Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 50 глава

50

     Наш герой снова очутился в кромешной темноте. Как только дверь закрылась за вышедшими воинами и звякнул запираемый засов, Пифодор почувствовал еще большее облегчение. Но лишь на мгновение. Когда его вели сюда, он подумал и даже подумал с надеждой и радостью, что там, где будет заключен, непременно покончит с собой, чтобы избежать невыносимых мучений и никому не дать насладиться его казнью. Теперь же при мысли, что должен  себя убить уже прямо сейчас, ощутил не меньший ужас, чем тот, который испытывал, когда находился в окружении разъяренных воинов, собиравшихся жестоко расправиться с ним.
     – Ну почему, почему я не погиб в бою?! – воскликнул он в отчаянии с протяжным стоном. Убитые в бою воины казались ему сейчас настоящими счастливцами.
     И тут он позволил себе то, что никогда не позволял себе и за что осуждал многих других, которые упрекали богов за нежелание уберечь их от невзгод и лишений или оказать помощь в достижении успеха, несмотря на принесенные им жертвы и дары.
     – О Зевс, Аполлон, Арес, Афродита, Гермес, Гера, Посейдон, разве мало я приносил вам жертв и в храмах ваших, и дома?! А сколько приношений сделал дорогих в ваши храмы! А уж возлияний не счесть – и в храмах ваших, и дома делал! И за это, за все это вы уготовили мне такой конец! – произнес наш герой, устремив вверх взор, полный отчаяния и негодования. Но затем опустил взгляд и подумал: «Да это не они уготовили… Это какое-то завистливое, зловредное божество  продолжает преследовать меня! Все старается извести меня, сжить со свету… И это божество вряд ли из тех, к кому я воззвал сейчас: тех же я больше остальных ублажал. И разве я один такой, кто стал жертвой зависти и зловредности богов?! Таких очень, очень много… Но,… но ведь и много таких, кому боги помогли выстоять в борьбе с зловредными богами, спасли, помогая выжить в тяжелых невзгодах… Да. А мне не помогли… Но почему?! Я же столько ублажал их! Да, просто мне, видимо, не повезло. Может, то божество, которое преследует меня, в дружеских отношениях с теми богами, которых я ублажал чаще остальных, которые и должны бы мне помочь. Может, они на пирах встречались, как знать? А на пирах крепкая дружба заводиться. Поэтому они и не мешают ему изводить меня… А может, а может, – Пифодор устрашился догадке, – может, меня преследует какое-то из тех божеств, которых я как раз и ублажал больше остальных! Ведь этих богов не понять. Как часто люди усердно и щедро ублажают то или иное божество, а оно все остается неумолимым. Так, купец, не скупясь, ублажал Гермеса, а потерпел убытки, корабельщики хорошие жертвы приносили Посейдону, а попали в бурю и погибли, стратег щедро то и дело ублажает Ареса, а все терпит поражения, кто-нибудь умирает от любви и щедрые жертвы приносит Афродите, чтобы помогла склонить возлюбленную к его уговорам, а та все также холодна к нему. Эти боги неумолимы, ненасытны, жестоки, завистливы, злы. Неужели я, и правда, стал жертвой божества, которое так часто ублажал?!.. Но что это я?.. Как я могу упрекать богов?! Нет, нет: все-таки они, наверное, не виноваты. Мне даже кажется, что они сделали все возможное, чтобы мне помочь. Просто, видимо, Атропос решила прервать нить моей жизни, а против решений мойр бессильны даже боги. (Примечание: выше уже говорилось, что, согласно верованьям древних греков, мойры были богинями судьбы. Добавим, что их было три – Клото пряла нить жизни, Лахесис сматывала нить, наделяя людей судьбами, Атропос разрывала нить, вызывая смерть).  Тем не менее божеству, которое мне помогает, или божествам, удалось заставить Атропос немного отдалить мой конец – на целую ночь и начало дня. А главное, боги уберегли меня от жесточайшей изуверской казни тогда, на кладбище, и только что сейчас от такой же страшной. Они дают мне возможность покончить с собой. А такая смерть по доблести считается близкой к смерти в бою».
