Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 32 глава

32               

     Через день после порки «ненастоящих телохранителей» к нашему герою обратился Стратон с просьбой дать ему возможность переговорить с ним наедине. Пифодор вздрогнул и растерялся: он интуитивно догадался, что пойдет речь о его причастности к убийству Клеарха и Писандра, хотя никак не мог предположить, что Стратон посмеет именно с ним поделиться своими подозрениями. В первый момент хотел отказать, сославшись на занятость, но быстро сообразил, что лучше выслушать Стратона, чтобы постараться разубедить его или, по крайней мере, выяснить, что тот задумал. Пифодор сам был очень заинтересован в необходимости сохранить содержание их беседы в тайне от других и поэтому отвел Стратона на середину большой безлюдной площадки для общевойсковых сходок, запретив следовать за ним другим своим телохранителям.
     – Тебе, конечно, известно, что мое прозвание в ученых кругах – Стратон Логик. Но я думаю, что меня можно назвать и Стратон Психолог, потому что в психологии я достиг не меньших познаний, чем в логике, – начал Стратон. Он действительно имел не малый авторитет среди ученых, беседам с которыми уделял так же много времени, как и изучению наук. – Частые упражнения сделали мой ум особенно мудрым, – продолжил он в манере говорить многих людей того времени, не упускавших возможности себя похвалить. – Именно это позволило мне понять кто убил их, Писандра и Клеарха.
     Сказав это, начальник телохранителей замолчал и теперь лишь вопросительно-испытующе глядел на стратега. Пифодор почувствовал, что Стратон ожидает от него вопроса кого же он подозревает, но побаивался задать такой вопрос и потому тоже молчал, а сам думал: «Да неужели и вправду он прямо мне скажет, что меня подозревает. Но ведь он же не дурак! Он не может не понимать, что это будет небезопасно для него. Возможно, он все-таки кого-то другого подозревает. Но кого же можно подозревать в убийстве Клеарха и Писандра, кроме аркадян? И для этого вовсе не обязательно обладать «особенно мудрым» умом. А вдруг он уже говорил с архонтом о том, что меня подозревает! И заручился его поддержкой. Потому такой смелый – вон как на меня смотрит. Ну ничего, пускай что угодно говорит – все равно никто не сможет доказать мою виновность».
     Частые самоубеждения с целью подготовить себя к подобным ситуациям не прошли даром: по крайней мере, пока наш герой держался с видимым спокойствием.
     – Что же ты молчишь, Пентакион? – наконец прервал молчание Стратон. – Значит, ты знаешь кто убил Писандра и Клеарха. Я и думал, что никому так хорошо не известно об этом, как тебе.
     – Я знаю только то, что знают другие – что их убили аркадяне. Неужели ты только сейчас догадался? Ну, тогда твой «особенно мудрый» ум не так уж быстро соображает.
     – Аркадяне?! – расхохотался Стратон. Его высокомерный, недоверчиво-многозначительный смех смутил Пифодора. Он снова стал заметно волноваться.
     – Да, аркадяне… Об этом же… все говорят… Клянусь Аресом, все говорят… Ты разве не слышал? – проговорил он неуверенно и сбивчиво ставшим почему-то хрипловатым голосом.
     – Ну, конечно, ты на это и рассчитывал – на то, что все на аркадян подумают. Скажи, Пентакион, – испытующе глядящие глаза Стратона еще более сузились, – зачем ты убил их? Зачем ты устроил резню своих же телохранителей?
     Пифодор был уверен, что сумеет спокойно встретить обвинение в убийстве Писандра и Клеарха, учитывая, что в последнее время больше не волновался при упоминании о них. Однако самообладание сейчас окончательно оставило его. Он чувствовал, что выглядит жалким, растерянным, испуганным. Хотел сделать вид, что мучают больные зубы, но не стал, понимая, что если сейчас приложит к щеке руку и изобразит гримасу боли, то это покажется собеседнику слишком нарочитым и неправдоподобным и только выдаст притворство, стремление скрыть таким образом волнение, которое вполне можно будет связать со страхом быть изобличенным в преступлении. Все же, хоть и запоздало, Пифодор нашел другой способ скрыть сильное замешательство – он расхохотался.
