Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 54 глава

54

     Один из воинов, заботам которых сотник поручил нашего героя, вез его впереди себя, обхватив руками, держащими поводья. Такую езду облегчало то, что в те времена еще не было изобретено седло. Иначе Пифодору было бы менее удобно сидеть на этом месте. С благодарностью он ощущал сильные руки воина, не дававшие ему упасть. Наш герой и сам пытался держаться то за мощную мускулистую шею коня, то за густую жестковолосую гриву. Однако распухшие кисти рук по-прежнему были слабы, малоподвижны и непослушны, хотя плечи уже не болели и не сковывали движения и усилия.
     Пифодор не замечал неудобств. Можно представить какие счастливые чувства он испытывал. Вновь и вновь появлялись мысли: «Да неужели я спасся?! Опять спасся! Как, неужели я жив?! Я буду жить! А я уж думал все… Ведь я же мыслями уж там был, у реки Стикс». Он с радостью подумал: «Нет, значит, не порвала еще Атропос нить моей жизни! Иначе никакие боги не помогли бы. Кто же все-таки мне помогает? Наверное, Арес и Ахиллес – я их больше всех ублажаю. Кто помогает, всегда легче угадать, чем кто вредит, преследует, извести старается. Как только смогу, сразу же заклание совершу. Возлияние же можно уже скоро сделать – на первом привале».
     Все, что видел сейчас, все казалось нашему герою необычайно красивым. Уже поднимался закат. Зарево, которое разгоралось за спиной Пифодора окрасило все – и строения попадавшихся по пути усадеб, и деревья, и камни, и холмы, и луга в красноватые тона, придававшие пейзажам особый, романтический, загадочный, впечатляющий вид.
     Но вдруг вся эта красота померкла, перестала существовать для Пифодора. Внутри похолодело и словно оборвалось что-то. Страшные тиски ожидания скорой смерти снова сжали сердце. «Как я забыл?! Как я забыл?! Чему я радуюсь?! Безжалостная Атропос! Она все же порвала нить моей жизни! Боги стараются помочь мне. Это видно. Но что они могут?! Они уже ничего не могут! – леденящие, мертвящие душу переживания вновь охватили нашего героя. – Как я мог забыть о чем говорили палачи?! «Внутренний огонь»! О, это страшный недуг! Сколько раз я его видел! На войне. Сколько воинов умирают от него! Страшно умирают. Бывает вообще от пустяковой ранки умирают… У меня уже начинается, кажется... Да, начинается».
     Пифодор чувствовал легкий озноб, предшествующий обычно, как он знал, начинающимся болезням, сопровождаемым сильным жаром. Вскоре прибавились и другие, более тревожные симптомы – нарастающее внутреннее тепло, обильное потовыделение, несмотря на вечернюю прохладу.
     Поглощенный тяжелыми переживаниями, он почти не заметил, как колонна македонской кавалерии расположилась на ночлег. Несколько очнулся от своих переживаний лишь, когда воины осторожно, бережно сняли его с коня и уложили около костра. Пифодор настолько был психологически сломлен, что даже изменил своей  привычке испытанного воина прятать страх за внешним спокойствием. Впрочем, не делал этого и потому, что окружали его сейчас совершенно незнакомые люди, врагов в которых он почему-то не видел.
     – Что-то казненный наш приуныл сильно. Такой веселый был, а сейчас лица на нем нет, словно опять смерть перед собой видит, – пошутил один из сидевших у костра наемников.
     – Ты не ошибся, – обреченно вздохнул наш герой.
     Солдаты удивились и обеспокоились, стали расспрашивать, чем вызван такой ответ. Пифодор с удрученным, подавленным видом высказал опасение, что заболевает «внутренним огнем». «Отвечающие за него головой» кавалеристы не мало встревожились и поспешили позвать лекаря. Он пришел вместе с Менесфием, который находился поблизости, когда тот говорил с посланным воином. Хилиарх тоже встревожился. Этому была причина. Вины его в неудаче боевого отряда коринфских изгнанников не было никакой, но ему предстояло привезти царю плохую весть, а в те времена огорчение, гнев, вызванные плохой вестью нередко распространялись на того, кто принес ее. Жестокая месть монарха Менесфию не грозила, но хилиарх опасался, что на некоторое время лишится царской милости. Это могло сделать его более уязвимым в соперничестве с теми сотниками, которые жаждали быть назначенными на занимаемую им должность. Если же он сообщит, что отбил у врагов и привез не кого-нибудь, а знаменитого стратега Пентакиона, которого Антигон не раз приглашал к себе на службу и иметь которого в числе своих военачальников вряд ли потерял желание, то поход в Коринфику не будет выглядеть бесполезным, и реакция царя на плохое известие должна смягчиться.