     Наш герой стал истово молиться, прося прощения у богов за обращенные к ним упреки и, благодаря за помощь. Но тут же мысль, что он должен убить себя, причем уже сейчас, так ужаснула его, что он прервал молитву и застыл, потрясенный.
     «Ну что ты стоишь, чего ждешь?! Боги дали тебе шанс. Так воспользуйся же им», – услышал он внутренний голос.
     – Да, да, я сделаю это, – проговорил он вслух, но мысленно воскликнул: – О, я не могу! Я не смогу! Как,.. уже сейчас?! Нет, я не могу!
     «Неужели ты хочешь, чтобы тебя кромсали живьем, тянули жилы из тебя, живого?» – опять сказал внутренний голос.
     – Да, да, я сделаю это, – прошептал, стиснув зубы Пифодор. Он начал думать, как убить себя и вдруг понял, что не сможет осуществить свое решение не только потому, что не хватает силы духа, но и потому, что не имеет ни меча, ни ножа, ни яда, ни какого другого средства, которым можно было бы покончить с собой, и руки вдобавок связаны за спиной.
     Он взвыл от ужаса, отчаяния и горького сожаления, что жестоко обманулся в надежде на помощь богов. Нет, они и не думали ему помогать! Напротив, они стараются усугубить его мучения, издеваются над ним – подразнили надеждой покончить с собой, чтобы избежать слишком лютой казни, но не дали возможности это сделать!
     «Как же быть, как быть?! – лихорадочно-напряженно, все более цепенея от ужаса, – думал Пифодор. – Неужели мне придется пройти через этот кошмар?!»
     И тут он вспомнил, что некоторые пойманные беглые рабы, устрашась жесточайшей казни за побег, убивают себя, разбив голову о стену.
     – Так вот же выход, вот выход! – воскликнул Пифодор, воспрянув духом. В первый момент он даже обрадовался, впрочем, так, как может обрадоваться обреченный смерти человек, узнав, что она будет более легкой, чем ожидал, хотя все равно очень близка и неминуема. Но тут же ужас вернулся к нему, такой же сильный, как и тот, который только что владел им. Страх от сознания необходимости покончить с собой, причем, как можно скорее, страх смерти, подавил все его существо. «Как, неужели уже сейчас?!... Уже сейчас?! Нет, только не сейчас!» – кричал внутренний голос. Ощущая холод и дрожь во всем теле, Пифодор начал настраиваться на самоубийство. И тут он снова почувствовал, что совершенно не способен сделать это, что такое выше его сил.
     Он приблизился к стене и дотронулся лбом до холодной неровной каменной кладки, подумав: «Нет, не сейчас, не сейчас. Я только попробую… А уж в третий, четвертый раз – тогда уж по-настоящему… Надо со всей силой, со всей силой». Он продолжал настраиваться на самоубийство, но лишь сильнее почувствовал и окончательно понял, что не сможет заставить себя удариться головой так, чтобы от этого удара наступила смерть. Теперь его охватил еще больший ужас от сознания того, что из-за своей неспособности покончить с собой он обрекает себя на изощренно-жестокую казнь. Он снова взвыл от отчаяния и смертельного страха. Ослабевшие, дрожащие в коленях ноги подкосились под ним, и он вынужден был невольно сесть на пол, в таком изнеможении, словно совершил неимоверно тяжелое физическое усилие.
     «Так ведь,... так ведь у меня же есть время! У меня еще есть время! – вдруг обрадовано подумал он. – Зачем же мне торопиться убивать себя?! Они же пока пируют. И еще будут сколько-то пировать. Может быть, даже долго: пиры часто затягиваются, особенно, когда хватает вина, а вина здесь предостаточно. А уж когда я услышу, как они идут за мной, тогда я и покончу с собой. Тогда мне будет куда легче решиться. Конечно, – деваться-то мне некуда будет. Это подтолкнет меня – как только услышу их шаги, сразу сделаю это».
     Пифодор обрадовался так, словно ему осталось жить не два-три часа, а два-три года. Он облегченно вздохнул и встал на ноги. Затем опять сел. Устало прислонился боком к стене.
