Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 48 глава

48

     Пройдя еще шагов двести, Пифодор и его спутники вышли из рощи. Они сразу увидели поблизости хижину Демодока.
     – Здесь колдун живет, – таинственно-тревожным голосом произнес Квентипор.
     – Нам – направо. Пойдемте скорее, а то он скоро придет, – таким же тоном проговорил Коттал.
     Они шли среди редких теперь деревьев и кустов, огибая кладбищенскую рощу.
     – Ну, пойдемте, я провожу вас, – предложил Пифодор. – Сейчас здесь не только ведьмы опасны. Заодно посмотрю куда завтра дары свои благодарственные принести. Вы, наверное, недалеко отсюда живете? В каком-нибудь из ближних хуторов?
     – Нет, мы из города.
     – Ну, тогда вам повезло: я могу провести вас за городские ворота.      
     – Это здорово! – воскликнул Квентипор.
     Товарищ толкнул его в бок и сказал:
     – Да нет, нам пока рано домой. У нас еще есть дела здесь.
     – Как? На кладбще? – удивился Пифодор.
     – Да нет, в других местах, – уточнил Коттал.
     – Какие могут быть дела ночью? Не кажется ли вам, что хватит гулять? Пора уж, наверное, домой. Я представляю, как ваши родители волнуются.
     – Да нет, никто не волнуется, – беспечно-пренебрежительно махнул рукой Коттал.
     – Да?! Ну, тогда пойдемте ко мне, – предложил Пифодор. – Я хорошо накормлю вас. Выспитесь у меня. А утром мой отпущенник преподнесет вам мои дары. У меня еще остались два конфара очень хорошей работы. Вот я вам и подарю их. 
     – Ну, тогда,.. тогда, – произнес Коттал, – пойдем что ли, Квентипор. Раз боги нам такую удачу посылают.
     – Конечно, пойдем, – обрадовано согласился Квентипор. –   Гермес, прибыли податель, вспомнил о нас. 
     Пифодор вышел со своими юными спасителями на широкую хорошо уезжанную и утоптанную дорогу. Они пошли по ней к городу, стены которого неясно светлеющей полосой с башнями отчерчивали возвышающуюся за ними черную громаду акрокоринфского холма от более светлой чем он равнины с плохо различимыми во мраке постройками в усадьбах землевладельцев.
     Постепенно приходя в себя, Пифодор начал ощущать ночной холодный, пахнущий сыростью воздух.
     Вскоре в темно-синем небе появилась большая луна, и дорога перед взорами наших путников сразу стала красивой – голубовато-серо-белой, со множеством поблескивающих мелких камешков.
     Мальчишки шли, весело переговариваясь. Пифодор находился в особенно приподнятом настроении. При других обстоятельствах его бы совершенно не заинтересовал ребячий разговор. Но сейчас он тоже оживленно говорил, по-доброму подшучивая над ними. А сам между тем думал о том, как все-таки необычно и удивительно складывается его жизнь, полная смертельных опасностей, что сегодня опять едва-едва не погиб и, возможно, в будущем придется снова столкнуться с тяжелыми испытаниями. И наш герой не ошибался: нынешнее проишествие было лишь первым в новой череде его новых приключений.
     Пифодор и мальчики приближались к городу. Из темноты послышался протяжный стон. Все посмотрели вправо и увидели силуеты четверых распятых и поблизости от них двух стражников, спящих у потухшего костра, с мерцающими угольками в тлеющей золе.
     – Немного сегодня их висит, – заметил Коттал.
     – Да тут всегда так – то мало, то много, – сказал Квентипор. – Вот увидишь, скоро много будет висеть.
     Ни Квентипор, ни Коттал, ни наш герой не знали насколько пророческими окажутся эти слова.
     Вдруг сердце Пифодора пронзила острая, жгучая жалость к распятым, гораздо большая, чем та, какую он испытывал к ним прежде. Страшные переживания этой ночи, когда сам едва не сделался жертвой изуверской казни, заставили сильнее сопереживать казненным. Но скоро, как и всегда, он подавил в себе это сочувствие под влиянием обычного общепринятого мнения, что распятые заслужили такой суровой кары.    
