Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 55 глава

55

     Антигон не ожидал, что осажденные смогут продержаться лишь два месяца. Но то, что он предполагал, подтвердилось вполне – хорошей добычей здесь поживиться не удалось: прошли те времена, когда самый крупный город Эллады славился своим богатством. А царь надеялся, что вопреки ожиданиям добыча все же будет большая, что благодаря ей не придется откладывать вторжение в Пелопоннес. Откладывать не хотелось, потому что не мог смириться с тем, что обманула неожиданно появившаяся надежда на скорое легкое возвращение Акрокоринфа и потому что опасался, что опередит кто-нибудь из других царей, не меньше стремящихся завладеть знаменитой, исключительно важной, как уже говорилось выше, в стратегическом отношении крепостью на истмийском перешейке.  Победитель знал, что в храмах Афин хранились несметные сокровища. Но, как и большинство античных завоевателей, не смел наложить руку на имущество святилищ. Конечно, можно было продать в рабство многих жителей захваченного города, но Антигон понимал, что в этом случае удастся выручить лишь незначительную часть от необходимой суммы, так как чем больше военной добычи выставлялось на продажу, тем дешевле она стоила. Впрочем, для войны с одними коринфянами средств было достаточно. Но царь опасался, что им на помощь придут остальные пелопоннесцы. Крупномасштабная война могла затянуться. Тогда потребуются очень большие расходы. Антигон настолько уже настроился возобновить борьбу за возвращение под свою власть Акрокоринфа, что невольно принимал во внимание главным образом лишь благоприятствующие вторжению обстоятельства. А они были. Особенно радовало то, что во многих донесениях, приходящих в последнее время от соглядатаев, находящихся в пеллопоннееских государствах, присутствовало упоминание о продолжавшей сохраняться среди местного населения ненависти к коринфянам, которые всех на полуострове восстановили против себя своей недавней агрессивной политикой. Приходили также сообщения и об усиливающихся враждебных отношениях между Ахейским союзом и аркадянами, между Арголлидой и Спартой. Не стоило ожидать, что пелопоннеские полисы сумеют объединиться и прийти на помощь к коринфянам. Кроме того, Антигон надеялся склонить последних к капитуляции выгодным, как ему казалось, предложением. Осадив Коринф, он выдвинул ультиматум, в котором обещал осажденным, что если они впустят македонян как в Нижний, так и в Верхний Город, то не подвергнутся никакому насилию. В противном же случае будут все исстреблены или проданы в рабство.
     Коринфяне ответили отказом. В гневе Антигон хотел двинуть войска на взятие города, но все же сумел удержать себя от такого опрометчивого поступка, понимая, что даже если возьмет штурмом обладающий мощными оборонительными укреплениями Коринф, то понесет слишком большие потери. Он не был из числа тех стратегов, которые под влиянием эмоционального состояния посылали на убой солдат, имея возможность добиться желаемого меньшей кровью, только позже. Антигон Гонат дорожил своими воинами, преданными ему, храбрыми, сильными, превосходно обученными, прошедшими жесточайший отбор смертью во многих сражениях. Он знал, что своими победами обязан прежде всего им, что от их численности на прямую зависит надежность его положения на троне и успешность как стратега. Антигон сомневался, что армия, пополненная новыми наемниками или рекрутами, быстро восстановит прежнюю боеспособность. Он решил продолжать начатую осаду до победного конца и исполнить содержащуюся в ультиматуме угрозу.
     Но для осуществления этой задачи требовались огромные расходы: содержание армии здесь обходилось очень дорого. Часть продовольствия и фуража  закупалась у военно-походных торговцев, целыми полчищами следовавших за войском и все продовавших ему по спекулятивным ценам, часть привозилась из Мегариды, много провианта и фуража доставлялось из далека – из Беотии, Фессалии, даже из Македонии. Привоз был очень дорогостоющим. Кормить же приходилось двадцать три тысячи воинов сухопутного войска, почти пятнадцать тысяч гребцов и две тысячи четыреста гоплитов  на судах, блокировавших порта Гирей, Лехей, Кенхрей, где находились корабли коринфского флота, не решившегося дать сражение численно значительно превосходящему македонскому, но выжидавшему удобного момента для прорыва блокады.
     Скоро стало ясно, что пелопоннесские государства, и правда, не собираются приходить на помощь коринфянам. Это дало возможность Антигону поступить соответственно соображениям экономии. Он оставил поддерживать осаду с суши восемь тысяч воинов. Впрочем, вполне достаточно, поскольку им противостояли лишь немногим более двух тысяч коринфских ополченцев и наемников, силы которых должны были ослабевать с каждым днем от обычного среди осаджденных постоянного недоедания, переходящего в голод. С остальными пятнадцатью тысячами воинов своей сухопутной армии Антигон вернулся в Македонию, где было легче их прокормить и где давно уже требовалось присутствие царя и его основных вооруженных сил для острастки осмелевших воинственных соседей, участивших набеги на порубежные области. Забегая вперед, скажем, что через два месяца, когда силы осажденных уже заметно ослабли, Антигон значительно уменьшил и свою флотилию в Крисейском заливе.