     Лекарь, могучего телосложения мужчина лет сорока пяти, с пышными кудрявыми седыми волосами на голове и такой же бородой, в простой воинской тунике, положил на землю кожаную сумку, в которой что-то звякнуло, наклонился к лежащему Пифодору и, говоря по-гречески, но с македонским акцентом: «Ну-ка, покажи свои клешни», взял руки Пифодора в свои, осмотрел и ощупал их, попросил разогнуть и согнуть пальцы. Наш герой с надеждой глядел в хорошо освещенное костром  широкое доброе лицо, с крупными чертами. Большие губы на нем разачарованно-пренебрежительно дернулись и скривились. Он сказал:
     – Так я и думал – ничего хорошего. Он не протянет долго. Пять – шесть дней и все. Ну, может, семь – восемь. Насколько мне известно, те, кто так висел долго, не выживают. Это происходит, наверное, от того, что жизненные соки застаиваются в стянутых руках и протухают, как вода в болоте. Руки от этого начинают загнивать живьем. У человека «внутренний огонь» начинается поэтому. Вообще страшная хворь. Клянусь богами, страшней болезни, наверное, нет. Уж я насмотрелся на войне.
    «Другого я и не ожидал – Атропос сделала свое дело», – окончательно отчаявшись, с ужасом подумал Пифодор.
    – В основном «Внутренний огонь» у раненых почему-то бывает. Но у того, кто повисел со стянутыми руками долго, тоже бывает. И тут что ни делай, ничего не помогает, – продолжал говорить лекарь. – У меня, помнится, случай был. Пригласили меня в один дом. Хозяин говорит: «Спаси раба. Я его подвесил на дыбе. Потом других рабов пытал. Узнал правду. Этот, оказывается, не виноват. Рабы, сам знаешь, хитрющие бестии – оговаривают друг друга. Раба этого жалко терять – хороший раб. Сделай что-нибудь». Но, несмотря на все мои старания, на все мое умение, он скоро помер. 
     – Асклепиад, мне наплевать на того раба! Ты должен вылечить вот его, Пентакиона! Понял?! – привычно-командным грубоватым голосом произнес Менесфий. – Царь тебе платит неплохо. Если получится, я словечко замолвлю – тебе награда будет. Да я от себя драхм пятьсот отвалю. (Примечание: асклепиадами в древней Греции называли докторов, по имени бога врачевания Асклепия).
     – Ну, попробую, попробую. Рад бы помочь, но… Все во власти богов. Как они захотят, так и будет.
     Лекарь порылся в своей сумке и достал режущие инструменты. Этот асклепиад был типичным лекарем тех времен. Поэтому он не мог отказать себе в желании прибегнуть к излюбленному древними врачами способу лечения – кровопусканию, приему весьма сомнительному с точки зрения современной медицины.
     Наш герой совсем не нуждался в этой процедуре. Но лекарь сделал ее и неудачно: вскрыл артерию, которую нельзя было вскрывать – кровь хлынула слишком обильно. Тем не менее, он не спешил ее останавливать, а когда взялся, то долго не мог остановить. Такое неумение объяснялось недостаточным опытом в выполнении именно этой процедуры. Сделавший ее Пифодору асклепиад преимущественно практиковал на войне, где кровь текла рекой и надобности пускать ее еще и лекарями не было никакой. Однако может показаться более чем странным, что он не умел, хотя бы сносно, и кровь останавливать, ведь по современным понятиям это чуть ли не наипервейшая обязанность военного врача. Но в том-то и дело, что  в выполнении и этой процедуры он не мог иметь достаточно опыта. На полях сражений тогда кровь останавливать лекарям приходилось редко. И неудивительно. Большинство раненых погибало в ходе боя. Одних добивали более успешные противники, потому что сражались в те времена преимущественно лицом к лицу. Кто избегал такой участи, все равно умирал, как правило, от того, что не имел возможности получить своевременную помощь, оказать которую в сутолоке кровавой смертельной рубки было невозможно. После боя победители часто умерщвляли раненых побежденной стороны. Лекарям приходилось иметь дело в основном с легко ранеными, которые обычно сами добирались до них, с уже остановленной кровью и перевязанные собственноручно или товарищами. Впрочем, многие не обращались к лекарю за помощью – или, не считая, что нуждаются в ней, или, сомневаясь, что она будет им полезна.