     – Да, Стратон, видно, ты совсем потерял голову от своей похоти! – произнес Пифодор сквозь деланный смех. – Явно ума лишился. Так повлияла на тебя потеря любовника? Да, видать, Писандр хорошим был любовником, раз ты переживаешь так его потерю.
     – Ума я нисколько не лишился. Да и не так уж он мне нравился, если честно. Просто всегда под боком был. Это очень удобно. У меня есть любовники куда лучше. Молодые. Правда, они в пехоте, далековато.
     – Да что ж ты раньше мне не сказал?! Я б тебе давно помог. Давай, найду тебе поближе службу к ним. Не хочешь в пехоту перейти?
    – Лучше о себе позаботься. О том, как в суде защищаться будешь. Плохо тебе придется – наш суд различий не делает между стратегом и простыми солдатами, если они сограждане. Положение твое плачевно: тебя ожидает смертная казнь. Не меньше. Единственно  кто  может тебя  спасти – это я. Да,
я – твой спаситель. Ведь я же могу и не дать ход этому делу. Никто и не догадывается, что убил ты. Один только я знаю. Все останется между нами, если хочешь. Но за это ты мне должен будешь оказать одну услугу.
     «Ах, вот у него что на уме! Вот он куда клонит», – понял Пифодор.
     – Ты говоришь так, как будто имеешь доказательства моей вины, – сказал он неожиданно для себя совершенно спокойно: самообладание стало возвращаться к нему. 
     – Конечно, имею. Неужели ты думаешь, что я решился бы говорить с тобой об этом, если б не понял, что ты полностью в моих руках?
     – И доказательтвом вины ты считаешь то, что я,.. я как бы,.. как бы краснел и волновался, когда ты говорил о них, о Писандре и Клеархе? Да ты просто не знаешь, что у меня зубы болят. У меня как раз тогда болели зубы. А когда сильно болят зубы, то и краснеешь, и морщишься, и ведешь себя так, что со стороны странным кажется.
     – У меня и в мыслях нет по облику человека судить о его виновности или невиновности. Как хороший психолог, я прекрасно знаю, что виноватый вид и у людей совершенно невиновных бывает. Меня возмущает то, что в судах часто внешний вид человека бывает достаточным основанием для того, чтобы отдать его на растерзание палачам. А под пыткой многие наговорить на себя могут. Но в случае с тобой это было бы справедливо. Потому, что ты, конечно, виноват. И ни какие зубы у тебя, конечно, не болят. А то, что ты хитришь, прикинулся больным зубами, это тоже тебя изобличает. Но не на этом я собираюсь строить обвинение. У меня кое-что повесомее есть.
     – Чтобы обвинить стратега в суде, тебе действительно нужны очень весомые доказательства. Показания свидетелей. Обязательно. Никак не меньше. Никаких просто подозрений, предположений суд в расчет принимать не будет.
     – Я это хорошо понимаю. Я же тебе сказал, что осмелился на такой разговор с тобой только потому, что ты теперь полностью в моих руках? Ты устроил резню своих соотечественников, сограждан, и думаешь,  нет свидетелей?!
     «Неужели есть?!» – вздрогнул Пифодор. Его бросило в жар. От волнения перед глазами поплыли какие-то небольшие яркие как искры пятна, в ушах зазвенело. Но тут же он успокоился, подумав: «Ну, какие там у него могут быть свидетели? Аркадские крестьяне только. Из тех, что не успели с остальными укрыться в городе. Возможно, прятались в кустах на другом берегу реки и наблюдали за нами. Удивительно, как они не напали на меня, обессиленного?! Трусы. Их, должно быть, прихватили кавалеристы наши, которые разыскивали Писандра и Клеарха. Но разве они могут быть свидетелями?! Кто им поверит?! Они же враги. Любой аркадянин мечтает об избавлении отечества своего от ненавистного Пентакиона – это же каждый понимает».
