Прасковья

               
Деревня наша была небольшая, десятка три домов. Домик бабки Праскови, в простонародье Просешки, стоял почти на самом краю обрыва, глубокого заросшего карьера, из которого когда-то брали песок на строительство дороги. Жила бабка Прасковья со своей дочерью Нюркой, старой и сварливой девой.  Нюрка была вечно недовольна, все ворчала и обижала мать по всяким пустякам. Вся деревня знала, что Нюрка любит соседа Петьку по прозвищу «Гусик», за длинный нос, который он совал куда надо и куда не надо. Встречались они украдкой, тайно. Времени для из свиданий всегда было очень мало. Петька брал ведра, коромысло и говорил жене Надьке, что сходит на колодец за свежей водой. Нюрка в назначенное время открывала дверь в сени своего дома. Этих полчаса им хватало для свиданий. Надька в это время доила корову, а бабка Прасковья, в силу преклонных лет и почти полной глухоты, нечего не слышала. Вся тяжелая работа по дому была на бабке Просковье. Она с ранней весны до поздней осени посла скотину, собирала свиньям траву, косила коровам молодую отаву, полола большой огород картошки. Ее очень любила вся деревня за  добрый отзывчивый характер. Почти всех новорожденных в деревне она приняла в свои добрые руки.  Божья молитва, ласковое слово помогало ей лечить детей.
 Помню, заболел мой младший брат Слава. Кричит, плачет, весь горит. Дело к ночи, а он не успокаивается, ему все хуже и хуже. Поздно вечером, когда на улице уже никого не  было, а это  время вечерней дойки коров, мама завернула брата в покрывало, наполнила у колодца бутылку чистой родниковой  воды и по-быстрому, чтобы никто не встретился, вместе со мной пошла к бабке Прасковье. Прошло уже, наверное, более пятидесяти лет с той поры, но я помню все, как сейчас. Бабка достала из печи остатки тлеющих углей, налила в большую солдатскую  кружку воды из бутылки, что-то шумно шептала, потом этой водой стала смывать дверные ручки и засовы на входной двери. Потом окропила этой водой плачущего и кричащего  брата и сказала: «Все, идите домой, все будет хорошо. Он выздоровеет». Не  успели мы дойти до дома, как брат уснул, успокоился, покрылся испариной и безмятежно сосал соску.
Жизнь  у бабки  Просковьи сложилась тяжелой, весь израненный пришел с войны ее любимый сын Анисим, по болел, да и скоро умер, оставив своей жене, моей тете, трех сыновей.  Бабка как могла, помогала овдовевшей невестке, а когда сил не стало, собирала всякие травы, ягоды, сушила их, лечила людей и скот.  И что удивительно, с ранней весны, с первых проталин и до поздней осени, до первых заморозков ходила босиком.  Ее ноги за весну, лето и осень покрывались сплошными цыпками. Когда мы ее спрашивали: «Баб, а баб, а почему ты все время ходишь босиком?» Она отвечала: « Я живу в согласии с Богом и природой матушкой, они дают мне силы.  Мать-земля вытягивает из меня болезни, вот я и живу». Прожила она почти сто лет. Умерла тихо и спокойно во сне. Свой дар целительницы, травницы и повитухи она никому так и не передала. Не знала этого секрета  и ее дочь Нюрка. Кстати, прожила она не очень много, где-то чуть больше шестидесяти лет. И умерла у каких-то знакомых в муках от неизлечимой болезни.  И теперь, когда я бываю на родине, то мысленно представляю все дома, как они стояли, где проходили улицы, и маленький домик, где жила бабка Прасковья, маму, несущую брата домой, вечерний туман, поднимающийся из оврага над рекой, и бабку Прасковью. И говорю: «Спасибо тебе, наша общая деревенская бабушка, за науку жизни, за то, что ты, не умеющая писать, ни читать, была мудрее всех мудрецов и сердечней всех.     Тебя уважали и стар и мал.
Спасибо!