Книга о прошлом. Глава 25. 7

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Я ЕСТЬ.


***
Каждая ступенька скрипела по-особенному: самая нижняя издавала деликатный, похожий на сухое покашливание звук, следующая пела протяжно и хрипло, как пьяная гармонь – высоким голосом, прогибаясь, и низким, выпрямляясь обратно. Вверх по лестнице, ведущей в маленькую комнатку под крышей, шагающего сопровождала одна мелодия, вниз – совсем другая.

В этот раз песня вышла смазанной, потому что Радзинский взлетел по лестнице слишком быстро, чтобы она успела полноценно прозвучать. Он спешил с поручением – правда, не помнил, с каким – что-то Аверину передать, куда-то его позвать. Но распахнув в мансарду дверь, он затих на пороге, невольно умилившись про себя: Аверин с дочерью на коленях сидел за письменным столом и рисовал в тетради буквы – огромную «А» и «О» во весь лист. Катюша водила по карандашному контуру пальчиком и радостно пела вслед за папой: «А-а-а. О-о-о». И смеялась.

Их силуэты таяли в солнечном свете, в нежных радужных переливах, в лазурном сиянии сентябрьского дня, что золотился за окном.

– Ка-а-атя, – тянул Аверин. – Ко-о-оля…

– Ке-е-еся, – радостно подхватила девочка.

– Киса? – не понял Николай.

– Дядя Кеся! – с укором прозвенел в ответ катюшин голосок.

– Кеша, – повторил Аверин. И задумался.

Внутри буквы «о» он нарисовал «е» – тоже почти кружок, только с изъяном и с перекладинкой внутри. Тоненько наметил недостающий участок окружности и легонько заштриховал его нижнюю половину. Подумал ещё и дорисовал в заштрихованной части замочную скважину. Сделал толще и объёмней верхнюю часть дуги. Получился замок – амбарный такой, навесной замок. Аверин повертел в пальцах карандаш и подрисовал рядом ключ с тремя зубчиками, которые одинаково напоминали «Е» и «Ш». Эти знаки уверенно сложились в мозгу Радзинского в ивритское слово «йеш» – «есть», в противоположность «эйн» утверждавшее наличие и бытие чего-либо. Да и по-славянски преображённая Авериным буква читалась, как «есть».

Дальше мысль Радзинского заработала совсем уж причудливо: ласкательное русское «Коля» она трансформировала в ивритское «коль» – «голос», а потом в «аколь» – «всё», что явно перекликалось с замкнутым кругом, как символом полноты и совершенства. Тем временем «ш» превратилась в ивритскую «шин», которая, собственно, дала ей когда-то жизнь. «Шин» сразу заиграла огненными лепестками своей короны – эта буква всегда напоминала Радзинскому три зажжённых свечи на подставке.

Радзинский успел ещё подумать, что перевёрнутая «е» напоминает уже открытый замок – с откинутой дужкой – и проснулся.


***
Радзинский ввалился в сени грязный, мокрый, но невероятно счастливый. Стянул с себя влажную от пота футболку, приложил её к горящему после пробежки лицу.

Мелкий дождь, больше похожий на рассеянную в воздухе водяную пыль, наполнял тишину еле слышным шорохом. Светлые ступеньки крыльца, отсыревшие доски некрашеного забора и далёкий лес за ним стояли в строгой раме дверного проёма неброской картиной – как будто охрой брызнули по тёмному землистому фону. Только лёгкая дымка у горизонта, да невнятный шелест – вот и весь дождь. А под высокими порыжевшими сводами древесной чащи и вовсе было сухо. Земля, усыпанная кое-где выцветшими шелковистыми иголками и тонкими трескучими веточками, пружинила под ногами, только на открытых местах тропинка становилась скользкой.

В доме оказалось неожиданно сумрачно – даже после серого неяркого дня, что остался снаружи. Радзинский повесил на шею футболку, поискал глазами чайник – пить хотелось ужасно.

– Вода только горячая, – виноватым голосом отозвался на его безмолвный вопрос Аверин. – Чаю хочешь? – Он сидел в самом светлом месте – у окна – с книжкой в руках. На плечи наброшен плед, на столе – большой эмалированный чайник сурового тёмно-зелёного цвета.

– Греешься? – понимающе усмехнулся Радзинский. Подошёл вальяжно, хотел пощупать бок чайника и отдёрнул руку, едва не обжегшись. – Чаю, говоришь? – Он покачал головой, потом задумчиво поглядел на аверинскую кружку – её содержимое явно уже остыло. Размышлял он недолго. Николай не успел возмутиться, как чай его был жадно Радзинским выпит.

