Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 56 глава

56

     С каждым днем наш герой все более оправлялся от перенесенного тяжелого недуга. Он вернулся к привычным систематическим упражнениям с оружием. Партнеров себе легко находил среди македонских солдат, регулярно занимавшихся тем же. Пифодор настолько хорошо владел оружием, особенно мечом, что многих побеждал, едва начав биться с ними. Однако, если поединок продолжался более минуты, то у него не оставалось никаких шансов победить: слишком быстро наступала непреодолимая усталость – продолжал сказываться ущерб, нанесенный организму чрезмерной потерей крови. Когда же Пифодор обрел прежние силы и выносливость, то ему стало неинтересно упражняться с обычными воинами. Он стал принимать участие в боевой подготовке телохранителей Пердикки. Ко всеобщему большому изумлению не находил себе равных и среди них.
     Однажджы утром Пифодор прогуливался по лагерю. Было как раз то время, когда после побудки солдаты выходили из палаток. Редко слышались обычные среди воинов шутки, смех: большинство были молчаливые, хмурые, недовольные, сонные.
     Наш герой забрел на край лагеря. Он увидел здесь стоявшего к нему спиной необычайно рослого мужа. Тот имел не только огромный рост, но и широченные плечи, с которых длинными прямыми складками спадал синий плащ. Легкий ветерок слегка шевелил светлые волосы большой головы. Казалось, гигант любуется открывающимся отсюда красивым видом. Пейзаж впечатлял величественной красотой. Над местностью господствовала  громада акрокоринфского холма. Она не была подернута туманом. Ее очертания смягчала только воздушная перспектива. Но все находящееся у подножия горы тонуло в белом густом тумане – и длинная цепь башен и стен, загораживающая Нижний Город, и такая же длинная ограда палисада перед нею, возведенная осаждающими, и около нее, с этой стороны, сотни маленьких фигурок македонских воинов, мерцающих доспехами, видные где скоплениями, где словно рассыпавшиеся как горох. То были солдаты караульных отрядов оцепления, блокирующего Коринф. Город находился в стадиях четырех от лагеря. Туман клубился как-будто дым, только медленнее, чем дым и, не поднимаясь высоко, как он. По мере приближения сюда, туман клубился и поднимался меньше, а в основном стелился по траве. Несмотря на то, что солнце не заливало все своим ярким радующим взор светом, – небо полностью закрывали сплошные белые облака, – было все равно красиво. Правда, несколько портило вид то, что находилось на переднем плане – постройки хутора со сломанными, разобранными крышами и множество пеньков там, где недавно еще зеленели сады: все доски, балки, деревья в окрестностях города осаждающие пустили на возведение палисада вокруг него.
     Пифодору захотелось подойти к великану, заговорить с ним: нашего героя, для которого силовые качества играли важнейшую роль в жизни, всегда невольно влекло к могучим людям. Приблизившись к нему, стал несколько поодаль от него, сделал вид, что что-то рассматривает вдали. Они поглядели друг на друга, и произошла, как говорится, немая сцена. Первые мгновения никто не мог вымолвить от изумления ни слова. Пифодор узнал Фолиокла, а тот – Пентакиона. Но видимо фракиец умел очень хорошо владеть собой в неожиданных ситуациях: на лице его не изобразилось ни малейшего удивления.
     – Наверное, ты думаешь, что я счел тебя загробным выходцем и сильно испугался? Ничуть. Подобный бред мне никогда не придет в голову, – произнес он совершенно спокойно и усмехнулся.
     Пифодор готов был подумать даже, что ему уже известно о его нахождении в лагере, хотя это было не так.
     – Фолиокл?... – только и смог вымолвить наш герой. «Вот кто может опровргнуть мой рассказ» – подумал он, холодея от внезапного страха.
     – Нет, я ни за что не поверю, что кто-то может вернуться оттуда, из Царства Мертвых. – продолжал Фолиокл. – Так что может быть только одно – изгнанники не успели тебя казнить, коринфяне вовремя освободили тебя… Да, как им удалось?! Мне до сих пор не верится, что они сумели Акрокоринф взять.
