1. 1 Воин мести

Казалось, что наша жизнь подобна пирровой победе: на волосок, на короткую нитку от жизни и смерти. Но той нитью мы и были движимы в атаке или вылазке из укрытий. Но та нить и покрывала нас некой сферой бессмертия, обретающей силы только в безысходности. Как Жанна Д'арк, словно загнанный волк, металась около ворот Компеньена, так и мы при круговом окружении или предательстве воеводы. Когда видишь убегающий силуэт военачальника или смыкающийся круг из наконечников копий, лезвий коротких и длинных мечей; когда понимаешь, что лучше забрать с собою тех предателей, чем снова гнить в темнице, тогда тебя охватывает месть... Вместе с боевым трансом это чувство слаще возмездия богини Немезиды: чувствуешь, как рвется боевой строй врага или чья-то нить жизни; как в очах Эриды боль притупляется вместе со страхом потерять жизнь в танце смерти на покореженных гранях осознания. Происходящее на поле битвы сливается в одну нить, но та нить и заставляла нас бежать сквозь град стрел, впивающихся в кожу, тело сквозь бесполезную кольчугу, словно солдаты впивались в шанс завладеть городом.
И мы, презирая смерть, словно шесть горожан города Кале, побежали на их укрепления, вырывая победу из их окоченевших пальцев, убивая предателей, оставляя тела для сырой земли. Их сыновья отдали предпочтение помощи наемников и засаде, словно германские племена, забыв об одном: жребий не брошен, а река Рубикон уже рядом.
И, когда барбакан с ближайшими стенами и дозорной башней уже захвачены, а вражеский строй дал трещину из-за предателей на флангах, случилось то, что не предусмотрел воевода. На поле битвы выбежала девушка, крича вслед убегающим солдатам, словно германские девушки - воинам: "Назад, а то всех вас захватят в рабство и убьют, словно участников похода бедноты! И это воины, прославляемые битвами и врагами? Да, вы трусы!" "Клянусь тебе, Один, я убью её!" - закричал я тогда, выхватив меч с запекшейся чёрно-багровой кровью... Свист ветра и лязг лат: стрела вонзилась в плечо, ладонь разжалась, но удержала меч. Из укрытий, почувствовав слабые места, сорвались с глухим хлопком несколько стрел, разрезая состязаньем жизни и смерти воздух.
Вот так и началась контратака. Судорожно глотая воздух, вновь ринулся в атаку, ища притихших, как несчастья, лучников. Ха, а другие глупцы рвались в бой, завидев того, за кого можно было бы умереть, словно французские войска, увидевшие Жанну Д'арк, кричащую: Кто умрет за меня?!", также сражались. Да и воевода куда-то сгинул около барбакана, а, вот его силуэт удирает, ища пощады... Небось за серебряники, как и наемнику, неохота умирать; вот и сражаются они, словно куртизанки - кто больше монет отдаст.
После двух часов городских боев они сдались. Многие ожидали пощады, но они не были достойны её, не то, что Смерти. А в конце, когда и жители, оказавшие сопротивление триумфу, были повешены, и оставшийся гарнизон в подвале трактира вырезан, тогда пришёл с подкреплением воевода. Да еще привел монахов "за упокой душ грешных", ха, как будто бы это не он убил монаха за его дочь. Да еще сказал нам:" Зачем весь город сожгли? Вам мало наемников?" "А пусть сюда прибегут, полюбуется на нашу милость За мою голову и так награда оглашена" - ответил я ему. А он лишь буркнул: "Город ваш на два дня, а короля оставьте мне!"
Кто выжил, позавидовал уже мертвым, а зря, те, кого пытали, искупили свою вину. Мы начали с ног, перебив коленные чашечки, а кто-то перерезал сухожилия, чтоб он, слуга короля, не убежал от представленья. Вертикальная дыба, когда подвешенный за руки сын вывихнул обе руки из-за своего веса и земного притяжения, работавшего на отступника, выживающего за счет механизма: на сколько позволяет веревка, поднять тело и отпустить. Его жена, ей повезло больше всех - плаха... И взвизгнуть не успела, когда топор рассек её шею, обагрив молитву. И не застрял, как у лавочника в шее, а сразу - отделенная от тела голова. А девчушку отдали в трактир, где отдыхали воины, а потом кто-то пожалел её, проломив булавой череп на глазах у её отца. Он лишь поморщился, ишь привереда, как будто, чтобы выжить тебе не надо грызть чужие глотки.
Веревки лопнули и сын упал на землю. "Встать, Квинтилий, не позорь свою судьбу!" Он встал на колени, моля одними губами о смерти. Кто-то указал перстом на землю, рассмеялся и сказал: "Нож живо! Я - гладиатор!" Латник подбежал, и вонзил ржавый нож посреди лопаток, и провернул. Тело с глухим стуков упало наземь, смотря пока еще живыми глазами на "гладиатора". "Несмертельно," - хладно подумал я - "пара часов и жизнь добьет его". Взмах меча, алая кровь и слуга глотает губами воздух, пытаясь вдохнуть побольше, словно воин перед Валгаллой.