     Ему невольно быстро вспомнилась вся его жизнь. Самыми приятными, дорогими воспоминаниями оказались даже не воспоминания о блестящих ратных победах и триумфальных возвращениях после них в ликующий Коринф, прославляющий доблестного стратега Пентакиона, а обычные детские и юношеские воспоминания. Со жгуче-щемящей тоскою он понял, что самые лучшие, самые счастливые дни остались там, в детстве и юности. При этом с особенной остротой ощутил чувство благодарности родителям и опекуну Агесилаю. С удовлетворением он подумал о том, что сумел-таки отплатить добром за помощь и заботу человеку, который стал ему вторым отцом. С большим сожалением вспомнил, что не успел довести до конца дело мести за расправу над своей семьей.
     Вскоре он вскочил на ноги и принялся ходить взад-вперед по камере, говоря со стоном: «Ну почему, почему я не погиб в сражении?!» Он принялся напряженно размышлять, с отчаянием и горьким сожалением стараться понять какое божество, когда и каким образом обидел, навлекши на себя его нелюбовь и преследования. Он стал снова упрекать богов. Потом молился им, прося о ниспослании ему если не спасения, то хотя бы решимости покончить с собой.
     И все это повторялось многократно – обессиленный, он садился на пол и вспоминал прошедшую жизнь, потом вскакивал и ходил в отчаянии по карцеру, силясь догадаться какое божество, когда и как обидел, упрекал богов и молился им, сокрушался что не погиб в бою; затем измученный душевными переживаниями, опускался снова на пол. Иногда Пифодор лежал в состоянии полнейшей апатии, не замечая холода глиняного пола.
     Так прошло много времени. И Пифодор ощущал, что прошло много времени, и понимал, что уже должны прийти за ним, вот-вот придут. Поэтому со смертельным ужасом прислушивался к каждому шороху за дверью, ожидая приближения тех, кто поведет его на казнь. При этом Пифодор справшивал себя, сможет ли он покончить с собой, когда услышит их шаги и опять чувствовал, что не сможет. Окончательно он лишился надежды, когда вспомнил, что большинство пойманных беглых рабов не покончили с собой, а подверглись мучительнейшей казни, какой карались все схваченные осмелившиеся бежать невольники. «Почему же они не покончили с собой до казни? – спрашивал Пифодор мысленно. – Ведь всегда же есть рядом что-нибудь твердое, обо что можно разбить голову. Может, им помешали, не дали это сделать. Или, или они просто не смогли?! Потому что это так трудно! Так трудно решиться на это. Даже если удастся решиться на это и даже если удастся решиться удариться сильно, то еще неизвестно достаточно ли это будет сильно, чтобы сразу умереть». И тут он вспомнил как когда-то, еще в Аргосе, будучи любопытным подростком, открывающим для себя неизведанный и потому соблазнительный в таком возрасте мир низьменных страстей, ходил поглазеть на казнь беглого раба, вспомнил, как кто-то сказал в толпе, расступившейся перед обреченным и его конвоирами: «Глядите, хотел покончить с собою, собака, убоявшись казни, – вон бошку свою разбил глупую! Не получилось». И правда, голова ведомого на муку раба, была покрыта запекшейся кровью.
     «О как он мучился, как кричал от страшной боли!» – ужаснулся Пифодор, невольно вспомнив страшное зрелище казни. Неужели и ему предстоит испытать такое?! О, нет! Теперь он очень сожалел, что отложил самоубийство. На самоубийство нужно настративаться, долго настраиваться. А он вместо этого малодушно цеплялся за последние часы жизни. И вот, пожалуйста, – сейчас его потащат на изуверскую казнь. А ведь он бы мог уже вырваться отсюда и стать недосягаемым для свирепых ненавидящих его людей. Они бы не смогли причинить ему ни малейшей боли.
     Пифодор опять вскочил на ноги и бросился к стене. И сразу уткнулся лицом и грудью  в каменную кладку, так как не видел ее приближения в темноте.