     Еще асклепиад только готовился приступить к кровопусканию, а у Пифодора уже было почему-то предчувствие, что он выполнит эту процедуру плохо, хотя держался тот очень уверенно и важно. Возможно, наш герой просто испытывал недоверчивое беспокойство, навеянное много раз слышанными рассказами о неудачно, губительно, сделанном кому-то кровопускании. Когда Пифодор ощутил, вздрогнув, холодное прикосновение металлического инструмента, затем резкую боль и тепло изливающейся крови, он приподнял голову и увидел, что течет она слишком сильно. Ноги, руки сразу стали быстро холодеть, чувствуя какое-то покалывание изнутри, словно тысяч иголок. Этот холод стремительно распространялся по всему телу. Пифодор понимал, что теряет недопустимо много крови. Он хотел крикнуть  лекарю: «Ну, что ты сидишь, дурень?! Останавливай! Не видишь что ли?!», но передумал: «Зачем? Все равно помирать. Пусть течет». Видя уже как в тумане беспокойно забегавшие глаза асклепиада, его суетливые, неловкие движения и уверенный, что умирает от большой потери крови, он подумал: «Вот и хорошо… Уж лучше от этого, чем от «внутреннего огня» – никаких мучений».
     – Помер, – говорили окружающие. Но асклепиад уверял их в обратном. И не ошибался – распознавать живой человек или мертвый, – это было как раз то, что он умел делать.
     К утру состояние нашего героя ничуть не улучшилось. Он по-прежнему не приходил в себя. Везти верхом его нельзя было. Пифодора положили в одну из повозок обоза, груз которой распределили между другими.
     По пути до самых Афин Пифодор лишь один раз пришел в себя. Он увидел над собой голубое небо и в первый момент подумал даже, что уже пребывает благостно на Елисейских полях, где, лежа на каком-то мягком ложе, наслаждается покоем и красотой потустороннего небосвода. (Примечание: согласно верованьям древних греков, души людей, которые жили праведно или были посвящены в таинства какого-либо культа, попадали на Елисейские поля, место под голубым ясным небом и ярким солнцем, где их ожидало вечное счастье). При этом удивился, что избежал суда Миноса, Радоманта и Эака. Однако тут же понял, что ошибся, что еще не покинул грешную землю. Ложе, хотя и, правда, было мягкое – подстилка из двух или трех воловьих шкур – но его трясло и мотало из стороны в сторону, справа и слева возвышались дощатые борта повозки, слышались стук ее колес и конский топот. Конечно, Пифодор испытал сожаление, что не находится уже в столь желанном для любого грека месте, но и не огорчился, что еще жив.
     Скоро он снова погрузился в бессознательное состояние, словно сон, в течение которого находился между жизнью и смертью.
     Когда наш герой опять пришел в себя, то увидел над собой не небо, а парусиновую ткань. Несколько провисая, она уходила к длинной перекладине, соединяющей вершины вертикально стоящих толстых жердей, которые лежащий Пифодор мог видеть из-за своей груди. Ткань спадала с перекладины на другую сторону и, тоже, провисая немного, шла горизонтально далее, образуя свод, какой обычно бывает у больших палаток. Видна была Пифодору из-за груди, только гораздо хуже, еще одна длинная поперечина, соединяющая вершины другого такого же ряда вертикальных жердей. Она держала противоположный край этого парусинового потолка и подобранную, притянутую к ней, боковую ткань палатки, которая свисала дугообразными рулонами. Из-под них сюда бил який дневной свет. Такой же свет шел справа и слева и с невидной нашему герою стороны, находящейся за его головой.
