Глава 3 Часть 11 В Харькове на операции

 Однажды летом профессор Николаев из харьковской клиники консультировал больных детей в евпаторийском пансионате «Светлана». Мама привела меня к нему, и он посоветовал сделать мне операцию на голеностопных суставах, когда мне исполнится лет 13-14 в своей клинике. Мама надеялась, что это позволит мне ходить в обычной обуви. Вот это время наступило. Моя двоюродная тётя Вера Александровна Ушакова, сама главный врач поликлиники и жена обкомовского руководителя, помогла устроить меня в его клинику.
Это было прекрасное светлое здание с большими просторными палатами, натёртыми паркетными полами. Зав. детским отделением была представительная дама, блондинка лет сорока. Наверное, в недавнем прошлом она была военным хирургом, судя по вышколенности персонала и порядке в отделении. К детям относились очень внимательно и заботливо. Не помню, чтобы кто-нибудь на них кричал, обижал. Но, конечно было скучно и, чтобы убить время, я снова стала писать в голубой тетрадке. По-видимому, она была мне дорога, если я взяла  её с собой в больницу.

6 октября 1954 г.
«Мне бесконечно жаль
Моих несбывшихся мечтаний.
И только боль воспоминаний
  Гнетёт меня».

Эта и последующие записи сделаны довольно неразборчиво карандашом, потому что чернил у меня не было.

7 октября 1954 г.
«Вчера мне сделали перке. Что-то оно покраснело. Это неприятно. Надя сегодня плачет меньше. Вчера мы её обкормили мёдом».
 Надя - хорошенькая чёрненькая девочка лет четырёх. Ей должны были сделать вправление вывихнутых при родах тазобедренных суставов. С такой же травмой лежала ещё одна девочка примерно такого же возраста.
Скука. Делать абсолютно нечего. Таня лежит и ноет. Мальчишки поют песни, бесятся, орут, играют в морской бой. Все такие малыши. Надо написать письмо папе и И.У. (Ире Углицкой), но неохота. Сделаю это позже. Только сейчас взяли кровь на анализ. Хоть бы кого-нибудь ещё положили к нам в палату. Вышла с Надей в коридор посмотреть рыбок. Из соседней палаты вышел пацан лет 12-13-ти. Ох, тоска. Сейчас будет мёртвый час".
 Видно, такие записи не очень меня устраивают, и я придумываю стихи.

«Там, где бьются игривые волны
О берег скалистый и мрачный,
Там, где пальмы склонили кроны
У входа в пещеру заката,
В Индии чудной красивой
Есть древний угрюмый
Храм Шивы».
По-видимому, более моей фантазии не хватило, и далее записаны слова популярной песенки «Креолка», которую исполняла  Клавдия Шульженко. Тогда у неё был период увлечения южным страстным репертуаром.

«Волны плещут о берег скалистый.                Вечера не приносят прохлады.   
За кормой след луны серебристый.                О любви не поют серенады.
И прилива глухие удары                Значит быть мне вовек нелюбимой.
Зажигают волненье в груди.                Отчего? Я сама не пойму.
Хорошо нам с тобой в море грозном.             Если милый глядит на другую,
Мы одни в этом мире подзвёздном.                Я ревную тогда и тоскую,
Мы одни. Снами только гитара,                Но пройду я насмешливо мимо,
Что умеет лишь петь о любви.                Если знаю, что нравлюсь ему.
                Припев:
Если счастье вдруг изменит,
Знай, что в песне найдёшь ты забвенье.
Если сердцу трудно станет,
Знай, что песня тебя не обманет.
Пусть льётся песня. Звените, струны.
Пой, гитара. Пой, моя гитара».

15 октября 1954 г.
«Так заленилась, что не писала шесть дней. Не занималась. Даже письмо Вале не написала. Опишу события этих дней. Во взрослом отделении лежал мальчишка, похожий на бандита. Мне очень хотелось его видеть, но его перевели в палату. Мы с Таней по вечерам пели песни. Однажды пели «Ночку». На первый куплет Валька из палаты №7 очень обиделся, и обозвал нас дурами. На зло ему спели ещё раз. Таню мальчишки прозвали гладиатором. Мы долго хохотали. В нашу палату положили Лору Бондаренко 12-ти лет. Вредина. Вчера  мы с Таней занимались английским. Седьмую прозвали the gang scoundrels fools, bog,swamp.       Чёрного зовём bull. Они, наверное, удивляются, что мы твердим эти слова, и чуют, что про них. Сегодня была у биомеханика. Обследование не закончено. Таня выписалась. Она очень хотела домой. Теперь буду умирать от скуки. Скоро спать».

