Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 52 глава

52

     Проспал Пифодор значительную часть дня и всю ночь. Все же, когда проснулся, ему показалось, что разбудили его буквально сразу после того, как заснул.
     В утреннем свете, проникающем в открытую дверь, он увидел в камере четырех рослых плечистых мужчин, в зеленых туниках с красивым, хотя и не затейливым шитьем на груди и по краю подола. Каждый держал в руке короткое копье и имел меч на боку.
     Наш герой сразу узнал этих воинов. Они были знакомы всем коринфянам. В их обязанность входило сопровождать преступников на суд, а с суда к месту исполнения наказания.
     – Вставай, на театр идти надо, – угрюмо сказал один из них.
     – На театр, так на театр,.. – ответил Пифодор, поднимаясь на ноги и протирая глаза.
     Переговариваясь со стражниками, наш герой, к удивлению своему, узнал, что уделил сну отнюдь не так мало времени, как вначале подумал. Идя в окружении конвоиров, он вдруг забеспокоился. Его положение теперь не казалось ему столь уж надежным. С волнением и торопливостью принялся придумывать защитительную речь. Боясь, что не успеет ее подготовить, сделать достаточно красивой и убедительной, в душел ругал себя за то, что долго спал вместо того, чтобы позаботиться о своей защите на суде.
     Но, когда они подходили к театру, речь уже была полностью готова в его голове, причем такая, которая разрушит, как он считал, даже самое изощренно-лживое обвинение. Однако она ничуть не помогла нашему герою: в суде не нашлось никого, кто бы поддержал его или хотя бы проявил сочувствие. Никто не хотел ему верить. Все верили только утвердившемуся среди народа мнению, что Пентакион, хотя прежде и честно служил демократическому Коринфу, теперь, обозленный опалой, особенно тем, что разжалован до рядового без права на новое продвижение по службе, решил отомстить и, зная слабые места в обороне города и акрополя, а также, используя свои незаурядные стратегические способности и большой боевой опыт, помог врагам завладеть Акрокоринфом. В пользу такого обвинения говорило, во-первых, то, что он происходил из среды аристократов, во-вторых, то, что его не оказалось ни среди бежавших из крепости, ни среди убитых ее стражников, выданных коринфянам боевиками, в-третьих, то, что он был задержан в Акрокоринфе через три дня после его возврата, что наводило на мысль, что, зная за собой вину перед коринфянами, боялся их и прятался, выжидая удобный момент для бегства, в-четвертых, то, что напал на обнаружевшего его стражника, в-пятых, то, что убегал от караульных, в-шестых, то, что  сражался с часовыми на крепостной стене, явно стараясь прорваться, в-седьмых, утверждение Патекиска, что в ночь захвата Акрокоринфа он не явился в караул и отсутствовал все время до вражеского нападения, а это давало возможность предположить, что потому и не явился, потому и отсутствовал, что занимался оказанием содействия врагам.
     – Я же уже говорил вам, – кричал согражданам Пифодор, – что они собирались казнить меня как своего главного врага! Потому и заперли в карцере! Они пошли пировать – победу праздновать! А покуда заперли меня! Чтобы казнить через некоторое время! Но не успели! Боги помогли мне! И как я могу быть виноват, что был обнаружен своими в этом узилище только через три дня после возврата Акрокоринфа? – Пифодор перешел с крика на громкую речь. – Враги-то меня быстро там нашли. Их любопытство туда привело. Все, когда чужую крепость захватят, лазят повсюду. А нашим-то чего лазить? Они и так уж все знают. Хвала богам, что варвар, которого я припечатал там к стене, жив остался. Когда я входил на театр, я видел его – он у входа стоит. Давайте же, зовите его скорее. Он сейчас все обвинения с меня снимет. Он скажет вам, что дверь была заперта снаружи. Как же, если я прятался там, как же я мог запереть себя снаружи, находясь внутри? Я был там заперт. Заперт врагами, которые ненадолго, как я сказал, отложили расправу надо мной. Да я же вам все это уже говорил. Вы только слышать меня не хотите. Ну, давайте же, зовите лидийца скорее! Сейчас он вам прочистит уши и протрет глаза!
     Ввели Мурунака. Он предстал перед собранием с перевязанной головой, бледный, и уже одним своим видом вызвал возгласы сочувствия и возмущения Пентакионом, нанесшим побои.
     – Не бойся, Мурунак, – сказал Патекиск. – Не бойся. Ты видишь перед собой граждан Коринфа. Ты служишь им. Они друзья твои, хозяева твои. Так что бояться нечего. Не робей. Скажи, когда ты вошел в карцер и обнаружил там вот этого, – он указал на Пифодора, – дверь не была заперта. Да? Ну, говори же! Чего ты боишься?! Дверь не была заперта. Да?!
     Мурунак после некоторого колебания отрицательно покачал головой и произнес с акцентом громко:
     – Нэт, нэ бэла запэрта!
     «Так вот зачем Патекиск велел отнести его в свои покои! Чтобы подкупить или запугать! Впрочем, этот варвар, должно быть, потому лжет, что рад отомстить мне за то, что я здорово трахнул его об стену», – подумал Пифодор и вскричал:
     – Он лжет! Коринфяне, он лжет! Я требую его допроса под пыткой! Он – варвар: это можно!
     Собрание даже не обратило внимание на требование Пифодора и приступило к голосованию. Суд постановил конфисковать все имущество Пентакиона в пользу государственной казны, а его самого единогласно приговорил к смертной казни через распятие. Решено было привести приговор в исполнение немедленно за городской стеной.
     – Там уже висят двадцать семь его сотоварищей. Пусть же он висит со своими друзьяками-разбойниками! – такими словами завершил председатель оглашение результата голосования.
     – Коринфяне! Да вы с ума сошли! Какой же я вам враг, какой предатель?! Да вы вспомните сколько я для вас сделал! Сколько раз я спасал вас! И еще не раз, может, спасу, если жизнь мне сохраните! – кричал в отчаянии и ужасе Пифодор. – Если опять придет беда, кто вас спасет?!
     – Адронадор! Вот кто нас спасет! Он стратег получше тебя, хоть и моложе!
     – Его такой скорый возврат Акрокоринфа стоит всех твоих побед вместе взятых!
     – Да, ведь это неприступная крепость! К тому же враги ждали нападения и все равно не выстояли!
     – Даже большие армии не смогли бы взять! А мы взяли под его командованием!
     – Хотя нас так мало! Вот какой это стратег!
     – У него большое будущее!
     – А что касается твоих побед, разве мы не прославляли тебя за них, разве не вознаграждали?! Так прими же вознаграждение и за ту победу, которую ты принес не нам, а нашим врагам! – кричали в ответ Пифодору коринфяне, встающие со скамей и уже идущие между ними.
     На какой-то миг Пифодору показалось, что произошло просто нелепейшее недоразумение, что председатель поднимет сейчас руку, остановит всех и скажет, что ошибся, а затем прочитает оправдательный приговор. Но Пифодор знал, что этого не произойдет, что случилось ужасное и непоправимое – он, правда, приговорен к смерти и его действительно будут казнить, причем одним из самых жестоких способов.
     Толпы граждан двигались к ступенчатым проходам, разделяющим склон со зрительскими рядами на сектора. Многие уже шли по этим проходам, те же, которые сидели в первых рядах, уже выходили на орхестру, огибаемую подножием склона со зрительскими скамьями. На ней стояли наш герой, четыре стражника за ним, чуть правее на ораторском возвышении – председатель суда, только что прочитавший приговор, а несколько поодаль сидел за столом писец.
     Пифодора, глядевшего на движущиеся толпы коринфян, страшно поразила мысль: «Они идут на мою казнь! Они хотят посмотреть, как меня будут казнить!». Еще больше его потрясла, ужаснула другая мысль: «Уже сейчас меня будут убивать! Уже сейчас! Только отведут за городскую стену и уже начнутся мои страшные мучения! И ничего уже нельзя изменить!»
     Первым и единственным желанием было броситься бежать, хотя разум осознавал бессмысленность попытки спастись бегством. Пифодор повернулся и увидел перед собой огромных стражников. Проскочить между ними никакой возможности не было. Ближайший держал в руках веревку. Пифодор резко шагнул к нему и едва не сумел выхватить у него из ножен меч. Страшный удар сбоку кулаком в голову не дал ему это сделать. В следующий миг он ощутил руками, лицом, всем телом твердые шершавые каменные плиты, которыми была вымощена орхестра. Удар только сбил нашего героя с ног, но не оглушил, не лишил способности чувствовать и воспринимать происходящее. Его, упавшего, сразу придавили так, что он еле мог продохнуть.
     – Я ожидал, что он эту штуку выкинет. Поэтому был готов.
     – Да, ты вовремя ему двинул. Молодец. А то с мечом он натворил бы бед.
     – Это уж точно. Мечом он умеет владеть, собака. Не хуже Ареса.
     – Давай, где веревка? – услышал наш герой над собою грубые мужские голоса и затем почувствовал, как сильные, твердые, как клещи, руки заламывают его руки ему за спину. Он что есть сил сопротивлялся, но тщетно: четырехдневное голодание значительно ослабило мышцы, кроме того, не хватало дыхания из-за слишком стисненного положения, а главное, с каждой его рукой боролись две мощные руки. Вскоре им удалось крепко связать их.