     Наш герой и его юные спутники подошли к массивной башне. В ней находился проход внутрь города, закрытый воротами. Пифодор постучал в них негромко кулаком особым образом, как было условлено. Тяжелые обитые бронзой створы приоткрылись ровно на столько, насколько было достаточно для того, чтобы между ниими протиснулся человек. Пифодор, а за ним и мальчики прошли за ворота. Привыкшие к темноте глаза ослепил огонь факела, который держал один из четырех стражников. Рыжеватый свет освещал каменную кладку стен, дощатый потолок, плиты пола и крупные фигуры воинов. Бронзовые доспехи красиво блестели и отливали желтезною, словно золотые. Высокие гребни на касках делали гоплитов особенно рослыми, а панцири – внушительно-объемистыми, придавая им могучий и грозный вид. Между бронзовыми нащечниками шлемов улыбались молодые мужественные и несколько сонные лица.
     Ворота в противоположном конце прохода были открыты в темноту, в которой едва заметно вырисовывались очертания ближайших домов.
     Гулко под каменными сводами прозвучали голоса:
     – Быстро, Пентакион, ты успел туда-сюда.
     – Э, да он не один! Смотрите, кто с ним!
     – А нам сказал, что к полюбовке идет.
     – Вот так да. А я слышал, что он совсем равнодушен к мальчикам.
     – И я тоже слышал. Стало быть, Эрот одержал еще одну победу над Афродитой.
     – Оставь-ка нам одного, Пентакион. А то мы здесь от скуки умираем.
     Не обращая внимания на эти реплики, Пифодор поблагодарил воинов за то, что они выручили его, пропустив ночью за городские ворота, что считалось большим проступком и могло повлечь за собой строгое наказание, если бы стало известно начальнику стражи. Впрочем, надо заметить, что часовые согласились выполнить просьбу нашего героя, понимая, что мало рискуют, так как знали, что сегодняшний нчальник ночной стражи очень ленив, да к тому же весьма подвержен влиянию Морфея: поэтому вряд ли отправится проверять посты.
     Идя с мальчиками к выходу, Пифодор вдруг услышал за спиной удивленные, встревоженные возгласы:
     – Ба, да у него голова сзади вся в крови! И шея.
     – И на спине кровища!
     – Кто его так?
     – Видать, мальчшки-то непросто ему достались, – хохотнул кто-то.
     Пифодор сразу вспомнил о страшном ударе, нанесенном ему Демодоком, и понял причину головной боли, на которую обратил внимание, когда вышел на дорогу, и которую почти не замечал, оставаясь во власти сильных душевных переживаний.
     Не отвечая на вопросы любопытствующих стражников, Пифодор вышел из башни.
     Его приход домой с мальчиками удивил также не мало Трофия и старого привратника.
     Отправляясь на кладбище, Пифодор, чтобы не беспокоить домочадцев, сказал им, что уходит к Круматилион. 
     Приблизившись к Пифодору и получше разглядев его при свете огонька ночного светильника, с которым вышел во внутренний дворик, Трофий встревожено воскликнул:
     – Да у тебя же кровь! О, боги! Кто это тебя так?! Где?!
     – Да неужели опять напали?! Сволочи! – неменьше встревожился Суфлин.
     – Потом расскажу. Сейчас некогда, – отмахнулся Пифодор и сказал Трофию, указав на мальчишек:
     – Вот что, накорми-ка их как можно лучше. Потом спать уложи. А утром подари им те две чаши, что стоят во второй нише в кладовой.
     – Ферикловы чаши?! Да они самое доргое, что осталось из твоего добра, не считая дома и доспехов! (Примечание: ферикловы чаши – изделия знаменитого гончарных дел мастера Ферикла – иногда упоминается как Терикл).
     – Трофий, – ответил Пифодор, эти ребята спасли мне сегодня жизнь. Мне для них ничего не жалко.
     – Да-а?! Я не знал! Я не знал. Ну тогда, конечно, конечно… Тогда и мне для них ничего не жалко! – воскликнул Трофий и повел мальчиков на кухню.
