Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 38 глава

               
38

     Уже на следующий день утром Стратон постучался в дверь пифодорова дома. Привратник доложил своему хозяину кто пришел. Пифодор не велел его пускать. Но незваный гость передал ему с привратником предупреждение, что если не будет принят, то немедленно приступит к исполнению своих угроз. Пришлось Пифодору принять ненавистного ему человека. Однако сумел повести разговор с ним так, как тот, в ходе которого удалось смутить его, подорвать в нем убежденность в обоснованности доводов шантажа. Уверенные ответы, сказанные с совершенно спокойным видом и удивленно-насмешливой улыбкой, снова произвели желаемое действие на собеседника. Тот явно растерялся и, казалось, засомневался в своей правоте.
     Скоро он ушел, и Пифодор не видел его почти три месяца. Предположил даже, что скорей всего избавился от преследований шантажиста, что удалось-таки уверить того в своей непричастности к убийству Писандра и Клеарха. «Вот как с ними надо, с шантажистами! Именно так и надо – ни в чем им не уступать! Даже в самом малом», – радостно думал он.
     Можно представить каковы были его удивление и досада, когда однажды привратник вдруг доложил ему:
     – Владыка, тут опять этот пришел. Тот самый, которого ты так не любишь. Начальник твоих телохранителей. Что прикажешь? Впустить или нет?
     После некоторого молчания огорченный Пифодор ответил:
     – Ладно, пусть войдет. Проведешь его туда, – он кивнул в сторону соседнего помещения.
     Пифодор принял Стратона в рабочей комнате своего эконома, которому велел выйти. Здесь всегда принимал гостей, обращавшихся к нему с деловыми вопросами. С расстроенным, усталым видом сел на удобный стул у письменного стола под небольшим окном. Поодаль стоял табурет. Эконом пересаживался на него, уступая стул хозяину, когда отчитывался перед ним о выполнении своих обязанностей. Вдоль стен стояли стеллажи со стопками восковых табличек и свитками папируса, содержащими важные для ведения хозяйства записи. В раскрытое окно шел сюда приятный теплый, влажный воздух, благоухающий запахами недавнего дождя, видна была черепичная крыша соседнего дома, а над нею с очертаниями, смягченными отдаленностью, – громада горы, со светлеющими на ее вершине стенами и башнями Акрокоринфа.
     Когда Стратон вошел, Пифодор удивился происшедшей с его внешностью переменой: он сильно похудел и был слишком бледен. Тем не менее глядел весело и все с той же наглавато-загадочной улыбкой. Пифодор не ответил на его приветствие и смотрел с нескрываемой ненавистью.
     Стратон уселся перед ним на табурет. Пифодору показалось, что выглядит он даже более веселым, уверенным и наглым, чем раньше, причем производит впечатление человека, торжествующего победу. Это смутило нашего героя и заставило вновь испытать сильное волнение. Но он сразу сумел овладеть собой и стал стараться выглядеть как можно спокойнее.
     Пифодор невольно взглянул на дверь, беспокоясь плотно ли она прикрыта. Стратон перехватил его взгляд.
     – Не бойся, – высокомерно-снисходительно (и правда, как победитель) рассмеялся Стратон. – Я, конечно же, хорошо прикрыл дверь. Я же понимаю, что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь узнал о твоей тайне. Вернее, нашей тайне. Ведь я теперь ее тоже знаю. Я все о тебе знаю. Но тоже хочу, чтобы никто больше не узнал об этой тайне. И никто не узнает, если ты, конечно, согласишься исполнить мою просьбу. А у тебя другого выхода нет. Ты действительно сын Аристея и вдобавок один из воинов отрядов изгнанников-аристократов. Знаешь, кто это подтвердит?
      – Кто? – усмехнулся Пифодор.
      – Полиэвкт и Аристон, сыновья гостеприимца твоего отца в Аргосе. Да еще есть люди, которые хорошо тебя запомнили, когда ты жил там.