     «Э, да он, оказывается, гораздо меньше знает, чем я думал!» – с огромным облегчением вздохнул Пифодор и уже совершенно спокойно произнес:
    – Фолиокл, как ты здесь оказался?
    – Так же, думаю, как и ты – под видом торговца.
    – Но македоняне торговцев в лагерь не пускают – те живут и торгуют за лагерем.
    – Так у меня здесь знаешь сколько земляков?! И среди простых воинов, и среди начальников старших и младших. Я живу здесь с фракийцами, как будто тоже наемник.
    – Так зачем тебе это надо? Я думал, ты сейчас на Родине своим богатством наслаждаешься. А тебя опять на войну потянуло.
    – Как ты не понимаешь? Воевать не придется: коринфяне сдадутся. Я же войду в город вместе с македонянами и пограблю, погуляю там в свое удовольствие. Я так мечтал увидеть коринфян поверженными – жалкими, испуганными, страдающими, молящими о пощаде!
    – Почему? Ведь ты же служил им. А, оказывется, так не навидешь их. За что?!
    – За их высокомерие и спесь. О, как я мечтал о том, чтобы боги наказали их за это! Да, я служил им. Но я же видел, как они презирают нас, наемников, особенно тех, кто не эллины. И вот наконец дождался – боги карают их! Кроме того, у меня здесь одно, очень важное дело. Ты знаешь наверняка о необычайно красивой девушке Гиппархе, дочери Мосхиона, – о ней все знают. Многих свела с ума ее красота. И меня тоже. Но на что я мог надеяться, какой-то наемник из Фракии, варвар, как вы нас зовете негреков. Мне ее отец вообще запретил к его дому приближаться, грозил на меня рабов с палками выпустить. Я бы, конечно, разбросал их, как щенят. Но чего бы добился? Только того, что меня бы привлекли к суду как нарушителя порядка. А ваш суд всегда несправедлив к чужеземцам, даже к эллинам. А мне, фракийцу, и подавно было бы не сдобровать. Вот я и мучился, вздыхая в стороне. А Потос, как вы говорите, греки, был немилосерден ко мне – о, если б ты знал, как он мучил, да и сейчас еще мучает меня. (Потос – бог домящей страсти у древних греков). Но теперь все изменилось, теперь боги на моей стороне. Они покарают Мосхиона моими руками. Как только мы войдем в город, я сразу – к нему. Уж я-то знаю где он живет. На его дочь я наложу руку и изнасилую у него на глазах. А он будет валяться в моих ногах, умоляя пощадить. А я буду отшвыривать его ногою.  Даже если кто-то опередит меня – раньше наложит руку на Гиппарху, все равно уступит мне – никуда не денется… Вот зачем я здесь. Ну а зачем ты здесь, я даже и не спрашиваю – догадаться нетрудно.
     – И зачем же?
     – Тут тоже может быть только одно предположение. Предположить, что ты перешел на сторону врага вряд ли возможно. Нет, такого быть не может – слишком ты любишь свое отечество – даже от хороших предложений на службу начальником в иноземных войсках отказался, лишь бы остаться своему Коринфу служить. Нет, переметнуться ты не мог. А вот то, что коринфяне заслали тебя сюда лазутчиком, это скорей всего: для этого ты очень даже подходишь – все знают, что по-македонски ты балакаешь не хуже самих македонян. Но из македонян, конечно, пока никто не знает зачем ты здесь… А могут узнать. И тогда ты позавидуешь мертвым. Потому что пыток тебе не избежать. А македоняне умеют пытать. Не сомневайся. Они – жестокий народ. Уж мы-то, фракийцы, их соседи, это хорошо знаем. Впрочем, я не выдам тебя македонянам… Только за свое молчание попрошу у тебя кое-что, вон то, что в поясе у тебя припрятано. А там, я чувствую, золотых немало у тебя – шпионов, я знаю, хорошо деньгами снабжают, чтоб в случае чего подкупить могли кого нужно, да и сами чтоб нужды не испытывали.
     – О, денег у меня в поясе много. Это верно, – рассмеялся Пифодор.