     Пифодор же пошел в ванное помещение. Там снял окровавленную одежду, смыл с себя кровь, вытерся мягким шерстяным полотенцем. После этого, приняв из рук Суфлина чистую тунику, надел ее. Хотел перевязать голову, но, ощупав осторожно рану, убедился, что это только сильный ушиб и большая ссадина. Поэтому отстранил рукой собиравшегося приступить к перевязке Трофия. Тот внимательно-обеспокоенно, всматриваясь в рану, сокрушенно покачал головой и озабоченно произнес:
     – Надо бы перевязать… Как же ты без…
     – Пустяки. Так лучше заживет. Уж я-то знаю.
     Как наш герой ни торопился, он не смог себе отказать в том, чтобы подкрепить силы едою. Это оказалось кстати, поскольку дальнейшие события развивались так, что вновь ощутить вкус пищи ему предстояло слишком нескоро.
     Поев, стал надевать доспехи. Помогавший ему Суфлин проговорил обеспокоено:
     – Да неужели ты на службу пойдешь, владыка?
     – Я же сказал вам, что иду сегодня в ночную стражу, только позднее, чем обычно.
     – Да я помню… Меня рана твоя беспокоит.
     – Ничего страшного. И не такие получал… Но шлем, пожалуй, не стану надевать.
     Так Пифодор и сделал: облачился в латы, надел ремень с мечом, накинул на плечи плащ и с непокрытой головой вышел на улицу, пожелав спокойной ночи привратнику.
     Однако ночь для Суфлина была неспокойной. Заперев дверь и легши, как обычно, под нею на постеленную воловью шкуру, он почти не спал: беспокоили мысли о неожиданных ночных гостях. Суфлин вспомнил, что видел их на рынке, куда посылали его иногда за покупками. Ему тогда сразу эти мальчишки показались подозрительными. Они имели вид мелких воришек, которые, слоняясь между торговыми рядами, высматривают что можно украсть и поджидают, когда можно это сделать незаметно для окружающих.
     Привратник прислушивался к каждому шороху, иногда поднимался и выходил во внутренний дворик, где снова прислушивался к тишине.
     Опасения его были отнюдь не напрасны: Квентипор и Коттал, несмотря на обещенное щедрое вознаграждение, действительно, намеревались обворовать богатый, как им казалось, дом бывшего стратега, куда они так удачно проникли. Мальчики с детской наивностью полагали, что утром никто не придаст никакого значения тому, что два небольших мешка, которые они всегда брали с собой, отправляясь на ночной промысел, подозрительно чем-то наполнились, хотя ночью еще были пустыми.
     Однако усталость, детская потребность в хорошем сне и очарование чистой мягкой  настоящей  постели,  на какой они никогда не спали, сделали свое дело – друзья быстро крепко заснули.
     Проникшийся чувством благодарности к спасителям Пифодора, Трофий не спешил их будить. Разбудил только, поддавшись на угововоры Суфлина, который очень желал побыстрее закрыть за ними дверь дома.
     Проснувшись, Квентипор и Коттал с досадой поняли, что упустили возможность поживиться незаконным образом в доме Пентакиона. Но сразу перестали сожалеть об этом, когда Трофий вручил им дар Пифодора – две ферикловы чаши.
     – Какие красивые! – произнесли восхищенно, удивленно и обрадованно оба.
     Эти прекрасные творения великого мастера быстро были помещены в мешки.
     Вскоре, однако, радость мальчишек сменило беспокойство.
     – Какие большие, – сказал один.
     – Так выпирают. Так заметно, – сказал другой.
     – Прыщавый сразу увидит, что это чаши.
     – Да, отнимет, собака.
     – Как пить дать, отнимет.
     – Как бы перехитрить его?
     – Как ты перехитришь?! Если он уже ждет нас, поджидает, сволочь?!
    Прыщавый был долговязый четырнадцатилетний парень, который своему угреватому лицу был обязан таким прозвищем. Он нередко отнимал у Квентипора и Коттала воровскую добычу. Они не знали, что на этот раз могут не опасаться его: сегодня ему было не до них, так как он с большим любопытством наблюдал за теми событиями, которые уже происходили в городе, но о которых ни Трофий, ни Суфлин, ни Квентипор и Коттал еще не знали, как не знали о них и многие другие коринфяне, живущие в этой части города, поскольку тревожный сигнал трубы плохо был слышен здесь, а глашатай еще не доскакал до сюда.