     Услышав имена своих близких аргосских друзей, по сути, названых братьев, произнесенные Стратоном, Пифодор пришел в такое изумление, что чуть было не вскричал: «Как?! Откуда ты знаешь?!» В то же время он ощутил почти панический страх, понимая какой опасный аргумент появился у шантажиста. Впрочем, в общении с ним наш герой научился уже быть вполне невозмутимым и в сложнейших для себя ситуациях. Ему удалось сохранить спокойный вид. Он сказал:
     – Кто это такие? О ком это ты? Опять какую-то чушь несешь. Клянусь Ахиллом, ты окончательно спятил.
     – Сараешься убедить меня, что их не знаешь, – усмехнулся Стратон. – Конечно, ты будешь утверждать, что и Агесилая, отца их не знаешь.
     – Гостеприимец моего отца, а отец мой, конечно, не Аристей, – Калисфен. На Родосе живет. А этого, о ком ты говоришь, действительно совершенно не знаю, – ответил Пифодор, старательно разыгрывая насмешливое недоумение.
     – Нет, отец твой – Аристей. На Родосе, может, у него тоже был гостеприимец, но я говорю о другом, о том что в Аргосе живет… Ну, Пентакион, клянусь Аполлоном, здорово ты научился прикидываться спокойным, увиливать, но ты не знаешь, что цвет лица тебя с головой выдает. Раньше ты краснел, а теперь побледнел. Прямо как мертвец выглядишь. Только от большого страха так бледнеют. Видать, сильно тебя проняло.
     – Глупо и смешно в цвете лица искать подтверждения своим подозрениям. Ты как-то сам, помнится, говорил об этом.
     – Да это так. Но я сейчас не нуждаюсь в таких доказательствах. Я даже не нуждаюсь теперь в помощи моей любимой логики. Ведь у меня есть очень хорошие свидетели. Они охотно поведают коринфянам кто ты есть на самом деле. Тогда смертная казнь тебе обеспечена. Не забывай, что все вы, аристократы, уже давно приговорены к смерти. Этот закон пока никто не отменял. Ты же знаешь, что любой, кто предложит изменить его, сам обрекает себя на смертную казнь. Такой закон тоже есть, и никто еще не решился предложить изменить его.
     «Ты не запугаешь меня», – хотел сказать Пифодор, но молчал, так как чувствовал, что если заговорит сейчас, то уже не сможет владеть своим голосом, который выдаст его страх. Стратон же между тем продолжал:
     – Так что, Пентакион,.. тьфу ты, то есть Пифодор, ты полностью теперь в моих руках. Пойми, теперь бессмысленно отпираться. Ты проиграл. Тебе остается лишь признать свое поражение. Я тот стратег, который сумел тебя победить. Но ты не думай, что я хочу довести тебя до смертной казни. Отнюдь нет. Ты мне нужен только живым. Клянусь Асклепием, я желаю тебе долгих лет жизни. Но все будет зависить от тебя. Если ты наконец-то станешь благоразумным, сговорчивым, то, клянусь Артемидой, я, конечно, не дам раскрутиться страшному механизму моей катапульты, которую я приготовил для тебя. Надеюсь, ты не забыл какую просьбу я прошу тебя выполнить? Теперь не прошу, а требую.
     Пифодор молчал. Умолк и Стратон, а когда вновь заговорил, то обратился к стратегу уже доверительным, дружеским тоном:
     – А ты знаешь, Пентакион, ведь ты же сам себя выдал. Хоть ты и стараешься быть таким невозмутимым, не дать мне повода для подозрений. Но ты все-таки допустил один большой промах. Он-то и выдал тебя. Когда мы с тбой в последний раз говорили, ну, тогда, помнишь, на другой день после суда над тобой, я чуть было не решил, что и вправду очень ошибаюсь. Ушел я тогда от тебя удрученный, обескураженный даже. «Ну, – думаю, – как же я мог так ошибаться?! Неужели подвела меня моя логика?!» Но пока шел домой, вдруг вспомнил как перед самым началом нашего разговора заметил как ты с опаской на дверь посмотрел. Помнится, я тогда еще подумал: «Смотрит хорошо ли закрыта. Боится как бы не услышал кто о чем мы говорить будем. Значит, все-таки есть что скрывать ему. Значит, аргументы мои выглядят такими убедительными, что он боится как бы даже слуги не узнали о них. Впрочем, это понятно – слуг своих многие боятся больше, чем врагов». Но потом, пока мы говорили с тобой, я забыл о том, что заметил случайно. И вот вдруг вспомнил по пути домой. Конечно, сразу приободрился духом. И решил завтра же отправиться в Аргос, где только и мог получить ответы на все так волнующие меня вопросы.