     – Да?! Ну-ка покажи, ну. Да не бойся – я все не возьму, и тебе оставлю.
     – А в палатке их у меня еще больше. Но ты и монетки не получишь – зря надеяшься. Сдать же второй раз меня врагам тебе при всем желании не удастся, – опять рассмеялся Пифодор.
     – Почему это не удастся?! Еще как удастся! Что мне стоит кликнуть их? – Фолиокл кивнул в сторону копейщиков, которые в шагах ста отсюда стояли группой человек в пятьдесят, поблескивая бронзовыми круглыми щитами, доспехами и железными остриями длинных копий. Это был один из караульных отрядов, охранявших границы лагеря.
     – Они прибегут сразу. Что ты им скажешь? Да что бы ни сказал – все равно к дознавателю отведут. Он тебя спросит из какой ты тысячи, из какой сотни. Ты, конечно, врать будешь. Но он людей пригласит из этих отрядов. Они не подтвердят. И вот тогда он тебя палачам отдаст. А уж у этих мастеров многим, сам знаешь, смерть мила даже кажется. И зачем тебе это, а?
     – Ну так зови же. Давай, зови… Я жду. Ну?! Что же не зовешь?
     – Так мне же жалко тебя. Я же знаю, что тебя ждет, если тобой займутся палачи.
     – Как тебе меня жалко, я еще в Акрокоринфе убедился.
     – Ну, вспомнил. Тогда все иначе было. Что с тебя можно было тогда взять? Да ничего. Деньги с собой в караул ты не берешь. Это солдаты, у которых своего дома нет, все сбережения свои с собой носят. А у тебя дом-то есть. Помогать же тебе в долг мне смысла не было: я намеревался уходить из крепости. Правда, собирался вернуться в Коринф. Но я не ожидал, что ты сможешь выжить – такая там каша заваривалась, в Акрокоринфе. Теперь же совсем другое дело – денежки у тебя в поясе есть и, сдается мне, немало.
     – Но тебе же и сейчас ничего не получить от меня.
     – Почему это? Я надеюсь на твое благоразумие. Неужели ты хочешь попасть в руки палачей?
     – Ну и дрянь же ты, Фолиокл. Тебе бы надо молить меня о прощении, о пощаде, а ты деньги стараешься у меня вымогать.
     – Молить о прощении, о пощаде? Да ты всецело в моих руках. И я должен молить тебя о пощаде? Смешно получается. Конечно, если бы ты мог вызвать меня на поединок и сразился бы со мною, то, вполне может быть, и победил бы, – рубишься ты здорово. Но вызвать ты не можешь, потому что шпионы не любят привлекать к себе лишнее внимание, тем более всеобщее: а если мы будем драться с тобой, все сбегутся посмотреть. Но, главное, ты знаешь,.. наверняка знаешь, не можешь не знать, что в македонской армии запрещены смертные поединки между своими – смерть назначена ослушникам. А мы с тобой здесь, вроде, как свои, – усмехаясь, сказал Фолиокл.
     – Немало я повидал фракийцев – много вас служит наемниками повсюду. Клянусь Аресом, в основном это неплохие мужи. Но ты – сволочь, большая сволочь.
     Фолиокл недовольно глубоко вздохнул и сказал:
     –  Хватит испытывать мое терпение! Мне некогда и не хочется выслушивать твою болтовню, и твои оскорбления. Давай то, что у тебя в поясе. Третью часть можешь себе оставить. Видишь, я не такой плохой, как ты считаешь – даже согласен поделиться с тобою.
     Пифодор рассмеялся. Фолиокл недоверчиво-внимательно взглянул на него, спросил:
     – Что скалишься?
     – Мне смешно, что ты даже не догадываешься в какую западню угодил. Не я, а ты скоро позавидуешь мертвым.
     – Что?.. А, понимаю. Ты, конечно, как бывший стратег хорошо знаешь, что лучшая защита, это нападение. Стараешься перехватить у меня мое оружие – начал запугивать меня.
