать – тупая… вдобавок толстая, - сказала она, отворачиваясь от меня.

А я сквозь смех ответил:
- Да не тупая ты, просто… везучая, я бы сказал. А завидую я тому, что ты не понимаешь, что происходит. Как же я надеюсь, что никогда не поймешь - ты представить себе не можешь!

- А вот про толстую ты ничего не сказал! Ты… ты меня не любишь!

- Все-все, успокойся. Я тебе лучше расскажу, что недавно вспомнил – я знаю, ты любишь всякие случаи из моего детства, за которые меня сейчас и посадить могут. Знаешь этого несчастного еврея, за которым усатый со своей шайкой который год гоняется?
- Этот, как его… Троцкий, что ли?
- Тише, дура!
- Не кричи на меня!
- Так вот, - я устало выдохнул, - не знаю, может это мне просто приснилось, но я почему-то вдруг вспомнил об этом. Видел я этого еврея как-то раз. Шествие проходило какое-то, мне было лет двенадцать тогда, я уже не помню. Я на него засмотрелся – сейчас я бы сравнил его с Дедушкой из нашей квартиры – помнишь, я рассказывал, его поймали недавно? Он не был похож на нынешних, в нем было что-то… не знаю даже. Ему просто почему-то хотелось верить. И тут, проходя мимо меня, он, видимо, заметил, как я на него таращусь, улыбнулся, отдавая честь. Я помню, что чувствовал в тот момент… даже словами не объяснить. Благоговение, наверное. Тогда я даже пообещал себе, что стану его последователем. А на следующий день его, кажется, выслали. И к чему это?..
Саша сделала такое скептическое выражение лица, мол, как это ты не понимаешь, к чему.
- Да к тому, что прибьют тебя. Хватит уже басни про своих евреев молоть – поймают вот, и все, вперед и с песней.
- Кто знает, кто знает… рано или поздно всех поймают…
Саша положила голову мне на плечо – я замолчал. Мы сидели так долго, наблюдая за появляющимися прохожими, слушая шелест листьев.
А где-то вдали, кажется, до сих пор орали гимн.
Я больше не сказал ни слова в тот день.


V

Я давно не виделся с родителями.

Мои родители понимали меня еще хуже всех остальных. В принципе, я их не особенно беспокоил – у меня была больная сестра, о которой они заботились все мое детство, забывая обо мне, но встречи для нас уже стали обязательными – не хотелось выделяться среди других семей, мне это, тем более, совсем невыгодно. Они оба преподавали в университете, отец математику, а мама – литературу, но я даже не знаю, работают ли они там и сейчас: мы совсем не интересуемся друг другом.
Несмотря на все это, я знал, что в случае чего всегда смогу к ним обратиться: они мне не откажут. Поэтому я решил поехать к ним именно сейчас.

Я сел в полупустой, скрипучий трамвай. Компанию мне составляли только две обмотанные темными платками бабушки. Они тут же стали перешептываться и смотреть на меня – наверное, подумали, что какой-то прощелыга, но я уже никак не реагировал на это. Привык.

Я любил ездить на трамваях. Здесь я почему-то чувствовал себя в безопасности; в трамвае так пусто, так тихо и тепло, и лишь колеса негромко скрипят по рельсам. Здесь пахнет маслом и деревянными сиденьями. В трамвае время как будто останавливалось, и я забывал обо всех моих каждодневных тревогах – о том, что скоро меня не будет, о том, какой сейчас год.

А больше всего я ненавидел тот момент, когда грубый голос кондуктора озвучивал название моей станции. Нужно было выходить.

Не буду рассказывать о том, как я поднимался по пыльной лестнице в темном сыром подъезде, перейду сразу к тому, как меня встретили в родительской квартире.
Я позвонил в дверь – мне открыли минут через десять после этого. Это был озлобленных пьяница лет сорока-пятидесяти.

- Здравствуйте, я…
- К кому? – у мужчины был ужасный, угрожающий тон; меня передернуло от страха перед ним.
- К… родителям.
- Фамилия!
- У… Учитель.
Мужчина совсем разозлился.
- Какой к черту Учитель?! Я тебя фамилию спросил, контра ты недобитая!
Он уже замахнулся на меня, как из-за его спины оказалась высокая худощавая фигура моего отца, а затем и маленькая, хрупкая матери.
- Тише, тише… это к нам.
Пьяница плюнул в сторону и сквозь зубы прошипел что-то наверняка связанное с евреями.
Мы с родителями сошли с порога квартиры, дверь захлопнулась.
- Почему мы не зайдем?
Они не ответили.
- Зачем, зачем ты приехал? – папа очень нервничал, - зачем ты сказал ему нашу фамилию? Ты как будто забыл, кто ты! Совсем уже рехнулся с писаниной своей… хоть бы предупредил! Чего тебе? Денег? Забирай хоть все!
- Папа, я тебя не понимаю!
- Да все ты понимаешь!
В разговор вступила мама. Я даже не заметил, что она стояла с нами – в подъезде совсем ничего не было видно.
- Иосиф, папа хочет сказать… в общем… ты нас прости, но нам в семье враг народа не нужен. Бери деньги, все что тебе нужно и… уходи. Подумай о своей сестре, о нас…

Я ничего не сказал. Я посмотрел на скрытые во тьме лица родителей, как в последний раз. Я побежал домой.
Я знал, что больше сюда не вернусь. Никогда.