     – Ну и кто твои свидетели? – спросил стратег с пренебрежительной усмешкой.
     – Кони. 
     – Кто?! Кони?! Какие кони?!
     – Кони Писандра и Клеарха. Один, как ты знаешь, сам пришел. Другой, хоть и не вернулся, тоже может служить свидетелем.
     – Ах, так вот какие твои свидетели. Ах, так вот оно что! Так вот в чем дело! – расхохотался Пифодор. Теперь он смеялся не деланным, а самым искренним смехом, так, как уже давно не смеялся, от души. – Как же я раньше не замечал этого за тобой, Стратон?! Как же я мог доверить тебе командование отрядом, да еще моей охраны? Может, это только сейчас с тобой случилось… Нет, командовать отрядом тебе нельзя, конечно. Я тебя отстраняю. Да и в охране моей ты теперь не можешь служить. Переведу тебя сегодня же в пехоту, рядовым. Поближе к твоим возлюбленным.
     – Ты не сделаешь этого. А если сделаешь, то я пойду к архонту и все расскажу ему. Тогда не меня, а тебя отстранят. И в суд вызовут. И уж тогда тебе плохо придется, Пентакион. Тогда тебя смертная казнь ждет. Не меньше. Так что тебе стоит подумать, прежде чем что-то предпринимать против меня. Учти, я тоже начну быстро действовать.
     – Так давай же, Стратон поторапливайся! Только не забудь взять в суд своего свидетеля, раз ему есть что рассказать обо мне. Его ржание будет встречено аплодисментами. Да и собравшиеся в суде поржут вволю! – радостно воскликнул Пифодор, очень довольный, что миновала угроза быть разоблаченным, что нагнавший на него столько страха Стратон оказался всего на всего не в своем уме. Однако нашему герою сразу пришлось убедиться в ошибочности своего предположения и к великому своему огорчению понять, что кони Писандра и Клеарха, единственные очевидцы расправы над их хозяевами, действительно являются опасными для него свидетелями. Ему это стало ясно, когда Стратон напомнил о случае полугодовалой давности. Тогда Пифодор в сопровождении только отряда своих телохранителей выехал к одной из аркадских рек, туда, где, как говорил проводник, должен быть брод, и наткнулся на две сотни вражеских кавалеристов, оказавшихся совершенно беззащитными перед нападением внезапно появившихся всадников, потому что купались, оставив на берегу вместе с одеждой все свое вооружение. Пифодор поступил так, как поступил бы на его месте любой военачальник того времени. Взять купающихся врагов в плен он  возможности не имел, но и позволить себе пощадить их тоже не мог, так как хорошо понимал, что, когда встретится с ними в бою, то на конях и во всеоружии, они способны будут погубить много его воинов. Поэтому велел личной охране атаковать противника. Пятьдесят отборных коринфских воинов быстро перебили почти всех застигнутых врасплох аркадян. Даже умеющим хорошо плавать не удалось спастись, переплыв на другой берег, так как всадники легко настигали их на мелководье. Впоследствие этот успех все опять приписывали необычайной полководческой удачливости любимца Ареса Пентакиона.