     «Ну же, давай, давай… Один раз, всего один раз! Только как можно сильнее! Со всей силой. Чтобы раз – и все. И ты спасен! – убеждал Пифодор себя, стоя перед стеною. – Ну, давай же. Один раз и все – и ты уже не здесь, а на берегу Стикса… Но, но они же не похоронят меня, эти сволочи из Аргоса! Мне придется вечно скитаться по берегам Стикса! – еще больше отчаялся он, но сразу же вздохнул с облегчением, подумав: «Как это не похоронят?! Конечно же, меня похоронят. Им ничего не останется, кроме как или сжечь меня, как своих убитых, или выдать мое тело коринфянам. (Примечание: похоронить мертвеца на акрополе, где находились святилища богов, для древних греков было величайшим нечестием). Скорей всего они сбросят меня со стены коринфянам. А уж те-то меня, конечно, похоронят. Так что сегодня же я буду там. Может, даже на Елисейских полях. Нет, на Елисейских полях я уж точно не буду – я грешен. Но на Асфоделевый луг попаду. Большинство, говорят, туда попадают: кто хоть и грешен, но все же не так, как злодеи. А там я встречу и отца, и мать, и сестер… Нет, сестер не встречу – они, конечно, на Елисейских полях. Но я увижу мать! Увижу отца! Разве это не радость?! Да ради одного этого уже стоит умереть… Ну, давай же,… давай же,… смелее. Ну… Раз – и все, и ты там! Давай же… Да, но вдруг, но вдруг они решат по-другому, – Пифодор вздрогнул, по спине его пробежал морозный озноб, когда он подумал, что скоро предстанет перед судом Миноса, Эака и Родоманта, (примечание: боги, которые, согласно верованьям древних греков, вершили суд над прибывшими в Аид душами мертвых). – Да что ты их убоялся? Нечего их бояться. Тебе-то их чего бояться? – успокаивал себя Пифодор. – Что, ты злодей какой-нибудь? Разбойник? Пират? Да, ты убивал. Но где? На войне, где все убивают. Кого убивал? Врагов. Не ты их – так они бы тебя. Над пленными ты никогда не издевался. Так что же ты боишься? Не пошлют тебя в тартар.  Скорей всего пошлют на Асфоделевый луг». Пифодора перестала страшить встреча с Миносом, Эаком и Родомантом. Оставалось осуществить главное – убить себя. Уверенность что будет погребен, значительно приободрила нашего героя. Тем не менее он по-прежнему не мог решиться нанести себе смертельный удар. Помимо страха от последнего шага его удерживала одна мысль, которая по началу находилась глубоко в подсознании, а теперь владела всем его сознанием, всем существом его. Эту мысль можно выразить словами: «Я убью себя, я прерву все для себя – и плохое, и хорошее – я сам прерву свою жизнь. Но я так хочу жить! А вдруг не все для меня потеряно, вдруг мне удастся остаться в живых! А я сам хочу лишить себя этого шанса!» Как видим, наш герой все-таки не совсем потерял надежду. Иные люди, оказавшись в подобном положении, хоть и видят всю его безвыходность, все же до последней минуты продолжают надеяться, верить в чудо. Мы должны признать, что наш герой не мог не сохранить надежду на благополучное разрешение ситуации, если учесть, что он неоднократно выходил живым из страшных, грозящих неминуемой гибелью переделок.    
     Вдруг он почувствовал, что кожаный ремешок, которым были перевязаны запястья, уже не сильно стягивает их. Пока Пифодор совершал много разных нервыных движений, напрягались и, насколько позволяли путы, двигались и руки его. Поэтому ремешок постепенно растягивался. Он уже давно ослаб, но поглощенный сильными страшными переживаниями, Пифодор это заметил не сразу. Он принялся изо всех сил ворочить предплечьями в кольцах пут, стараясь растянуть их еще больше и это удалось-таки сделать: скоро Пифодор уже растирал и разминал освободившиеся затекшие руки.