– Варвар, – хмуро заключил Николай. И отвернулся с книжкой к окну. – Жизнь на природе слишком быстро возвращает тебя в первобытное состояние, – пробормотал он себе под нос.

Но Радзинский услышал. Удовлетворённо выдохнул, утираясь рукой, аккуратно поставил кружку обратно.

– Колюня, – нежно пропел он, перегибаясь к Аверину через стол, – раствориться в природе – цель любого мистика.

– Ну, уж никак не в природе, – ехидно протянул Николай, снисходительно глянув через плечо. – Это цель не мистика, а язычника. – И невольно скользнул заинтересованным взглядом по обнажённому рельефному торсу Радзинского.

Тот заметил, распрямился с усмешкой, поиграл мышцами.

– Чем тебе не угодила природа? Думаешь, Бог создал этот мир в плохом настроении? Чихнул – и вышло то, что вышло?

Аверин неожиданно вспыхнул – щёки запылали, глаза заблестели.

– Нет, Кешенька! – желчно ответил он. – Этот лучший из миров свят сам по себе. Так же, как и ты. Просто потому, что прекрасен.

Радзинский сначала не понял, что только что услышал в свой адрес роскошнейший комплимент, а когда сообразил, то задохнулся от смеха, а потом самым неприличным образом заржал. Согнувшись пополам, он колотил кулаком по столу, хохоча, как сумасшедший, пока не выдохся совершенно.

– Коля! – простонал он, вытирая слёзы, – Я… у меня нет слов!..

– Я догадался, – оскорблённо откликнулся Аверин. – Зачем человеку с таким великолепным телом слова? Ты не говори, ты просто ходи – это беспроигрышный аргумент.

А вот это было уже обидно. И трогательно одновременно.

– Ангел мой! – Радзинский сдёрнул всё ещё висевшую на шее футболку и небрежно смял её в кулаке. – Если тебе приятней будет смотреть на благочестивую мумию в моём лице, ты только скажи! Я прямо сейчас вернусь в лес и предамся аскезе.

– Лучше оденься, – сухо бросил Аверин, снова утыкаясь в книжку.

Радзинский хотел было съязвить по этому поводу, но в последний момент сдержался – шутка выходила уж очень скользкая. Куда после этого мог повернуть разговор, было боязно даже додумывать. Поэтому, постояв немного, Радзинский махнул рукой, да и пошёл прочь.

Умывшись, обтеревшись, натянув водолазку и джинсы, он собирался спуститься вниз, но, уже взявшись за ручку двери, неожиданно для самого себя вернулся – его потянуло, повело навязчиво и неотвратимо. Радзинский подсел к письменному столу, перевернул клочок тетрадного листа с катюшиными каракулями и принялся торопливо записывать:

Я есть. Не потому, что мыслю,
А потому, что хочешь ты.
Я есть – в земном банальном смысле –
Как грань великой  пустоты.

Меня теснит галдящий хаос,
Я умудряюсь в нём НЕ БЫТЬ –
Я каплей в море растворяюсь,
Чтобы в любви себя забыть.

В небытии полней и чище
Сверкает мир и льётся жизнь.
Небытие бессмертной пищей
Меня старается вскормить.

Я пить готов, не отрываясь,
Напиток горький бытия,
Пока, любовью растворяясь,
В нём сладко бродит жизнь моя.

Пока, по капле вытекая,
Себя ничем могу творить,
Пока ведёшь меня по краю,
Я есть – в тебе хочу не быть.


***
Вид этого человека внушал невольное почтение. Больше всего он напоминал медведя – огромного кавказского медведя. И замедленные движения, и взгляд исподлобья никак не вязались с ласковым «Мурик», как величал гостя Эльгиз.

– Это друг моего сына. Вместе росли, вместе учились… – Эльгиз ласково похлопывал Мурада по предплечью, потому что до плеча его пришлось бы специально тянуться, если бы человек-гора не соизволил наклониться сам.

Мурад привёз давно обещанный Рафиком ткацкий станок. Радзинский бездумно вертел и ощупывал толстые, выточенные из цельного куска дерева балки, и радостная дрожь щекотала его изнутри: так хотелось начать работать – даже руки зудели. Он уже видел то, что сделает – рисунок стоял перед глазами во всех подробностях, которые чётко проявлялись, стоило навести фокус, обратить внимание на какую-нибудь деталь. Значение каждого символа сознавалось смутно – из-за непостигаемой обычными рассудочными средствами глубины, многогранности, многомерности их. Попросту говоря, они были живыми – эти знаки – и чтобы постигнуть их суть, нужно было сначала зафиксировать их, не размышляя, а потом уже слиться с ними, проникнуться ими, проникнуть в них.

