Железная жизнь

Когда прошел год со смерти Машеньки, он думал, худшее позади. Говорят, через год горе или изжито, или становится настолько невыносимым, что остается только умереть. Последовать за любимым человеком туда. Или просто исчезнуть – да, скорее, исчезнуть, перестать быть. Он никогда не был верующим, но теперь ему хотелось знать, что они смогут еще раз встретиться. Но год прошел, за ним еще один, и еще.

Прошло больше восьми лет, а он продолжал чувствовать себя брошенным, продолжал горевать, плакал вдруг или ходил из комнаты в комнату – потерянный, не знающий, зачем и почему живет так долго без нее. Хотелось закрыть глаза и больше ничего не чувствовать. Он жил один в пустой квартире, которая приходила в упадок без деликатной женской руки. Вязаные салфетки на комодах и тумбочках покрывались серым налетом, в углах собиралась грязь, фотографии на стенах висели косо, а изображения на них были почти не различимы за слоем пыли. Пустые вазы для фруктов и конфет наконец упокоились в шкафах и больше не украшали гостиную и кухню. Он больше не убирал постель, подолгу не менял белье. Читал книги и вздрагивал от собственного голоса, когда по привычке обращался к Машеньке, чтобы поделиться с ней интересным фактом или красивым образом. Машеньки не было – ее кресло в гостиной пустовало, ее добрые, выцветшие до бледной голубизны глаза больше не оборачивались на его зов. Уже восемь лет она не откликалась, но он постоянно слышал ее певучий голос, высокий, с глубоким густым тембром. Голос продолжал звучать в его голове.

Он думал о том, как часто последние годы ее жизни лежал в больнице или дома на уколах и таблетках, терял сознание, как барахлило сердце, как заботливо Машенька ходила за ним, вытаскивая каждый раз, спасая от неминуемой, казалось, смерти. Он всегда выкарабкивался, потому что знал, что нужен ей, боялся оставить ее одну. И вот она ушла первой, во сне, сладко и глубоко вздохнув напоследок – он проснулся от этого вздоха, почему-то счастливый, и понял, что она больше не дышит. Ее лицо было спокойным и мирным, как будто она просто продолжала спать, но ее больше не было. Он согнулся в постели рядом с ее родным увядшим телом и рыдал, как мальчишка, пока не нашел в себе силы позвонить в скорую. Но не мог забыть того яркого чувства полноты жизни, с которым проснулся тогда, удивлялся ему, а потом подумал – это она, улетая, прикоснулась к нему своей счастливой безмятежной душой.
Он тогда решил, что быстро и легко уйдет за нею следом. Ему больше незачем было жить. Его тело было исковеркано войной, болезнями, невзгодами – болело сердце, постоянно чувствовал себя усталым и слабым, терял сознание. Сидел часами на кухне, слушал радио – старенькое радио, вечно висевшее на этой стене, будившее его в шесть утра позывными. Ждал смерти. Она не приходила.

Прошло восемь лет и – он скрупулезно подсчитал – четыре месяца. Заставил себя не считать дни, но цифра невольно промелькнула в голове. Он всегда точно знал, сколько живет без нее. По-прежнему болело сердце, все так же его пустое существование сопровождала гора таблеток и пузырьков на прикроватной тумбе. Старший сын жил с ним, ухаживал, заставлял принимать лекарства. Все болело, ломило, тело постепенно приходило в негодность, но продолжало жить. Дышать. Двигаться. Воспринимать мир. Он не знал зачем.

Наконец последнее обследование выявило рак поджелудочной. На ранней стадии – он ведь постоянно ходил по врачам. Хотел умереть, но не мог не ходить по врачам. Она – сама врач – научила его быть ответственным. И внутри билась несгибаемая воля к жизни. Он ведь прошел две войны – Великую отечественную и Советско-японскую. Четыре с лишним года боев, лишений, ужаса, крови – но тогда все было исполнено смысла. Он хорошо помнил свое первое ранение – в рукопашном бою какой-то отчаянный юнец избил его – такого же девятнадцатилетнего сосунка – до полусмерти. У него были сломаны ребра, выбиты зубы, сворочен на сторону нос. Немецкий паренек решил, что он мертв и бросил его, и он бы действительно умер, если бы не подобрали свои, не подлатали, как умели, не отправили в госпиталь.