     Пифодор сразу подумал, что скорей всего  находится в палатке лазарета: именно они бывали обычно такими большими с поднимающимися для проветривания боками. «Неужели  я уже в лагере Антигона, под Афинами? Ну и долго же я проспал! – удивился наш герой. Он повернул голову влево и за рядом вертикальных жердей, держащих тот край парусинового свода, с подобранной провисающей дугами боковой тканью, увидел ближайшие палатки лагеря с сидящими около них и ходящими между ними молодыми крепкими на вид мужчинами в солдатских хламидах, туниках, реже – в доспехах, совершенно таких же, как и греческие, за исключением шлемов, имеющих не гребень, а конусообразный верх, загнутый вперед в виде запятой. Похоже было, что те, которые были в латах, собираются в караул или уже пришли из него.
     Затем Пифодор посмотрел вправо и внутренне ахнул: в широком просвете между землей и краем навеса, в который, можно сказать, превратилась с поднятыми боками палатка, ему предстал красивый величественный вид – огромный холм с белокаменными строениями на нем – стенами, храмами, пропилеями у входа в этот архитектурный комплекс. Наш герой сразу узнал афинский акрополь, не раз виденный им. Он знал, что там стоит знаменитая очень больших размеров статуя Афины Промахос (Воительницы) работы Фидия. Отсюда было видно сверкающее острие ее копья. Все пространство до подножия холма акрополя загораживал от взгляда растущий поблизости от палатки  густой, пышный, зеленый кустарник. За пределами навеса ослепительно ярко сиял солнечный свет.
     Крайний правый ряд вертикальных жердей палатки отстоял от крайнего левого ряда на шагов пятьдесят. Наш герой лежал приблизительно на середине расстояния между ними. Никого он не видел на этой половине палатки. Пифодор хотел осмотреть другую половину, но не смог приподнять голову, лежащую на подстилке без подушки, – настолько оказался обессиленным. Имел возможность видеть из-за своей груди только то, что увидел вначале, когда открыл глаза. Но там, на противоположной половине палатки, явно кто-то находился: оттуда слышались шорохи, постанывание, жалобные вздохи и охи, бормотание и посапывание. «Раненые?» – подумал Пифодор. 
     Справа появился какой-то юноша в чистой льняной тунике. Он шел вдоль внутреннего, срединного, ряда вертикальных жердей. Пифодор видел только его голову с коротко подстриженными черными волосами и верхнюю часть тела. Тот что-то держал в руках, но что – не было видно. Через несколько мгновений юноша свернул на половину палатки, противоположную той, на которой лежал наш герой, и, наклонившись, исчез из виду.
     – Пей, пей – тебе надо много пить сейчас, как можно больше, – услышал наш герой македонскую речь, которую хорошо понимал, потому что его в детстве, как и многих других детей из богатых греческий семей, учили говорить на языке македонян, тогдашних властителей эллинистического мира.
     Пифодор испытывал сильную жажду. Поэтому обрадовался, надеясь скоро ее утолить.
     – Пить, пить, – с трудом передвигая пересохшими губами, попросил наш герой.
     Из-за головы послышались шаги. Затем он увидел над собою другого юношу в чистой льняной тунике. Пифодор верно догадался, что они оба – ученики асклепиада. Предположить, что они  уже лекаря, невозможно было, учитывая их еще  юный возраст.
     Подошедший к Пифодору молодой человек имел атлетическое сложение, светлые коротко постриженные волосы, большие серые добрые глаза и прямой греческий нос. В руках он держал медный конфар. Большие бицепсы внушительно округлялись. Юноша сел около Пифодора на колени и приподнял его голову, плечи так, чтобы он мог пить. На несколько мгновений наш герой увидел то, что не мог видеть до этого: находящихся на другой половине палатки людей и далее, за крайним рядом вертикальных жердей,  ближайшие палатки лагеря в той стороне и воинов около них. Перед глазами появилась широкая чаша с водой и загородила все это. Пифодор стал жадно пить.
