ЁЛКА почти святочный рассказ

Так хочется написать это. Не сплю.
Вот я бегу в школу. Холодно, промозгло. В Ленинграде несколько дней то дождь, то снег. Вчера был дождь. Сегодня похолодало ночью. И с утра изморозь. Вставать тяжело, что поделаешь, школа, надо.
Скользко. Боюсь упасть. Наледь уже разбили дворники острыми ломиками и еще такими длинными лопатками на ручках, скребут асфальт деревянными лопатами. Лопаты обиты железом. Еще в постели я слышу этот звук, от него просыпаюсь. Школа. Надо. Выхожу и иду, кое-где на улице видны снеготаялки. Теперь, наверное, уже мало кто помнит, что это такое. Это такие санки, на них печка с трубой. Печку топят чурками или мелкими дровишками. В емкость бросают снег, от тепла он тает и стекает грязным ручейком в люк. Они сохранились в городе до самых семидесятых годов. Теперь таких нет.
Отвлеклась. Бегу, впрочем, трудно назвать это бегом, иду нога за ногу. Я не хочу туда идти, я ненавижу школу. Я ее боюсь. До угла четыре дома, четыре арки. Дома в белом инее. Мрачное утро, почти не рассвело. В доме напротив, в красивом окне, занавешенном тюлем и шторами, каждое утро горит ночничок, так уютно. Каждое утро я вижу этот ночничок и завидую. «Вот там живет тот, кому не надо идти в школу» - думаю я. Мне не понять того, что может не просто так там горит свет, может там кто-то больной и с утра у него уже горит свет. Мне десять лет. Я очень многого чего не понимаю. А мне кажется, что там живет девочка, которая в это время всегда спит. Она лежит в тепле под теплым одеялом (боюсь подумать, пуховым) и ей никуда не надо, а мне надо.
Заворачиваю в переулок и уже не вижу уютного окошка. Узкий переулок, вдоль него красивый большой дом со скульптурами, а вот уже и розовая с колоннами школа. Светит окнами. Людей все больше и больше. Все спешат. Любят ли они школу, так как я? Спешат, обгоняют друг друга. Захожу в вестибюль, залитый тусклым светом с потолка и грязной талой водой на полу. Натоптали спешащие. У нас две раздевалки. Для нас, маленьких, и для старших. Надо осторожно прокрасться мимо толстой, крикливой нянечки. Мои черные мальчиковые ботинки всегда сырые, в них врезаны такие металлические крепления для коньков «снегурочек». Кто помнит такие коньки? И из этих прорезей обязательно выпадают мокрые грязные комки снега, который забивается в прорезь в подошве. Если она заметит это, жди - закричит: «Опять ты весь пол загадила», все будут смотреть и тоже это повторять, может кто-то опять скажет учительнице, а уж она не упустит сказать: «Что у тебя за родители, что это за мама такая?». Как я этого не хочу. Да, вот удача, нет нянечки, пронесло.
Сегодня легкий день. ОПТ - общественно-полезный труд и рисование. Завтра зимние каникулы. Что такое ОПТ, это мы моем и убираем класс и коридор. Пионерская организация так решили – делать ремонт в школе не каждый год, а раз в два года. Своим детским умом понимаю, что это все показуха, такая же, как и плакат при входе «Мы любим свою школу». Чепуха, кто ее любит? Плакатов хватает – «Помни о школе, только с ней станешь строителем радостных дней», «Даешь пионерскую двухлетку!» - это потому, что в стране выполняют семилетний план.