VI

Я мало что помню. Помню сырые холодные коридоры, перегорающие лампочки под потолком. Я помню некоторые Их фразы. Не знаю, как им удалось выбить все из моей памяти. Сейчас я сидел дома, в своей комнате (не думал, что еще увижу её), пытаясь вспомнить хоть что-то, что было тогда.
Позвонили в дверь. Обычно я открывал первым, дрожа от страха, но сейчас, после той размолвки с родителями, я был не в том состоянии, и дверь открыл кто-то из моих соседей – мне было все равно. Затем испуганная женщина открыла мою комнату и пробормотала:
- Вот… вот он.
Отряхивая шинель, к моей двери подошли двое высоких молодых людей. В форме. В форме… да, да… это они. Я не мог поверить в то, что видел, я был готов собственными руками дотронуться до их лиц – вот, вот они! Они стоят передо мной, прямо передо мной. Да, да, они, они! Написали… пришли, пришли…
- Вы…
Я не слышу, не слышу, НЕ ХОЧУ СЛУШАТЬ, ЧТО ОНИ ГОВОРЯТ МНЕ! МОЛЧИТЕ, МОЛЧИТЕ ЖЕ!
- …Иосиф Учитель?
Я не мог ничего им ответить сейчас, поэтому кое-как кивнул головой.
- Вам придется проехать с нами.
В машине я не думал. Совсем. Может быть, я даже уснул. Мне не хотелось видеть, как мы проезжаем мимо улиц, которые я вижу в последний раз. Мне не хотелось вспоминать что-либо, или думать о тех, кого я больше не увижу. Да, мне вообще ничего не хотелось.
Не знаю, сколько времени мы ехали. Агенты были, на самом деле, очень вежливы со мной – но я знал, что ненадолго. Они выпустили меня из машины и дальше постоянно шли бок о бок со мной, провожая меня… туда, куда меня везли. Я не знал, что это было за место. Воображение представляло самые глупые и вместе с тем кошмарные картинки, я старался вообще не задумываться об этом, а просто подождать. Сам все скоро увижу.
Мы прошли в высокое серое здание, сливающееся с сегодняшним серым небом. Оно стояло будто в тумане – видно было только множество черных окон.
Мы поднимались по лестницам. Да, много, очень много лестниц. Сырые, холодные коридоры. Тесные приемные. Много времени прошло, и вот, наконец один из агентов провел меня в темную просторную комнату с одной-единственной перегорающей лампочкой, свисающей над столом.
Он сел напротив меня. Так, чтобы мне было видно висящий на стене огромный портрет Вождя. Хорошо придумано.
Агент уже начал что-то говорить, но я тут же перебил его:
- Простите… да, я все понимаю, но… можно я задам вопрос? – совершенно спокойно спросил я, - м-м… кто? Кто этот человек? Соседи, родители?

Злая ухмылка, от которой меня снова передернуло. Агент стал копаться в каких-то бумагах. Откашлялся и начал читать.
«Я, как советский человек, считаю своим долгом поставить Вас в известность о слышанном и виденном мною…».
Дальше я не слушал, я ждал, ждал, когда наступит конец, когда он произнесет имя донесшего на меня. А он специально читал медленно – все видел насквозь.
И вот, вот, донесение закончено. И тут агент сделал глубокий вдох и начал медленно, почти по буквам читать имя.
«С уважением и преданностью, Апрелева…»
Нет, нет, нет, нет!
«…Александра».
- Неправда! Вы лжете, да? Лжете!
- Ох, какая досада, - допрашивающий изобразил печальное лицо, - гражданка Апрелева была кем-то важным для вас? Мои соболезнования!
Я закрыл лицо руками и ничего не ответил. Начался допрос.
Вопросы агента звучали медленно, но четко и уверенно. Я почти всегда отвечал «да», иногда вообще не слушая, что у меня спрашивают.
Честно говоря, я думал, что меня будут бить. Но нет, все оказалось гораздо хуже. Меня не трогали, мне даже несколько раз предлагали сделать перерыв и поужинать (я отказывался, хоть и был страшно голоден). Но на меня давили. Давили словами, взглядами, усмешками. Да, самое страшное – это то, что весь допрос он смотрел мне в глаза. А с портрета на меня глядел Вождь – мне казалось, что он смеялся, зло смеялся вместе с ведущим допрос агентом.
Мы сидели часа два, может три или четыре – я не знаю. У меня многое спросили – ничего дельного я, правда, не сказал.
И тут мне задали последний вопрос. Самый странный, непонятный. Я знал, здесь какой-то подвох.
- Может быть, виновны… не Вы? Может быть, это кто-то другой?..
Я растерялся. Я был страшно испуган – так, как не был испуган весь этот проклятый день.
- Давайте, ну же, я знаю, это не Вы? Кто же это? Скажите мне! Вас освободят, отпустят домой, вы вернетесь к нормальной жизни! Вы только скажите. Одно простое имя – и свобода ваша…
Черт, черт, голос агента стал таким прекрасным, я верил ему. Да-да, не я виноват, не я!
- Да-да… это… Зоя, Зоя Учитель, моя сестра.
Агент улыбнулся мне. Я улыбнулся ему в ответ.