     – Гляди, Диокл, он все-таки пришел в себя. Смотри – пьет. Живой, – сказал поивший Пифодора юноша на ионийском диалекте греческого языка.  (Примечание: древнегреческий язык состоял из двух основных диалектов – ионийского и дорийского. Они настолько отличались друг от друга, что, по сути, являлись разными языками. Соответственно греческая нация делилась на две большие группы – ионийцев и дорийцев. Несмотря на большую языковую разницу, ионийцы и дорийцы считали себя одним народом, так как их очень объединяли общая религия и культура).
     – Да? Неужели? Ну, молодец. Видать, крепкий муж, – послышался из глубины палатки юный голос, тоже удивленный и тоже говоривший по-гречески.
     «Вот как, значит, они эллины», – понял Пифодор.
     Он даже не пытался сам взяться за конфар, чтобы хотя бы поддерживать его – совершенно обессилившие руки лежали неподъемные. Но ученик лекаря поил так умело, что Пифодор пил, не захлебываясь, и нисколько воды не пролилось мимо рта.
     Желая обнадежить, подбодрить нашего героя, юноша говорил:
     – Обожди немножко. Скоро должен асклепиад подойти. Он осмотрит тебя. Обязательно поможет. Не беспокойся. Что-то он задерживается. Наверно, позвали к кому-то.
     «Лучше бы он вообще ко мне не подходил, лекарь ваш. С меня и одного хватило», – подумал наш герой.
     Когда юноша отнял от его рта опустевшую чашу, Пифодор опять на несколько мгновений увидел то, что она загораживала. Причем успел заметить, что соседи по лазарету лежат в таких позах, какие обычно бывают у страдающих болью в животе.
     Теплая широкая ладонь, которую Пифодор ощущал сзади на шее, и которая удерживала его туловище в приподнятом положении, стала опускаться. Он снова ощутил спиной и головой мягкую воловью шкуру. Взгляд опять уперся в парусиновый свод. Юноша вынул свою руку из-под шеи Пифодора. Тот сказал ему по-ионийски, поскольку хорошо знал и этот диалект эллинского языка, хотя сам был дориец:
     – Я привык, чтоб у меня было что-нибудь под головою, когда лежу: дома – подушка, в походе щит обычно кладу…
     Юноша заулыбался, радостно и удивленно произнес:
     – Так ты тоже эллин, оказывается. Откуда?
     – Из Коринфа.
     – А мы с Диоклом с Лемноса (примечание: остров в восточном средиземноморье). Меня Ипполитом зовут.
     – Меня – Пифодором.
     – Ты, наверно, из тысячи Менесфия – там много наших. Вы, кажется, из набега вернулись. Видать, ты в плен попал: попытали тебя малость. Ну, ничего. Держись. И не такие выживали. Хорошо, тебя отбили наши быстро. А то хуже могло бы быть… Не я тебя принимал – когда тебя принесли, меня не было здесь. Я бы не забыл подложить. Хотя многие и так лежат – не жалуются. Но я принесу сейчас.
     Ипполит встал, отошел и, быстро вернувшись, подложил под голову Пифодора свернутый кусок воловьей шкуры. Затем опять отошел. Стал поить других.
      Теперь наш герой имел возможность хорошо видеть то, что находилось напротив него. На той половине лазарета лежали на подстилках, корчась и постанывая, восемь человек, в солдатских хламидах и туниках. В глубине палатки около низкого кубообразного жертвенника стояла статуя Асклепия. Она была из числа, если так можно выразиться, походных кумиров, которых, как и небольшие, удобные при перевозке алтари, воины любили брать с собой на войну. Размерами едва ли крупнее человека среднего роста скульптурные изображения Ареса, Ахилла, Геракла нужны были для совершения ритуальных обрядов и поддержания боевого духа. Кумир же Асклепия, как считалось, помогал врачевателям успешнее справляться со своими обязанностями, а раненым и больным избавляться от недугов.
     Наш герой подметил у статуи неприятное для него сходство с лекарем, неудачно сделавшим ему кровопускание.
     И правда, лежавшие на другой половине палатки люди явно страдали каким-то кишечным расстройством. Они то и дело вскакивали и бежали в ближайшие кусты. Возвращаясь, брали с алтаря венок, надевали себе на голову и обращались с молитвой к кумиру Асклепия. Хотя молились молча, нетрудно было догадаться о чем их мольбы. Но бог врачевания оставался глух к молитвам этих страждущих, потому что они скоро снова бежали в кусты.