     – Давай-ка, и ноги тоже свяжем. А то больно он прыток: как бы стрекоча не дал.
     – А веревка есть еще?
     – А как же: вон у Еврисфея вокруг пояса обмотана. Не видишь что ли?
     – Так свяжем, чтобы идти мог, а бежать нет, – опять услышал Пифодор над собой голоса стражников.
     На этот раз он уже не сопротивлялся, видя полную бесполезность своих усилий. Стражники быстро связали ему ноги. Затем Пифодор почувствовал, как мощные широкие пятерни грубо, больно схватили его за плечи и поставили на ноги.
     Пока стражники занимались им, толпы народа заполнили орхестру и, продвигались через проход между левым краем зрительских трибун и проскением к выходу из театра. Многие уже выходили из него.
     Стражники повели Пифодора. Всюду толпа расступалась перед ними. Десятки людей оскорбляли и проклянали его. Но он находился в таком состоянии духа, что поначалу даже не замечал этих оскорблений. «У меня даже нет возможности попробовать пойти на ту же хитрость, которая мне удалась в Дельфах! – в отчаянии думал Пифодор. – Да, значит, действительно Атропос собралась оборвать нить моей жизни, а может, уже оборвала. Какое-то божество, видно, старается помочь мне. Но правду говорят, против решений мойр бессильны даже боги… Как, как быть мне?! Как быть?! Неужели все,.. вот и все, конец мне?! И ничего нельзя сделать – не отвратить это, не отодвинуть хоть немного! Они будут распинать меня! Они будут казнить меня! Вбивать в меня гвозди! Мучить меня! Как это вынести? О, это выше сил моих! Но это будет уже сейчас!»
     Пифодора охватил дикий необоримый ужас, подавляющий, потрясающий, раздирающий все его существо. Ноги его сразу ослабли и одеревенели, стали словно чужими. Он шел и почти не ощущал их. Даже то, что своим испуганным, жалким видом он не мог не вызывать злорадного чувства у его врагов и недоброжелателей, сейчас ничуть не волновало Пифодора.
     Но тут наш герой подумал, что конец его жизни напоминает конец жизни Сократа и Фокиона. (Примечание: Сократ – знаменитый афинский философ, живший в 469 – 399 г.г. до н. э. Фокион – знаменитый афинский политический деятель – год рождения неизвестен, умер в 318 г. до н.э.).  Сограждане их тоже несправедливо казнили. Но они встретили смерть очень достойно. Мысль об этом помогла Пифодору вернуть мужество. Он сумел заставить себя держаться внешне спокойно и даже время от времени улыбаться. «Может, после моей смерти произойдет тоже, что и после их смерти – сограждане поймут, что совершили ошибку, будут горько сожалеть, и обо мне в народе сохранится добрая память», – подумал Пифодор и еще более приободрился духом. Он гордо поднял голову и смело посмотрел вперед. И сразу увидел перед собой Евкратиса. Тот стоял в шагах пятидесяти от входа в театр, у угла ближайшего к нему дома. Пифодор не мог ничего другого предположить, кроме того, что он нарочно задержался здесь, чтобы насладиться испуганным и подавленным видом поверженного врага, специально встретиться с ним взглядами, чтобы увидеть в его глазах ужас. Но когда их взгляды встретились, Евкратис смутился и как-то растерянно, даже будто виновато отвел глаза.
     Пифодор опасался, что в него, как когда-то при схожих обстоятельствах в Дельфах будут кидать камнями. Но у коринфян не было традиции истязать таким образом ведомого на распятие, которое считали и без того достаточно суровым наказанием для осужденного. Впрочем, если кого-то приговаривали к каменованию, то они охотно, дружно участвовали в совершении этой тоже жесточайшей расправы.
     Коринфяне не кидали в бывшего стратега камни, зато осыпали его оскорблениями и проклятиями. Особенно изощрялся Патекиск, поскольку теперь Пифодор был ему ничуть не опасен. Наш герой сейчас уже мог замечать брань, но был к ней равнодушен: и оскорбления, и проклятия летели мимо, совершенно не задевая сознания, потрясенного, подавленного ожиданием скорой казни.
      А между тем место и начало казни приближалось. Если в Дельфах наш герой мог только предполагать сколько еще осталось идти, то здесь хорошо знавшему и длину, и расположение улиц, ему не могла не быть известна продолжительность оставшегося пути. После каждого следующего перекрестка Пифодору становилось все страшнее и труднее сохранять самообладание. Он замедлял шаг, но стражники, замечая это, грубо подгоняли его.
     И вот уже – городские ворота. Здесь большинство коринфян, шедших впереди конвоя с осужденным, остановились, чтобы пропустить их пройти в ворота первыми. Как только Пифодор и караульные вступили в проход под башней, они через квадратный проем выхода сразу увидели распятых. Те висели на столбах (в самом начале нашего повествования упоминалось, что приспособления для этой мучительнейшей казни напоминали букву «Т»), которые ломанной вереницей тянулись параллельно идущей из города дороге, в шагах пятидесяти левее от нее. Самый первый в этом страшном ряду находился приблизительно на расстоянии пол-стадия от городской стены, как раз на границе пустыря, отделявшего его от сельских угодий и строений и имевшего, как говорилось выше, специальное оборонительное назначение.
    Пифодор и конвойные вышли из ворот и пошли по дороге, ведущей из города. Перед ними открылось огромное пространство, ограниченное грядой синих гор вдали, – живописная холмистая местность со множеством возделанных участков земли, хуторских строений, садов на склонах холмов. Зловещий оттенок красивому пейзажу придавала длинная вереница столбов с перекладинами, на которых были распяты люди.
     Выезжая из города или возвращаясь через эти ворота, Пифодор часто видел на том месте распятых – одного, двух или несколько. Порой, многие путники съезжали с дороги, чтобы поглазеть вблизи на страдания умирающих медленной смертью мучеников. Наш герой не делал этого. И старался не смотреть на распятых. Он думал о том, как ужасна такая казнь и как страшно оказаться на их месте, и всегда успокаивал себя мыслью, что не может оказаться на их месте, потому что он не раб и не разбойник. Но вот теперь его самого ведут туда, чтобы распять на потеху толпе и для развлечения взоров путников.
     Конвоиры с ним свернули с дороги и повели нашего героя кратчайшим путем к месту его казни. Он с ужасом невольно устремил в ту сторону взгляд. Он страшился увидеть место своей казни, но не мог не смотреть туда. Однако пока оно не было видно: это место загораживала группа распятых там, где неровная вереница их изгибалась в сторону дороги.
     Пифодор был не в силах смотреть на приближающихся казненных. Поэтому потупил взор. Теперь он видел перед собой мелькающие пятки двух шедших впереди конвоиров и сильно примятую траву, которую притоптали сотни ног толпы, приходившей сюда недавно смотреть на казнь двадцати семи плененных боевиков коринфских изгнанников. Солнце жгло голову, но жары Пифодор не чувствовал. Напротив, он ощущал озноб леденящего, пронзающего все его нутро дикого страха. Дрожь во всем теле, которую еще как-то удавалось унимать пока шел по городу, сейчас Пифодор не мог сдержать, а вскоре и забыл о том, что ее надо сдерживать.
     В поле зрения опущенного взора появилось основание столба. Пифодор понял, что подошли к первому казненному. «Только не смотри, только не смотри на него! Не смотри на них, на раяпятых! – услышал он внутренний голос. – Иначе еще страшнее будет – не выдержишь!» Но в следующий момент вдруг над головой послышался шум, в котором Пифодор сразу узнал хлопанье множества крыльев. Сразу затем раздалось карканье. Он понял, что взлетели вороны, сидевшие на распятом и вспугнутые подходящими людьми. Для нашего героя, с его напряженными до предела нервами, этот неожиданно прозвучавший шум раздался, словно гром. Поэтому Пифодор все же посмотрел вверх, где увидел целую стаю взлетающих в небо ворон. Опуская взор, он не мог не увидеть распятого, а увидев не мог не задержать на нем взгляд, оцепенело приостанавливаясь. При этом никто не подтолкнул его сзади: стражники тоже на несколько мгновений застыли, потрясенные. Перед ними было ужасающее зрелище: прибитый к столбу с перекладиной человек, вернее, не человек, а нечто напоминающее человека – кровавые исклеванные до костей куски мяса, местами лоскуты кожи, хорошо видные удивительно белые части скелета, свисающие из-под обнажившихся ребер кишки и другие вываливающиеся в виде кровавого месива внутренние органы.
     – И что не снимут это гнилье? – проговорил с отвращением и в то же время подавленно-угрюмо один из конвоиров.