21 октября 1954 г
"Вчера я была у профессора Николаева, пришла очень расстроенная, да и сейчас не спокойна. Операция будет трудная. Надьке сделали этап, и она орала, как сумасшедшая. Мальчишки стали стучать в дверь. Я обозлилась и чуть дверь не разбила. Гришка давно в коридоре. Он разболтал, как нас зовут, выкрал температурный лист нашей палаты, списал мою температуру и отдал в палату №7. Сегодня иду умываться, а мне из 10-ой палаты: «Здравствуй». Отвечаю: «Я ваша тётя». Иду обратно, а из всех палат опять: «Здравствуй». Я говорю: «Какие вежливые мальчишки у нас стали». С Лёньки сняли трусы, и он без трусов в полотенце гуляет по коридору. Седьмая дразнит меня косой, как только прохожу мимо. Лора ходила на спинномозговой укол и говорит, что мальчишки из взрослого отделения спрашивали: «А где твоя Ира?» И как они узнали моё имя? Когда проходишь мимо них, они молчат. Лорка успела с ними поцапаться, когда мы ходили  просить рубашки. Сестры-хозяйки не было. Лора задела одного из них, и он сказал: «Надо тебя спустить со второго этажа». «Самого как бы не спустили»,- ответила я. Рыжий лежит на койке и поёт. Вчера читала до самого позднего часа «Повесть о настоящем человеке». Эта книга была очень кстати. Сейчас читать нечего. Не знаю, что делать».

22 октября 1954г.

 "Мне сегодня делали проверку устойчивости и снимали в кино. Было очень неудобно». Съёмка была в тёмном подвальном помещении. Меня хотели снимать  обнажённой, но я нашла в себе силы запротестовать. Мне дали марлевую повязку на низ живота. Им хотелось зафиксировать мою походку, как типичную, для обучения студентов. Я должна была идти на камеру, а потом от неё. Запомнилось оскорбительное ощущение, будто я – вещь, наглядное пособие.

23 октября 1954 г.
Впроголодь поела.                Девчонок покормила
Кофе напилась.                Стихи принялась писать
               
                ***
 Жаркое солнце в небе горит,                Белый парус надувая,
Огнём всё кругом заливает                Ветер мчит его вперёд.
Лазурное море сверкает, блестит,               Волны носом рассекая,
И волны шумят, набегая.                Пену сзади оставляя,
                Плывёт яхта «Дон Кихот».
Лёгкий бриз прохладой веет.
Листья пальмы он качает.
Пальмы шепчутся чуть слышно,
Гордой головой кивая.
                ***      
Там, где горные вершины              Если в море завывает
И зелёные долины.                Злой и страшный ураган,
Там, где блещет гладь морская,       Волны на берег кидает,
Там звучит и песнь моя                Я пою: «Придёт весна!»               

Наверное, стихи мне не очень понравились, или надоело их сочинять, потому что дальше записаны слова песен.

              Ожидание                Караван               
Замела метель, дорожки запорошила.                Шагай вперёд, мой караван.
Кружева развесила вокруг.                Огни мерцают сквозь туман.
Я хожу одна. Ну что же тут хорошего,              Шагай без отдыха, без сна 
Если нет тебя со мной, мой друг.                Туда, куда влечёт весна.
                Припев
Провода от снежной тяжести качаются.              Родной мой край,
Месяц вдруг за облако ушёл.                О, ласкай мне глаза.
Я хожу одна, а вьюга не кончается.                Пускай течёт по ресницам слеза.   
Почему ты нынче не пришёл?                О, караван,шагай звеня.
               
Мне не жаль такого дня неповторимого.             Мой  Гаюстан зовёт меня.
Сад в снежинках белый, как в дыму.                .
Я хожу одна, а без тебя любимого
Красота мне эта ни к чему.

25 октября 1954 г.
«Необходимо записать, что случилось 23 октября. К нам перевели Зою. Неплохая девочка. А сегодня в отделение перевели Галю и Валю. Совсем весело. Сейчас ходили в 10-ю смотреть кино.  В четверг операция, запретили вставать. Настроение возбуждённое и злое».