     Пифодор слышал о чем говорили остановивишиеся поблизости, чтобы отдохнуть от своих забот, Ипполит и Диокл. Первый сказал, вытерая рукой пот со лба: 
     – А вдруг у них холера. Тогда и нам хана.
     – Нет, конечно, нет, – ответил второй. – Если б была холера, из них бы уже кто-нибудь умер. И не один. И они бы были погорячее. Нет. Я их опросил всех. Они говорят рыбу ели. Она и так-то быстро портится, а уж в этакую-то жарищу особенно.
     – Да, жара ужасная. И сегодня опять такая же.
     – Гелиос не милосерден к нам в последние дни. Хоть и молимся ему, жертвы приносим, возлияния творим, а что толку?
     – Даже здесь, под навесом, как у очага жарко.
     Нашего героя удивили эти жалобы на жару: он, напротив, чувствовал, что замерзает.
     «Конечно, это от большой потери крови, – думал он. – Значит, асклепиад правильно сделал, что пустил ее столько. Так уж,… уж не вылечил ли он меня?! – внутренне радостно Пифодор вздрогнул от неожиданной робкой надежды. – У меня, конечно, уже должен быть сильный жар. А мне холодно. Да еще в такую жару». – Но тут же он обреченно вздохнул, вспомнив, что никто никогда еще не вылечивался от «Внутреннего огня».
     Немногим раньше того момента, когда наш герой пришел в себя в лазарете, хилиарх Менесфий сообщал царю о результатах и ходе осуществления набега. Когда Антигон узнал, что коринфянам удалось вернуть Акрокоринф и даже еще до вторжения македонской конницы, он опешил. Глаза его расширились и округлились. Причем в них было не только изумление, но и гнев. Царь начал говорить с Менесфием в таком тоне, словно на нем в какой-то мере лежала вина за то, что надежда на легкое скорое овладение Акрокоринфом оказалась обманчивой.
     – А был ли он, захват Акрокоринфа? Может, его вообще не было! – усомнился Антигон. – Мне кажется, что коринфские изгнанники намеренно меня обманули, чтобы втянуть меня в их авантюру. О боги, как я мог поверить в то, что совершенно невероятно?! Какое-то божество помутило тогда мой рассудок. Это точно. Ведь любому ясно, что не может небольшой отряд завладеть такой крепостью! Как я поверил?! И так легко. Я понимаю, если бы отряд вел какой-нибудь выдающийся стратег, не раз уже прославивший себя другими победами. Бывает, что талантливый решительный военачальник совершает такое, что кажется невыполнимым. Но кто такой Никанор?! Я никогда не слышал, чтобы он хоть как-нибудь где-нибудь по-настоящему отличился. Не мог такой взять Акрокоринф.
     –  Владыка, позволь мне заметить, – решился возразить Менесфий. – Чтобы не прогневить Богиню Правды и Эниалия, (примечание: Эниалий – культовое прозвание Ареса) хочу сказать, что Никанор был доблестный воин и хороший военачальник. Мне это известно. Но он всегда командовал небольшим отрядом и под началом кого-нибудь другого. А под чужим командованием показать свои стратегические спосбности не всем удается. Однако в том, что не ему принадлежит главная заслуга в захвате Акрокоринфа, в этом ты, владыка совершенно прав. Я просто удивлен твоему необычайно острому уму, твоей прозорливости. Не он привел коринфских изгнанников к такой замечательной победе.
     – Так ты все-таки уверен, что захват Акрокоринфа был?
     – Конечно, был, владыка. Я же все хорошо узнал там.
     – Ну, и кто же вел на Акрокоринф воинов, сумевших захватить его?   
     – Этого стратега ты знаешь. Его все знают. Уж он-то прославил себя до этого немало. Да ты его, кажется, даже на службу к себе приглашал.
    – Да? Кто же это? Говори же!
    – Пентакион.
    – Какой Пентакион?
    – Пентакион Коринфский. Тот самый, что несколько лет назад Аркадию и Мессению завоевал.