     Слова эти он сказал непроизвольно, ни к кому не обращаясь, но ему ответил шедший навстречу воин, один из тех десяти, что охраняли распятых. Как и большинство городских стражников (примечание: городская стража занималась поддержанием правопорядка в городе. Не надо ее путать со стражей, охранявшей стены города и акрополь), он был с копьем и круглым щитом, в шлеме с низким гребнем и неширокими нащечниками, оставляющими открытым лицо. На нем была голубая туника, подпоясанная ремнем. С боку свисал короткий меч. На скуластом с рыжеватой щетиной лице блестели большие широко поставленные серые глаза на выкате. Они посмотрели на Пифодора враждебно-недоверчиво, когда стражник сказал, приближаясь:
     – Нельзя. Невелено. Пускай еще дня четыре повисят. Потом начальство скажет, что с ними делать: снимать – так снимать, а, может, и тогда приказа не будет снимать.
     – Сколько?! Еще четыре дня?! Да ты что?! От них одни скелеты останутся! – удивились конвоиры.
     – Вот и хорошо, – усмехнулся стражник. – Людей здесь много ходит, ездит. Пускай далеко молву разнесут о том, что остается от тех, кто на наш Акрокоринф зарится. А главное, пусть в Аргосе узнают изгнанники какая участь постигла здесь их посланцев. Теперь воинов-то у них, пожалуй, нет больше – мы, наверное, всех перебили. Так что они еще долго не сунутся сюда. Но у них щенки подростают. Если им в бошки тоже взбредет воевать с нами, чтобы владычество олигархии нам вернуть, то мамки и бакбки расскажут им, как отцы их кончили. Пусть знают какая погибель их здесь ждет.
     – Это правильно!
     – Хорошо придумано!
     – Так и надо! – одобрительно пробасили конвоиры.
     – Только воняют уж больно, – сказал кто-то за спиной Пифодора.
     – Это еще ничего. А вот вчера ветер с той стороны дул – так хоть беги, – рассмеялся стражник.               
     – Ничего, пусть воняют! Зато мы победили!
     – Пусть бы все аристократы так пахли! – послышались сзади голоса.
     Многие рассмеялись.
     Конвойные, приостановившиеся во время разговора со стражником, двинулись дальше, подтолкнув Пифодора, который обрадовался остановке.
     Следующие распятые были также обезображены вороньем, как и первый. Пройдя мимо еще троих, Пифодор почувствовал, что не может больше смотреть на казненных и стал смотреть в сторону. В шагах восьмидесяти от себя увидел полотняный навес на жердях. Из-под него выходили шесть стражников, весело переговариваясь, должно быть, возбужденные прерванной игрой в кости. Некоторые, взяв в руку, державшую щит, копье, оправляли под ремнем тунику. Один стражник задержался под навесом. Сидя на коленях и указывая вниз перед собою, где, наверное, лежали игральные кости, он что-то недовольно говорил вслед выходящим. «Жалеет, что прервали: кости, видать, удачно легли для него», – подумал Пифодор и удивился, что даже в такой ужасной ситуации, в которой находится, замечает столь неважные для него детали.
     В шагах пятнадцати правее навеса была каменисто-песчаная дорога, начинающаяся от городских ворот и уходящая вглубь долины, где она терялась среди садов, хуторских построек и каменных оград. Путники на дороге останавливались и смотрели на Пифодора, толпу и на распятых. Затем сворачивали с пути, чтобы посмотреть на казнь.
     Все вышедшие из-под навеса стражники пошли к месту ожидаемой казни, в том числе и тот, что задержался у игральных костей. Только один пошел в другую сторону – навстречу приближающейся толпе. Он был приземистый, плотного телосложения. Пифодор знал его, как знал всех воинов городской стражи, поскольку в бытность свою стратегом много раз устраивал им построения перед ночным или дневным дозором. Это был десятник Баллион.
     Через несколько шагов он остановился и кликнул стражника, только что говорившего с конвоирами, велев ему тоже идти к месту, где должны распять Пентакиона.
     Конвойные с осужденным приблизились к Баллиону.
     – Ну что, ведете? – спросил их тот, хотя и так видел, что они ведут Пифодора. При этом как-то вкрадчиво-внимательно заглянул ему в лицо. В глазах Баллиона было выражение нездорового сладостного любопытства человека, желающего подсмотреть муку предсмертного ужаса ожидающего скорой казни обреченного.
     – Ведем, – ответил один из конвойных. – А у вас все готово?
     – Конечно. Ведь с самого начала было ясно, что его осудят. Да нас уже рано утром предупредили. Так что те, кому надо, уже давно позаботились и к казни все готово, – сказал десятник, и добродушное с крупными чертами мясистое лицо его расплылось в широкой улыбке.
     Хотя наш герой знал куда и зачем его ведут, но, услышав страшное слово «казнь» и что к ней все готово, он так ужаснулся, что совершенно потерял присутствие духа. Его измученная, еле живая воля словно получила последний добивающий удар. Он был сломлен. Панический страх завладел им с такой силой, что он опять готов был броситься бежать, хотя и понимал, что шансов осуществить побег не стало больше. Тем не менее неимоверным усилием воли Пифодор через несколько мгновений вновь овладел собой и снова сумел заставить себя выглядеть спокойным. Теперь он смотрел не в сторону, а прямо вперед. Страшась видеть распятых, опустил глаза. Тут же, однако, подумал, что с потупленным взором выглядит покорным, испуганным, жалким. Поэтому пошел дальше с поднятым взглядом, но смотрел немного правее, что позволяло видеть казненных лишь угловым зрением и только обще.
     Расстояние между столбами было шагов пятнадцать – двадцать, и их страшная череда растянулась почти на два стадия. Пока Пифодор шел в ее начале, дух в нем еще как-то поддерживала мысль, что хотя осталось идти немного, но все-таки осталось сколько-то, даже больше стадия. Но столбов с распятыми впереди неумолимо становилось все меньше и меньше, и Пифодор, и без того еле живой от страха, испытывал еще больший ужас, возрастающий с каждым шагом.    
     Он ожидал, что вот-вот услышет слова Патекиска, который по-прежнему не отставл от него: «Ну что, собака, видишь, что с твоими дружками стало? Вот и ты такой же скоро будешь». Но Патекиск, как и многие другие, увидевшие распятых вблизи, подавленно молчал. Пифодор не услышал голоса Патекиска, пока не дошел до туда, где его ожидала смерть.
     Место своей казни он хорошо увидел, когда до него осталось четыре – пять столбов. Ярким пятном там выделялись голубые туники и блестящие на солнце бронзовые щиты и шлемы стражников, стоящих скученно и оживленно говорящих между собою. Несколько поодаль около кучи вырытой земли стояли трое мужчин в холстяных хламидах. Двое опирались на лопаты. «Это палачи! Нет, какие ж это палачи. Это рабы, которые им служат. Яму для столба вырыли, – лихорадочно мелькали мысли в голове Пифодора. – А где же палачи? Их не видно за стражниками… Вон столб, вон столб для меня приготовили!»
     Длинное бревно, светлое, свежеевытесанное, лежало одним концом около кучи земли, другим левее ее, утопая в густом зеленом разнотравье. Прибитой к тому концу поперечной перекладины пока не было видно, но она угадывалась по примятой траве.
     Среди стражников раздался дружный хохот. Рабы, которые смотрели на них и, казалось, прислушивались к тому, о чем те говорят, тоже рассмеялись. «Они смеются. Меня убивать будут, а они смеются. Байки, видать, рассказывают и смеются. А что им не смеяться? Не их же убивать будут», – подумал Пифодор и ощутил острую, пронизывающую сердце зависть и к этим стражникам, и даже к этим рабам, и ко всем идущим смотреть на его казнь. Они имеют право на жизнь. А он не имеет. Его жестоко убьют, а они будут жить. Пусть у кого-то жизнь нелегка. Кому-то жить осталось немного. Но какими счастливчиками они ему кажутся!
     С момента, как услышал приговор, Пифодора ни на мгновение не оставлял ужас ожидания острой непереносимой боли, какую придется перенести, когда его будут прибивать к столбу и перекладине. Он старался как-то успокоить, подбодрить себя уверениями, что потом наступит облегчение, а о том, какая боль будет, когда столб с ним устоновят вертикально, и вся тяжесть тела придется на свежепробитые раны, старался не думать.
     Сейчас, видя, что уже почти приблизился к месту своей казни, и, понимая, что невыносимую боль, которой так страшился, придется испытать уже совсем скоро, Пифодор снова поддался паническому ужасу и снова готов был броситься бежать, но вновь вынужден был с отчаянием признать, что нет возможности хотя бы на три-четыре шага отдалиться от пути, которым его ведут. Он двигался далее, ощущая еще большую слабость в ногах и еще больший холод в груди. При этом невольно опять замедлил шаги. И снова получил грубый толчок в спину, вынуждающий идти быстрее.
     Многие стали обгонять осужденного с конвоирами, спеша занять места, позволяющие лучше увидеть то, как палачи будут вгонять гвозди в руки и ноги обреченного. Зашагал быстрее и десятник Баллион, шедший до того немного поодаль от конвоя. Увидев его приближение, стражники перестали разговаривать, сразу разошлись и оцепили место предстоящей казни, оттесняя подходящих зрителей.