Крик короля... А, знакомство с дыбой или железной девой? И всего его тайны становятся нашей местью, нашей чумой - да, несомненно, месть отравила всех нас, но взамен указала на путь для расплаты! И пусть мы кровью обагрили наши следы, без крови и Колизей превращается в театр - так, всего лишь, прегенарии с деревянными мечами. Это всего-навсего тень от искусства, его лик в анфас, когда не видно всё. Так и здесь: месть отбросила тень, затмив сагой о войне трупы врагов, принесенные на жертвенник победы.
Воевода ради такого случая сам привел короля на городскую площадь, окропленную тьмою и святой водою из кадила. Сначала появились четыре всадника, только потом выжившие жители, монахи и воевода с королем. Всадники пошли к своим местам, пришпоривая коней. Если проводить линию от нижнего крайнего всадника и верхнему правому, и от нижнего правого всадника к верхнему левому, то получится крест. Потом привязали веревки к ногам и рукам короля, оставленного в этом кресте. Четвертование, когда король сжав губы, испытал силу коней, тянущих его в разные стороны.
Всадник через 20 минут спешился и взяв топор, принялся рассекать кожу и плоть,дробя кости орущего, как девка при родах, короля, и только тогда воплотился в жизнь приговор - левую руку отдали псам, а голову предали отсечению. Потом всадник, взяв голову за седину волос, начал размахивать ею, крича: "Что осталось от нас? Что?" К нему подошёл воевода, оттолкнул его и вырвав голову из рук, прокричал: "Копье!" Всадник, глядя на клок волос, зажатых в пальцах, отпрянул к стене и замер, хохоча и сдавленно шепча: "Кем мы стали..."
Я тогда еще сам вытаскивал, выдирал наконечник копья из тела тела стражника... Буквально втаптывал тело в грязь, чтобы достать его из покореженных колец кольчуги; чтобы стать лучшим, как тогда казалось, в глазах воеводы. А вот ты ответь, что ты видишь в этом - голову короля нанизывают на копье, тела скидывают в бесформенную кучу, чтобы сжечь, словно чума настала. Что ты увидел - славу или войну? Войну или жизнь?
Я тогда увидел расплату, дитя войны, которая только через трупы достигает покоя, свободу от мести. У неё были пустые глазницы, осколки меча и стрел в гниющих изнутри коррозией и чумой руках, на которых виднелись бубоны, тени, отбрасываемые неровными лоскутками кожи, свисающие с шеи и подбородка обрывками былой жизни. Волосы с запахом гниения физического тела, страха и давно истлевшей в земле души отталкивали и заставляли испуганно шагать поодаль от неё, шепча молитву, и не видя отсутствия плоти, креститься. Через ненужный штрих шеи было видны, как она глотает лёд воздуха, снова его выдыхает уже оскверненным, падающим холодом на землю, на прибранные смертью тела - свою жатву. Взгляд, если за ним можно было погнаться и догнать, оцепененный частицами быта, задерживался то на одном событии, то на другом, то и не находился здесь, смотря сквозь них на святое пламя, пожирающее предателей. А на устах, редко усаженных язвами и нарывами, запекалась кровь недавней жертвы, которой посчастливилось быть первой, которую она повалила на землю, кромсая и уродуя лицо из-за того, что сама изуродована. А на лице пламенел недавностью кровавый шрам, который еще не успел покрыться коркой. Он был оставлен мечом, то ли рапирой, косым изгибом задевшей левый глаз, разорвав правую щеку и нижнюю губу на две половинки; из-за чего был виден язык. Он трепетался попыткой выговорить слова: "Кххх... Смер... н... цовка". Несуществующий и сгнивший из-за вечности ряд зубов кусал призрачной жизнью воздух, царапая и стирая в пыль, сжигая в золу от огня, время, витающее обволакивающим всё туманом. Изнутри, из горла, вея холодом осознания, что выжил в битве ты один, нарастал звук, превращаясь в нечто связное. И тогда она заговорила со мной голосом, который существовал тогда, когда еще не было жизни во плоти, сумевшей породить её; которая была задолго до её присутствия, словно воспоминания, уже звучавшие отзвуком себя в прошлом:

"Ты думал ли, солдат, за что ты воюешь,
когда пересекал
               неприступный вал?

Но, как всяк смертный
хлопьями дыма витаешь
в опавшем дыме от сёл.

Ты думал ли за что ты, солдат,
умираешь в огнё от наших лиц?
Но, как всякий грешный,

упавший пред Немезидою вниц,
ты повел их за собою,
когда воевода смерть презрел.

И, словно Господь нам сжечь
всё дотла велел,
Эрида из места нашу жизнь,
вплетенную в лик Аида.

Ты думал ли, солдат,
кого вознес до богов,
давших тебе повязку и Фемиду?

Но в словах "На щите иль
с щитом" мы увидели победу,
примеряющую одежу убийцы.

Ты думал, я зная это, лишь строки,
упавшие пеплом, произнесу:

"На щите иль под ним гнить мне,
иль подле тебя - уж нет разницы,
как для памяти, так для души - птицы.

За что мы воевали, солдат?
Чтобы остаться среди белого пепла и огня?
Зачем воюем мы окрест,
уж жрецы Смерти мы?

Да будет проклята война,
жница, собравшая колосья надежд,
закрывшая историю для вежд.

И только ли кровью нашей жизни
была движима извилистой жизни река?""