Это было первое из множества. После были и пулевые – в плечо, в ногу, по мелочи. Однажды его расстреляли из автомата, и он три дня пролежал в лесу. Он должен был истечь кровью, но когда его нашли и прислушались, сердце упрямо билось, гнало остатки крови по изломанному израненному телу. Месяц за его жизнь боролись в госпитале, и он оправился, встал и снова ушел на фронт. Снова и снова бывал ранен. В Японии его чуть не зарезал ножом взятый в плен солдат – пришлось его пристрелить, но рана была глубокая и страшная, и он снова оказался в госпитале. Там он встретил медсестру Машеньку. Так для него началась мирная жизнь.

Иногда ему казалось несправедливым, что, теряя товарищей, сам он остается неуязвим. А иногда – что ему предназначено выжить для какой-то великой цели. Но прожив жизнь, он не увидел в ней ничего особенного. Никакой миссии, ничего великого. Хорошая жизнь на твердую четверку. Он был трудолюбивым инженером с единственной записью в трудовой, верным мужем, строгим отцом, любящим дедом.

Когда узнал о раке, встрепенулся, загорелся. Так оживляется безнадежный больной, который узнает, что у него есть шанс выжить – только тут, напротив, появился шанс умереть. Врачи сказали – можно попробовать прооперировать, хотя возможны осложнения. Из-за возраста. Шутка ли – восемьдесят четыре. Он чувствовал себя таким старым и больным, раздавленным годами одиночества. Он был уверен, что его сердце остановится сразу же, как только нож войдет в плоть. Только бы не откачали, думал он, и с нетерпением ждал операции. Врач говорил – молодые переносят хорошо, а вот старики иногда умирают. Можно ничего не делать – просто ждать, пока рак съест тело. Это займет годы, но боль будет постепенно нарастать, органы отказывать. Мучительная жизнь. Давайте лучше рискнем. Он охотно согласился, и врач радовался его смелости и энтузиазму. Думал – человек прошел войну, знает, когда можно и нужно рискнуть жизнью ради жизни. В крайнем случае его ждет легкая смерть.
 
Как будто воскресший, он думал о том, что скоро встретится с Машенькой. Забывал, что не верит в Бога и рай, думал – скоро встречу ее. А когда вспоминал, что не верит, думал – по крайней мере все закончится. Без нее нет жизни. Что мне эти книги (у него было множество книг), что этот город, когда-то родной, а теперь чужой. Эти улицы, по которым ходили вместе, теперь выглядят грязными, темными, страшными. А ей казались светлыми и полными чудес. Она всегда пела – такой красивый голос, а всю жизнь проработала в больнице. Научила его заботиться о своем здоровье. Всегда восхищалась тем, что видела вокруг. Птицами. Листьями. Людьми. Так хочется снова быть рядом с ней, чувствовать ее руку в своей, просто знать, что она в соседней комнате или на кухне ставит чай.

Был холодный дождливый май, когда его положили на операцию. Он прощался с миром, со своей квартирой, которую получил как ветеран войны, с городом, в котором прожил всю жизнь (а она так скучала по городу, который покинула ради него). Он чувствовал, что теперь все закончится. Отгонял сомнения – не слишком ли часто он думал так, лежа в военных госпиталях и городских больницах, в мирное и военное время, с тяжелейшими ранениями или гипертоническим кризом. Но тогда ему хотелось жить. Ему нужно было жить. А сейчас хотелось верить только в одно: скоро он обретет покой.

Операция прошла успешно.

«Вы железный человек, – сказал довольный хирург. – Долгих вам лет».

Он днями сидел в кресле, подавленный, раздавленный жизнью, которая не хотела его отпускать. Но когда понял, что старший сын кормит его с ложечки и ходит за ним, моет его, как бессильного бесполезного старика, вдруг страшно закричал, заплакал. Он все будет делать сам. Будет читать эти бесполезные книги и ходить по этому чужому городу. Потому что зачем-то, бессмысленно, безответно и зря он все еще жив.


Рисунок Валерии Rammi Белан, Красноярск