     Коринфянам досталась тогда богатая добыча – дорогое кавалерийское вооружение и две сотни коней в полном снаряжении, привязанных к растущим на берегу деревьям. Все это победители не в состоянии были забрать. Каждый мог взять с собой одну, в лучшем случае, две лошади, привязав особым образом к своей. Так и сделали. Причем навьючили их трофеями. Но еще много ценной добычи оставалось не подобранной. В спешке коринфяне побросали эти доспехи, мечи, копья в воду, поодаль от берега, где было поглубже, в надежде, что их не заметят аркадские всадники, пять-шесть сотен которых должны были вскоре появиться здесь. Победители не хотели оставлять им и более сотни коней, которых тоже не могли взять с собою. Некоторые предложили гнать их в свой лагерь табуном. Однако тяжеловооруженные всадники, к тому же обремененные добычей, и вдобавок не имеющие специальной сноровки, не могли это сделать. Поэтому стратег приказал отпустить этих лошадей на волю, но прежде непременно освободить всех от снаряжения. Велел так поступить по той же причине, по какой сам впоследствие снял снаряжение с коней Писандра и Клеарха. В глазах подчиненных распоряжение стратега выглядело слишком странным: среди кавалеристов было не мало людей, которые любили, жалели лошадей, но не на столько, чтобы, подвергаясь опасности быть настигнутыми численно превосходящим противником, проявлять о них такую заботу. Когда Пифодор с телохранителями вернулся в лагерь, о происшествии у реки узнало все коринфское войско. Помимо того, что все выражали восхищение полководческим счастьем Пентакиона, многих позабавило необычайно жалостливое его отношение к лошадям. Пифодор знал, что даже сейчас иные вспоминают о ней, посмеиваясь. У него не было сомнений, что многие до сих пор помнят о том случае.
     – Там, где мы нашли убитых Писандра и Клеарха, – сказал Стратон, – мы нашли и снаряжение их коней. Мы были очень удивлены, что убийцы его не забрали. К тому же известно, что не были даже взяты и кони, что уж совсем удивительно. Конь Писандра сам вернулся, как ты знаешь. Мы увидали там и коня Клеарха: он пасся там. Но в руки нам не дался. Можно было предположить лишь, что на несчастных наших товарищей напали аркадяне. Но разве они могли не забрать коней? Ведь ты же знаешь, какая это ценность. Даже, если кони лишние, их все равно возьмут. Потому, что их можно хорошо продать. От такой добычи никто не отказывается.
     – Кони могли просто не даться аркадянам.
     – Да? А как же тогда те смогли снять с них снаряжение? Ну ладно, допустим, кони им не нужны были, допустим, они не хотели их брать, хотя это слишком, слишком маловероятно. Но тогда почему они не взяли дорогих уздечек, попон, переметных сум? А? Ведь это тоже можно очень хорошо продать. К тому же их легко взять с собою. Удивительно и то, что они не взяли ничего из вооружения убитых.
     – Может, аркадян просто что-то спугнуло. Поэтому не взяли. Не успели.
     – Спугнуло?! Что?!
     – Ну, какой-нибудь наш разъезд: может, неожиданно наш отряд конный появился.
     – Отряд! Разъезд! Что ты мелешь?! Ты же хорошо знаешь, что никаких разъездов наших там не было.
     – Ну, может, волки спугнули: тут волков не мало водится.
     – Ну и хорошие же у нас противники – волков боятся. Что же мы так долго победить их не можем, если они, вооруженные, волков боятся?
     – Их вполне могли спугнуть и разбойники.
     – Какие еще разбойники?! Разве ты не знаешь, что там, где идет война, разбойников нет? Они уходят. Им там делать нечего. Да если б они и были и если, правда, спугнули аркадян, которые, как ты говоришь, убили Писандра и Клеарха, то уж добычу они бы, точно, не забыли взять.
     – Ну, может, и не забыли бы. Но меня это мало волнует. Я-то причем тут? Я-то какое имею к этому отношение?
     – Самое прямое. Мне сразу это стало ясно, когда я вспомнил о твоей трогательной любви к лошадям. Только ты мог, отпуская их, несмотря на большую спешку, а ты, конечно же, очень спешил, позаботиться о том, чтобы их совершенно ничто не обременяло на свободе. В то же время именно ты не имел возможности забрать коней Писандра и Клеарха. Не имел возможности взять вооружение их. Не мог взять и снаряжение коней. Соотнеся все это с тем, что ты так старательно препятствовал тому, чтобы начать поиски Писандра и Клеарха, явно сильно волновался, краснел при упоминании о них, я понял, что ты и есть их убийца… Меня удивляет, что еще никто, кроме меня не понял это – то, что есть прямая связь между твоей необычайной жалостью к лошадям и найденным на месте преступления снаряжением лошадей Клеарха и Писандра. Может, потому, что просто многие не видели как ты подозрительно краснеешь и пугаешься, когда заходит речь о Клеархе и Писандре. А кто видел, как ты подозрительно ведешь себя, тот просто не придал этому никакого значения почему-то. Скорей всего людям просто не хватает сообразительности – не всем дано такое логическое мышление, какое у меня… Но зачем, зачем все-таки ты убил их, скажи мне? Эта загадка меня более всего интересует, заставляет докапываться до истины… Теперь подумай, Пентакион вот о чем. Неужели ты думаешь, что мне стоит труда сказать людям о том, что и так понятно и что погубит тебя?
