Г. Бенн Пессимизм

Человек не одинок, а мысль одинока. Человек плотно окутан печалями, но эти печали разделяют многие, так что они в каком-то смысле весьма популярны. Мысль же связана с личностью и единична. Возможно, первобытные люди, индийцы, меланезийцы, особенно негры,  мыслили коллективно, что отчасти объяснимо духовным подъемом, который вызывается коллективным соучастием, однако с другой стороны фигуры шаманов, целителей, чудотворцев уже на этой ступени указывают на индивидуальную изолированность умственной и духовной деятельности. Что касается белой расы, то я не знаю, состоит ли в этом счастье ее жизни, но во всяком случае ее мысль пессимистична.

Пессимизм является элементом ее истоков. Однако, мы живем в эпоху, когда он считается преодоленным. Были времена, например, четвертый и пятый века, когда независимо от влияния великого переселения народов пессимизм являлся почти что принятым образом мыслей, по крайней мере, в теории. Произведением этого образа мыслей было появление монастырей в Египте и Палестине. Это было массовое движение: во времена Иеронима в Табенне праздновали Пасху пять тысяч монахов и монахинь, все они были из окрестностей Нила. Они ютились в скалистых пещерах, в надгробьях между морем и болотами, в хижинах из тростника, в заброшенных замках, у их преклоненных коленей ползали змеи, в их восторженных взорах отражались отблески пустыни, мимо пробегали волки и лисицы, в то время как отшельники молились. То что двигало ими, было отрицанием мира и века. Плоды этого пессимизма и сегодня среди нас: чистые монотеистические религии, античная литература, философские идеи и образы, короче, все без чего не было бы Запада.

Пессимизм не является христианским мотивом. Он дает знать себя в хорах Софокла: лучшим для тебя было бы вовсе не родиться, но раз уж ты живешь, тебе остается лишь как можно быстрее последовать туда, откуда ты пришел. Тому, что мы состоим из той же материи, что и наши сны, уже за две тысячи лет до Эйвонского лебедя учил буддизм, воплощение всего того, что можно найти в выражении и содержании пессимизма. Современный нигилизм через Шопенгауэра непосредственно возвращается к этому учению. «Угасание», ; «уничтожение», «пассы фокусника», ; «беззвездное ничто». Крайне удивительно, что впервые настоящий народный пессимизм проявил себя как система и массовое убеждение в мировой истории вовсе не в угнетаемых слоях населения Индии, а внутри могущественного брахманизма. Из богатого южного княжества, изобилующего наслаждениями и владениями, выступил Шакьямуни, отшельник из рода Шакья (род. в 623 г. до Р.Х.). Но еще более странно, что его учение жаждало прекращения не только какого-то отдельного вида страданий, моральных, социальных, физических, но, прежде всего, самого существования, субстанции бытия как такового. Жизнь брошена как горсть праха на ветер, на круги становления, перед колесом сансары ; поэтому следует угасить ее ; уничтожить всякое стремление ; ибо нет Богов ; только Ничто. В начале стоит форма пессимизма, отрицающего всякую историческую работу, государство, общность, ; экзистенциальный пессимизм, однозначно направленный на прекращение рождений.