Операцию мне делала сама заведующая. Светлая память этой доброй женщине. Доброго здоровья, если она жива. Оперировали меня не под общим наркозом, а под спинномозговым уколом. И сейчас такая анестезия делается по блату, а в то время и подавно. Меня посадили на кушетку. Сестра упёрлась кулаком мне в живот, выгибая позвоночник. «Не дёргайся», - сказал  врач, довольно молодой черноволосый мужчина, -  «а то игла сломается». Это так меня напугало, что, несмотря на ужасную боль, я не дёрнулась и, кажется, не закричала. Во время операции я была в полном сознании, но боли совсем не чувствовала. Перед моей грудью поставили белый экран, и я не видела, что делают хирурги. За моим самочувствием постоянно следили. Несколько раз подходил старичок – терапевт и внимательно смотрел. Операция шла довольно долго. В заключение мне наложили гипс по пояс, отвезли в палату и положили высоко на подушки.
Перед операцией мне не давали есть, и теперь я почувствовала, что сильно проголодалась. Зоя дала мне из своей передачи холодной жареной картошки и кусок хлеба с салом. Когда я  с аппетитом уплетала эту грубую пищу, зашёл старичок -  терапевт, подсел к кровати, проверил пульс. Мне было даже неловко, что хорошо себя чувствую и жую. К вечеру действие наркоза прекратилось, начались боли, и на ночь мне дали люминал. Кажется, его давали ещё ночи две, а потом перестали, чтобы не было привыкания.

4 ноября 1954 г.
«Ну, вот и сделали операцию. Прошла уже неделя. Чувствую себя хорошо. Лежу в по-ясе, поэтому пишу, как курица лапой. Скоро праздник. У Зои день рождения. Мы ей готовим подарок и, конечно, не говорим. Она дуется. Весёлая Лорка уехала. У неё были очень интересные встречи с Лёнькой. В общем, перед операцией было много интересного, но записать не могу. Пока».
Вечер. В палате темно. Лишь из коридора пробивается свет. Мы лежим  и слушаем радио. Тогда популярными были песни: «Едем мы, друзья, в дальние края. Станем новосёлами и ты, и я» и «Уральская рябинушка». Она мне нравилась, и я записала её слова.

Вечер тихой песней над рекой плывёт.
Дальними зарницами светится завод.
Где-то поезд катится точками огня.
Где-то под рябинушкой парни ждут меня.
              Припев:
Ой, рябина кудрявая,
Белые цветы.
Ой, рябина, рябинушка,
Что ж взгрустнула ты
      ……………….
Укрывает инеем землю добела.
Песней журавлиною осень проплыла.
Но всё той же узкой тропкой между гор
Мы втроём к рябинушке ходим до сих пор.


14 ноября 1954 г.
Запись сделана чернилами вполне приличным подчерком. Как это я ухитрилась так писать пёрышком, лёжа в гипсе?
«Прошли праздники. Всё ещё лежу. К нам перешли девочки из изолятора. Пока ещё не всем поделились, что на душе. Настроение паршивое. Галочка уезжает. Очень жаль. Хочу поехать в Саратов. Зачем мне ехать в Новосибирск? Учиться ведь не придётся. Мне только горько будет. Такое письмо маме написала. Скорей бы мне начать ходить.  Дала в 10-ую «Тихий Дон» за «Как закалялась сталь». Жалею».
Да, лежать было утомительно, но не так уж тяжело. За нами заботливо ухаживали. По расписанию приносили судно даже в 4 ночи. Обмывали. Одна нянечка перевернула меня на живот, чтобы спина у меня отдохнула. Мне было так приятно, что я задремала. Спасибо ей за сочувствие.

1 декабря 1954 г.
«Да, вот уже скоро приедет папа. И всё. Уеду. Сняли гипсовый пояс, но я не могу ходить. Была надежда на облегчение гипса, но она растаяла, как дым. Очень тяжело».