     Пифодор пришел в ужас, убедившись, что Стратон действительно может доказать в суде его виновность. Тем не менее наш герой сумел вернуть в этот момент себе самообладание. Укрепиться духом заставило понимание того, что оказался в крайне опасном положении, что теперь уж точно не удастся избежать серьезного судебного разбирательства, что придется бороться за жизнь, а ее спасение будет во многом зависеть от того, как он сумеет держать себя – спокойно и уверенно или виновато-испуганно.
     – Какой ты бред несешь. Сущий бред. У тебя действительно помутнение рассудка, – произнес Пифодор так спокойно и уверенно, что Стратон явно смутился. Уже неуверенным, примирительным тоном тот проговорил:
     – Послушай, Пентакион, не беспокойся, никто об этом не узнает – я ручаюсь. Я никому не собираюсь рассказывать об этом, если ты выполнишь мою просьбу.
     – Я не намерен тебе уступать. Ты не сможешь меня запугать. Тем не менее мне хотелось бы узнать что ты хочешь от меня.
     – Назначь меня начальником конницы.
     – Ах, вот оно в чем дело! Вот почему ты все это затеял… Но ты рассмешил меня. Слишком многого ты хочешь. Да если бы даже я в самом дел был виноват и хотел бы задобрить тебя, я все равно не пошел бы на это – разве ты не знаешь, что Адронодор очень хороший военачальник. Если б я назначил тебя вместо него, то всех бы это слишком удивило, все решили бы, что я опасаюсь его соперничества в борьбе за славу.
     – Этот «очень хороший военачальник» очень хорошо оттесняет тебя. Скоро он займет твое место. Вот увидишь. Если я возьмусь из-за твоей несговорчивости засудить тебя, то он окажется моим невольным союзником. Ведь именно благодаря ему Совет безбоязненно отзовет тебя в Коринф на суд, зная, что командование армией перейдет в не менее надежные руки. Так что в твоих же интересах убрать его на другое, не столь заметное место.
     – Слушай, Стратон, если я такой страшный, убийца соотечественников, то почему же ты не боишься меня?! Ведь, значит, я и с тобой могу расправиться, как с Писандром и Клеархом. Повод для этого предостаточный – ты же стремишься разоблачить меня.
     – Не можешь. Нет, ты не расправишься со мной как с ними. Я совершенно уверен, что ты этого не сделаешь.
     – Почему ты так считаешь?
     – Потому что по своей натуре ты не преступник. Я тебя хорошо знаю. Знаю твой нрав – честный, добрый, благородный. Знаю тебя как человека, который очень чтит законы. Ты не убьешь соотечественника даже ради того, чтобы избавиться от разоблачителя.
     – Как же тогда понимать тебя? Ты обвиняешь меня в убийстве соотечественников и в то же время утверждешь, что я не могу быть преступником. Как же понимать тебя?