И это направление на прекращение рождений достигает затем высшей точки у Шопенгауэра: «Педерастия является стратегией, которая следует из собственного закона природы, по которому она сужает себя, строя этот ослиный мост для того, чтобы из двух зол выбрать меньшее». «Жизнь ; это спущенный нам обман, своих обещаний она не выполняет, и дается лишь для того, чтобы ее вновь забрали.» Здесь нет ни сознания, ни бессознательности, ни субстанции, ни причины, ни реальности, ни мечты, а есть только беспричинная, слепая, не способная к познанию воля. За ним стоит Шеллинг, для которого человек вовсе не венец, а «обрубок хвоста творения», это «дикий зверь», череп, скрытый за кокетливой личиной, и звезды также полны костями и червями. Поэтому он говорит: «все это ничто, которое само себя губит и жадно пожирает себя, но как раз это инстинктивное пожирание и является коварнейшим из обманов, ибо стоит только появиться желанию прекратить истребление, как на сцену тут же выходит Ничто, внушающее невыносимый ужас бытию.» За ним Байрон: «Проклятие тому, кто создал жизнь», «деяния афинских мужей не более чем сказка, нужная для того, чтобы рассказывать ее на уроках, выдумка школяров». Пьер Бейль : «История ; это собрание преступлений, в котором на тысячу злодеяний едва ли найдется одно доброе дело». Дидро: «рождаться немощным среди криков и страданий; быть механизмом невежества, ошибок, нужд и болезней, подлости и страстей; и так шаг за шагом, от первого младенческого лепета до последнего старческого пустословия; жить между плутами и шарлатанами всех мастей; угасать меж тех, кто отсчитывает наш пульс и тех, кто повергает нас в смущение, так и не узнав, откуда мы вышли, зачем пришли и куда пойдем ; это называют величайшим подарком от наших родителей и природы: жизнью». Римляне: Плиний: «Следовательно, природа не могла дать людям ничего лучшего, чем сделать краткой их жизнь». Марк Аврелий: «Существо человека непостоянно, его чувства смутны, субстанция его тела легко разрушается, его душа подобна волчку, участь его трудно определить, его зов падает в неизвестность». «Мечты, опьянение ; войны и путешествия ; и посмертная слава: забвение.» «Оба однодневки: и тот, кто уже вспоминает, и тот, кто еще будет вспоминать.» «Вчера мыльный пузырь, завтра уже только бальзамируемый труп, а потом горсть праха.» «Жизнь оказалась в худшем обществе, будучи ввергнута в это хрупкое тело; и то, что при мерзости и униженности этого состояния, при вечном изменении сущности и формы, при непредсказуемости направления, которое примет ход вещей, наши жизнь и смерть должны иметь какое-то значение, и вовсе непонятно.» «Единственное утешение ; не столь далекая всеобщая развязка.» Септимий Север, оглядываясь на путь, которым он прошел от низкого положения до царского величия, делает вывод: “omnia fui et nihil expedit”, я был всем, и все это ни к чему. Карл V по дороге в Сен-Юсте признавался, что всякий раз, когда он был на вершине счастья, с этим было связано столько разнообразных несчастий, что поистине он должен сказать, никогда не доводилось ему испытать ни чистого наслаждения, ни ничем не омраченной радости.

Трое последних были Цезарями, они носили на своем челе диадему власти над миром. Отсюда очевидно: тот, кто хочет действовать, не осознает самого действия, во всяком случае, действие осуществляется иначе, чем ему мечталось: omnia fui et nihil expedit. Угасание ; уничтожение ; испанские монахи, заприте за мной двери! Как нужно объяснять такие слова из повести «Годы странствий»: «Кто однажды познал источник, из которого все проистекает, уже  не будет многословным»? Об этой перемене на молчание, далекое от общества и участия в нем, автор приведенных строк не раз говорил Эккерману в резких выражениях, признавая, что вечно катил перед собой камень, снова и снова поднимая его в гору, и что из его семидесяти пяти лет едва ли наберется четыре недели, когда он испытывал подлинное удовлетворение. Не должны ли мы считать его ближайшим предшественником нигилизма? Или что должно было коснуться напряженнейшего проповедника бытия, экзаменатора запрещенных вопросов, сводящего счеты с концами и началами, что должен был потерять Ницше, чтобы мир стал для него “вратами к тысяче безмолвных и ледяных пустынь”? Есть ли иное истолкование этих весомых стихов, названных “Одиночка”, как не принятие потери всякой веры в общность, в высший порыв воли, в могучее возвышение силы, в биологию, в расу, в белокурую бестию (“Цезаря с душой Христа”)? Не отсюда ли берет начало полный крах, который после грандиозных видений селекции человечества закончился десятилетней нирваной на больничной койке?

Omnia fui et nihil expedit. Игра не стоит свеч. Vulneramt omnes, ultima necat: «Все ранят, а последний убивает» (имеются в виду часы) ; так гласит надпись на циферблате средневековых солнечных часов. На античных водяных часах в Мюнхенском национальном музее нимфа роняет часы и минуты как слезы. Все это прелюдии к европейскому нигилизму. Одним словом, пессимизм является легитимным принципом европейской души, причем древнейшим, в котором белая раса обрела свою подлинную форму, и посредством которого эта душа станет вплетенной в будущее, если она не утратила еще метафизического импульса к воссоединению и преобразованию, интеграции и созиданию. В этом направлении может быть понято странное место из письма Буркхардта от 1875 г., где он пишет, что еще должна будет состояться всемирная битва между оптимизмом и пессимизмом. Победа, добавляем мы сегодня, может прийти только под знаком пессимизма, только отрицание поможет созиданию нового мира, которого требует не только человек, но не менее, чем сама природа, ибо в нем она чает своего преображения: мира выражения.


1943 г.