     – Ну, если ты заговорил обо мне как о бывшем стратеге, то тебя должно интересовать мое мнение о твоем стратегическом положении. Оно, прямо скажу, незавидное, даже ужасное.
     – Хватит мне зубы заговаривать! Я не намерен больше выслушивать чушь, какую ты несешь! – грубо рявкнул фракиец, но неожиданно заговорил примирительным и даже просящим тоном:
    – Ладно, я согласен поступить благородно и великодушно: давай мне половину и разойдемся спокойно и мирно.
    – Неужели ты считаешь, что после того, что ты сделал мне и моему отечеству я могу расстаться с тобой спокойно и мирно?
     Фолиокл пристально посмотрел Пифодору в глаза и, саркастически усмехаясь, сказал:
     – Да твоему отечеству скоро конец настанет. А тебе – еще раньше. Все, мое терпение кончается. Сейчас зову тех парней и тогда пеняй на себя.
     – Ты говоришь, что твое терпение кончается, а мое уже кончилось. И так робеть перед стражей, как ты, я уж не буду. Получи же то, что заслужил! – гневно произнес Пифодор и крикнул, помахав рукой, начальнику сторожевого отряда:
     – Эй, лохаг, сюда десять копейщиков – быстро! (Примечание: лохаг – младший военачальник в греческих армиях и армиях эллинистических стран).
     – Да ты что! Ты что, рехнулся что ли?! Зачем тебе они?! Тебе что, жить надоело?! – воскликнул удивленно и испуганно Фолиокл. Казалось, он готов броситься бежать. И действительно, ему стоило огромного усилия воли остаться на месте. Такой страх перед караульными объяснялся тем, что Фолиокл боялся их расспросов, в ходе которых могло выясниться его незаконное нахождение в лагере. Он беспокоился не только за себя:  ему также очень не хотелось подводить земляков, которым грозили большие неприятности за укрывательство постороннего в лагере. Тем не менее он все же удержался от попытки бежать и главным образом потому, что понимал, что она явно будет свидетельствовать о его виновности.
     Воины быстро бегом приблизились. Они окружили нашего героя и Фолиокла, но копья свои направили только на последнего. Пифодор сказал им по-македонски:
     – Этот фракиец – вражеский лазутчик! Я хорошо знаю его. Он находится на службе у коринфян. Отведите его к дознавателю – пусть займется им.
     – Все ясно! Будет исполнено! – заверил его один из воинов, высокий, светлоглазый, с курчавой рыжей бородой, выбивающейся из-под широких почти соединенных на подбородке нащечников шлема.
     Фолиоклу македонская речь тоже была знакома, поскольку детство и юность он провел во фракийской деревне, находящейся поблизости от пограничных македонских селений. Поэтому ему не составило труда понять сказанное Пифодором и воином и вступить в разговор, изъясняясь по-македонски.   
     – Да вы что?! Да вы что?! Он лжет! Не я на службе у коринфян, а он! Он – вражеский лазутчик, а не я! Он – коринфский шпион! – вскричал возмущенно Фолиокл, решив поначалу от испуга отрицать что когда-либо служил противникам македонян.
     – Ах ты, собака! Да как ты смеешь называть его шпионом?! Ты что, не знаешь кто он?!
     –  Да если, если ты еще раз оскорбишь этого господина, – тебе конец, понял?!
    – До дознавателя даже не дойдешь – мы тебя здесь кончим! Понял?! – возмутились стражники.
     – Это я-то не знаю кто он?! – воскликнул Фолиокл. –  Уж я-то хорошо знаю, клянусь Аполлоном! Представляю, что он наплел вам про себя! А вы поверили! Узнайте же правду! Он знаете кто в действительности?! Он никто иной, как Пентакион, сын Аристея! В это трудно поверить, но это в самом деле так – это он! Клянусь богами! – говорил очень убедительно фракиец.
     – Ну, да. Кто ж сомневается, что это он?
     – Почему ты решил, что мы не знаем, что это Пентакион?
     – Ты знаешь, а мы не знаем?
     – Все знают, а мы не знаем что ли? – рассмеялись солдаты.