     Царь опасался только одного, что коринфяне не будут использовать для кормления населения Нижнего Города запасы Акрокоринфа. Тогда осада неприступной крепости может растянуться на несколько лет. Поэтому для македонян было бы куда лучше, если бы Акрокоринф продолжали удерживать коринфские изгнанники.
     Перед отбытием из Коринфики царь пожелал встретиться с Пентакионом. Пифодор сам стремился к этой встрече и два раза напоминал ему о себе через Менесфия.
     Наш герой предстал перед властилином македонской державы в начале дня, когда еще не началась сильная жара, и когда около своего огромного шатра под широким балдахином тот восседал на троне в окружении блещущих хорошо начищенными бронзовыми доспехами рослых стражников. За ними толпилась большая свита приближенных, пестреющая синими, желтыми, зелеными, голубыми, феолетовыми одеждами с золотыми вышивками. Только этими дорогими изысканными вышивками и отличались платья придворных от одеяний простых греков, носящих такие же туники, хитоны, гиматии, но с узорами не золотыми, хотя тоже красивыми, или не имеющими их вовсе. Даже на Антигоне была обычная туника. Вышивка, характерный греческий орнамент меандр, украшал только подол ее. Но и она, и царь в ней броско выделялились среди остальных в этой красивой многоцветной группе, потому что туника его была ярко красного цвета. Никто из придворных не осмеливался носить порфировый или подобный ему цвет. Трон имел вид самого обыкновенного кресла. На голове царя блестела золотая корона, но не такая, какие венчали головы монархов эпохи средневековья или более поздних времен, а лишь маленькая диадема.   
     Антигон встретил нашего героя радушно.
     – Ну что, теперь, думаю, ты, наверное, согласишься пойти ко мне на службу? – спросил он Пифодора, говоря из уважения к нему на греческом языке, которым владел отлично, потому что учителями в детстве и юности у него были эллины. Царь Македонии проявлял себя как большой приверженец всего греческого. И не только потому, что это было принято среди очень многих негреков на огромном пространстве эллинистического мира, а и потому, что хотел понравиться грекам, убедить их, что достоен быть властителем Греции.
     – Благодарю тебя, владыка. Охотно пойду к тебе на службу, буду служить тебе верой и правдой, – ответил Пифодор по-македонски.
     – Ну, вот и хорошо. Вначале я хотел тебя хилиархом назначить. Но потом решил советником сделать своим: твой ум хорошего опытного стратега иметь рядом будет мне куда полезнее. Жалованье будешь получать в четыре раза больше, чем хилиарх и в два раза больше, чем остальные мои советники.
     – Благодарю тебя, владыка. Да будут боги милостивы к тебе… Позволь мне тебя просить об одном, что очень важно для меня.
     – Говори.
     – Когда коринфяне сдадутся, дай мне двадцать три человека из них. Я покажу кого. В счет моего жалованья. Они мне нужны, чтобы отомстить за гибель моей семьи. Все равно ведь ты, говорят, собираешься всех коринфян в рабство продать.
     – Тебе их так отдадут. Не надо никаких денег от тебя. Месть – дело святое. Я же понимаю. В крайности сладостна жестокость, как говорится. Пусть Благосклонные будут довольны. Я охотно исполню твою просьбу. Точнее не я, а тот, кто остается здесь вместо меня: тебе наверняка известно, что я завтра отбываю из лагеря с большей частью войска.
     – Да, владыка. Тогда вели ему исполнить мою просьбу. Пусть распорядится, когда придет время. Конечно, я скажу ему.
     – Пердикка, где ты там? – Антигон немного повернул голову назад.
     Из свиты вышел и стал перед ним с почтительным поклоном высокий мужчина лет сорока, в синей тунике, с редковатыми, но пышно-кудрявыми черными волосами, не подстриженными коротко, как у всех находящихся здесь, а, напротив, не стриженными вообще, имеющими, как сейчас сказали бы, вид художественного беспорядка. Широкое, чисто выбритое бледное лицо его было словно помятое, с большими мешками под глазами, какое бывает обычно у людей, склонных к невоздержанной жизни.
     – За меня выпонишь его просьбу, Пердикка. Понял? – велел ему царь.
     – Понял, владыка. Конечно, распоряжусь не препятствовать ему взять кого он захочет. Безвозмездно. Значит, кроме них он может получить еще и свою часть добычи?
     – Конечно, – кивнул царь. – Да, и кроме этого, пусть он получит безвозмездно и все то, что чернь отняла у его семьи. Все, что покажет, пусть берет.