     Прибыв в Аргос, я скоро узнал в какой части города живут наши изгнанники. Я нашел это место. Хожу по улице, спрашиваю всех, не знают ли где, у кого жил Пифодор, сын Аристея? Все  пожимают плечами, удивляются. Но вот подходят ко мне двое. Крепкие такие, широкоплечие мужи, не ниже меня ростом. Говорят: «Пойдем, покажем у кого он жил». Ну, я пошел с ними. А они меня в какой-то тупик заводят и вдруг – мечи наголо и – на меня! Должно быть, меня за шпиона приняли – решили расправиться со мной. А я, надо сказать, покуда мы шли, уже начал подозревать нехорошее. Поэтому успел меч обнажить и стал защищаться. Но я один, а их – двое, к тому же – быки такие. Со мной даже слуги не было – я его на постоялом дворе оставил вещи мои и деньги сторожить. Но, клянусь Аресом, ты должен гордиться начальником своих телохранителей – я их обоих уложил. Но один все-таки пырнул меня. Рана вроде небольшая – идти можно, хоть и шатает. Я прижал рану рукой, иду. Думаю: «Только бы побыстрее выбраться отсюда». Люди, которые мне встречаются, все помощь предлагают, беспокоятся, спрашивают – кто это меня так, за что? Иные, кто в окно меня увидел, из двери выбегают, подбегают ко мне, в дом к себе зовут, тоже, вроде, помочь хотят. Однако я не соглашаюсь. Одна мысль у меня только: «Уйти, уйти отсюда поскорей. Если поддамся слабости, соглашусь – тогда уж точно никаких надежд на спасение у меня не будет». Но вот, чувствую, идти уже совсем не могу. Стучусь в первую попавшуюся дверь – все равно уже. Мне открыли, в дом завели, на ложе уложили, рану перевязали, попить дали. Расспрашивать стали. Я вначале осведомился не из изгнанников ли коринфских они. Хвала богам, оказалось, – нет. Ну, я поначалу-то негациантом представился. Сказал, что разбойники напали. А – они: «Вот что делается! Средь бела дня! Совсем обнаглели проклятые!»  Из-за пояса сразу драхм пятьдесят достал, дал им. Они обрадовались, еще заботливей стали. Я сказал им где слугу моего найти. Они нашли, привели. Мы стали жить у них. Я долго из дома не выходил. И даже не потому, что рана долго не заживала, а боялся, что опять нападут какие-нибудь псы из ваших, а у меня и сил-то совсем не стало. Но, видно, какое-то божество помогало мне. Хозяева очень хорошие мне попались. Я все присматриваюсь к ним. Наконец думаю, надо попробовать. Заплатил я опять хозяину очень хорошо. Он мне предложил возлечь. Мы возлегли в андроне. Слуги угощение подали, вина хорошего. Пока мы беседовали, я ему и рассказал зачем я здесь, в Аргосе, пообещал очень хорошо заплатить ему, если он поможет мне в моем деле. Он охотно согласился. И разыскал-таки гостеприимца твоего отца. Причем довольно быстро. Когда я пришел к нему в дом, его самого не было. Мне сказали, что он в храм ушел. Но дома были его сыновья. Вот с ними-то я и поговорил. Когда они узнали, что я хороший твой знакомый, они воззрились на меня так, словно к ним сама смерть их пришла. Не знаю, Пентакион, чем ты им так насолил, но стоило мне предложить им, чтобы они подтвердили в суде, что ты сын Аристея, они сразу же охотно согласились, хотя ведь знали, что тебя к смертной казни приговорят. Даже сразу со мной хотели ехать в Коринф для этого. Кажется, они готовы на что угодно, лишь бы тебя со света сжить. Агесилай, наверно, хорошую часть наследства тебе завещал. Но я их порыв попридержал пока.
     Так что теперь все от тебя зависит, Пифодор, сын Аристея, от твоего благоразумия – будешь ли ты казнен, или будешь продолжать наслаждаться своей богатой, счастливой жизнью.