Радзинский заметил это, когда ещё только начал писать стихи: образы, которые рождались в творческом акте, были намного сложнее того, что его собственный разум мог породить. Они явно приходили откуда-то, или мысленный взор нащупывал их где-то там – в непостижимых глубинах Вселенной. ПРИДУМАТЬ образ – Радзинский был теперь твёрдо в этом уверен – невозможно. Разве что какой-нибудь примитивный, убогий, плоский, неживой.

– И как это будет называться? – шёпотом поинтересовался Аверин, легонько ткнув товарища в бок.

– «Я есть», – твёрдо ответил Радзинский. И только потом спохватился, что не делился своими планами вслух. Он покосился на Аверина с опаской. – Я опять громко думаю?

– Мне кажется, ты внутри меня живёшь. – Аверин сверкнул глазами – так интимно, так доверительно, так близко, что Радзинскому показалось, будто его внутренности мгновенно расплавились и потекли горячей лавой куда-то вниз.

– Мне бы хотелось. – Радзинский кинул осторожный взгляд на увлечённых разговором Элика и Мурада – те, похоже, не замечали того, что происходит вокруг. – Жить. Внутри тебя. – Он ожёг Николая таким пламенным взглядом, что тот невольно подался назад.

– Солнце моё, – натянуто улыбнулся Аверин. – Расслабься – ты уже… внутри.

– Мне так не кажется, – шепнул ему Радзинский в самое ухо. И посмотрел – с укором.

Аверин перевёл дыхание – чего это он так разволновался?

– Если я скажу тебе, что через тебя я жизнь ЧУВСТВУЮ, а до тебя – только созерцал, тебя это убедит? – слегка нахмурился он.

– Меня это порадует. – Радзинский сдержал порыв внутреннего ликования, и тискать Аверина у всех на глазах не стал. Поразмышлять над услышанным он тоже решил позже. – Но мне этого недостаточно.

– А чего тебе будет достаточно? – помрачнел Николай.

Радзинский мягко взял Аверина за руку и провёл большим пальцем по тыльной стороне его хрупкой кисти с заметно выступающими тонкими косточками. Жест получился двусмысленным, но Радзинский по-другому не умел и надеялся, что Николай поймёт его правильно.

– Я тоже хочу тебя ЧУВСТВОВАТЬ, а не только созерцать, – просительно заглядывая в аверинские глаза, самым задушевным тоном, на какой только был способен, выдохнул он. И тут же услышал восемь знаменитых бетховеновских ударов судьбы. Потому что увидел: не понял – Аверин его не понял. И сейчас будет грандиозный скандал.


***
Он ошибся: скандала не получилось – Эльгиз позвал всех к столу. Аверин медленно, со значением вытянул свою ладонь из руки Радзинского и шепнул, вставая:

– Ты ПОЧУВСТВУЕШЬ. Обещаю.

На лбу ощутимо выступил холодный пот. Радзинский, поднимаясь следом, потерянно пробасил:

– Надеюсь, мы говорим об одном и том же?

Николай смерил его бесстрастным взглядом, но ответа не удостоил.

А потом были стихи – во вдохновенном исполнении Эльгиза – на фарси и даже на арабском. Элик явно использовал ситуацию, чтобы донести что-то конкретное до нового гостя, но что именно, понять мог только тот, кому послание предназначалось – то есть Мурад. Радзинский уловил только то, что лейтмотивом через всю беседу проходила тема экстаза – созвучная его сегодняшнему настрою. Провалиться в небытие, чтобы вернуться – новым. Умереть внутри, чтобы воскреснуть – более живым, чем доступно тем, кто никогда не заглядывал в Великую Бездну.

– По отдельности мы не существуем. – Эльгиз с хрустом разломил гранат пополам – несколько рубиновых зёрен выкатилось на блюдо. Они сдержанно блеснули своими гладкими гранями на белом фарфоре. – Внутри каждого зерна заключена капля драгоценного напитка – одного и того же – но у каждого своя. Мы все – одно большое гранатовое яблоко. Но внутри каждого зерна – весь гранат целиком, каждая часть таинственным образом содержит в себе целое, каждая сама может вырасти до размеров граната. Мы храним в себе вкус, цвет и аромат того плода, внутри которого мы выросли, образ того дерева, от соков которого он питался, силу той земли, в которую дерево уходило корнями, жар Солнца, которое одарило нас частичкой своего пламени. И образ Неба, которое уронило в землю это зерно – наше сердце…

Радзинский заслушался и забылся. Он снова погрузился в это сладкое состояние – вдохновения и восторга, что наполняло его с утра. Иногда он поглядывал на Аверина – хотелось, чтобы Николай разделил его радость, но тот не поднимал глаз. Радзинский вздыхал, снова включался в происходящее за столом, и опять всё его внимание поглощалось волшебным голосом Эльгиза.