     – Ну, может, кто-то и не знает пока, но мы знаем, –  заметил рыжебородый.
     – Да вы не поняли! Я ж говорю, это Пентакион, сын Аристея! Ну, тот, что в Коринфе долго стратегом был. Он тогда тут, на Пелопоннесе, такую кашу заварил! Тут его все знают. Да и далеко за Пелопоннесом – тоже. Даже до Фракии, откуда я родом, молва о нем дошла. А уж в Македонию точно дошла, – пояснил Фолиокл и подумал при этом: «Все же придется сказать, что я служил наемником у коринфян. Иначе как докажешь?!»
     – Ну да, Пентакион, сын Аристея, – мы знаем, что это он. Еще его Пентакионом Коринфским зовут. Мы это знаем, – подтвердил рыжебородый и удивленно спросил:
     – Но зачем ты нам это говоришь? Непонятно.
     Фолиокл все более изумлялся.
     – Да потому, что Пентакион – ваш враг: он воевал с теми, кого ваш царь поддерживал. Значит, он враг царя, ваш враг! – горячась и крича, доказывал фракиец.
     – Был враг, а теперь – друг, советник царя, – ответил рыжебородый.
     – Кто советник?! Что-о?! Он – советник царя?! Не может быть! – остолбенел Фолиокл.
     – А что тут удивительного?! У нас много таких, которые когда-то воевали с нами, а теперь царю нашему служат. Верой и правдой служат, – сказал коренастый колченогий стражник, с усатым загорелым лицом, улыбающимся между нащечниками шлема. Голени этого воина защищали позолоченные с искусной чеканкой поножи, должно быть, трофейные, заметно отличающиеся от остальных его доспехов, самых обычных, без какой-либо украшающей отделки, какие носили рядовые македонские гоплиты, еще не успевшие поменять их на более дорогие и красивые, снятые с убитого или плененого противника.
     – Эй, парень, давай-ка, чтобы беды не было, снимай меч и клади на землю!
     –  Только быстро.
     – Да – мы ждать не любим.
     – Иначе запляшешь у нас сейчас! – приказали фракийцу воины. Тот, однако, не торопился разоружаться, хотя и понимал всю бессмысленность сопротивления – десять острейших железных наконечников уже прикасались к его телу, а воины, держащие длинные копья были совершенно недосягаемы для него. Фолиокл озирался вокруг себя как затравленный зверь. Он и до этого совсем не хотел идти к дознавателю, помня о своем незаконном нахождении в лагере, а теперь, после того, что узнал, тем более, поскольку не надеялся доказать свою правоту при разбирательстве дела, в котором придется тягаться с такой высокопоставленной особой, как советник царя. Но стражники умели поторопить тех, кто не спешил выполнять их требования: они начали слегка колоть его копьями. Ойкая и вскрикивая, Фолиокл стал вздрагивать, дергаться и подпрыгивать на месте, словно приплясывая. При этом как можно скорее снял с пояса меч и кинул на землю.
     Стражники повели Фолиокла вглубь лагеря. Когда они подходили к ближайшей палатке, воин в золоченых поножах побежал обратно, подобрал меч фракийца и бегом нагнал своих. Конвойные и Фолиокл уже шли между палатками, но еще были видны Пифодору. Вдруг Фолиокл, не взирая на новые уколы, приостановился, повернулся назад и закричал Пифодору:
     – Не радуйся раньше времени! Я выведу тебя на чистую воду! – Повинуясь стражникам, он пошел дальше, но, полуобернувшись, продолжал кричать: – Я все понял! Ты сумел втереться в доверие к царю. Потому что ты ловкая бестия! Поэтому коринфяне и подослали тебя к царю! Но я разоблачу тебя! Царь узнает, что ты обманул его, что ты шпион и казнит тебя! Вот увидишь, докажу! Клянусь богами, докажу!
     Последние слова Фолиокла Пифодор слышал, когда конвойные и тот уже   скрылись за углом одной из палаток. То, что он громко выкрикивал, обращаясь к нашему герою, привлекло к нему внимание многих среди палаток. Воины повернули к Пифодору удивленные лица и недоверчиво-настороженно смотрели на него. Такое всеобщее внимание было неприятно ему, и он пошел отсюда, но неторопливым шагом, чтобы не вызывать еще большего подозрения к себе.