     Узнав, что шантажист заручился поддержкой Полиэвкта и Аристона, Пифодор был так ошеломлен, удручен, встревожен, что почувствовал себя совершенно сломленным, побежденным, несчастным. К концу рассказа он перестал даже прилагать усилия выглядеть спокойным и имел теперь вид подавленный, жалкий, испуганный. В таком состаянии он готов был выполнить любые требования шантажиста. Тот, однако, хотя и понимал, что всего разумнее до конца использовать очень благоприятную ситуацию, что уже сейчас есть возможность вытянуть из стратега все те признания и согласия, которые так стремился получить от него, все же не стал спешить с этим: ему казалось, что если он будет сейчас слишком напорист, то спугнет удачу.
     – Ладно, Пентакион, дам тебе время очухаться, подумать хорошенько. Ты должен понять, что твое положение безвыходное, что у тебя один путь к спасению – покориться мне. Завтра я опять приду. В это же время. Может, немного попозже. Надеюсь, ты станешь наконец благоразумнее, – сказал Стратон, довольно ухмыляясь, торжествуя в душе победу, уверенный, что приобрел безграничную власть над стратегом и может позволить себе не торопиться с завершающим, обещающим желанную награду ходом в своей подлой игре.
     Когда он ушел, Пифодор с возмущением и яростью сжал кулаки.
     «Ну, сволочи! Ну, подлецы! Да, ну и ну, а я еще хотел за них жизнь отдать!  От верной гибели их спас! – с негодованием думал он. – Они же были самыми близкими моими друзьями! Даже не друзьями – братьями! Я же так любил их! Как я ошибся в них!.. А может,.. может, этот негодяй лжет! Может, они вовсе не обещали изобличить меня перед коринфянами… Но, но скорей всего они, и вправду, обещали. Ведь однажды они уже хотели моей смерти. Они, конечно, очень боятся, что я где-нибудь проболтаюсь об их позоре, что до аргивян дойдет это. О, это для них, конечно страшно! Еще как страшно! Смерти подобно. Если меня казнят, это им, конечно, будет на руку. Очень на руку. Значит, надо бежать, бежать отсюда! Бежать как можно скорее! У меня есть еще время. Три-четыре дня. Ведь Полиэвкт и Аристон наверняка еще в Аргосе. Если б они были уже здесь, он бы, конечно, привел их ко мне. Чтоб напугать посильнее. Три-четыре дня ему понадобятся, чтобы привезти их сюда. За это время я успею все свое добро погрузить на корабль и,.. и только меня здесь и видели. Но,.. но неужели я, и вправду, такой трус?! Неужели, чтобы спасти свою шкуру, я готов забыть о самом главном, о том, ради чего я нахожусь здесь?! Малодушно сбегу отсюда, а они останутся здесь, эти подонки! Они будут жить, радоваться жизни, избежавшие справедливого возмездия. А как же буду жить я?! Смогу ли я жить после этого? Как же я буду жить, зная, что предал память отца, матери, сестер, что так и не довел дело до конца?! А их осталось-то всего восемь человек. Вот, проклятые, ничто их не берет! В каких переделках со мной бывали! И все равно живы! Не иначе как какое-то божество помогает им, собакам! Нет, надо довести дело до конца! Во что бы то ни стало! Но как?! Как?! Да, но ведь у меня же есть прекрасный план! Как я забыл?! О, уж не есть ли в этом промысел богинь?! Может быть, эрринии специально подослали ко мне этого Стратона?! А я еще так зол на него! О нет, он не виноват! Он просто орудие в руках богинь! Теперь я понял! О, прости меня, Стратон за то, что я проклинал тебя! Спасибо тебе, что заставляешь меня поскорее осуществить этот план. Иначе бы я все откладывал это да откладывал. Да, вряд ли бы я скоро решился на это – приятная мирная жизнь меня быстро разнеживает.