     – А как с остальными их изганниками быть, владыка? – спросил один из велмож, которого Антигон собирался сделать своим сотрапом в покоренном Коринфе. – Они, конечно, придут, будут требовать свое.
     – Нет, ничего не получат, – отрицательно покачал головой царь. Я на них зуб имею, большой зуб. Разве не они восстание подняли против нас? Изгнали гарнизоны наши. Из Нижнего города и из Верхнего. Впрочем, Акрокоринф они бы не взяли, конечно. Но его не македоняне, а наемники из варваров охраняли. Те решили, что Македонии после того страшного поражения от галлатов – все, конец. (Примечание: имеется ввиду поражение, нанесенное македонянам галатами в начале восьмидесятых годов 3 в. до. н. э., когда вся Македония была захвачена и опустошена, однако сумела относительно быстро оправиться от этого поражения). Значит, платить им некому. И сами ушли… Многие тогда отложились от нас. Воспользовались нашей слабостью. Думали, Македония никогда не поднимется больше. Но нет, ошиблись. Так что на олигархов коринфских я зуб имею. Да и что толку от них? Вон, помогли им боги Акрокоринфом овладеть. Так они его удержать даже не смогли. Такую крепость, которую и сорок человек, наверное, удержать смогут, сражаясь против большой армии, не то что против коринфской.
     – Владыка, но ведь Пентакион тоже с ними был, с изгнанниками, когда они Акрокоринф не смогли удержать. Значит, вина и на нем тоже, – послышался из свиты  чей-то тонкий, подобострастный, но в то же время прозвучавший с оттенком неудовольствия и обиды голос. По толпе придворных прошелся приглушонный шумок голосов, явно поддерживающий это высказывание.
     Уголок рта Антигона дернулся в некотором раздражении. Криво усмехнувшись, царь сказал:
     – Я полагаю, что вины Пентакиона нет никакой. Он еще нам расскажет, как было дело. Скорей всего ему не доверили полное командование. В тех посланиях, которые присылал мне Никанор, не было ни одного упоминания о том, что с ними Пентакион. Не умалчивал ли он специально об этом, желая, чтобы все лавры только ему достались. Никанор, я слышал, очень честолюбив был. Вот он-то, наверно, больше всех и виноват в неудаче. Без Пентакиона он бы, конечно, не смог взять Акрокоринф. А когда взял, то, должно быть, сразу самонадеянным сделался, как со многими бывает после большой победы. Дельных советов Пентакиона, видно, слушать перестал. И организовал оборону неправильно.
     – Так  и было, так и было, владыка! Я просто поражен твоей необычайной прозорливостью, остротой твоего ума! – поспешил подтвердить и польстить царю Пифодор. Не потому, что обрадовался возможности вернуть богатство семьи, а потому, что хотел предотвратить новые выпады со стороны придворных, среди которых уже начали появляться его недоброжелатели, по всей видимости, ощутившие зависть к нему за то, что он удостоился милости царской и повышенного жалования. Нашему герою было приятно, что царь вступился за него. Особенно же радовало совпадение высказанной Антигоном версии его злоключения с придуманной им самим и уже частично изложенной в первой беседе с Менесфием. 
     – Дозволь, владыка, рассказать! Сейчас я расскажу, как все было!
     – Расскажешь… Только попозже, – ответил царь. Прибереги свой рассказ для пира. Я сегодня пир даю, жертвенный пир, по случаю моего отбытия. Приходи. Думаю, твой рассказ будет украшением нашего симпосия. (Примечание: симпосий – часть пира, посвященная питью вина и приятным беседам).
     – Благодарю тебя, владыка, за приглашение. С радостью приду и с удовольствием расскажу.
     – Хотел я тебя завтра с собою взять… Ну да ладно, оставаяйся  здесь покуда, до победы, раз уж у те6я здесь дела незаконченные имеются. А уж потом с Пердиккой в Македонию приедешь… Ладно… Да и вот еще что. У тебя, конечно, ничего сейчас нет. Тебе нужны подъемные – и оружие, доспехи хорошие купить, и коня, и слугу купить или нанять. Получишь талант, тоже безвозмездно. – Антигон опять повернул голову к свите. – Эй, казначей, Паскок, где ты там ?! Слышал, что я сказал?!
     – Слышал, слышал, владыка! Исполню, как ты велел! – раздался из толпы придворных торопливый хрипловатый голос.
     – Сейчас же сделай это! – приказал царь.
     Рассказ нашего героя, и правда, произвел на пирующих большое впечатление. Автор имел достаточно времени, чтобы обдумать содержание. Повествование получилось правдоподобным и даже интересным. А главное, у Пифодора не было ни малейших опасений, что найдется какой-нибудь очевидец описываемых им событий, который уличит его во лжи.