     Вернемся же к тому моменту, когда наш герой вышел из дома, спеша в Акрокоринф. Пифодор шел по пустынным темным улицам спящего города. Стояла такая тишина, что он слышал только свои шаги и мерное позвякивание своих доспехов при ходьбе. То и дело посматривал на небо, определяя время. По его подсчетам последний час первой караульной смены или, как тогда говорили, первой ночной стражи, еще не истек. В душе Пифодор ликовал, удивляясь и хваля себя за то, что так успешно, смело сумел осуществить опаснейшее предприятие – не только уничтожил злодейку, вышел живым из безвыходной ситуации, но даже уложился в строгих рамках продолжительности караульной смены.
     Не раз он останавливался, воздевал руки к небу и возносил благодарственные молитвы богам, особенно Аресу Воителю, потому что считал его своим покровителем и именно ему, находясь сегодня в ужаснейшем положении, как порой и на поле брани, мысленно обещал щедрые дары и жертвы за помощь. Сейчас заверял его, что непременно сразу же выполнит свои обещания как только появится возможность.
     Когда уже подходил к подножию акрокоринфского холма, у Пифодора появилось серьезное опасение, что он все же не успевает. Расположение звезд давало слишком приблизительное представление о течении времени. Сейчас они располагались так, что можно было предположить, что первая ночная стража еще не закончилась, равно как и обратное. Смена караула производилась по гораздо более точным часам – песочным. Показания их могли не соответствовать желаниям и предположениям Пифодора. Им овладело сильное беспокойство. Он уже сожалел, что задержался дома ради еды и ругал себя за это.
     Теперь наш герой шел вверх по крутой зигзагообразной дороге, ведущей к воротам Акрокоринфа. Идти было трудно. Дыхание все более учащалось, ногам становилось все тяжелее, выступил обильный пот. Когда Пифодор начал подниматься по склону, Акрокоринф перестал быть ему виден. Но через шагов двести над широкой вершиной горы показались каменные башни, а затем и стены. Крепость вырастала мощной серой массой на фоне звездного неба.
     Много раз уже поднимался Пифодор к ней в доспехах и каждый раз убеждался в одном из преимуществ положения Акрокоринфа, делающих его неприступным: восхождение к нему изнуряло гоплита – нести на себе, двигаясь в гору, латы весом более таланта было очень тяжело. Когда Пифодор приблизился к воротам, он весь взмок от пота и тяжело дышал, словно участвовал в популярном у греков состязании бегунов в тяжелом вооружении.
     Сверху послышались голоса часовых.
     – Гляди-ка, идет кто-то.
     – Так это Пентакион. Кто еще? Он отпрашивался, говорят.
     – А-а, вот оно что. Опоздал.
     – Совсем немного.
     – Ну и что: за это тоже наказать еще как могут.
     – Да ты что, кто его накажет, Пентакиона-то? Даже сам стратег не решился бы, клянусь Ахиллесом.
     – Да, это верно: он – не мы.
     «Не успел-таки», – с досадой подумал Пифодор. Он знал, что Патекиск не посмеет возложить на него, прославленного бывшего стратега, наказание. Боялся опоздать только потому, что понимал, что тот не упустит возможность оскорбить его руганью, которую вполне может позволить себе, так как опоздание в караул считалось немалым проступком: Патекиск, как мы знаем, искал любой повод для того, чтобы строго, грубо отчитывать нашего героя, мстя за некогда нанесенную ему обиду.
     «Может, еще обойдется, – надеялся Пифодор. – Может, он не заметил, что меня нет. Как не заметил? Нет, не мог не заметить. Он же всегда выходит во двор, чтобы заступающую на посты стражу осмотреть. С факелом выходит. А людей немного. Всех в лицо знает… Впрочем, не всегда выходит. Не всегда с факелом. А может, и правда, не заметил. Может, и правда, обойдется. Надо спросить у тех, кто у ворот стоит, заметил он, что меня нет или не заметил. Если не заметил, скажу, чтоб не докладывали обо мне».
     Но когда Пифодора пропустили за ворота, он сразу увидел перед собой Патекиска. Оказалось, что тот поджидал его.
     Начальник стражи, с факелом в руке, стоял рядом с тремя гоплитами, точно также выглядевшими в свете рыжеватого огня, как те, что охраняли вход в город, которых мы описали недавно.