     План, о котором вспомнил Пифодор, он придумал еще до похода на Аркадию и Мессению, еще, когда только обдумывал разные возможные способы мести, но отказался от него, осознавая невыполнимость затеи, – тех, кому предстояло отомстить, было еще слишком много. Теперь же их осталось восемь человек, и замысел уже не казался неосуществимым. Он заключался в том, чтобы пригласить врагов на свой корабль, якобы для участия в приятной прогулке по заливу и пиршестве где-нибудь на живописном берегу, а на самамом деле для того, чтобы заманить их в трюм, запереть там, и, выпуская по одному, сразиться с каждым отдельньо в честном поединке. Естественно, что после этого возвращение в Коринф было бы невозможно. Поэтому план предполагал бегство в какое-нибудь иное государство.
     – Но ведь его нет, его нет здесь! – воскликнул вдруг с досадой Пифодор, вспомнив, что недавно отправил свой корабль в дальнее плавание, из которого он должен вернуться только через два-три месяца. «Может, нанять чей-нибудь корабль?! Нет,.. нет, это слишком ненадежно, – размышлял стратег. – Корабль чужой и корабельщики чужие. Они в этом могут увидеть только преступление, разбой, пиратство. Кто на это пойдет?! Впрочем, возможно, кто-то и пойдет. Если хорошо заплатить. Но чтобы найти таких людей, нужно время. Кроме того, нет никакой уверенности, что кто-нибудь не донесет архонтам. А Евкратису этого только и нужно! Уж он такой момент не упустит. Тогда уж мне точно каюк! Кроме того, после убийств на чужом корабле у меня еще может появиться шантажист. И не один. Из корабельщиков, свидетелей убийства мною сограждан… А если после поединков бежать на этом корабле (ведь убежать надо будет сразу же после убийств)? Нет, это тоже слишком ненадежно – слишком опасно будет взять на это судно мои богатства. Корабельщики захватят их, а меня убьют, конечно. Я же один буду против них. Да к тому же утомленный восемью поединками. Рабы мои тут не помошники – они и драться-то оружием совсем не умеют. Да и предадут скорей всего – это же рабы. Может, корабельщи не нападут на меня все же? Нет, нападут. Конечно, нападут: они же понимать будут, что я поставил себя вне закона и, стало быть, со мной можно делать что угодно…Значит, придется ждать… Значит,.. значит придется все-таки уступить этому проклятому Стратону… Иначе нельзя… А уж когда дождусь корабля,.. уж тогда расквитаюсь с этими подонками! Сполна расквитаюсь! Вот уж отведу душу! Да, но пока придется уступить Стратону. Ну и уступлю. Разве ж это трудно? Это же проще простого сделать. Уж, конечно, я не собираюсь столько золота ему отдавать, которое он взамен назначения начальником конницы просит. Пусть себе становится начальником кавалерии! Войны сейчас все равно нету. Сойдет и такой начальник. Конечно, с тем мне всегда было спокойно. Я всегда на него мог положиться. С ним я всегда себя чувствовал уверенно. А этот… Ну какой из Стратона начальник кавалерии?.. Впрочем, разве я так сопротивлялся его просьбе потому, что не хотел лишаться надежного начальника кавалерии? Нет, конечно. Просто я хорошо знаю, что шантажистам ни в коем случае нельзя уступать. Ни в чем. Иначе наглости их не бывает предела, как я слышал. Но сейчас,.. но сейчас совсем другой случай. Положение слишком изменилось. Выбора у меня нет. Придется уступить».
     Однако вскоре Пифодор усомнился в правильности принятого решения: «Нет, все же нельзя, нельзя ему уступать! Нет, я этого делать не буду!» Но к вечеру опять переменил свое решение. Затем, не прошло и часа, как вернулся к прежнему.
     Ложился спать, досадуя на то, что вряд ли сможет сегодня уснуть. Все же уснул быстро. Однако вскоре проснулся и, вспомнив о страшащем его предстоящем суде, уже не мог спать. Глядел в потолок, думал и думал. Уже переживал в душе ожидаемый суд над ним. Снова и снова невольно представлялись ему лица сограждан, но не доброжелательные, как в прошлый раз, а смотрящие с негодованием, презрением и недоверием. Вновь и вновь повторял фразы, которыми собирался ложно доказывать свою непричастность к аристократам и убийству Писандра и Клеарха, хотя знал эти фразы уже наизусть. Так и не смог заснуть до утра и поднялся с постели не только не отдохнувший, а, словно уставший, полусонный и в угнетенном состоянии духа. О том, уступать Стратону или нет, в течение ночи вообще не думал – вопрос этот был для него окончательно решенный: у него не было ни малейших сомнений, что он будет сопротивляться шантажисту самым решительным образом. Но сейчас Пифодор встал совершенно уверенный, что лучше не доводить дело до суда и выполнить требование Стратона.