     Подняв с пола упавший ремешок, он стал думать какое найти ему применение. Повеситься возможности не было: Пифодор не мог достать до бревенчатых перекрытий потолка, чтобы к одному из них привязать конец ремешка. Он сделал петлю и надел ее на шею, не собираясь пока удушать себя, а только желая попробовать. Пифодор потянул конец ремешка – сильнее, еще сильнее. Лицо набухло, глаза выпучились, словно готовые выскочить из орбит. Дыхания не стало – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ощутив удушье, Пифодор постарался терпеть. Но скоро не выдержал и, отпустив конец ремешка, поспешил ослабить петлю. «Нет, не получится, не смогу»,  – подумал он, быстро тяжело дыша, жадно глотая воздух. Он сжал с досадой в кулаках ремешок и рванул его в разные стороны, затем швырнул со злостью на пол. «Как же быть, как быть?!» – Пифодор схватил руками голову, испытывая ужас и полное отчаяние. И тут его радостно поразила мысль: «Зачем же убивать себя?! Зачем?! Ведь теперь у меня свободные руки! Я могу драться! Я сражусь с  ними! Я погибну в бою, как и должен был погибнуть. Это куда легче, чем самому убить себя! А главное, а главное, – продолжал он думать, ощущая и радость, и большое облегчение, – я не дам казнить себя! Мне не придется испытать нечеловеческие муки, которые они готовят мне. Погибнуть в бою с доблестью – что может быть лучше для воина, для сратега?!» Пифодор знал о случаях, когда по каким-либо причинам оказавшиеся без оружия воины сражались с вооруженными врагами. Как правило, все они погибали, но всегда все о них говорили с восхищением, как о совершивших настоящий подвиг героях. Пифодор обрадовался так, как будто у него появилась возможность не только умереть более легкой смертью, чем ожидал, а, вообще, спастись от гибели. «А почему это я решил, что буду драться без оружия?! Нет, я буду драться с оружием! – мысль стратега заработала в полную силу. – Я спрячу руки за спиной. Они, конечно не ожидают, что у меня руки развязаны. Думаю, мне удастся выхватить у кого-нибудь из них меч – они же не ожидают. Только как можно быстрее надо – раз и все. Резко – я это могу. Внезапность, быстрота – самые хорошие союзники. Это уж я точно знаю. Так что дружочки мои аргосские, хотите казнить меня? Пожалуйста. Только вначале попробуйте взять меня живым. Узнайте же, как умеет биться Пифодор. Помните, как я бился тогда. Увидите, как я бьюсь теперь, когда стал настоящим, опытным воином. Посмотрите как я дорого продам свою жизнь!.. О, да уж,.. да уж не это ли путь к спасению?! – Пифодор еще более воспрянул духом. – они же придут за мной не толпой, я думаю. Зачем им всем идти за мною? Конечно, они пришлют двух-трех человек. Зачем больше? Они же не знают, что мне удалось развязаться. Да и не знают на что я способен. Что мне стоит двоих-троих переколоть, не ожидающих нападения? Затем я выскочу на улицу и –  бегом к крепостной стене. Стена отсюда в шагах ста-ста двадцати, не больше. Там же и лестница на стену. Только бы пробиться через цепь воинов на стене, успеть спрыгнуть со стены, пока они не достали меня мечом или копьем… Эх, нет, нет: там нельзя прыгать – слишком высоко. И такая круча внизу, камни! Нет – там мне сразу конец. А если попробовать добежать до того места, где аргивяне перебрались через стену? Нужно только бежать как можно быстрее. Вряд ли мне кто-нибудь встретится на пути. Ну, может, и встретятся – один-два, не более. Все воины сейчас на стенах. Да, много, наверное, там, где собираются казнить меня… Ох, нет, нет, – Пифодор снова упал духом. – Ничего не получится! Даже если мне и удастся добежать до туда, разве смогу я пробиться через цепь воинов! Их там так много и все в латах, со щитами, копьями. А у меня будет один только меч. Я же не успею надеть доспехи. Да и нет смысла надевать – бежать в них быстро невозможно. Конечно, у них там, в самом слабом месте крепостной стены, больше всего людей поставлено, – Пифодор