Записки скромного Тельца. На пути к Малостранской

       На пути к Малостранской

       Рассказ

       На короткое время, в который уже раз среди зимы, наступила оттепель. Температура повысилась до "плюсовой", но к очередному воскресенью стало прохладнее.
       Он поехал в сад, чтобы засыпать снегом теплицу. Там, под зиму, он посеял семена овощей и цветов на рассаду, и надо было прикрыть перекопанную землю хорошим слоем снега, чтобы они окончательно не вымерзли.
       Перед отлётом в Прагу он не удосужился снова забросать теплицу снегом, который растаял в ней во время очередной оттепели перед наступлением новогодних праздников. А во время его заграничного турне в городе были сильные морозы, так что всходы его семян оказались теперь под угрозой.
       Перед нынешней оттепелью был обильный снегопад, снег уплотнился, схватился крепким настом, и снеговой лопатой можно было рубить целые куски и относить их на грядки в теплицу.
       Вот так он провёл выходные.
       По приезде домой он распил бутылочку пива "Амстел" под селёдку "под шубой", и съел тарелку горячей куриной лапши.
       Купленное бутылочное пиво "Амстел", сваренное и разлитое в России, на удивление, в сравнении с каким-либо светлым чешским пивом, оказалось совсем неплохим.
       Он удивился и тому, что в супермаркете можно было купить и пшеничное пиво (lager, не осветлённое), которое он попробовал во время Пражского пивного тура и которое тогда ему показалось на вкус достаточно мягким и даже, по его мнению, – "дамским".

       Иногда он пытался понять - ностальгирует ли он по Чехии?
       Иногда он просматривал свои фото, напоминающие ему о красивых улицах, улочках и витринах, а также о ночных видах зимней Праги.

       ...Перед сном он что-нибудь читал и засыпал с журналом или с книгой в руках.
       Из журналов, обычно, читал и перечитывал -– STORY. Из книг – Веллера с его классическими легендами Невского проспекта или Арбата.
       Из опыта засыпания он с уверенностью мог сказать, что с книгой засыпать быстрее и легче, чем с журналом.
       Перед поездкой в Прагу и после неё, почему-то после долгого перерыва, продолжавшегося с юности, он стал читать Хэмингуэя.
       И отвечая себе на это странное "почему-то", объяснял это тем, что в мире, независимо от нас самих, существует то самое, что называется: "причинно-следственная связь" (как и "осознанная необходимость" да, собственно, как и "горе от ума" и т.д. и т.п.). И эта "причинно следственная связь" теперь связала его с чем-то или с кем-то.
       Он стал читать "Праздник, который всегда с тобой".
       Это скорее всего – эссе, в котором автор написал о днях своей жизни в Париже, о встречах с писателями, с Гертрудой Стайн, которая именно тогда выразилась о всей этой когорте как о "потерянном поколении". О том, как и сам автор этих эссе пытался стать серьёзным писателем и писать рассказы.
       Он помнил эту книгу с юности, когда многие из его круга чем-то увлекались. И почему-то особенно помнил рассказ автора об однажды испытанном им в Париже голоде и завтраке в brasserie (пивном баре) на одной из парижских улиц.
      
       "...ты всё стараешься найти себе оправдание. Голод полезен для здоровья, и картины действительно смотрятся лучше на пустой желудок. Но еда тоже чудесная штука, и знаешь ли ты, где будешь сейчас обедать?
       У Липпа - вот где ты будешь есть. И пить тоже".
       До Липпа было недалеко, и все те места на пути к нему, которые мой желудок замечал так же быстро, как глаза или нос, теперь делали этот путь особенно приятным. В brasserie было пусто, и, когда я сел за столик у стены, спиной к зеркалу, и официант спросил подать ли мне пива, я заказал distinque - большую стеклянную литровую кружку - и картофельный салат.
       Пиво оказалось очень холодным, и пить его было необыкновенно приятно.      Картофельный салат был хорошо приготовлен и приправлен уксусом и красным перцем, а оливковое масло было превосходным. Я посыпал салат чёрным перцем и обмакнул хлеб в оливковое масло. После первого жадного глотка пива я стал есть и пить не торопясь. Когда с салатом было покончено, я заказал ещё порцию, а также cervelas - большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на две части и политую особым горчичным соусом.
       Я собрал хлебом всё масло и весь соус и медленно потягивал пиво, но оно уже не было таким холодным, и тогда, допив его, я заказал поллитровую кружку и смотрел, как она наполнялась. Пиво показалось мне холоднее, чем прежде, и я выпил половину."
      