     Однако уже за завтраком он передумал, решив постараться дать отпор наглости Стратона, которого знал как большого кутилу и транжиру. Не могло быть сомнений, что он не удовлетвориться лишь повышением по службе, а подобно другим шантажистам, добившимся первой уступки от своей жертвы, захочет получать вознаграждение еще и еще.
     Словно в подтверждение такого предположения вскоре пришедший Стратон заявил, что отказывается от требования назначить его начальником конницы, а просит дать ему тридцать талантов. Сказав это, он с неуверенным видом поморщился и попереминался с ноги на ногу и, махнув рукой, проговорил уступчиво-снисходительным тоном:
     – Ладно, хотя бы двадцать.
     – Ну, если не сразу все, а частями, – скажем, сейчас талант, потом через некоторое время – другой? – неожиданно для себя вдруг произнес Пифодор.
     – Ну конечно, конечно! О чем речь?! Можно и так! – обрадовался Стратон.
     – Но не думай, что мое согласие означает, что я и в самом деле сын Аристея. Просто надоел ты мне. Так надоел, что я готов тебе заплатить, лишь бы ты отстал от меня.
     – Конечно, конечно, я понимаю. Да я и не стал бы к тебе приставать. Просто деньги очень нужны, понимаешь? Просто позарез нужны, клянусь Гермесом!
     «Ну, погоди, – мысленно утешал себя Пифодор, – больше таланта ты все равно от меняя не получишь. Мне бы только корабля своего дождаться. Я и тебя туда приглашу. Убивать, конечно, не стану, но вздую тебя от души – талант мой сполна отработаешь. Потом выброшу где-нибудь на берегу».
     Пифодор позвал эконома и велел ему выдать Стратону талант.
     Отношения нашего героя с Евкратисом складывались еще хуже. Немногим более чем через месяц состоялись выборы нового стратега. Пифодор снова уверенно одержал победу. Не принесло Евкратису достаточно пользы, на какую тот рассчитывал, даже то, что недавно он не побоялся подать предложение в народном собрании расплатиться с наемниками преимущественно за счет богачей, и сам внес особенно крупный вклад в собираемую сумму. Правда, за него проголосовало более трети сограждан: никогда еще так много людей не поддерживали кандидатуру Евкратиса на этих выборах с тех пор, как в борьбе за должность стратега стал принимать участие Пентакион.    
     На любую иную должность, какую не пожелал бы Евкратис занять, он избирался, значительно опережая всех других претендентов. Только на пост председателя Совета Коринфа не имел возможности избраться, так как эта должность доставалась тому, кто побеждал в жеребьевке, проводившейся среди пританов. Положение же рядового члена Совета, тоже очень почетное, и даже особенно престижное и влиятельное положение верховного жреца или архонта не могли удовлетворить амбиции Евкратиса, так как он стремился к приобретению как можно большей власти, а в демократическом Коринфе именно стратег обладал самой значительной властью. За невозможностью иметь желаемое приходилось довольствоваться тем, что дозволяют обстоятельства. Из доступных ему государственных постов Евкратис неизменно выбирал для себя пост Первого архонта, потому что закон давал ему право в отдельных случаях отстранять от должности стратега без санкции Совета, например, при явной измене его интересам отечества, когда необходимо было действовать срочно, не дожидаясь разрешения Совета, ради спасения полиса и демократической власти.
     Однако потаенные надежды Евкратиса не оправдались – возможности воспользоваться упомянутым правом так и не представилось, превысить же свои полномочия в его осуществлении, как ни хотелось ему, он не решился, страшась предусмотренного за это очень сурового наказания.
     Евкратис предпринимал немалые усилия, добиваясь того, чтобы популярность Пентакиона среди народа уменьшилась: затевал всевозможные интриги против него, использовал наемных клеветников. Видя тщетность своих стараний, он решился наконец пойти на крайние меры – совершить то, что однажды уже помогло ему избавиться от другого тоже очень сильного соперника – Аполлодора.