Мы выполняем этот двухлетний план со всей своей ребячьей старательностью. Собираем металлолом, собираем макулатуру. Ох, уж эта макулатура. Раз в неделю нужно принести мешок бумаги. А где ее взять? В те времена не было такого количества мусора совсем не из-за воспитанности того поколения, вовсе нет, сорить - то особенно нечем. Мороженое продавалось без упаковки, конфетные фантики все тщательно собирали. Ребята во дворе играли в фантики, не помню. Газет не выписывали, у всех не было денег на это. Редко семья выписывала одну газету, да если что-то детское, «Искорку» например. Про журналы вообще молчу, все хранили, подшивали, берегли. А как-то вечером, проходя мимо школы, я увидела, как наш дородный завхоз, матюгаясь, тащил эту макулатуру жечь в школьной печке. А уж металлолом ржавел на школьном дворе до весны, никому не нужный, а собирали на пионерский локомотив. Вот тебе и план…
Как-то перед этими самыми каникулами в класс пришел старший пионервожатый Анатолий  Зуев. Конечно не один, а с нашими классными вожатыми, и еще какая-та тетка из районной пионерской организации. Все он были веселые и говорили с нами о подвигах и о Гагарине. Мы сидели, верили каждому их слову, такие мы были. А в заключение сбора Зуев предложил: «А давайте-ка, ребятки, напишем ваши самые заветные желания и спрячем их на три года, до тех пор, пока не станете вступать в комсомол. А тогда мы откроем этот тайник и прочитаем, сбылось ли ваше желание. Подписывать ничего не надо, все честно». Никто проверять не будет. Конечно, все бросились писать, даже не списывали друг у друга.
Я посидела и вдруг поняла, что все это обман, и читать будут, и все это наше откровение никому не нужно.  Так, для галочки. Надо же этому Зуеву что-то делать на своей должности. Наверно, он где-то учился на вечернем и по знакомству работал в школе, зарабатывал какие-то деньги. А уж и работа – не на станке. Я разорвала свое заветное желание ( хотела написать – хочу на море, хотя бы в Белореченск, где жил мамин двоюродный брат, о котором все родственники части вспоминали , но я его никогда не видела, хочу новые ботинки, такие,  как у Ленки Табачковой, со шнурочками, сухие, у нее были две пары разного цвета, чтобы менять, чтобы они просыхали ). Но про Ленку потом.
А сейчас рву, комкаю, чтобы никто не видел. Пишу перьевой ручкой, макая в чернильницу: «Хочу стать космонавтом», теперь никто не будет лезть. А потом наши желания сложили в коробку, запечатали, торжественно унесли в пионерскую комнату, а после выкинули и забыли навсегда (Зуев еще долго был в школе на своей должности, носил красный галстук поверх толстой шеи и не вспоминал о том больше, даже когда вступали в комсомол, а я вспомнила, но побоялась спросить.)
Зачем мне в космонавты, я даже не могу представить себя в ракете или на тренажере, я плохо занимаюсь на физкультуре, не могу влезть по канату, все смеются, ругается учительница физкультуры Валентина Ивановна. Говорит про меня: «Что за ребенок такой!». Я стесняюсь, я выше всех в классе, у меня уже налилась грудь и самое главное, у меня нет физкультурной формы, такой, как у всех, у меня -  заменяющие ее толстые коричневые шаровары, в которых я хожу зимой и синяя футболка с черным воротничком, служившая ранее сестре.  Ребята почти все мелкие, послевоенные, форма есть у всех. Ну может быть нас таких бесформенных двое-трое.
Вчера была спортивная олимпиада, районная, пришлось идти, да еще велели напялить через плечо ленту с надписью: «Чемпион мира». Я ленту сделала, криво, косо надела под пальто и пошла в школу, по дороге лента потерялась, вот уж меня чихвостили со всех сторон. Я её спешно снова нарисовала на куске ватмана, кое-как надела, все смеялись. Мальчики спортивные, Гена Шибанов, Андреев Сергей, все лазали по канату, прыгали через козла, и у них тоже были ленты, но хорошие из атласа, их мамаши постарались, вышили. И форма у них – синяя с белой полосочкой вокруг шеи, они худые, ловкие, не то что я в шароварах. Все более - менее отпрыгали, отлазали, из девчонок лучше всех Лена Табачкова.