     Патекиск, рослый, атлетически сложенный молодой мужчина, с кортко подстриженными черными волосами, очень изогнутыми черными бровями на красивом круглом тщательно выбритом лице, был босоног, одет по-домашнему – в один небрежно, свободно обмотанный вокруг тела гиматий.
     Он произнес насмешливо-восхищенно с издевкой в голосе:
     – О, боги, кто это соизволил к нам прийти?! Никто иной, как славный, доблестный Пентакион, сокрушитель городов и крепостей, покоритель Пелопоннеса, который сразу же освободился, как только он вернулся в Коринф! Сущий Арес-Воитель! Такой взыскательный военачальник! Взыскательный ко всем, только не к себе. Себе он даже на службу позволяет опаздывать.
     Пифодор в первый момент хотел что-нибудь соврать, чтобы объяснить опоздание, но сразу вспомнил, как бранил когда-то Патекиска за невыполнение приказа, и как тот стоял перед ним жалкий, испуганный и что-то врал в оправдание своей трусости. Нашему герою не хотелось даже отдаленно походить на человека, которого он презирал как воина. Поэтому, усмехнувшись, ответил:
     – Неужели ты, Патекиск, считаешь, что твое прегрешение может сравниться с моим?
     Лицо Патекиска, хорошо освещенное факелом, мгновенно изменилось – из торжествующе-насмешливого и веселого сделалось вначале мрачным и растерянным, затем негодующим. Глаза расширились и округлились, кончик губ недовольно дернулся, нервно заходили на скулах желваки.
     – Да ты,.. да ты,.. ты знаешь, что я могу велеть тебя выпороть, – с яростью выдохнул он. – Получишь… горячих…      
     – Ну что ж, попробуй. Потом тебя самого выпорят коринфяне, – ответил, усмехаясь Пифодор. – А могут и камнями забить, не дожидаясь суда.
     Глаза Патекиска еще больше наполнились злобой. Он сказал сквозь зубы:
     – Вот что, Пентакион, я тебя не допускаю в стражу! Понял?! – и приказал рядом стоящим воинам: – Возьмите у него оружие и отведите в карцер!
     Пифодор знал, что Патекиск имеет полное право поступить таким образом: начальник стражи обязан был не допускать к караульной службе и отстранять от нее провинившегося солдата, даже заключить его под арест, поскольку воин, которому угрожает наказание, считался ненадежным – мог дизертировать, перебежать к врагу и даже провести противников на охраняемую территорию. Пифодор также понимал, что Патекиску невыгодно слишком обострять с ним отношения, надеялся, что скорей всего он ограничится только арестом, который давал ему возможность с честью выйти из затруднительного положения, поскольку все же делал его победителем в конфликте и показывал окружающим, что, несмотря на прежние огромные заслуги Пентакиона, он все равно имеет над ним власть. Кроме того, провести остаток ночи в карцере Пифодору казалось заманчивым, поскольку давало возможность выспаться вместо длительного утомительного бодрствования на посту и хорошо отдохнуть после слишком трудного начала ночи.
     Поэтому наш герой без всяких возражений отдал меч, копье  и покорно последовал вместе с воинами, ставшими его конвоирами, в карцер, находящийся в одном из подсобных строений близ храма Аполлона. Его заперли в камере, не имеющей даже маленького окошка. Пифодор оказался в такой темноте, о которой говорят: «Хоть глаз выколи». Ориентироваться возможно было только ощупью.
     Он сразу стал искать ложе для сна, наличие которого предполагал здесь. Но найти не мог. Когда уже с огорчением решил, что его нет, ступни коснулись чего-то мягкого. Пифодор опустился на корточки и нащупал рукой воловью шкуру, постеленную на глиняном полу в углу. «Ну, хоть это, – с облегчением подумал он. – Мне не привыкать на воловьей шкуре спать».
     Положил на пол щит, снял и тоже положил на пол доспехи. Не без удовольствия разлегся на подстилке. Ушибленной голове придал такое положение, при котором ей не больно было лежать. Усталые члены ощутили приятное отдохновение.
     Мысли опять вернулись к происшедшему с ним на кладбище. Стало не по себе, когда подумал, что мог бы сейчас лежать не здесь, а в могиле. И вновь подивился, что снова вышел живым из совершенно безнадежного положения. Скоро он крепко заснул.