поник головой. – Нет, мойр не перехитрить… Да,… но у меня еще есть путь – пробиться к алтарю, а еще лучше – в сам храм, припасть к ногам божества. А храм же вот он – рядом. Кода-то это меня здорово выручило… Да, но тогда все было по другому. Теперь же все иначе. Тогда мне повезло – меня не вывели из храма: народ благочестивый попался. А могли бы вывести – так часто бывает. А здесь вряд ли мне это поможет – эти мои аргосские дружки так меня ненавидят, что вряд ли страх перед святыней их остановит. К тому же, как я успел заметить, среди их наемников много негреков. Они не побоятся напасть на меня и в храме… Ну что ж, у меня будет меч – я буду биться с ними… О нет, о нет! Я не могу осквернить храм убийствами! Ну, а если они меня и не тронут, то мой конец все равно будет ужасен: мне придется умирать от голода и жажды. А это тоже пытка. Особенно мучительна смерть от жажды. А главное, а главное, – я буду жалок. Мне придется терпеть унижения. Они будут смеяться надо мной, оскорблять меня, – Пифодор невольно представил зло смеющиеся, надменно-торжествующие лица своих бывших друзей, а теперь врагов. – О нет, нет, это не для меня! Разве я не думал раньше о том, что если придется погибнуть, то я погибну достойно, как подобает воину? Поэтому такой путь не для меня. К тому же,.. к тому же,.. как же я забыл?! Они же говорили, что кто-то из наших искал ночью спасение в храмах. Но их выволокли оттуда и убили. Жрецы же, как говорили, попрятались все в своих комнатушках, подвалах и нос боятся высунуть. Так что,.. так что на храмы нечего надеяться. Значит,.. значит, придется вступить в бой, последний мой бой… Ну что ж, значит, чему быть, того не миновать… И за то спасибо богам. Спасли меня от лютой казни. И в первую очередь благодарю тебя, Арес, – чувствую, что ты, владыка, помогаешь мне, – собираешься вложить в мою руку меч. Ну что ж, можешь не сомневаться, я сумею хорошо отблагодарить тебя – не одну жизнь возложу сегодня на твой алтарь. Это будет моя плата тебе за то, что ты ради меня вступил в спор даже с самими мойрами, от которых и сам зависишь немало, и добился от них облегчения моей участи. Вот увидишь, твои старания будут не напрасны. Не пожалеешь – я не посрамлю меч, который ты вложишь в мою руку».
     Наш герой стал настраиваться, как обычно настраивался перед боем. Но никогда еще ему не приходилось готовиться к бою, в котором он должен неминуемо погибнуть: раньше, даже в самых трудных случаях, тоже казавшихся безнадежными, шанс выжить все же оставался. Сейчас же даже при оптимизме, основанном на прежнем удачном опыте, Пифодор не мог не видеть, что надежд никаких нет – слишком много хорошо вооруженных воинов противостояло ему одному, безоружному, только надеящемуся завладеть вражеским мечом. Тем не менее готовиться к неминуемой смерти в бою ему было куда легче, чем настраиваться на самоубийство: сказывалось выстраданное понимание того, что погибнуть, сражаясь, все же, наверное, будет не так тяжело, как умертвить себя самому. Облегчало душевное состояние также сознание, что удастся избежать лютой казни, что появилась возможность умереть достойно, как подобает воину, тогда как умереть достойно под изощренными пытками он, конечно же, не сможет – будет на радость врагам орать от непереносимой боли и молить о пощаде.
     Через некоторое время наш герой случайно наткнулся в темноте на бурдючок с водой, который взял с собой, отправляясь в караул, и который положил на пол со снятыми доспехами. Вражеские воины, как мы знаем, доспехи взяли. Бурдючок же не привлек их внимания. Это оказалось весьма кстати, потому что наш герой начал испытывать жажду.
     Того момента, когда откроется дверь карцера, Пифодор ждал долго. При этом он не только настраивался на смертный бой, но снова вспоминал прожитую жизнь. Теперь к этим воспоминаниям уже не примешивался панический ужас, а пронзительная, жгучая тоска сменилась спокойной грустью.