     – Очень просто. Ты знаешь, что убийство соотечественника – это большое преступление. И ты не пойдешь на него даже под страхом того, что тебя привлекут к опасному для тебя суду. То есть, мне бояться нечего. И все же ты можешь убить соотечественника. Даже не одного. Но чтобы ты пошел на такое, нужны уж очень сильные причины, даже сильнее, чем та, о которой я уже сказал… Я могу предположить только одно: Клеарх и Писандр нанесли тебе какую-то такую страшную обиду, которую простить невозможно. Но какую? Может, ты все-таки скажешь мне?.. Конечно, не скажешь. Я понимаю. Причины твоего преступления меня сразу заинтересовали. Вначале я подумал, что дело в зависти. Ты же знаешь, что у Писандра было много завистников. Вот я и решил, что ты убил Писандра из зависти к его красоте, успеху у женщин, мужчин. А с Клеархом расправился лишь как со случайным свидетелем. Но я сразу отмел такое предположение. Ну какой ты завистник? Ведь я же хорошо тебя знаю. Ну, может, и завистник. Но не настолько, чтобы убивать. Нет, тут что-то другое. Скорей всего они и вправду нанесли какую-то тягчайшую обиду тебе.
     – Ты тоже наносишь мне тягчайшую обиду, обвиняя в убийстве соотечественников.
     – Эта обида – ни что в стравнении с той, которую нанесли тебе они. Что это за обида, каковы причины твоего преступления более всего будоражит мое любопытство. Это-то и заставляет меня стараться докапаться до истины.
      – Но о выгоде ты тоже не забываешь.
      – Это уже второе. А на первом месте для меня всегда любознательность. Она-то и влечет меня к изучению наук, к стремлению узнать побольше всяких историй о людях. Так что можешь не сомневаться, я и в этой истории тоже докапаюсь до истины. Но,.. но могу и не делать этого, если ты согласишься исполнить мою просьбу.
     – И не надейся. Все, что ты сказал мне, это полнейший бред. Тебе не удастся запугать меня! Понял?! Все, разговор окончен! Пошел прочь!
     – Ладно, другого ответа я и не ожидал. Но через некоторое время, надеюсь, ты станешь разумнее. Даю тебе возможность подумать, Пентакион. Только учти, я долго не люблю ждать, – Стратон опять посмотрел пронзительно на Пифодора и, улыбнувшись то ли с усмешкой, то ли задумчиво, повернулся и зашагал прочь.
      Этот разговор действительно заставил Пифодора основательно, долго подумать. Ему хотелось поскорее вскочить на коня и умчаться подальше от коринфян. Однако он понимал, что это невозможно. Ведь за ним сразу же бросятся телохранители, которые в последнее время стали слишком бдительны благодаря впечатлению, полученному от недавней экзекуции над их товарищами. Если же он прикажет им оставаться на месте, а сам будет удаляться от лагеря, то те быстро сочтут его изменником и пербежчиком, настигнут и возьмут под стражу. Еще более удерживали от бегства незавершенное возмездие, а также сильные патриотические чувства нашего героя, уверенного, что никто лучше его не сможет защитить Коринф и созданную им державу от многочисленных врагов.
     Логика Стратона поразила Пифодора своей убедительностью. И все же он надеялся, что сограждане не дадут веры обвинениям, не подкрепленным свидетельскими показаниями, причем обвинениям, направленным против него, прославленного стратега, любимца коринфского народа. Потому решился ни в чем не уступать шантажисту. Тем не менее в глубине души все же предполагал, что со временем придется сделать ему какие-то уступки. Однако необходимо будет постараться умерить его желания.
     Стратег оставил Стратона командовать отрядом телохранителей. Более того, он невольно стал вести себя с ним учтивее, чем обычно, хотя и понимал, что таким образом косвенно подтверждает его подозрения.
     Со страхом Пифодор ожидал, что тот вот-вот напомнит ему о своей просьбе. Но прошло уже не мало времени, а он все еще не сделал этого. Если и говорил с ним, то всегда о чем-нибудь другом. Однако когда Стратон смотрел на стратега, на его лице часто появлялась какая-то загадочная улыбка. Пифодор догадывался, что он почувствовал свою власть над ним, упивается этим чувством и потому пока готов довольствоваться лишь таким вознаграждением за шантаж.
     Когда снова начались активные боевые действия, Пифодор совершенно забыл на некоторое время об угрозе разоблачения в убийстве соотечественников.