     Пройдя мимо пяти-шести крайних палаток, стал углубляться в лагерь. Теперь встречались люди, которые не были невольными свидетелями конвоирования Фолиокла и поднятого им шума. Поэтому Пифодор позволил себе пойти быстро. Он поспешил туда, где стояли походные алтари и кумиры. Здесь совершил возлияние и помолился богам, благодаря их за то, что дали возможность отомстить человеку, причинившему огромный вред ему и его отечеству.
     Наш герой торжествовал в душе. Радость, однако, сменилась тревогой, вызванной опасением, что Фолиоклу, и правда, удастся убедить дознавателя, а, значит, и остальных македонян в том, что коринфские изгнанники смогли овладеть Акрокорнфом именно благодаря его предательству, а не Пентакиона, который, напротив, никогда и ни при каких обстоятельствах не способен изменить своему отечесту, а потому будучи одним из больших начальников в войске македонян может быть только опасен для них, по крайней мере, в войне с Коринфом. Наш герой не считал, что у фракийца много шансов доказать свою правоту, но его очень беспокоило опасение, что в ход событий вмешается какое-то божество, враждебное ему, Пифодору, или просто решившее помочь Фолиоклу, возможно, старательно ублажевшему это божество.
     Наш герой не снес ожидания разультатов дознания. Не прошло и двух часов, как фракийца взяли под стражу, а он уже отправился в узилище, чтобы выяснить, нет ли каких-либо подтверждений беспокоющих его опасений.
     Походный застенок, если так можно выразиться, был, как и палатки в лагере, временным сооружением и представлял собой площадку шириною шагов сорок-пятьдесят и столько же длинною, огороженную высоким частоколом. Вход охраняли два воина. Узнав в Пифодоре нового высокого начальника, они безпрепятственно пропустили его. Наш герой отодвинул массивную дубовую калитку и вошел внутрь. Он сразу увидел перед собою двух висящих обнаженных и окровавленных мужчин, с мученически свесившимися головами, с вытянутыми вверх руками, привязанными к перекладине, держащейся на столбах, вкопанных около стены частокола, находящейся напротив входа. В одном из висящих наш герой узнал Фолиокла. Пифодор виновато-сочувственно внутренне вздрогнул при виде того, во что так быстро превратился, попав в это страшное место, его обидчик. Рты висящих были забиты кляпами.
     Справа раздался стон. Такой же стон наш герой услышал из-за ограды, когда еще только подходил к узилищу –  тогда все у него внутри похолодело при мысли, что сейчас увидит жестокую страшную пытку. Пифодор повернул голову и увидел в левом углу пятерых обнаженных окровавленных людей. Среди них была одна женщина. Трое мужчин сидели в несуразных позах, забитые в колодки. Длинноволосая женщина сидела, прислонившись спиной к ограде. Она была в ошейнике, к которому свисала цепь, верхним концом прибитая к столбу частокола. Пифодор невольно задержал взгляд на ее красивых, хотя и несколько окровавленных женских формах, еще неизуродованных рукой палача. Лицо же, все в кровоподтеках, распухшее от ушибов, было, напротив, некрасивое, даже страшное.
     Четвертый мужчина лежал на земле на спине, раскинув руки и ноги, свободный от оков и каких либо иных пут. Пытки оставили на нем особенно заметные и страшные следы: у него были отрезаны некоторые пальцы на руках, выколот левый глаз, во многих местах выщипано и вырвано из тела мясо. Именно этот человек издавал стоны, которые слышал Пифодор.
     Он увидел глаза – женщина, забитые в колодки мужчины смотрели на него. Лежащий на спине глядел мутным еле живым взором в небо. Пифодор никогда не мог видеть глаза страдающих в застенке. В них были и мучение, и ужас, и зависть к нему, потому что его не пытали и ему суждено наслаждаться счастьем жизни. Чувствовалась в этих взглядах и надежда, что вдруг он пришел, чтобы приказать палачам прекратить их пытать. Пифодор поспешил отвести взор.