     Теперь Пифодор смог увидеть палачей. Они спокойно беседовали друг с другом. Все там, кроме них, глядели на приближающегося смертника. Несмотря на крайне тяжелое душевное состояние, Пифодору каким-то образом удавалось все же сохранять спокойный вид. Но под любопытными взглядами он смутился и почувствовал, что вот-вот выдаст свой страх выражением лица. Поэтому перевел взор вправо. Увидел людей спешащих, но, несмотря на это, задерживающихся, чтобы поглядеть на него. Тогда Пифодор стал смотреть влево. Однако и здесь увидел людей, быстро идущих, старающихся заглянуть ему в лицо. Пифодору ничего не оставалось, как посмотреть вверх, а посмотрев вверх, он увидел распятого, двадцать седьмого, последнего в ряду казненных.
     Он не был обезображен гниением и клювами птиц, как другие распятые. Почему? Читатель узнает об этом чуть позже. Под перекладиной на столбе висело красивое мускулистое тело, прикрытое только набедренной повязкой. Могло бы показаться, что оно еще живое, если б не характерный мертвенно-бледный оттенок кожи. Голова трупа не свисала, как у большинства распятых, которых когда-либо видел Пифодор, а была обессилено склонена на плечо правой руки, крепко-накрепко привязанной, как и левая, к поперечному брусу, прибитому в середине к самой вершине столба. На лице застыло выражение муки. От темно-красной левой глазницы шел вниз через все тело кровавый запекшийся след.
     «Сволочи, глаз выкололи! Пытали, значит! Или камнем кто-то кинул, когда он висел уже. Кровь текла, – значит, еще живой был!» – от того, что увидел и подумал, Пифодору еще труднее стало бороться со страхом.
     Не сразу он узнал в распятом Никамеда, а узнав, не удивился – столь велик был переживаемй им сейчас ужас, который лишил способности испытывать многие другие чувства. Только подумал: «Вот кто, оказывается, мой сосед будет».
     И вот за спиной остался и этот распятый. Пифодор вошел в круг, оцепленный стражниками, где находился приготовленный для него столб с перекладиной. Когда он увидел его вблизи, увидел лежащие рядом со свежевыротой ямой большие гвозди и молоток, увидел прямо перед собой палачей, то был объят таким ужасом, который описать невозможно.
     Этих палачей Пифодор хорошо знал. Именно они приводили в исполнение все смертные приговоры народного суда. Ни на казни, ни на пытки наш герой желания смотреть не имел. Тем не менее работу экзекуторов он вынужден был видеть. Добывание показаний при помощи жестоких истязаний тогда было нормальным явлением в судебной практике. Свободных людей, кроме разбойников, пиратов, в демократических полисах пытали редко, только с особого разрешения Народного Собрания. Довольно часто за свободных людей ответчиками в судах были их рабы, которых и подвергали пыткам. Участия в судебных народных собраниях требовал от нашего героя долг гражданина. Впрочем, во многих случаях Пифодору удавалось избежать этой необходимости, ссылаясь на большую занятость важного государственного лица. Однако обязанности стратега вынуждали присутствовать хотя бы на некоторых пытках пойманных вражеских лазутчиков и людей, подозреваемых в шпионстве. В условиях военного похода допросы с пристрастием осуществляли другие экзекуторы, но здесь, в Коринфе, все те же – Псевдол и Микст, которых Пифодор сейчас видел перед собой. Оба были одеты в свои рабочие льняные хитоны со множеством следов засохшей крови спереди – нетрудно догадаться чьей. Несмотря на сходство в одежде, сразу обращало на себя внимание различие в их внешности: один был высок, худощав, другой – приземист, полноват.
     Если б не кровавые пятна на переде хитона, внешне Микст напоминал бы бродячего философа – киника. Сходство с ним ему придавали борода, длинные волосы на голове, умный проницательный взгляд, простая одежда. Возможно, он сам хотел походить на киника, потому и не стригся, не брился и глядеть старался умно и проницательно. Однако этот проницательный взгляд производил совсем иное впечатление, нежели действительно взгляд философа – внушал трепет кому угодно и не толко жертвам экзекуций. Несмотря на худощавость, Микст имел широкие плечи. Большие мускулисто-жилистые руки его внушали не меньший трепет, чем взгляд. Черты лица были тонкие, даже как будто благородные. Мешки под глазами и сероватая бледность кожи говорили о многих часах, проведенных в застенке. Пытал, казнил Микст обычно, неприязненно морщась. Можно было даже подумать, что лишь ради куска хлеба насущного выполняет он неприятную ему работу, с нежеланием и сожалением. Но именно Микст применял особенно изощренные пытки и приступал к ним с явной охотой.
     Псевдол тоже, если б не следы крови на одежде, мало был бы похож на палача. Круглое толстощекое лицо его, окаймленное снизу несуразной коротко подстриженной седоватой жидкой бородкой, скорее казалось добрым, чем жестоким. Крупные округлые мышцы плеч, мясистые с широкими пятернями руки и вздымающаяся под тканью хитона широкая выпуклая грудь свидетельствовали о большой силе. Казнил людей он с шутками, прибаутками, всевозможными выходками, рассчитанными вызвать у толпы смех и одобрение. Словно, чувствуя себя артистом и понимая, что большинство зрителей пришли ради развлечения, старался развлечь их. Мог, например, отрезать у обреченного какой-нибудь орган и вдруг со смехом отправить его пинком в ахнувшую публику. В судах истязал людей он в такой же манере, только не делал того, что непременно вызовет гибель допрашиваемого. Занимаясь пытками в застенке, он поясничал меньше, но если был хотя бы один зритель, то в полной мере давал волю своему изощренно-жестокому шутовскому артистизму. Поначалу, когда Пифодор присутствовал при этом, он то и дело оборачивался к нему, желая убедиться, что вызывает одобрение большого начальника своими действиями. Когда же понял, что нашему герою не понраву такие его выходки, перестал поясничать в застенке, если не было других зрителей.
     Не раз, глядя на «работу» Микста и Псевдола, наш герой думал: «Да, не хотел бы я попасть в руки этим умельцам. Но мне это, кажется, не грозит». А вот теперь они стоят перед ним, готовые приступить к его казни.
     Псевдол и Микст продолжали беседовать, не замечая приведенного осужденного и конвойных, посколку стояли к ним боком. Радуясь каждому мгновению, оставшемуся до казни, Пифодор с ужасом думал: «Сейчас они кончат говорить и пойдут ко мне!»
      – Эй, привели уже – не видите что ли?! – крикнул им один из конвоиров.
      – Ладно, потом расскажешь: работать надо, – сказал Баллион Миксту, кивнув в сторону подошедших.
     Палачи повернулись к Пифодору, и тот увидел кровавые пятна на их хитонах. Только сейчас он в полной мере понял какой устрашающий вид у этих экзекутуров, особенно у Микста, длинноволосого, бородатого. Нет, не на киника он похож, а на самого, что ни на есть палача или свирепого разбойника!
     Псевдол нагнулся к какой-то тряпке на земле и поднял лежащий около нее нож. «Будут пытать!» – подумал Пифодор, цепенея. Не успел он попятиться, как его крепко схватили под руки конвойные.
     – Ты видешь, Микст, у нас сегодня большая птица, – широко заулыбался щербатым ртом Псевдол. – Клянусь Аидом, мне еще никогда не доводилось кромсать бывшего стратега.
     – И мне тоже, – усмехнулся Микст.
     «Ну все, держись!», – услыхал Пифодор внутренний голос и весь напрягся, ожидая, что его будут сейчас истязать ножом и, возможно, выколлят глаз.
     Но Псевдол только разрезал веревки на его руках и ногах.
     «Пытать не будут! Иначе зачем им освобождать мне руки и ноги, – с облегчением подумал Пифодор, но тут же ужаснулся: – А если когда прибьют к столбу и тогда!...»
     Но по словам, которыми перекидывались между собой палачи, он понял, что кроме мучений, которые причинит ему распятие, никаким другим они подвергать его не собираются. Он снова испытал душевное облегчение, но лишь на мгновение: страх перед жесточайшей казнью овладел им с прежней силой.
     – Вот что, Пентакион, – сказал Микст. – У нас нет к тебе никакого зла: все-таки ты много сделал для Коринфа. Но мы должны сделать то, что должны сделать.          
     И тут вдруг у Пифодора появилась надежда, какая может появиться у человека, обреченного испытать сильнейшую боль и заметившего в поведении того, кто собирается мучить его, пусть хотя бы ничтожно малое проявление сочувствия к нему. То была надежда, что он все же не станет причинять такую ужасную боль, которая будет совершенно невыносима. Вслед затем появилась другая надежда, надежда на то, что Микст согласится исполнить просьбу быстро убить его и распять уже мертвого. Именно с этой просьбой он обратился к нему.
     Микст как-то странно улыбнулся – загадочно-насмешливо-понимающе. Взгляд хитровато прищуренных глаз словно говорил: «Знаю я чего вы все хотите». Он многозначительно переглянулся с Псевдолом, и они оба рассмеялись. И в этом многозначительном взгляде, и их холодном суховатом смехе почувствовались и неумолимая жестокость, и высочайшее превосходство палачей над своими жертвами, величие людей, которым дано право безнаказанно убивать и мучить других людей.
     – Ишь чего захотел, – сказал Псевдол, и они снова рассмеялись.