- Вы можете идти.


VII

Говорят: «Меньше знаешь – крепче спишь». Ничего подобного, как оказалось.
Я не знал, что было после того, как меня три года назад отпустили с допроса. Я не знаю, где мои родители, моя сестра. Где Саша я знал – но ни разу за эти три года я её не видел. Я не знаю, правда ли то, что это она написала донос: хочется верить, что это не так. Я не знаю, когда за мной придут вновь – все это время меня не трогали. Мне должно было стать легче, ведь я, по-видимому, избавился от преследования. Но я не спал по ночам, потому что не мог угадать, что будет дальше. Я был совсем одинок. Я ничего не знал.
Сегодня, в ночь на двадцатое августа, я чувствую что-то такое, чего не испытывал все эти мучительные три года.
Вот. Мне почти сорок. Что я сделал? Что я успел?
Я усмехаюсь. Самое страшное в этой истории – это то, что за эти сорок лет, прожитые в «ожидании конца», я не успел абсолютно ничего. Я никому не был полезен. Я уйду (точнее, меня уведут насильно, раньше времени) – и все меня забудут. Я даже не уверен, помнит ли меня кто-то сейчас. Я такой же, как и миллионы других, серых и бесполезных трусов, а ведь я так хотел выделиться – но виноват ли я в этом? Этого мне понять не дано. Я щупаю свое лицо. Такое состарившееся и небритое. Я просто ничтожен, я человек, всю жизнь рассуждавший о ничтожности других, но забывавший спрашивать самого себя – «Кто ты?». Я – никто.
Столько противоречий, столько ложных и запутанных мыслей. Они и убивают меня. Я убиваю самого себя своим страхом перед теми, у кого лучше получилось скрыть свой – перед теми, кто там, надо мной. Но ведь они все, они все такие же трусы, как и я! Так чем же я хуже?
Моя жизнь – это просто пустые воспоминания. Я просто жил и следил за тем, что происходит вокруг. За тем, как все, что появилось тогда, когда я был ребенком. Тогда я и подумать не мог, что то, чем я так гордился, во что так верил, станет в будущем и тем, от чего я проживу бессмысленную жизнь труса.
Я не успел за эти сорок лет задуматься о том, в чем настоящий смысл жизни. А вот сейчас я понимаю. Смысл жизни в том, чтобы оставить что-то после себя. Чтобы тебя было за что вспомнить.
Впрочем, у меня еще есть шанс наполнить смыслом все эти сорок лет – ко мне вдруг пришла одна небольшая, но безумная идея. Терять мне уже нечего.
Я медленно встаю с кровати. Открываю тумбочку, достаю пыльные желтоватые листки и сломанный карандаш.
Я хочу подвести итоги. Описать все, что мучило меня все это время, все мои самые важные воспоминания. Может быть, если эти листки не сожгут, их кто-нибудь прочтет. Может быть, кто-то будет умнее меня. Может быть, кто-то не повторит моих ошибок, узнав о них после прочтения моей маленькой автобиографии. Может быть…
Всю ночь я дрожащими руками писал свою историю. Светает.
Я резко откладываю бумаги в сторону, я вдруг перестаю осознавать, что происходит. Я слышу крики пожилого мужчины. Далекие, очень далекие. Я вижу разбитое пенсне и держащего в руках предмет альпинистского снаряжение высокого мужчину в темных очках, слышу плач женщины и маленького ребенка. Это все как будто происходит рядом со мной, но я знаю, что это не так, что это совсем далеко, но СЕЙЧАС. В ЭТУ САМУЮ СЕКУНДУ.
Вот, вот он. Вот этот миг. Все кончено. Я один. Последний человек, которого я не боялся, который был для меня Человеком, пал.
Перед глазами мелькали лица – родители, сестра, Дедушка, Саша, и Он – тот, кто только что оставил меня. Я в последний раз вспоминал все, что написал сегодня. Все. Все. Все.
Я больше не боялся ни Вождя, никого. Я почувствовал собственную силу, собственную мощь, смелость. В первый раз.
Я чувствую, что обошел всех, кто жил со мной в одно время. Потому что я все понимаю.

А теперь пора уходить.

***
21 августа 1940 года Иосиф Учитель был расстрелян, добровольно признавшись в предательстве.