Потом Аверин извинился и ушёл – проверить, не проснулся ли ребёнок. С Катюшей он провозился весь вечер: кормил, выгуливал, развлекал, купал. Ближе к полуночи он вышел на крыльцо, где томился Радзинский, который именно в такие моменты жалел, что бросил курить.

– Ну что, Викентий, ты что-то там хотел ПОЧУВСТВОВАТЬ? – зловеще поинтересовался Николай.

Радзинский глянул на него с тоской. Машинально отметил про себя, что аспирант выскочил на холод в одной рубашке – специально что ли? Провоцирует?

– Замёрзнешь. – Радзинский всё-таки не удержался от благородного порыва и решительно скинул свою куртку.

Аверин на удивление спокойно позволил себя укутать.

– Я для тебя стихи написал, – ошарашил он. И пока Радзинский соображал, что на это ответить, подошёл почти вплотную и, как всегда, затягивая в личное – вне времени, вне привычного мира – пространство своим гипнотическим взглядом, начал негромко:

Гулким эхом округлым
Стук шагов в коридоре.
Звуки ластятся к стенам,
Светлым плещутся морем.

В зал распахнуты двери –
Белой скатертью гладкой
Прикрывает доверие
Шаткий остов порядка.

Неподвижно глядит
Толща бездны зелёной,
А под нею стучит
Сердце мира влюблённое.

По бокалам разлить
Этот пульс невозможно.
Полагается пить
Поцелуями сброженный.

Можешь выпить до дна,
Если только желаешь.
Хочешь знать, что внутри?
Непременно узнаешь.

За зелёным стеклом
Всею сладостью рая
Заискрится вином
Эта тайна живая.

И по строгим законам
Алхимии тонкой
Перебродит дурман
В умиленье ребёнка.

И согреется мир
Твоим солнечным взглядом,
И увидишь – давно
Ты внутри, а не рядом.

Аверинская ладонь легла Радзинскому на грудь – невесомым касанием. Как будто он поставил таким образом точку. И взгляд Аверин не отводил – словно удерживал собеседника в пустоте и безвременьи в ожидании нужного для себя эффекта от совершённого магического акта.

Но Радзинский не был бы собой, если бы поддался второй раз на подобный трюк – как тогда, в лесу. Он заставил себя растрогаться – то ли рвано вздохнул, то ли всхлипнул. Блеснул увлажнившимися от умиления глазами:

– Я понял. – Помолчал, блуждая по аверинской фигуре пьяным от восторга взглядом. – А можно я тебя теперь обниму?

Аверинские эмоции разом опахнули Радзинского колючей волной: изумление – возмущение – смирение.

– Да делай, что хочешь, – сдался Николай. И Радзинский радостно сгрёб его в охапку.

– Спасибо, Коль. – Благодарность Радзинского была совершенно искренней. – Я наверно примитивный такой, но мне нужно – за руку твою держаться. Чтобы не потеряться. Я всё-таки очень долго тебя искал.

– Держись, – пробурчал Николай, закрывая глаза.

Радзинский не стал больше ничего говорить. Он, конечно, слукавил – ему нужно было не столько держаться, сколько держать. И кто же виноват, что это доставляет столько удовольствия?

Радзинский не хотел вдаваться в детали, но про себя разложил всё по полочкам – как на исповеди: с Авериным очень приятно было находиться рядом – просто сидеть. Но часто хотелось что-нибудь с ним сделать, потому что тактильный контакт усиливал это приятность многократно. Прикосновения рождали удивительное чувство стабильности, завершённости, полноты бытия. Радзинский ощущал, как в такие моменты словно горизонты перед ним раздвигались и дух захватывало от предвкушения какого-то сладостного открытия. Но какого – непонятно.

А ещё приятнее было Аверина обнимать – в такие моменты Радзинский погружался в состояние близкое к Нирване. И держать за руку – от аверинской ладони в тело вливался небывалый покой, который дарует только настоящее просветление. И гладить по голове – аверинские волосы явно было наполнены какой-то волшебной силой.

«Я схожу с ума», – смиренно констатировал про себя Радзинский. – «И не скажешь ведь никому, потому что – сто процентов – поймут неправильно. А там недалеко и до того, чтобы самому себя неправильно понять – так ведь проще».