    – Что?! Да ты в уме ли?! Да ты рехнулся, Менесфий! О боги, кого я тысячником назначил?! Да ему сотню нельзя доверить, такому дураку. Да тебе там, чувствуется, такое понаговорили! А ты поверил, балбес! Как же он мог взять Акрокоринф?! Ведь он же стратег коринфский. Он что ж, против самого себя действовал?!
     – Он уже давно не стратег коринфский. В Коринфе сейчас другой стратег. Уже года два, наверно. А его, Пентакиона, разжаловали до простого солдата. Чуть не казнили даже.
     – Постой-постой!.. Ах да,.. да-да! Да ведь и правда же! Как же я забыл?! Как же я мог забыть?! Вспомнил, вспомнил я! Он что-то там натворил, они его разжаловали, хотели казнить даже. Все, теперь вспомнил. Мне коринфские соглядатаи мои сообщали обо всем этом. Но я скоро забыл – у меня и без этого новостей и забот хватает. Так что же он натворил там такое? За что его казнить хотели?
     – Да ничего он не натворил. Его просто несправедливо обвинили в сношениях с изгнанниками.
     – Да-да, я вспомнил! Да я ведь его тогда опять приглашал к себе на службу. Но он опять отказал. Ответил, что хочет остаться служить отечеству, пусть хоть простым солдатом. Мне передали, что он и вправду остался служить там простым солдатом. А ведь я ему должность хилиарха предлагал. Да он мог хоть куда отправиться – везде бы его охотно взяли на службу и, конечно, не простым солдатом. Но верность отечеству он поставил выше возможности служить начальником в чужеземном войске. Это, клянусь богами, заслуживает похвалы.
     – Да вовсе не поэтому он остался служить там, владыка. Просто он хотел отомстить черни за несправедливое свое осуждение. А для этого ему надо было остаться там. Он добился назначения в акрокоринфскую стражу. Это ему и помогло вместе с отрядом изгнанников овладеть крепостью.
     – От кого ты узнал это?
     – Да он сам расскзал мне все это.
     – Да что ты мелешь? Чушь какую-то. Сразу видно, что все наврал. О, боги, зачем я хилиархом его назначил, лжеца такого?! Прямо в глаза врет своему государю! И так нагло, умело – глаза честные-честные. Ну, недолго тебе оставаться  у меня хилиархом, Менесфий, – сегодня же передашь свою тысячу другому.
     – Я не лгу, владыка! Никогда тебе не лгал! Если не веришь, сам можешь расспросить его – он здесь. Правда, очень плох. Не знаю, сможет ли говорить.
     – Кто здесь? Пентакион?
     – Да, владыка. Я привез его с собой. Так что видишь – не так уж напрасно я в Коринфике побывал.
     – Да наверняка это не он. Кого-то ты другого прихватил, по глупости своей. Это уж точно. Или кто-то себя выдает за него. Не знаю зачем. Ну ничего, под пытками скажет.
     – Да он это, владыка! Я его сразу узнал. Я же его раньше два раза видел. Вспомни, ты меня с посольством в Коринф посылал. Он тогда стратегом еще был.
     – Да не может он быть Пентакионом! Ты сам подумай! Какой же ты военачальник, если соображать не можешь?! Если правда то, что Пентакион был в числе тех, кто захватил Акрокоринф, то он никак не мог остаться в живых. Ведь коринфяне вернули Акрокоринф. Если так, то они, конечно же, перебили всех его защитников. И скорей всего даже тех, кто попал в плен. От злости большой. Ну, может, пленных в рабство продали. Но Пентакиона, своего предателя, того, кто принес к ним в дом такую беду, никак не могли оставить в живых. Они могли его только казнить. Причем довольно жестоко.
     – Они его распяли, владыка. Но я отбил его. Ему повезло – его не прибили гвоздями, а только привязали. Поэтому он и остался жив. Но, правда, он все равно плох, очень плох.
     Глаза Антигона снова расширились и округлились. В крайнем изумлении он произнес:
     – Ты хочешь сказать, что Пентакион здесь? Он здесь? И я могу увидеть его?
     – Да, владыка. И если ты прикажешь, я быстро тебе доставлю его. Сам обо всем его расспросишь. Если он отвечать сможет.
     – Так иди же, иди же – сделай поскорей это!