     Пифодор действительно мог рассчитывать на особое отношение к нему палачей, хотя бы чуть лучшее, чем к другим, кого те казнили, поскольку хорошо помнил, как некогда они оба подобостратсно заискивали перед ним. По этой причине вполне мог рассчитывать на то, что палачи согласятся его умертвить прежде, чем распнут.  Теперь иллюзий у Пифодора не было. «Значит, мне все это придется испытать! Деться некуда! Но как выдержать, как выдержать все это?!» – думал он с неописуемым ужасом. Самообладание снова стало покидать Пифодора. Он чувствовал, что вот-вот не выдержит и как-нибудь очень явно и постыдно проявит свой страх на потеху толпе. Но именно из толпы послышались слова, которые поддержали в нем дух:
     – А все-таки, что ни говори, держится он хорошо, смело. Достойно умирает. Как настоящий воин. Жаль что сволочь, – сказал кто-то.
     – Не все так держатся на его месте.
     – Далеко не все.
     – Чаще трусят позорно. Чего только не выделывают от страха.
     – Да, этот храбрецом держится.
     – Жаль что предателем оказался, – послышались еще голоса из толпы. Но они тут же потонули в хоре проклятий и оскорблений, обращенных к Пифодору и бросаемых со всех сторон.
     – Давай, скидай свою одежку, – грубо приказал ему Микст. – Только быстро! Мы ждать не любим. Сам знаешь.
     – Зачем? – спросил Пифодор, хотя понимал зачем это надо. Он знал, что многих казнят обнаженными или почти обнаженными.
     – Давай, быстро! – нетерпеливо прикрикнул на него и Псевдол.
     Микст взял снятую Пифодором тунику и сказал:
     – Неплохая туничка. Моя будет.
     – Что?! – возмутился Псевдол. – Да поимей совесть! Ты уже их достаточно нахапал! Мне оставь хоть немножко!
     Микст недовольно взглянул на него и раздраженно швырнул ему тунику со словами:
     – Эх, Псевдол-Псевдол, клянусь Гермесом, когда-нибудь ты подавишься от своей жадности!
     Он поднял с земли тряпку, ту самую, около которой лежал нож, и кинул ее Пифодору, сказав:
     – На, прикрой срам-то, если хочешь.
     Тряпкой оказался кусок разорванной воинской хламиды, принадлежавшей, наверное, кому-нибудь из тех несчастных, что висели на столбах. Пифодор, видя, как сильно дрожат его руки и, стараясь преодолеть эту дрожь, повязал тряпку вокруг бедер.
     Тем временем к палачам подошел Патекиск, который миновал стражников оцепления, конечно, не без некоторого вознаграждения. Он вынул из-за пояса несколько золотых монет и дал Миксту, сказав:
     – Это вам для того, чтобы получше постарались казнить этого ублюдка, – он кивнул на Пифодора. – Сделайте так, чтобы он висел, как можно дольше оставаясь живым, дольше мучился. Я хочу каждый день приходить к нему поприветствовать его, справиться о самочувствии, побеседовать. И каждый раз я буду присылать вам столько же, сколько дал сейчас. Чем дольше он провисит живой, тем больше вы получите.
     – Хорошо, понятно. Сделаем, – ответил Микст. Надо просто не прикалывать его, а как можно крепче привязать руки к перекладине, а ноги к столбу. Вот и всего-то. Он тогда долго-долго будет подыхать.
     – Э нет, прибейте, обязательно прибейте! Это будет мучительнее.
     – Конечно, мучительнее, – говорил Патекиску Микст. – Но если повесить так, как я предлагаю, то это тоже очень мучительно будет. И если ты хочешь ему несколько дней «доброе утро говорить» и чтобы он мог тебя слышать и промямлить что-нибудь в ответ, раз ты желаешь с ним беседовать, то лучше то, что я предлагаю. А в том, что ему будет страшно тяжко, в этом можешь не сомневаться. Уж я-то знаю. Тот, кого так распинают, от «внутреннего огня» умирает.         
    – «Внутреннего огня»? Что это? – удивился Патекиск.
    – Это болезнь такая. Не знаешь что ли? – сказал Псевдол. – От того, что руки и ноги очень крепко привязаны, они мертвеют. И во всем теле «внутренний огонь» начинается – страшный жар. Смерть с концов рук и ног приходит. «Внутренний огонь» у раненых воинов часто бывает. От такой болезни и дома-то в постели умирать ужасно тяжело. А если еще на столбе висишь, когда и другие мучения прибавляются, и никто попить не даст, – а распятых жажда очень мучает, – мухи да воронье нападают, то совсем тяжко.
     – А когда у него «внутренний огонь» начнется? На какой день? –  поинтересовался Патекиск. 
     – Он начинается уже в первый день. А разгорается особенно в следующие дни. В первый день, вроде, даже незаметно. Но на самом деле уже начинается, хоть поначалу не видно. Тот, кто так хотя бы немного повисел, тот уже обречен – смерть уже неотвратима, – сказал Псевдол.
     – Да, у нас случай был, – опять заговорил Микст. – Одного раба повесили так. Мы даже уйти еще не успели, – ну, задержались тут малость, кем-то еще занимались, – глядим, его хозяин обратно идет. «Снимайте, – говорит, – я ошибся: перстень он не крал, я просто в другое место его переложил и забыл. Сейчас сунулся туда случайно, глядь, а он там лежит». Ну, мы сняли того раба, но он все равно умер, как мы потом узнали. От «внуиреннего огня».  Вот как быстро эта болезнь начинается у тех, кого вешают так.
     – Да вон тот, – Псевдол указал на Никамеда. – Его же, видишь, как раз так повесили. До него очередь-то последним дошла. Гвоздей не хватило на него. А может, спер кто-то, – Псевдол недоверчиво покосился на Микста. – Вот его и повесили так. Да он еще сегодня утром, когда мы пришли сюда, жив был. Ворона ему глаз выклевала – он и издох. А то, может, еще сейчас жив бы был.
     «Как, Никамед был жив?! Совсем недвано еще был жив! Протяни он еще немного, он бы, наверно, мог бы сказать им, что я не был с ними, что я был их пленник! Это бы спасло меня! О, Атропос, ты все сделала, чтобы убить меня! Конечно, это ты подослала ту птицу, которая добила Никамеда!» – мысленно воскликнул с досадой и отчаянием Пифодор.
     Ближайшие в толпе люди, слышавшие разговор Патекиска с палачами, стали требовать казнить Пентакиона так, как предлагал Микст.
     – Пусть подольше висит, подолше мучается, собака!
     – Да, правильно! Такую беду нам принес! Столько зла нам причинил!
     – Он привел сюда врагов! Он – главный виновник! Пусть и мучается дольше всех!
     – Да, пусть дольше страдает и дольше сожалеет, что так поступил!
     – Мы тоже хотим навещать его!
     – Каждый день! Потому пусть подольше висит!
     – Правильно! Мы хотим увидеть наконец раскаяние на его роже бестыжей! – кричали в толпе.
     – Да, давайте, так и повесьте его, – согласился Патекиск.
     Наш герой, хоть от него ничего не зависело, тоже согласился с предложением Микста: он очень рад был, что не придется испытать невыносимую боль пробивания гвоздями плоти – это и медленное мучительное умирание, вися всей тяжестью тела на раздирающих свежие раны гвоздях, страшило его куда больше, чем переспектива быть распятым подобно Никамеду.
     Пифодор даже без сопротивления лег на столб, положил руки на перекладину и дал палачам сделать свою работу. Он убедился в немалой силе Микста и Псевдола (развитой, видимо, частыми экзекуциями), когда они крепчайше, до боли, привязали руки и ноги к немудреному, но страшному орудию казни. Затем он увидел над собою согнувшихся над ним рабов, их загорелые бородатые лица между свесившимися нестриженными, нечесаными космами. Они просунули мускулистые руки под столб, напряглись. Пифодора качнуло. Он стал подниматься вместе со столбом. Движение остановилось на уровне поясов невольников.
     – Давай-давай, сюда: надо, чтоб в яму попало, – сказал раб, который направлял столб в выкопанную яму. – Вот, вот так. Теперь поднимайте.
     Пифодора снова качнуло, и он опять стал подниматься. Голубое небо над ним поплыло назад, в поле зрения появились горы, потом сельская местность перед ними, дорога, ведущая в город, затем толпа, которая была теперь внизу и уходила все ниже. И вот он уже высоко над нею. Все перед ним закачалось вправо-влево. Ему показалось, что он сейчас упадет вместе со столбом: в этот момент основание столба устанавливалось в глубине ямы. Один раб стал удерживать его вертикально, двое других взялись за лопаты и принялись быстро сгребать землю из кучи в яму, а затем хорошо притоптали ее.
     Большие любители театральных представлений, приученные ими выражать свои чувства аплодисментами греки и в обычной жизни проявляли эмоции таким же образом. Увидев на высоком столбе распятого Пентакиона, коринфяне разразились дружными, ликующими аплодисментами. Раздавались также злорадные возгласы, оскорбления, проклятия. Сверху было видно, что зрителей не так много, как Пифодору казалось, когда он находился на земле. Но люди все подходили.          
     Новое положение позволяло глядеть выше толпы и не видеть торжествующие лица и устремленные на него презрительные, гневные взгляды.