     В ближайшем правом углу узилища увидел навес и людей под ним. На походном складном кресле сидел дознаватель Сафрониск. Пифодор сразу понял, что это он, хотя из-за стоявшего перед ним человека мог видеть только белую жирную руку, лежащую на подлокотнике и спадающий с толстого бедра край подола синей туники. Загораживающий его широкоплечий мужчина, в светлой льняной тунике, обтягивающей могучую мясистую спину, был явно палач. Об этом свидетельствовали свисающие по бокам окровавленные ручищи. Другой экзикутор стоял несколько поодаль, также одетый и тоже с окровавленными руками. Держа большие испачканные в крови щипцы-клешни, он придирчиво-внимательно осматривал их, как осматривает инструмент недовольный им мастеровой. Находились здесь и два раба, помогающие экзикуторам. Они были огромные, мощные. Молодые мускулистые загорелые тела прикрывали только набедренные повязки. Без помощи этих слуг палачи вряд ли бы справились с таким могучим богатырем, как Фолиокл, в паническом страхе перед пыткой оказавшем им упорное сопротивление прежде, чем его удалось подвесить к перекладине. Один невольник, пользуясь наждачным камешком, занимался заточкой пыточных инструментов, разбросанных на траве и внушающих нашему герою невольный душевный трепет, другой раб старательно раздувал на небольшой закопченой походной жаровне угли, от вида которой Пифодору, хорошо знающему ее назначение, и вовсе стало не по себе.
      Увиденное здесь, в узилище, произвело на нашего героя такое сильное впечатление, что от нахлынувшего удушающего чувства жути у него помутилось в голове. Мгновенно очень живо вспомнились тяжелейшие мучения, которые довелось испытать недавно самому. И снова с необычайной остротой пришлось ощутить свою полнейшую беззащитность, свое полнейше бессилие перед этой ужасающе-жестокой созданной людьми машиной истязания, перед торжеством силы страха, являвшимися чуть ли не главным орудием утверждения власти человека над человеком в том мире, в котором жил наш герой. При этом словно кенжал, полоснула мысль, что очень легко, по малейшей прихоти кого-то из богов, он и сам может оказаться в застенке, но уже как жертва изуверской пытки.
     Словно из далека, доходили до Пифодора слова Сафрониска и стоявшего перед ним экзекутора.
     – А ты освежал его? – спросил Сафрониск.
     – Освежал, владыка. Еще как освежал – пол-амфоры воды на него вылил. Все равно не пришел в себя, собака. Похоже, сдох он, – ответил палач.
     –  Что-о?! Сдо-ох?! Да как же ты мог дать ему так скоро сбежать в царство Аида?! – возмущенно воскликнул дознаватель.
     Пифодор, который решил, что речь идет о Фолиокле, снова невольно ощутил некоторое чувство вины, но тут же понял, что умер не он, а висящий рядом с ним человек: взгляд бывалого воина безошибочно узнал в нем того, кого только что оставила жизнь. Фолиокл тоже висел как труп, но цвет кожи его был еще живой.
     – Эх, Астил, эх, Астил, ну почему ты никак не можешь научиться нашему искусству, нашей науке?! – продолжал выговаривать экзекутору Сафрониск. – То одного, то другого замучиваешь раньше времени! Намного раньше времени! А ведь я тебе сколько раз говорил – не горячись, не горячись, когда пытаешь! От кого мы теперь сможем узнать о заговоре?! Только он и мог рассказать – он-то и был настоящий заговорщик: чутье меня никогда еще не подводило. А ведь он уже почти говорить начал – еще немного и язык у него развязался бы. А ведь нам нужно доложить начальству. Что мы скажем? Заговорщик помер, не выдержал пыток, да?! А нам скажут – какие же вы палачи, ядрена мать?! Пытать не умеете! Зачем мы вас здесь держим, платим столько?! Кто теперь скажет то, что нужно узнать, а? Эти что ли? – дознаватель пренебрежительно указал на описанных нами мучеников пытки, находящихся в противоположном углу узилища. Они ничего не знают – если б знали, уже сказали бы. Скорей всего никакого отношения к заговору они не имеют. А зачем бабу эту притащили, я вообще не знаю: тоже мне, заговорщицу нашли. Почему эту гетеру притащили, а не какую-нибудь еще? Если она и имеет отношение к заговорщикам, то только как ублажительница кого-нибудь из них, хотя понятия не имеет, что он загворщик. Я сразу понял, что она, и правда, ничего не знает. Больше не бейте ее. Думаю, что соглядатай наш перестарался. А, может, просто счеты с нею сводит – мстит так за то, что другого ему предпочла.
