Буквы

  Царапая ноготком по стеклу, тихо спрашивал: "Как дела?". Угрюмое лицо оживало, губы немного растягивались в улыбке Дон Кихота: такие не умеют улыбаться, лишь глаза могут рассказать о чём-то светлом. Он качал головой и отвечал: "Просто...".
  Его спокойствие придавало нашей студенческой комнате уют, некое даже подобие размеренной, упорядоченной жизни - мелькание событий дня скоро забывалось; забывалось так, как будто медленно гаснет свет в театре, и ничего уже не тревожит и не напоминает непременно о себе в самые ненужные моменты...
  Я приехал в тот большой город в надежде на блестящее будущее. Мой огромный чемодан сопровождал меня до самого вечера, пока я решал все проблемы с общежитием. Только когда я наконец зашёл в свою комнату и, обнаружив, что, видимо, никто ещё не успел в неё заселиться, рухнул на кровать, то увидел, что мои ладони в крови и бурых волдырях.
  Обитали здесь люди неискоренимой спеси, иногда доходящей до фанаберии. Мы были студентами первого в стране университета, и это обстоятельство крайне дурно сказывалось на нашем поведении. Правда, так бывало со всеми поначалу: со временем как-то привыкали к своему "высокому положению" и забывали дурную манерность. Каждый старался завести как можно больше знакомств - это придавало уверенности в себе и отчасти избавляло от страха перед неизвестным городом. Вдесятером ходили по музеям, улыбались дождю и грустили под луной.
  Кто-то же держался в стороне, и я принадлежал к таким. Мне казалась подобного рода мнительность ужасным недостатком, лишающим меня многих радостей существования в сообществе и производящим на окружающих скверное впечатление, но что я мог с собой поделать, раз болезненная тревожность сопровождала меня с самого детства?
  Учёба начиналась в начале октября, и у студентов имелась возможность целый месяц посвятить изучению города. Общежитие большую часть времени оттого пустовало, так что я преспокойно сидел себе в четырех стенах, лишь утром и вечером заглядывая в столовую. Мой первый сосед по комнате уже приехал, но узнав, что занятия в университете начинаются только через четыре недели, поспешил в свой родной город, находившийся от нас в пяти часах езды. Такое положение дел меня вполне устраивало, и с радостной мыслью о свободном месяце я предавался чтению и изучению языков - в милой моему сердцу тишине.
  …Он ворвался, бросив дорожную сумку на пол и выхватив из куртки  комок бумаг. Видимо, это документы, подумалось мне, и я оказался прав: наскоро поздоровавшись и назвав свое имя – Пётр - затворил негромко дверь и отправился разыскивать вечно отсутствующую комендантшу.  Настроение моё испортилось, я сгорбился и, уставившись в окно, стал ждать поселенца.
  Рассеянная улыбка.  Томный, жаждущий сна взгляд. Волосы, причёсанные, как говорят, по-валлийски,  то есть пятернёй.  Он вытащил из сумки стопку немецких книг, и я обратил внимание на то, что преимущественно это была поэзия.

 -Любишь немецкий?

 -Обожаю. Особенно осенью…

  Меня позабавили его слова,  понемногу мы разговорились. Петр приехал из далекой глуши, о которой ничего не известно, правда, год по стипендии он провёл в Петербурге.  У него давно умерла мать, а с отцом он почти не общался. В раннем возрасте проявив большую любовь к математике,  он решил связать свою жизнь с филологией, ибо, как ему представлялось, она объединяла в себе точное и абстрактное.  Я попросил его прочесть что-нибудь из его любимых поэтов, и он выбрал «Осень» Рильке.

 -Die Bl;tter fallen. Fallen wie von Weit…

 -Удивительно!-  только и промолвил я, когда стихотворение окончилось. Да, было много удивительного не только в поэзии литературы, но и в поэзии жизни, если вообще возможна граница между ними.
   Листки с крупно прорисованными, как в старинных кодексах, буквами были приклеены на его шкаф. Каждый день добавлялась новая, а когда весь запас алфавита иссякал, он выбирал какой-нибудь другой алфавит и снова ежедневно приклеивал листки на деревянную дверцу. Мне было неловко осведомляться об этих листках, однако любопытство было сильнее, так что я решил его спросить.
  -Это своеобразная игра… - Пытался он подбирать слова поточнее. – Названия ей ещё не придумано, что, видимо, многих лишает подобного удовольствия. Я нахожу некоторую эпоху, не очень продолжительную, лет эдак в шестьдесят, и выбираю из неё определённое количество, по числу букв алфавита, поэтов. Каждый день я запоминаю наизусть по три его стихотворения, желательно в оригинале, а буквы служат мне символами, не позволяющими всё перепутать. Таким образом, я создаю алфавит эпохи, в котором можно найти пусть и краткий, но всё же весьма примечательный очерк жизни…
  Что и говорить, мне более чем по душе была подобная игра! Она давала возможность приблизиться к тому неведомому, что часто кажется понятным, что часто преподносится как объективный тривиальный факт. Это был поистине великолепный инструмент исследования истории, который случайно попал в мои руки.
  … Осень подходила к концу, и это время оставило мрачные воспоминания. Я тяжело заболел, пролежал месяц в больнице и, конечно, не мог продолжать учёбу в университете. Мне было горестно всё запросто бросать, всё то, к чему я шёл нелёгким торным путём, но что же было делать? Ничего – ничего не осталось за эти два с половиной месяца, только чуть позже, когда я был уже дома, в тихой провинции, пришла грусть.  Часто мне приходилось обращаться к «алфавиту эпохи»- такое я придумал название,- и становилось легче, тоска исчезала. Глядя на серые тучи, повисшие над заводскими трубами, я мысленно переносился к университетским товарищам, пожалуй, давно забывшим обо мне. Я думал о них с нежностью, с тем чувством, которое приходит гораздо позже, чем следует. Может быть, когда-нибудь я составлю алфавит своей внутренней жизни, впечатлений и переживаний. Я выберу буквы, в которых изящество объединяется с красотой. Вероятно, только этот алфавит позволит обрести  язык, говорить на коем и следует  наедине с собой.