     Отсюда, с высокой точки зрения, открывался живописный ландшафт. Но Пифодору, конечно, было отнюдь не до красот природы: веревки, принявшие на себя всю тяжесть тела, больно врезались в руки и ноги. Пока боль была терпима, но она быстро усиливалась. Все же, чтобы превозмогать ее, еще хватало той большой выносливости, которую наш герой развил частыми телесными упражнениями. Но даже такую боль, которая мучила сейчас Пифодора, переносить несколько часов подряд, а тем более суток невозможно было. Понимая это и зная, что она не станет меньше, а будет только усиливаться, он едва не взвыл от отчаяния. Тем не менее ему по-прежнему удавалось владеть мимикой лица и не показывать своих страданий, чтобы не доставлять врагам удовольствия их видеть.
     Толпа стала быстро расходиться. Пифодору это было видно, не опуская взгляда.
     Боль нарастала гораздо скорее, чем он предполагал.
     Людей, которые не торопились уходить, осталось совсем мало, но шума от их брани, обращенной к распятому, было много. Впрочем, он уже не замечал брань, как и не замечал ничего другого, кроме боли. Он остался один на один с этой мучительной болью, терпя ее сосредоточенно и напряженно, но чувствуя, что больше не в силах терпеть. К мучениям прибавились обжигающий жар беспощадных солнечных лучей и жестокая жажда. Единственное, что еще как-то поддерживало его, была мысль, что те, кого пригвождают, испытывают куда большие муки.
     Как ни велики были страдания Пифодора, он, хотя боль продолжала нарастать, через часа полтора будто бы притерпелся и снова стал замечать то, что видел и слышал. Внизу и далее перед ним до самой дороги никого не было. По дороге двигались путники – кто пешком, кто на повозке, кто верехом на коне или осле. Все глазели на распятых. Несмотря на свое тяжелейшее состояние, наш герой, как ни странно, оказался способным ощущать неприятное чувство оттого, что люди глядели из праздного любопытства на его мучения. Поэтому он отвориачивался. Справа видел двух часовых, которые медленно шли навстречу друг другу от противоположных концов вереницы столбов с распятыми. Из-под навеса доносились азартные возгласы и дружный хохот. Нетрудно было догадаться, что отдыхающие караульные продолжили играть в кости. Слева между пышно-зелеными яблонями с толстыми кривыми стволами виднелись каменная ограда, за нею – черепичные крыши жилого дома и хозяйственных строений ближайшего хутора и далее на обширном огородном участке – фигурки работающих коричневых от загара невольников, в одних набедренных повязках. «Даже им лучше, чем мне», – подумал Пифодор с завистью и отчаянием.
     Некоторые путники подходили, а кто был верхом, подъезжали к казненным, чтобы поглазеть на них вблизи. Пифодор ожидал, что и к нему кто-нибудь приблизится и очень не желал этого. Но пока все любопытные приближались к другим распятым. Возможно, потому, что те производили более сильное впечатление, или потому, что он находился с краю.
     Но вот четверо мужчин, одетых в дорожные плащи и широкополые шляпы, сошли с дороги и направились прямо к нему. Однако на пол-пути один из них приостановился, указал рукой влево и что-то сказал остальным, и они все свернули туда, пошли к другим распятым.
     «Кто ко мне может подойти сегодня? Коринфяне уже меня видели таким, видели мои мучения. Только иноземцы могут подойти. А они меня не знают», – подумал Пифодор и позволил себе не сдерживать гримасы боли.  Правда, это ничуть не помогло ему облегчить страдания. Он закрыл глаза и весь ушел в терпение боли.
     Через некоторое время совсем рядом послышался мужской голос:
     – Больно. Видишь, страдает.
     Открыв глаза и посмотрев вниз, наш герой увидел двух мужчин: одного – лет шестидесяти, другого – лет восемнадцати. Оба были в запыленных дорожных плащах, с непокрытой головой, каждый с коротким мечом на боку. Первый имел полноватую, но атлетически оформленную фигуру и моложавое приятное, несмотря на легкую небритость, лицо. Седая щетина светлела на загорелых широких щеках и красиво округленном подбородке под тонкими бледными губами. Еще довольно густые зачесанные назад седые волосы блестели под ярким солнцем. Из-под светлых кустистых бровей на Пифодора с любопытством смотрели узкие прищуренные глаза. Голова была большая и поэтому плечи под ней казались несколько узковатыми. Его молодой спутник был высок, широкоплеч, голубоглаз и светловолос, имел белое красивое лицо, скулы которого покрывал едва заметный юношеский пушок.
     – Ну что, висишь бандюга? Наверное, не думал, что такой конец у тебя будет: все вы, разбойники, уверены, что удастся избежать справедливого возмездия. Конечно, Гермес и Арес покровительствуют вам. Но лишь до поры-до времени. Потому, что остальные боги не любят вас. Гермес и даже Арес не могут долго защищать разбойника от их гнева. Поэтому всех вас постигает конец, какой вы заслужили. И смерть от меча солдата или того, на кого вы нападаете, самый лучший для вас конец. А многие подыхают от пыток или лютой казни, как ты. Представляю, как ты раскаиваешься сейчас, что связался с разбойниками, – презрительно-назидательно сказал старший путник.
     – Я не разбойник, – проговорил, еле передвигая пересохшими губами и языком, Пифодор.   
     – Да-да, конечно, я знаю, что вы себя славным воинством считаете, только не разбойниками. Вон оно, воинство ваше – там, где и положено ему быть – произнес, скривив пренебрежительно и насмешливо рот, пожилой муж и указал рукой на распятых.
     – А большую банду накрыли коринфские воины. Ведь кого мы видим, это только те, кто в плен попал. Наверняка куда больше в бою погибло, – заметил молодой путник. Но старший с сомнением в голосе проговорил:
     – А, может, и правда, это не разбойники. Может, рабы восставшие.
     – Какая разница? А они, что, не разбойники? Такие же разбойники – усмехнулся юноша.
     – Да сейчас у стражей спросим. Не этого же полутрупа расспрашивать, – старший путник кивнул на Пифодора, – ему сейчас, я вижу, не до нас. Пойдем дальше. Заодно и на осталных «красавчиков» посмотрим.
      Он обернулся к дороге, где стояла повозка, запряженная ослом и, махнув рукой в сторону города, крикнул сидевшему в ней вознице:
     – Езжай потихоньку! Мы пройдемся немного!
     Повозка поехала, рассматривавшие Пифодора незнакомцы пошли в ту же сторону, но вблизи вереницы казненных.
     После этого к Пифодору долго никто не приближался, кроме часовых, которые, как говорилось выше, медленно ходили навстречу друг другу от самого первого распятого до последнего, то есть, до нашего героя.
     Через два часа мучений после того, как был поднят на столбе, смерть уже не страшила Пифодора так сильно, как до этого. А еще через два часа он уже думал о ней, как о желанной избавительнице от страданий и молил богов скорее нисполать ее. Он мечтал о смерти не меньше, чем мечтал сейчас об утолении жажды, которая тоже страшно мучала его.
     «Может быть,.. может быть… попросить их… кого-нибудь,.. кто подойдет ко мне, прикончить меня – они многие с мечами, путники, – вдруг явилась мысль, и он обрадовался этой идее, но тут же разочарованно подумал: «Но они разве достанут? Только до колен дотянутся». Тогда Пифодор решил обратиться за помощью к часовому: тот вполне мог поразить его копьем в живот или грудь, а память о былом своем авторитете среди солдат давала надежду на то, что он не откажет.
     Пифодор посмотрел вправо и вздрогнул – часовой уже был близко: их разделяло не более шагов пятидесяти. Но Пифодор не обрадовался, напротив, его вдруг охватил сильный страх. Даже боль отступила, веренее, он забыл о ней. «Ладно, пусть этот пройдет. Другого попрошу», – решил Пифодор, и страх чуть отпустил его. Пока ожидал второго чсового, он снова невольно вспоминал всю свою прожитую жизнь. При этом боль почти не ощущалась, но наш герой понимал, что это только кажется под страхом близкой смерти. Поэтому он не собирался откладывать попытку уйти из жизни.
     Часовые, как уже говорилось, двигались медленно, но Пифодору казалось, что ожидаемый им стражник приближается слишком быстро, неумолимо быстро. Вот и он уже в шагах пятидесяти от него. Вот он уже перед ним. Развернулся и… пошел обратно. «Ну что же ты! Останови, окликни его, позови! – кричал мысленно сам себе Пифодор, – Он уходит! Окликни его! Неужели ты хочешь мучиться пять дней, пять ночей, а то и больше! Пойми, ведь это же казнь, а не обычная пытка, когда есть возможность выжить! Нет, ты уже казнен! Ты уже казнен! Осталось только умереть! И чем скорее, тем лучше! Все равно спасения нет, вернее спасение – в смерти! – Но затем, несколько успокоившись и как бы примиряясь с собой, подумал: – Ну ладно, пусть идет… Все равно не вернется, если позову… Ладно, другого попрошу… Но теперь уже точно, теперь уж точно скажу, обязательно скажу».