     – Тогда спасибо ему, соглядатаю – благодаря ему мы неплохо попользовались ею, бесплатно, – земетил, рассмеявшись палач, который осматривал щипцы.
     – Это верно, – тоже рассмеявшись, согласился Сафрониск. – Но надо будет отпустить ее. Пусть хорошенько ублажит нас на последок и отпустим. Пускай идет себе.
     – А ты, собака, если ты еще хотя бы раз,.. –  он снова обратился к Астилу, но не договорил, потому что те под навесом, кто мог увидеть вошедшего Пифодора, заметили его и поспешили с почтением приветствовать советника царя. Астил повернулся и тоже приветствовал. Поворачиваясь, он несколько сместился вбок, и Сафрониск тоже увидел Пифодораа. Он встал и пошел к нему, говоря:
     – Как мы рады, что ты заглянул к нам, владыка, а то большие начальники не часто нас жалуют своим вниманием. А жаль – увидели бы, как мы тут в поте лица трудимся. А то ведь многие думают, что служба у нас легкая.    
     «Ну, если он так радушно встречает меня, то, значит, Фолиокл еще нисколько не сумел убедить его против меня», – с облегчением подумал наш герой.
     – Должен сказать, что этот твой фракиец крепким орешком оказался. Пока мы не раскололи его. Твердит только одно, – что ты коринфский шпион, что это он, а не ты привел коринфских изгнанников к Акрокоринфу и показал им слабое место крепости.
     Пифодора охватило внезапно сильное волнение. На него словно пахнуло холодом. Слова, прозвучавшие из уст этого страшного человека, показались нашему герою чуть ли не брошенным ему обвинением. Он невольно отвел глаза от взора дознавателя и вдруг почувствовал, что тот заметил его подозрительную реакцию на сказанное им. От такой догадки волнение стало еще сильнее и заметнее. Пифодор уже жалел, что пришел сюда.
     Дознаватель, и правда, заметил явное замешательство Пентакиона, но не нашел в нем ничего подозрительного, поскольку принял его за вполне понятное проявление страха, какой подмечал обычно даже у тех посетителей застенка, которым не грозили пытки.
     – Но ты не сомневайся, владыка, все равно мы его расколем, этот фракийский орешек, – заверил Пифодора Сафроникс. – Только не так быстро, как хотелось бы, потому что с этими рослыми мужами надо быть поосторожнее. Слишком уж они слабые, как ни странно, – сила телесная в них большая, а выносливости вообще никакой нет. Только, вроде, начал его пытать, быка такого, а, глядишь, он уж помер. Если говорить не хотят богатыри эти, то тяжело приходится и им, и нам. А духом сильных среди них не меньше, чем среди других. Вот и этот признаваться не хочет, все свое бубнит – держится стойко. Мы лишь начали им заниматься, а он уж сознание потерял. Только мы привели его в себя, а   он – опять. И так уж несколько раз. Мы замучились его освежать водичкой. Теперь дали ему передышку. Пусть повисит, отдохнет. Впрочем, это тоже пытка. Скоро снова им займемся.
     Убедившись, что Сафрониск отнюдь не торопится верить утверждениям Фолиокла, изобличающим его, Пифодора, тот почувствовал себя спокойнее и, продолжая разговор, уже не боялся смотреть в глаза дознавателю. Обменявшись с ним несколькими фразами, наш герой поспешил покинуть ужасный застенок.