       ...Почему-то именно сейчас и именно этот отрывок из "Праздника, который всегда с тобой", и, особенно, из этой главы "На выучке у голода" привлёк его внимание.
       Нет, он ещё с юности помнил и эту книгу, и именно этот отрывок о завтраке в парижском пивном баре, brasserie, автора тех самых записок, пытавшегося когда-то, очень давно, в далёком от него по времени и пространству Париже, стать писателем и писать правдивые рассказы.
       Почему-то с ранней юности, прочитав эту книгу, по случаю купленную в большом городе К**, куда он, по обыкновению, несколько лет подряд на лето приезжал к брату, он запомнил именно этот отрывок завтрака проголодавшегося автора тех самых строк,  но теперь не только оживил в памяти этот сюжет, но и пристальней вчитался в другой, очень короткий отрывок описания работы героя той книги над одним из рассказов.
       И даже почувствовал это, когда тот закончил писать, – как не хотелось тому "расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой"...

       "...К этому времени я уже расплатился, и вышел и, повернув направо, пересёк улицу Ренн, чтобы избежать искушения выпить кофе в "Дё-Маго", и пошёл по улице Бонапарта кратчайшим путём домой.
       Что же из ненаписанного и не потерянного мною я знаю лучше всего? Что я знаю всего достовернее и что мне больше всего дорого? Мне нечего было выбирать. Я мог выбирать только улицы, которые быстрее привели бы меня к рабочему столу. По улице Бонапарта я дошёл до улицы Гинеме, потом до улицы Асса и зашагал дальше по Нотр-Дам-де Шан к кафе "Клозери-де-Лила".
       Я сел в углу - так, чтобы через моё плечо падали лучи вечернего солнца, и стал писать в блокноте. Официант принёс мне cafe-creme, я подождал, пока он остыл, выпил полчашки и, отодвинув чашку, продолжал писать. Я кончил писать, но мне не хотелось расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой. Это был рассказ о возвращении с войны, но война в нём не упоминалась.
       Но ведь река и утром будет здесь, и я должен написать о ней, и об этом крае, и обо всём, что тут произойдёт. И каждый день - и много дней - я буду делать это. Всё остальное ничего не значит."

       Сегодня, спустя много лет, что-то внезапно поразило его в этом коротком отрывке и отложилось каким-то ярким и очень важным прозрением в чём-то.
       Ему показалось, что всё это отложилось каким-то кратким чувством и когда-то очень давно пришедшим к автору тех строк (а теперь и к нему самому) ощущением возможности обретения счастья, когда ты чувствуешь себя во всех отношениях освобождённым от любых земных оков и забот, когда ты понимаешь, что живёшь исключительно ради себя и той работы и цели, которые навсегда захватили твою жизнь.

       И всего лишь десяток дней назад, однажды ранним утром, проходя по мощёным улицам зимней Праги, он и сам испытал какое-то, на краткий миг возникшее, чувство внутреннего раскрепощёния, настоящей внутренней свободы и счастья.
       Испытал и – забыл.
       И только сейчас понял что именно это, "пражское", внезапно вспыхнувшее в нём, чувство свободы и счастья, тогда не угасло, а вспыхнуло и притаилось, чтобы внезапно явиться и соединить в единое целое прошлое и настоящее.