     Но только на четвертый раз Пифодор сумел обратиться с просьбой убить его к подошедшему стражнику. Тот ответил:
     – Да ты что, Пентакион! Ты о чем меня просишь?! Клянусь богами, у тебя бошка уже, наверно, как у мертвеца стала – ни хрена не соображает. Ты же сам бывший стратег и стражником тоже был. Разве ты не знаешь какое наказание ждет солдата за большой проступок?! А это даже не проступок большой будет, а большое преступление! Ты сам подумай: весь народ коринфский приговорил тебя к суровой казни. Чтобы ты долго мучился, а я, какой-то рядовой стражник, взял и отменил это решение, взял и прикончил тебя! Да меня за такое на твое место присобачат! Нет, и не проси! Я не могу тебе помочь, Пентакион. И они тебе не помогут, – часовой кивнул в сторону других стражников. – Нет, и не проси. Ты же знаешь зачем нас сюда поставили – чтобы мы никому не дали прикончить вас и снять раньше времени… Но, если честно, Пентакион, клянусь Аресом, я сочувствую тебе. Хоть ты и предатель. Ты был все же хороший стратег, хороший воин. Мы все любили тебя, кто служил под твом началом. Не так тебя казнить надо было, конечно. Ну, дали бы тебе цикуту выпить или бошку отрубили. И довольно было бы… Крепись, Пентакион. Как бы ты ни мучился, все равно смерть придет к тебе и избавление от страданий. Ты скоро будешь там, в Царстве Мертвых, усопших родных своих наконец увидешь, друзей.
     – Увижу, если похоронят, но они не похоронят, – с трудом проговорил ослабевшим голосом Пифодор.
     – Похоронят-похоронят! Веренее, сожгут. Я точно знаю. Этих же будут сжигать – это все знают. Значит, и тебя – тоже. Клянусь Персефоной, я сам потащу тебя на погребальный костер, – постарался обнадежить Пифодора стражник. Он повернулся и пошел в обратную строну, а наш герой опять остался наедине с болью, которая снова стала невыносимо мучительной.
     Все же нашелся человек, согласный и имеющий возможность умертвить Пифодора, чтобы избавить его от мук. Он подъехал к нему на рослом жеребце, вороном, красивом, с мощными рельефно выделяющимися мышцами. Незнакомец и сам был велик и мускулист молодым статным телом, одетым в голубую короткую, с узорчатым шитьем тунику. Из-под широкополой шляпы выбивались прямые пряди светлорусых волос, гораздо более длинные, чем допускала мода того времени. Широкое загорелое лицо, как и у всех безбородых мужчин, следовавших по дороге, чей путь был не близок, покрывала щетина. Большой красивый рот чуть скривился в презрительной улыбке. Маленькие глубоко посаженные серые глаза глядели на Пифодора с жестоким любопытством и тоже презрительно.
     Наш герой мгновенно сообразил, что этот рослый имеющий длинные руки и сидящий на высоком коне молодой человек вполне может достать мечом до тех частей его тела, поражение которых оружием вызовет быструю смерть. Поэтому Пифодор сразу, не дожидаясь, когда тот что-либо скажет, не колеблясь, попросил оказать ему услугу, в которой отказал стражник. Решимости придали и возрастающая боль, и уверенность, что незнакомец скорее всего тоже откажет. Начало их разговора убеждало в том, что так и будет.
     – Ты хочешь, чтобы я прервал твои мучения? Но зачем? Тебя приговорили к ним и ты должен испытать их сполна в наказание за совершенное, – ответил тот.      
     – Я не виновен,.. богами клянусь, я не виновен, – прохрипел и просипел Пифодор, не узнавая свой голос, ставший и слабым и будто бы чужим.
     – Не виновен?! Да вы все так говорите, когда дело до расплаты доходит. О чем ты раньше-то думал? Когда за разбой брался, ты подумал какой конец тебя ждет?
     – Я не разбойник.
     – Ну, беглый раб, значит. Или еще того хуже – восставший раб. Ты о чем думал, когда шел на это?
     – Я не раб,.. я свободнорожденный. Меня… оклеветали… Суд ошибся.
     – Да, ну такое, вообще-то, тоже бывает. Я не раз о таком слышал… В общем, вот что: даже если ты врешь, а на самом деле виновен, то, я думаю, ты уже немало повисел-помучился, – неожиданно переменил тон молодой человек, любовно погладив висевший на боку меч. – Так что я сделаю хорошее дело, если убью тебя. Ведь если ты преступник, то ты попадешь в тартар, где будешь еще больше мучиться, а если говоришь правду, то я избавлю тебя от незаслуженных мук… Но, но, – он с опаской посмотрел влево, – здесь стражники вон… Один уже смотрит на нас,… как-будто уже подозревает, что я хочу помочь тебе.
     – Так ты же на коне. Чего тебе бояться? Пырни да и скачи отсюда. Разве они смогут догнать тебя? Они же пешие.
     – Ух ты какой умный: только о своей выгоде думаешь, как я посмотрю. Я что ж, по-твоему, сюда издалека приехал, аж из самой Мессении, чтобы только тебя прикончить? Больше у меня дел нет? Да? Нет, у меня важное дело есть здесь, в Коринфе. Отец прислал меня к кораблям прицениться. Здесь, в Коринфе, говорят, хорошее судно можно купить и не так уж дорого. Да и еще кой-какие дела есть… Или ты думаешь, я пырнул тебя и поехал в город, как ни в чем ни бывало, да? Ну, скажем, я проскочу мимо этих, – хотя они могут в меня копьями попасть, – ну ладно, скажем, все равно проскакал. А вон там, в воротах, тоже стража. Или ты думаешь, они пропустят меня? Да? Увидят, как эти меня ловят и пропустят? Клянусь Артемидой, ты или круглый дурак, или тебе так помереть не терпится, что ни о чем другом думать не можешь. Но твое счастье, что я неплохо соображаю. Я помогу тебе. Сегодня, думаю, успею все дела сделать в городе: на коне быстро, не пешком все же. А возвращаться буду – тогда прикончу тебя. Хорошо, что ты в самом конце этой банды распятой висишь – мне легче удрать будет. Но сегодня меня не жди – я же не дурак вечером в обратный путь пускаться. В городе переночую. А утром, ладно уж, как можно раньше, как только ворота откроют, я домой поеду. Не бойся, о тебе не забуду. Обязательно подъеду и чик-чирик, – незнакомец сухо рассмеялся. – А покуда повиси, помучься еще полдня и ночку. И это правильно будет. Потому, что ты этого заслужил: не очень-то я верю в твою невиновность.
     Незнакомец опять любовно погладил меч на боку, свое новое недавнее приобретение, которое ему нетерпелось опробовать на ком-нибудь живом. Он обрадовался возможности сделать это без всякого риска для себя. У него еще осталась мальчишеская любовь к оружию, но желания испробовать себя и свое оружие в настоящем бою уже давно не было. Отъезжая от Пифодора, он действительно намеревался уже сегодня управиться с делами в Коринфе, а точнее в Лехее и Герее, и завтра, как можно раньше, выехать из города, чтобы скорее порадовать себя удовольствием вонзить меч в живую плоть человека. Склонный к жестоким поступкам, он в самом деле способен был найти удовольствие в убийстве. Поэтому не мог устоять перед соблазном легко и безнаказанно умертвить человека.
     Поначалу Пифодор даже обрадовался, что путник, который согласился убить его, может сделать это не раньше завтрашнего утра: значит, жизнь продолжается, можно еще пожить – оставшуюся часть дня и целую ночь! Но уже скоро стал сожалеть, что смерть отдаляется настолько: ведь продолжаются и мучения, которые все возрастают. Кабы был шанс выжить, хотя бы один из тысячи, он бы видел смысл в дальнейшем терпении боли, но когда исход только один – близкая смерть, то не лучше ли умереть как можно скорее, если остаток жизни – лишь непрерывное ужасное страдание?
     К невыносимой боли в местах, где веревки врезались в кожу, в слишком растянутых мышцах рук, спины, груди, в сухожилиях локтевых и плечевых суставов прибавилось другое мучение – неимоверная усталость в шее, обессилевшей держать свесившуюся голову. Держать ее прямо было почему-то еще труднее: она сильно затекала и болела в основании своем. Пифодор нашел еще третье и четвертое положения: время от времени склонял голову то к левому, то к правому плечу. Это приносило незначительное облегчение. Именно такое положение головы он видел у распятого Никамеда. Пифодор содрагнулся, вспомнив пустую кроваую глазницу. Вспомнилась невольно и широкая красная  рваная рана с обнажившейся белой ключицей между его плечом и шеей. По всей видимости, ворона выклевав глаз и почувствовав, что жертва мертва, терзала добычу в том месте. Кровь оттуда не стекала: значит, Никамед был, и правда, уже мертв. Судя по небольшим размерам раны, птицу скоро спугнули приближающиеся люди.
     Страх смерти вернулся к Пифодору. Его охватил новый приступ дикого ужаса и отчаяния. Неужели нет ни малейшей надежды, пусть самой ничтожной?! Неужели он так и умрет здесь, умрет тогда, когда еще мог бы долго жить, когда жизнь так прекрасна и так не хочется умирать?!
