Голубиная братия

ГОЛУБИНАЯ БРАТИЯ.
   
Потолкавшись в метро, отбиваясь от сумок, нагло пролезающих между ног и норовящих оторваться от своих хозяев и вцепиться мертвой хваткой в ноги, я вырываюсь на свежий воздух, чтобы тут же попасть под прицел  назойливых, как мухи, мохнатящихся густой черной щетиной, продавцов роз, которые извиваясь, шипят в уши : «Чыветы! Чыветы! Дама! Вы куда?! Чыветы! Рынок закрыт! Дама?! А чыветы ?! - стонут вслед, видя  быстро удаляющуюся спину
       Едва уворачиваюсь от юрко снующей между продавцов «чыветов», как ящерица между камней , женщины в черной развевающейся даже в безветренную погоду одежде , несущую в вытянутой далеко вперед руке указующим жестом Ленина на постаменте черпак, которым она трепетно осеняет, окуривает цветочные магазины, продавцов и заодно всех прохожих «на удачу и успех, от сглаза и от порчи» одурманивающим  полынным зельем, получая взамен свою порцию утренней мелочи.
   Мимо несутся мелкой рысью, словно стайка летучих рыб рябью по тихой  глади площади Киевского вокзала, старушки- торговки с разноцветным тряпьем в руках, оглашая округу « Нищету гоняют! Полицаи!». В стаю старушек врезаются застигнутые врасплох дебелые , крутобокие, поджаренные на весеннем солнце торговки цветами, хватаясь за подолы длинных юбок и огромные снопы алых, желтых и белых роз «сэконд хэнд», списанных «чыветочниками» , с оборванными первыми лепестками, едва пришедшие в себя для продажи по дешевке. 
 С автоматами наперевес, грохоча ботинками, за ними в погоню несутся красномордые, прикормленные «чыветочниками» бывшие милиционеры, ставшие в одночасье полицейскими так же, как и часть лихой площади Киевского вокзала стала величаться Европейской.
От тех и других –  «чыветочников», бабушек, полицейских и  женщины в черных развевающихся одеждах, окутанной дурманящим дымом , в ужасе рассыпаются в разные стороны чистенькие, словно только что умытые и причесанные волосок к волоску , иностранцы, катящие чемоданы на колесиках, имевшие неосторожность прибыть из аэропорта Внуково на Европейскую площадь , направляющиеся в сторону уже  бывшей гостиницы Украина, которая нынче Radisson Royal Hotel  с заоблачными ценами.
    Все это обычное утреннее действо провожают презрительными  взглядами «чыветочники», бездельничающие у своих магазинов, меланхолично оплевывающие всю округу, цедя сквозь зубы семечковую шелупонь и неожиданно срываясь с места, как коршуны со скалы, чтобы поймать зазевавшегося цветочного клиента. Вокруг них привычно вьется похожая на старого боцмана с пиратского корабля несокрушимая бабуля Нанули по кличке Крошка, кряжистая, приземистая грузинка всегда в черной, снятой с мужского плеча одежде, в залихватском платке, повязанном по-матросски вокруг головы, правда, в юбке и в чьих-то желтых ботинках Timberland.
- Девочка моя! До-ро-га-я! Для тебя сегодня ачма! Редко бывает! - рычит Нанули сиплым боцманским басом.  Мы с Нанули подружки после того, как меня угораздило в добром порыве подарить ей на Новый год коробку  конфет, уж больно сиротливо стояла она на морозе с покрасневшим носом, отстегивая дань полицейскому, который стал прятать глаза, когда я сунулась к ним с шоколадом. Бабуля Нанули местная старожилка, 18 лет окормляет хачапури и ачмой  окрестности Киевского вокзала. « Беженка я, грузинка из Абхазии, 18 лет здесь стою!». – «А я бабуля 18 лет хожу мимо вас! Вот и познакомились!». «Хорошего тебе дня, моя красавица!»- каркает мне Нанули на прощанье, и я двигаюсь дальше мимо цветочных магазинов по заплеванному тротуару в сторону другой старожилки -  киевской сумасшедшей, ночующей в ворохе картонных коробок и зимой, и летом какой уже год на ступенях лавок. По утрам она выползает из своего лежбища, кокетливо прихорашивается перед маленьким зеркальцем, поправляя рвань многочисленных платков, наверченных на голове,  как у Солохи. У нее не отнять своеобразной женственности и манерности, когда она писклявым голосом начинает поведывать прохожим свою жизнь, постепенно накаляясь и переходя на визг и тоскливые завывания « А я из хорошей семьи, вы не думайте! И мама у меня была, и папа, кажется, и братья были….-неуверенно припоминает она. Но Витька, морда…и дальше несется несусветная брань. Бродяжка входит в свой обычный раж,  потешая «чыветочников» и прохожих. Нанули сует ей кусок хачапури и стаканчик горячего чая,  и она утихает, присев на обочине со своим неизменным крошечным радио у уха, тупо слушая все подряд - и музыку, и новости, и рекламу, раскачиваясь в стороны, блаженно улыбаясь и щуря узкие, как у кошки глаза.