Меня привезли в дом Верочки. Усердно потчевали, но не думали о том, что мне надо в туалет, а я стеснялась попроситься. Лишь к вечеру отец и дядя Миша догадались и отнесли меня в уборную. Я чувствовала себя ужасно униженной. О чём думали родители, когда отец поехал за мной? А просто забыли об этом.
В Саратове лежу на диване в столовой. Рядом в маленькой комнате Ида с Володей. Она воркующе смеётся. Утром Ида уходит на работу, а Владимир валяется в постели до двух часов дня. Иногда вылезает из своей комнаты в кальсонах, чтобы включить приёмник, стоящий в углу столовой. Он работает директором вечерней школы и преподаёт историю. На занятия уходит часа в четыре и возвращается около десяти часов вечера. Чувствуется, что работа его не удовлетворяет.
С удовольствием Володя вспоминал жизнь в Сумах, куда его направили после окончания университета. Он принимал участие в раскопках. Вечерами на веранде их дома собирались друзья за столом с бутылкой вина и вкусной едой, приготовленной Идой. К сожалению, у Иды не было работы по специальности, а ей хотелось проявить себя в среде коллег, поэтому она настояла на возвращении в Саратов. Ида стала работать в университетской лаборатории, а Володя чуть ли не через райком партии устроился на нынешнее место. Административная работа ему неинтересна, и, наверное, поэтому он стал всё чаще выпивать. Сначала Ида терпела, для оп охмеления даже готовила ему шипучку из смеси лимонной кислоты и соды. Потом стала ругаться и однажды ударила Владимира. За это он больно оттаскал её за волосы. Дедушка хотел заступиться за дочь и набросился на Владимира с кулаками. Тот захотел дать ему сдачи, но дедушка, испугавшись, закричал: «Варя! Варенька!» Владимир посмотрел на него с удивлением и презрением: «Да что это за мужик? Женщину на помощь зовёт». Бабушка относилась к зятю, как к неизбежному злу, и не упрекала его. Владимир уважал её и немного стыдился. Я со страхом наблюдала за этими сценами и жалела, что жизнь в любимом бабушкином доме изменилась в худшую сторону.
После Нового года, будучи на третьем месяце беременности, Ида повезла меня в Харьков, чтобы снять гипс. Поезд отходил поздно вечером. Я легла на нижнюю полку, а Ида забралась на верхнюю. В купе вместе с нами ехали на каникулы студенты. Они пили всю ночь и выражались, не стесняясь нашего присутствия. Один из них подсел ко мне на полку: «Ничего. Вот вылечишь ноги и будешь девочкой, что надо». Ида помалкивала. Наверное, боялась с ними связываться. В Харькове мне сняли гипс, сделали рентген и убедились, что заживление идёт нормально. Мы вернулись в Саратов, и я стала разрабатывать колено и учиться ходить. В моём дневнике появляются записи печальных песен.
          
                Журавли
           (Венгерская народная песня)
               В день осенний улетают
               К югу стаи журавлей.
               В эти дни я вспоминаю
               Снова радость прежних дней.
                Где б сейчас, мой друг, ты не был
                Под осенним хмурым небом,
                Ты – моё солнце и помни:
                Только с тобою легко мне,
                Мой милый!

             Скоро белой пеленою   
             Скроет снег простор полей.
             Но вернутся к нам весною    
             С юга стаи журавлей.
                Я хочу, чтоб ты со мною
                Был и летом, и зимою.
                Чтобы в любое ненастье,
                Мы сберегли наше счастье,
                Мой милый!

21 марта 1955 г.
«Ура! Скоро опять в институт! Снова общество. Так надоело одиночество, а если положат во взрослое отделение, то будет совсем прекрасно. Это всё узнала из письма Веры, которое получили сегодня. Вызов будет в конце марта. Настроение у меня злое. На что злюсь, не знаю. Возможно потому, что нет письма от Альбины. Я с ней была чересчур откровенна. Неужели я в ней ошиблась? Нет. Я уверена в этом. Бабушка сердится. Закончу скорей».

8 апреля 1955 г.
               
Много на свете пройдено дорог.
Много боли и слёз позади.
Что же дальше готовит мне рок?
Что же ждёт там меня впереди?
     ***
В пурпур и золото осень одета.               
Тёплые тихие дни.               
Но уже нету жаркого лета.               
К югу летят журавли.               

Мчитесь ушедшему лету во след.
Счастье хотите догнать.
Но на чужой земле радости нет.
Солнце не будет там также сиять.

Что же меня понесло птицам вслед?
С севера гонит на юг?
Счастья ищу я, которого нет.
Кинула я и друзей, и подруг. 

«Эти стихи посвящаю моему любимому другу А. Гольневой.

Твоё письмо, моя родная,                Наконец, в руках ответ:               
Как будто ласточка весны                «Новостей особых нет.
Мне шлёт привет родного края             Углицкая противная меня всё затирает.
Любимой, милой старины.                Она уже две двойки в эту четверть получает. 
               
Твои желанья, думы, мысли                А ещё готовимся к вечеру английскому.
Меня волнуют: а что если                Я теперь староста назло Углицкой».
Вот это будет вдруг не так?                А в конце «P.S.ещё
Ах, не попасться бы впросак.                Борис учится хорошо. 
                На девчонок нуль вниманья.
Во сне мне снится школа, класс.             Ну, пока» и «До свиданья».   
Весь твой волнующий рассказ
О том, как все дружить хотели,              Ой, Альбинчик дорогой,   
Как Углицкой тогда влетело…                Неразлучны  мы с тобой.
                А ещё, дружок, прости
                За каракули мои».
 