А я так и не вышла, стояла у стены. Вытирала вспотевшие нос и ладони. Потом ругалась на меня наша классная, сказала: «Пусть мать придет». Господи, что же это такое. Я матери боюсь сказать, крику будет больше, чем в школе. Если ей сказать что-то про школу, она покроется красными пятнами, раскричится, я знаю, что вчера она брала отгул на работе и стояла в очереди в ломбард на Владимирской площади, нужны деньги на Новый год. Мама сдает отрезы и зимнее пальто, серебряные ложки, за это больше всего дают. Ну не могу я ей сказать про все это, вот и все. Это уж потом я буду лучшей спортсменкой, и все захотят со мной дружить и забудут о моих неприятностях. А пока я тяну класс назад.
Контрольные наконец-то закончились, городские районные и простые. Я получаю пятерки по всем предметам, кроме, конечно, физкультуры, по ней мне ставят четверку, пожалели.  Наша классная договорилась с учительной по физкультуре. На этот раз я почти отличница. В классе нас три отличницы – еврейская девочка Оля Гулим, Валя Карева и я. Гулим недовольна, как же, с ней сравнивают. Карева ее давнишняя противница, к ней она уже привыкла. А я…
Ну вот и конец дня, вымыли, тут же стали плевать на пол и сорить – ОПТ закончился. Быстро нарисовали елочку в альбом для рисования, Аркадий Сергеевич, очень добрый учитель рисования погладил меня по голове и сказал: «Рисуй, рисуй». Я рисую хорошо, но наша училка Галина Александровна, классная руководительница, недовольна была моими носовыми платками и узорами, которые мы должны были в прошлом году рисовать под ее руководством, а теперь у нас новый учитель, хвалит.  Спасибо, теперь дают табель, и я бегу домой. Ура, ура!
Каникулы, две недели без физкультуры и Галины Александровны, которую трудно назвать «учительница первая моя» как в песне. В первом классе все ее любили, а теперь не любим. Почти никто. Она нас тоже не любит, относится по обязанности, шепчемся, что ей скоро в декретный отпуск, уже видно. Она любит нескольких девочек, тех, чьи родители работают в торговой сети. Это и продукты, и дефицит. Она это и не скрывает, приходят мамы с сумками, раскладывают на учительском столе. Мы лезем из кожи вон, чтобы увидеть, что там. На той неделе были шерстяные чулки и гольфы, наверно импортные.
Я одеваюсь и выходу на улицу, снег почти везде счищен, только валяются куски заледенелого снега, серого в черную полоску. Мне они напоминают бекон, только цвет другой. У меня нет подруг. Иду домой одна. Надо скорее отбежать от школы, мальчишки спрятались за углом. Держат руками в варежках куски льда и кидают друг в друга, Скорее надо. Но нет, вот меня уже увидели. Надо мной смеются почти все мальчишки, им не дает покоя мой рост, мое пальто, шапка, шаровары. Это потом все – все захотят дружить со мной, даже яростные школьные хулиганы станут со мной считаться. Но это потом. А сейчас: «Вон она идет. Дылда». Один бросает льдину мне в спину. Больно между лопатками. Не обращаю внимания на боль, бегу. Дорога, машины, жду.  В след кричат: «Второгодница» – а я отличница, вот у меня табель.  Тот, что скинул лед, орет: «жидовка» – я не жидовка, я русская чистокровная. И мама, и папа, и дедушки с бабушками у меня деревенские, простые русские. Скорее домой, обидно, боюсь, что заплачу. Зачем пошла этой дорогой, хотела быстрее.
 Дом – защита ото всего внешнего, Дома ругают, отец пьет, но дома есть бабушка, которая сейчас даст капусту с маслом и хлебом, такое все вкусное, горячую картошку. Может и яичницу с хлебушком. Выпью чаю и будем наряжать елку.  Бабушка сегодня очень рано пошла с большим рогожным мешком за елкой, вдруг да достанется? И тогда можно будет снять со шкафа запыленную красивую коробку с елочными игрушками, Игрушки из Германии, прислала тетя, есть еще картонажи и флажки разные, смешные, есть мишура – дождик.  На коробке не наш дед Мороз, а немецкий Санта Клаус в красной робе раздает детям подарки.