       ...Ранним утром он спустился к завтраку в маленький ресторан отеля.
       "Шведский стол" был уже приготовлен, но в уютном зале старинного особнячка не было ни души. Самое лучшее время для завтрака. Ты свободен в выборе, никуда не спешишь, и тебе никто не мешает.
       Слева от входа, на барной стойке, как всегда в этот час разместились графины с соками и лимонной водой, чуть позади них, на отдельно стоящем столике возвышались пирамидки чистых чашечек для чёрного кофе и больших чашек для кофе с молоком или шоколада. Подогретое молоко в стеклянном кувшине стояло на плитке кофемашины.
       Как всегда он взял в руки большую чашку и, наполовину налив в неё кофе, влил почти доверху порцию горячего молока. Подумав, позволил себе две маленьких порции коричневого сахара из тонких цилиндрических запечатанных пакетиков, торчком стоявших в стеклянной чашке, будто отточенные карандашики, приготовленные для того, чтобы сделать свои первые штришки по поверхности тонкой, едва заметной, молочно-кофейной пенки.
       Он отнёс чашку на стол, на привычное место, полюбившееся ему за несколько дней пребывания в этом отеле, и, пройдя чуть дальше по залу, приблизился к холодильной витрине, за стеклом которой уже были приготовлены тарелки с нарезками самых разных сортов сыра, ветчины, бекона, салями, стояли чаши с небольшими, в фольге, кусочками сливочного масла и с маленькими плоскими баночками герметично запечатанного паштета, глубокие фарфоровые миски с нарезками свежих овощей – сладкого мясистого перца, листового салата, маленьких помидорчиков "черри", свежих огурчиков и прочей и прочей снеди.
       Взяв в руки большую плоскую тарелку, он обернулся к довольно обширному столу, уставленному различной выпечкой и бисквитами, чашечками с подвяленной курагой, ягодами чернослива, сметаной, лёгким творожком.
       В центре стола возвышался во всём своём блеске никелированный мармит с горячим блюдом под крышкой и, как всегда в этот час в нём согревалось что-то обычное, европейское: аккуратно поджаренные тонкие ломтики бекона, сосиски, либо поджаренные на гриле колбаски с горячим гарниром из отварной стручковой фасоли или фасоли в томатном соусе, сваренные вкрутую яйца или горячий омлет.
       Рядом с этим сооружением как всегда соседствовал более скромный мармит с дымящейся густой кашей.
       Но каждое утро его пристальное внимание всегда привлекало нечто иное, и, первым делом, он подходил к этому столу прежде всего потому, что там, на деревянном подносе из дубовой доски, всегда стояла поставленная "на-попа", половина серого подового хлеба с душистым тмином, с присыпанной мукой верхней хрустящей корочкой, рядом с которой лежал большой хлебный нож с волнообразным лезвием, и он, придерживая свободной рукой через бумажную салфетку этот хлеб, сосредоточившись в этот момент на изумительно ровно и уверенно и как бы из самых глубин его души идущем срезе, отрезал от него два или три тонких аппетитных ломтя, клал себе на тарелку и только после этого неторопливо начинал выбирать из всей приготовленной снеди всё то, что составляло в это утро его завтрак.

       ...Покончив с едой, повязав на шею тёплый шарф и надев свою тёплую куртку, закинув за плечи небольшой рюкзак, в котором лежали кой-какие мелкие вещи, тёплые перчатки, фотокамера и карта этого, чужого ему города, затворив за собой витражные двери отеля, он вышел на улицу, перешёл через дорогу и неторопливо зашагал из холмистых Градчан по Нерудовой к Староместской площади и далее, до Пороховой башни.
       Он спускался под горку. Мощёные мостовые и тротуары были уже свободны от снега и почти просохли за ночь. Было пасмурно, тепло. Рассветало, и идти было легко.
       Навстречу попадались редкие прохожие.
       Витрины лавочек, ресторанчиков, магазинчиков и бутиков в этот ранний час были освещены.
       Он уже подходил к Малостранской, улавливая в своём слухе характерные звуки подъезжавшего к площади трамвая, как, проходя мимо костёла, внезапно почувствовал что-то очень новое в душе.
       На несколько недолгих мгновений ему стало очень легко.
       Отступило всё то, что всегда его сдерживало и томило. Улетучились сомнения. Он перестал сочувствовать кому-то, перестал сожалеть. Он перестал тревожиться – о чём-то и о ком-то.
       Он почувствовал в себе силу, удивился уверенности, утвердившейся в нём в этот миг, и внезапно, без тени сомнения, поверил этой неожиданной уверенности в себе и доверился внезапному ощущению счастья.
       Он сделал глубокий вдох и как будто подпрыгнул, взлетел, продолжая шагать, не касаясь земли.
       И ему показалось, что он "… кончил писать, но ему всё ещё не хочется расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой"….