     Хилиарх поклонился и пошел выполнять веление царя. Антигон окликнул его:
     – Менесфий!
     – Что, государь? Я слушаю, владыка, – остановился и повернулся тот.
     – А ты молодец, Менесфий. Молодчина. Только хороший военачальник может из невыгодного положения выйти с выигрышем. Я доволен тобой. Подумаю, как вознаградить тебя. Иди.
     – Спасибо, владыка! Всегда рад служить тебе! – облегченно вздохнул хилиарх и поспешил в лазарет.
     Менесфий нашел Пентакиона еще находящимся в коматозном состоянии. Ученики лекаря сказали, что он, по всей видимости, безнадежен. Огорченный Менесфий вернулся к царю и доложил об этом.
     – Ну, ничего, – ответил тот. – Им займется мой лекарь. Думаю, он не подведет. Не случайно его прозвали Зевсом. Мне, правда, не нравится такое прозвание: уж очень оно богохульное. Однако, что ни гвори, а несколько человек он спас совершенно в безнадежных случаях. Потому и прозвали его так. Сейчас же пошлю его к Пентакиону.
     Когда царский асклепиад явился к Пифодору, тот уже пришел в себя. Увидев лекаря, он недовольно сказал:
     – Оставь меня в покое: дай мне спокойно умереть.
    Но наш герой напрасно опасался, что лекарь будет мешать ему умирать. Это был тоже типичный античный врач, как и тот, что не мог отказать  себе в удовольствии пустить Пифодору кровь, и тоже старающийся придерживаться традиционных методов древнегреческой медицины. Поэтому… он не стал вообще применять к нему никаких способов лечения, следуя одному из главных правил древнегреческой медицины, направленному на использование в первую очередь ресурсов организма пациента и не поощряющего серьезного вмешательства в его состояние. Это-то и спасло нашего героя, который вряд ли бы выдержал помощь двух врачей, хоть и обладал необычайно сильным организмом. В похвалу лекарю македонского правителя стоит сказать, что он не пренебрег необходимостью хорошего питания и велел кормить Пентакиона продуктами с царской кухни.
     Это возымело свое благотворное действие. Через день Пифодор смог приподнимать голову и руки. Еще через день стал приподниматься сам, через два – сумел без посторонней помощи встать и сделать несколько шагов. Еще через два дня прошел шагов пятьдесят. Правда, потом ноги его подкосились, и он долго сидел на земле, отдыхая. Но затем встал и преодолел путь обратно тоже без чьей-либо поддержки. Так с каждым днем Пифодор проходил все больше и больше, становился все сильнее. Он напоминал оправляющегося от тяжелого ранения воина. «А как же «Внутренний огонь»? – спросите вы. И правда, почему эта страшная болезнь, то есть гангрена, обошла нашего героя? Действительно, она поражала многих распятых так, как был распят Пифодор. Но не всех. Иные умирали от болевого шока раньше, чем могла начаться гангрена. Другие не могли ею заболеть, потому что под тяжестью тела и от неистовых отчаянных усилий веревки, стягивающие запястья или локтевые суставы, расслаблялись и поэтому нарушения кровообращения, приводящего к гангрене не происходило. Этих распятых ожидала смерть от обезвоживания и более позднего болевого шока, который нередко вызывали не только непереносимые мучения, причиняемые врезавшимися в руки и ноги веревками, но и клювы и когти воронья, почуявшего угасание жизни и терзавщего еще живых людей (этого не избегали и многие заболевшие гангреной). Такая же участь постигла бы и нашего героя, если бы его не спасли воины из тысячи Менесфия.
     Будучи распятым Пифодор то и дело напрягал и старался, насколько возможно, двигать руками, надеясь этим хотя бы чуть-чуть уменьшить боль. Руки у него были очень сильные. Поэтому веревки довольно скоро ослабли. Правда, к облегчению мучений это не привело. Но от опасности заболеть гангреной избавило.
     Уже через восемь дней после того, как лекарь по прозванию «Зевс», взялся лечить нашего героя, он настолько окреп, что вполне готов был предстать перед царем. Но тому сейчас было не до него: не выдержавшие осады афиняне объявили о сдаче города, нужно было принимать капитуляцию и делать связанные с этим неотложные распоряжения.