   Каждое утро я выписываю круги вокруг этих плевков на дороге  с мыслью, есть ли еще где либо на свете такая заплеванная земля, как московская, и приходит ли кому- либо в голову, что это грех. Я уже вижу священника на амвоне,  который взывает к пастве гудящим, как набат, грозным басом :
« Люди божьи, плевать на землю, по которой ступали ваши отцы и ходят дети – смертный грех!». Смертный! Именно, смертный! - нервно бормочу себе под нос. « На землю не плевать! Газоны вокруг церкви машинами не бороздить! И за старушками с автоматами не гоняться!» - напоминаю я свой минимум мнимому священнику, который  вздымает в гневе карающий перст: « Помните о гиене огненной!».
  С этим грозным посылом я ступаю на дорогу ,  дабы пересечь ее на зеленый свет светофора, ровно отщелкивающего для слепых - один, два, три и дальше почти до пятнадцати, под которые  мы с законопослушными иностранцами с чемоданчиками и прочим спешащим на работу людом устремляемся вперед, не чуя опасности, прямо под колеса несущихся на красный свет, как стадо взбесившихся быков, машин. Иностранцы, пугливо озираясь и благоразумно пропуская нас вперед, трусят дальше в сторону бывшей гостиницы «Украина», гремя колесиками чемоданов по въевшимся в тротуар многочисленным рытвинам. Рабочий люд , кто, привычно смачно плюнув  наземь,  и посылая, как камень, крепкое словцо  машинам вслед,  кто, как я, отчаявшись на все это не обращать внимание, плетемся по цветущему всеми майскими красками Украинскому бульвару, невольно провожая  взглядом атлетическую фигуру молодого парня, который успел снять футболку и, помахивая ею на ходу и подрагивая мускулами то  на груди, то на спине, как дикий мустанг несется резвой иноходью, наслаждаясь весенним теплом, утренней свежестью и игрой своего тела, сквозь  цветущие кусты сирени и боярышника. Стараясь не терять из виду его полуобнаженный торс,  как старая кляча, которой вдруг напомнили, что и она сама  когда-то любила скакать и наслаждаться  бегом и радостной дрожью в каждом мускуле молодого тела , я вскидываю голову  и , как мне кажется,  не касаясь земли и не глядя под ноги и в большие витрины магазина сбоку, чтобы не видеть себя, лечу к работе. У шлагбаума вступаю в веселую перебранку  с охранниками, которые как свора собак, бросаются на меня, требуя показать пропуск, больше от скуки и безделья, нежели от усердия, изрядно поводив их за нос ,  вызвав ярость и  оскал зубов,   помахиваю  у них перед носом пропуском и бегу дальше, перескакивая через большие и маленькие лужи, все еще чувствуя себя бывшим веселым щенком, когда вдруг налетаю на лежащего боком голубя у струйки воды, вытекающей из лужи. Голубь лежит кверху лапками, неестественно выгнув голову  в сторону и из последних сил, которые прямо у меня на глазах истекают из него, беззвучно раскрывает клюв, пытаясь дотянуться до струящейся мимо  него воды. Он тихо и безропотно умирает на ярком весеннем солнце, до последней секунды жизни бессознательно надеясь, что если дотянется до воды, она его спасет.  Я тяжело отвожу от него взгляд, и всей спиной ощущая  последнюю дрожь его красных лапок,  начинаю наполняться растущим изнутри гневом , смешанным с чувством полного бессилия перед этой голубиной братией, которая так любезна Господу своей безмерной кротостью и покорностью, с которой она принимает как жизнь, так и смерть, и которая так недоступна нам. Я злюсь всеми силами своей душонки на этого несчастного, лежащего у лужи , за то, что он попался на глаза именно мне в это утро. За то, что я не могу ему ни помочь,  ни убить его и прекратить мучения, как и всех тех, мимо которых я всякий раз проходила мимо, а они стояли у стены, погрузив головы глубоко в перья на груди , иногда уже свернув шейку набок, а часто и упав клювом вперед,  тихо и покорно умирая под  нашими ногами.
 Я злилась на них и за то ,  что мне никогда не найти их сил, чтобы также тихо, также смиренно пройти по жизни оставшийся мне путь, принимая в ней все,  и также щемяще безропотно, стараясь не попасться никому на глаза, уйти из нее в своем уголке,  даже не стараясь дотянуться до струйки воды, вытекающей из лужи.