     Но не прошло и часа после непрекращающегося физического страдания внутренний протест иссяк в нем. Пифодор снова смирился со своей участью. Он теперь опять ничего не желал, кроме скорой смерти. «Где эта проклятая ворона?! Пусть бы она и меня также, как Никамеда… Уж лучше это, чем ждать до утра», – даже подумал он, хоть и страшился очень быть умервщленным подобно Никамеду. Он даже нарочно старался дольше держать голову склоненной то к правому плечу, то к левому, желая привлечь этим какую-нибудь ворону. Но тщетно. «Да, наверное, надо как Никамед провисеть четыре дня и четыре ночи и уже походить на падаль, чтобы эта тварь заметила меня», – подумал он с сожалением и горькой усмешкой.
     Солнце уже находилось на западном небосклоне, хотя еще не низко. Ослепляющие и по-прежнему горячие лучи его теперь били прямо в глаза Пифодору, когда он не держал голову вниз лицом. Подул не сильный, но освежающий северо-западный ветер. Через некоторое время отовсюду стали слышаться мычание коров, блеянье коз и овец. Пифодор решил, что пастухи уже гонят стада домой. Страдающий от боли, безразличный к окружающему, он не заметил, что еще не подошло то время, когда скот обычно гонят с пастбищ.
     Но вот все стихло.
     Вскоре слева и сзади послышались конские топот и ржание. Пифодор не сразу обратил внимание на этот быстро приближающийся шум, а когда обратил, то подумал: «Сюда скачут. Мимо будут скакать. Наверно, остановятся. Скорей всего остановятся. Чтобы поглазеть на меня. Надо и их будет попросить. Они же на конях. С коня можно достать мечом… Но они тоже в город скачут, а не из города и сегодня уж точно не поедут назад. Но все равно, все равно надо попросить – пусть хоть на обратном пути… Может, завтра будут возвращаться, может, даже утром… Надо попросить, а то вдруг тот передумает».
     Топот и очень знакомое нашему герою позвякивание, какое издают при скачке соприкасающиеся пластины набедренников конных латников, уже слышались рядом. Пифодор открыл глаза и с трудом поднял от плеча голову. Несколько всадников были прямо перед ним. Ослепленные солнцем глаза увидели их расплывающимися, словно в рыжевато-золотистом мареве. Они все были с копьями, щитами, в латах и в гребнистых шлемах. Много таких же всадников подъезжало слева. Десятка полтора появилось справа, обскакав Пифодора сзади. Они явно были воинами, а не оычными путниками. Но что это за воины, свои ли, чужие, ему было совершенно безразлично, потому что он снова вдруг ощутил леденящую хватку смертельного ужаса, поняв, что умрет уже прямо сейчас, ведь не могло быть сомнений, что среди такого количества кавалеристов, любой из которых может без труда пронзить его пикой, найдется хотя бы один, кто согласится это сделать немедленно. Тот, кто возьмется прервать его мучения, конечно, не устрашится десяти стражников, имея на своей стороне так много конных латников. При этом нашему герою не пришло в голову, что эти всадники могут быть вражескими.
     – Он жив еще!      
     – И правда, он жив еще!
     – Он жив, глядите, он жив еще! – послышались голоса.
     Пифодору пришлось собираться с духом, чтобы обратиться к кавалеристам со своей просьбой. Раньше, чем он решился, один из них, который выделялся среди остальных более дорогими, красивыми доспехами и тройным пышным гребнем на шлеме, должно быть, командир, скомандовал зычным голосом:
     – Лаомедонт, Диопид, Харин, Гориопив, давайте-ка быстро – вы уже слышали что я вам велел!
     Четверо всадников соскочили с коней, которых тут же подхватили под уздцы другие воины, и подбежали к Пифодору. Они принялись вдруг шатать столб, на котором тот висел.
     «Зачем они это делают?» – удивился Пифодор и застонал, поскольку в местах, где веревки врезались в руки, боль стала в несколько раз сильнее. Но тут же он забыл о ней, потому что понял и ощутил такое, что было гораздо сильнее ее. «Неужели, неужели… они,.. – он так желал того, о чем подумал, что даже не посмел мысленно завершить фразу».
     Сильные руки воинов быстро расшатали столб. Пифодор стал вместе с ним заваливаться назад. Понял, что столб уже вынимают из ямы. Перед глазами Пифодора снова раскинулся огромный, бездонный небосвод, но не голубой, каким увидел его в последний раз, в первой половине дня, когда лежал распинаемый палачами, а голубовато-серый, с редкими коричневато-феолетовыми облачками, обращенные к солнцу края которых уже по-вечернему светились розоватой белизной. Затем Пифодор почувствовал, что уже лежит вместе со столбом на земле. Он увидел над собой склонившихся воинов, суровые незнакомые лица между нащечниками бронзовых шлемов.
     К нему пришло величайшее наслаждение – счастье освобождения от долгой сильной боли.
     Воины обнажили мечи и стали осторожно, чтобы не поранить его, срезать веревки. Ощущая прикосновения холодного металла и испытывая непередаваемую словами радость, Пифодор подумал: «Неужели,.. неужели и правда они…» все еще, однако, не смея даже мысленно сказать то, надежда на что вопреки всем ужасам, казалось, совершенно безвыходного положения так неожиданно появилась. И вот руки почувствовали необычайную легкость, приятнейшее ощущение свободы и,.. – и о, счастье, о, чудо! – он приподнимает их, убирает оттуда, где, был уверен, им придется находиться до смерти. Правда, руки плохо слушаются его, в плечевых суставах появилась боль, а пальцами едва-едва удается пошевелить. Опасаясь опереться на больные руки, усилием только мышц живота он поднимает свое туловище и теперь уже не лежит на бревне, а сидит. Он приблизил друг к другу перед собою руки и увидел, что кисти их сильно распухли, а на запястьях краснеют кровавые следы от веревок. Но состояние рук, как, впрочем, и состояние ног сейчас мало волновало Пифодра. «Неужели, и правда,.. неужели, и правда, я… я спасен?! Они спасли меня?!» – подумал он, испытывая такую радость, какую может испытывать только человек, чудом избежавший верной гибели. – Неужели я спасен?!»
     Словно отвечая на его мысли, командир кавалеристов сказал:
     – Ну, вот и все, Пентакион, как видишь, ты спасен, – и добавил: – ты правда Пентакион?
     Пифодор ответил утвердительно.
     – Тот самый Пентакион, который был у коринфян стратегом? – переспросил командир с удивлением, восхищением в голосе и несколько недоверчиво.
     – Он самый, – кивнул Пифодор.
     – Гориопив, Харин, Лаомедонт, Диопид, повезете его попеременно. Кони у вас добрые – я не случайно вас выбрал. Головой за него отвечаете, – приказал командир стоявшим около Пифодора воинам.      
     Наш герой хотел было начать благодарить своих спасителей, но вместо этого умоляюще попросил:
     – Пить, пить дайте.
     Один из спешившихся воинов быстро вернулся к коню, вынул из переметной сумы пузатый бурдюк и поспешил с ним к Пифодору. Он стал поить его из своих рук, понимая, что человек, перенесший такую пытку, которую перенес наш герой, вряд ли способен держать на вису полный кожаный сосуд, гораздо больший, чем фляга пехотинца. И действительно, Пифодор с трудом мог поднять даже пустые руки на уровень груди, а непослушные, едва подвижные пальцы не в состоянии были взять и удерживать какой-либо предмет.
     Вода казалась удивительно вкусной. Много ее сливалось с подбородка на грудь и живот, так как Пифодор не умел пить из чужих рук, а поивший воин держал бурдюк неудобно для него. Впрочем, телу приятно было ощущать прикосновение прохладной, освежающей, живительной влаги. Пифодор пил жадно, захлебываясь.
     – Хватит, мне хоть немного оставь, – рассмеявшись, сказал воин и отнял еще почти полную флягу от его рта.
     Когда утолил сильнейшую жажду, к нашему герою вернулась способность нормально соображать.
     «Кто они?» – подумал он об окружающих его воинах. Рисунок на их щитах был ему, как-будто знаком. Однако не мог припомнить чей это отличительный знак. Но с уверенностью мог сказать, что он не принадлежал ни одному войску, с которым когда-либо воевал.
      «Уж не пленник ли я?» – подумал наш герой. Впрочем, ни плен, ни даже рабство его теперь не страшили.
      Пифодор попробовал встать и почти встал, но онемевшие ступни почти совершенно потеряли устойчивость, и он бы упал, если б его не подхватили рядом стоявшие воины и не усадили бережно на бревно.
     «Кажется, с пленными так аккуратно не обращаются», – рассудил наш герой. Он стал горячо, от всего сердца, благодарить своих спасителей. Не забыл обратиться и к богам с короткой благодарственной молитвой.
     – Кто вы? – спросил Пифодор воинов.
     – Мы – царские солдаты, – ответило ему сразу несколько голосов.
     «Ах, вот оно что, – сразу все понял Пифодор. Говоря слово «царский», в Греции тогда, как правило, имели ввиду принадлежность македонскому царю.
      – Ну, а так-то мы все здесь греки, кто откуда, – греческая сотня. Наших много у царя служит, – сказал кто-то из воинов.