Ну, вот и лестница, поднимаюсь, задыхаясь, и уже чувствую, есть елка, такой запах идет из квартиры. Никто из соседей больше елки не покупает, только нам везет. Бегу через кухню, скачу, открываю черный ход. На черной лестнице лежит она, моя дорогая, замерзшая, но уже оттаявшая слегка на площадке.  «Здравствуй, елочка. Ты будешь моей подружкой на две недели», но вру, забуду скоро, и не замечу, как тебя вынесут. Глажу холодные веточки, беру елку за руку, смола на ладони, отрываю маленькую веточку, жую иголки. Счастье! А бабушка уже кричит: «Простудишься, закрывай дверь». По дороге заглядываю между дверей, там полки. На полках ножки для холодца, люблю холодец, будут видимо, и пироги.
Я дома, могу лечь на диван с головой укрыться старым халатом, читать любимые книжки «Кондуит», «На пороге юности», Грузинские сказки. Книги у нас есть, почти все любимые. Вот мою руки, за стол нельзя с не мытыми, с наслаждением хожу в туалет (по-нашему - уборную), за весь день в школе не могу сходить. Даже в туалет ходить не хочется в школе, туалет общий на пять горшков в ряд, пахнет хлоркой. Садиться надо без перегородок, всегда кто-то рядом на горшке. У меня такое к этому отвращение, что терплю до дома, хотя девчонки ходят, не обращают внимания.
Да я почти и ни с кем не хожу, дружила с Жаннкой, она уехала, а потом со Светкой, да дружба так и не получилась. А остальные со мной не хотят. Не знаю почему. Мне хорошо и одной, я всегда мечтаю, придумываю, рисую. Хотела бы иметь подругу, но что поделаешь. Все будет потом. Вынимаем из коробки игрушки, тщательно завернутые в папиросную бумагу, ох жаль, есть побитые, как они могли разбиться? Достаю с трепетом пику, пика вместо звездочки на верхушку елки. Она тоже побилась, но красивая и мы надеваем ее на самый верх. Дрожат прикрепленные к ней красные желуди. Потихоньку вся коробка пустеет. Бумажки не выбрасываем! Пригодятся! Так красиво, за весь год нет такой красоты. На зиму игрушки бабушка убирает и не дает даже посмотреть. Но вот теперь висят прожекторы, разноцветные шары, прикреплены птички с дрожащими хвостиками – трясогузки, висят цепочки, флажки. Дождик все опутал.
Уже темнее и в комнате так стало уютнее. Окна темные с белыми тюлевыми занавесками. На их фоне елка в простенке. Зажглись окна напротив. Сердце потихоньку успокоилось, отдышалась, нет дневного страха. Будем топить печку. Бабушка здорово умеет топить. И печка у нас в доме любимое место. Дрова высохли, пахнут березой, лучина настругана, береста в корзинке для дров тоже подсохла. Загорелись дрова, сначала дымят, но как-то хорошо от этого стало, теплее, в Питерских домах строили на совесть, особенно печки.
Сумерки, теперь уже вечерние. Смотрю на огонь, не отрываясь. Кажется, это сказочные города, сгорают, во что-то другое превращаются, какие-то невиданные горы, покрытые пеплом, все черно-алое. Сидим на скамеечках перед печкой, в это время любим читать. Читаем все – журналы «Пионер», старые книги и новые, если они появляются. Но больше всего сто раз перечитанную, растрепанную в клочки книжку Андерсена. Самые лучшие в мире сказки - про старый воротничок, про старый дом и его обитателей, про иголку, ставшую брошью. Ну вот бабушка садится, мы рядом, печь горит, трещат искры, улетают куда-то в дымоход...
Я сижу и слушаю, хотя сама давно умею читать, но так лучше, я самая маленькая, самая ловкая, самая любимая, прижимаюсь к теплому бабушкиному боку, слышу ее голос, чувствую, как она дышит. А вот и сказка про елку, слезы в горле, а дальше совсем – Гадкий Утенок, и все мои последние обиды, горести выплескиваются наружу. Я уже, не стесняясь, плачу всхлипываю. Гадкий Утенок – это я. И елка тоже я.