В начале апреля бабушка и я полетели в Харьков на небольшом  пассажирском само-лёте. Его болтало из стороны в сторону, он проваливался в воздушные ямы, а на подлёте к Харькову так завалился на крыло, что земля закрыла весь иллюминатор. Мне было так плохо, что не было сил пугаться. Бабушка тоже стала плохо себя чувствовать. Когда мы сели, пилот извинился за такой неровный перелёт. Кажется, самолёт вёл стажёр.

8 апреля 1955г.
«Ну, вот я и там, где хотела. Правда, это стоило всем больших трудностей. Лежу в коридоре. Надеюсь, это ненадолго. Мальчишек уйма. Девчата хорошие. Очень, очень тревожно на душе, и делать нечего.
Долетели плохо. До сих пор голова не в порядке. С Валей очень трогательно простилась. Спорили о Печорине. Его отрицательная черта – эгоцентризм. Может это и моя черта? Эгоцентризм  Гм. Валя, она не станет разбирать каждое моё слово и искать недостатки. Но почему же я с ней не откровенна? Боюсь. Чего? Не знаю.
Делать нечего, а писать очень темно. Да и чернила надо беречь. Пока».

14 апреля 1955 г.
"Я в 12-ой палате. Меня хотели выписать, но смиловались. Эта история с выпиской стоила мне нервов, да я и сейчас не спокойна".
 
 Меня с трудом устроили во взрослое отделение, потому что в клинике не было детских мест. Почему родные поторопились? Наверное, хотели, чтобы я успела поправиться до осени и не пропустить учёбу. Когда меня увидела заведующая детским отделением, то выразила сожаление. Она бы сделала мне и вторую операцию. А так меня отправили к молодой еврейке – хирургу, которая смотрела на меня пустым равнодушным взглядом. Пятку она выправила плохо. Швы были сделаны очень грубо. Потом целый год шов над щиколоткой гноился, и из него вылезали нитки. И операцию делали под общим наркозом. Когда я отходила от него в палате, мне привиделся квадрат с меховыми углами. Это меня удивило и запомнилось надолго.
Я лежала в огромной палате, человек  на 20, но никто не ссорился. Напротив, старались помочь друг другу. В большие окна виднелись цветущие каштаны. На подоконник забиралась полная девушка с недоразвитыми от рождения ногами. Ей собирались замкнуть коленные суставы, чтобы она смогла ходить хотя бы, как на ходулях. Сидя на подоконнике, она рассказывала, что в деревне у неё есть парень, который собирается на ней жениться. Женщины слушали с недоверием, но не пытались её разочаровывать. Меня навещала домработница Верочки Маруся. Она старалась принести что-нибудь вкусненькое, но мне больше всего хотелось красной икры. Я кушала её ложками из пол-литровой банки.
Мама приехала за мной в конце мая. Прямо из клиники меня на скорой помощи увезли на вокзал и на носилках внесли в вагон. В нашем купе ехали двое молодых мужчин. Они старались поменьше быть с нами, чтобы дать возможность за мной ухаживать. Мама предупредила начальника поезда, и в Новосибирске пришли санитары с грязными носилками, чтобы вынести меня. Нас на машине встречал дядя Миша, и меня благополучно доставили домой.
Ещё некоторое время я лежала в гипсе по пояс. К нам приходила мыться семья мами-ной студенческой подруги Валентины Яковлевны Голубчиковой, которые жили неподалёку в частном деревянном доме. Её маленькая рыженькая дочка Светлана заходила ко мне в комнату. Я придумывала какие-то музыкальные сюжеты, а Света танцевала, следуя моим указаниям. Ей это очень нравилось и запомнилось на всю жизнь, как эпизод из детства.
Ира Углицкая и Альбина тоже меня навещали. Девочки заводили  патефон и рассказывали школьные новости. Альбина была влюблена в Вадика Хомякова, который жил в нашем доме, и высматривала его в окно. Когда мне сняли гипсовый пояс, я стала вставать с кровати. Углицкие дали  своё кресло, чтобы мне удобнее было сидеть. Виктор Алексеевич Голубчиков однажды организовал поездку за город со мной в район военных дач, где отдыхала семья Вериго.
В конце июля мне сняли гипс и разрешили ходить в лёгкой целлулоидной лангетке. Родители сняли комнату в Мочище, чтобы отдохнуть на воздухе. До реки было идти довольно далеко, и я была там всего пару раз. Большую часть времени мы проводили в лесу, где папа привязывал гамак к соснам. В нём я лежала и читала. К учебному году мне разрешили ходить в ботинках, и я стала собираться в школу.