Мой друг диагноз конокрад

Глава 1. Туман

Если идти всё время вдаль и не знать, куда идёшь и не чувствовать земли под ногами и пустить ветер под рубашку, то можно встретить его. Хотя слово встретить ещё не отсюда. Сначала может только померещиться. Для первого раза и это будет слишком. Вы скажете, «как теперь дальше жить»?! Но придя немного в себя, вы начнёте сомневаться, а было ли что? Это же что угодно может показаться, если вы шли незнамо куда. Это же может и должно быть такое настроение, для которого… хотя и не обязательно… Показаться может уже потому, что он…

Ах, как они прекрасны! Почему они? Потому что нельзя сразу о нём. Начну с его лошадей. А бока так и глажу рукой так и хлопаю. А гривы! Безумства ради запустить руку и шелковеть до самых мурашек… Да… Но для вас они диковаты. Это потому что вы не покрылись ещё росой, не пропахли травой, и не проплакали глаза от любви.

Я как в первый раз-то… трудно из памяти тащить… или жалко просто такое сокровище… и кулак к губам… а в глазах всё равно прочтёте. Читайте! читайте! пока я так смотрю.

В то утро было градусов 14, если кожей, а так, скорее, 16. Туман. Я вышла на поле не во сне, однако, из темноты. Это место неплохо бы сразу отметить, возможно, это портал. Дальше сделала несколько шагов по земле, а потом пошла по вдохновению и чувствую, что раз так, то можно и к реке. Сижу на берегу в сложном цветовом звучании и только стала задрёмывать от 14-ти градусного воздуха, как вдруг зашумели, зафыркали и… спустились к воде. Я думаю: батюшки, лошади! Прямо так и подумала, потому что очень люблю лошадей. Они на меня посмотрели примерно также и стали пить воду, или что там было в реке, не знаю, т.к. я не пила. Смотрю я на всё это чудо и думаю, а где же ваш хозяин пастух? А они головами замотали. Не знала я тогда ещё, что они ушли от хозяина, что потеряны для общества и живут лишь в этой оборотной стороне. По всему их акварельному виду бежали прозрачные блики и скрывались в реке. Я не знала, что ещё подумать, и решила просто посидеть как наблюдатель. Все дерзости покинули мою вольнолюбивую голову, и не знаю, чем бы кончилось мое созерцание, так как эгоизм растворялся в смиренном присутствии кататонического отсутствия. (Я могу потолковее объяснить, но всё равно никто не поймёт.)

Но тут появился он! Вот это было вообще!!! Можете себе представить: является из тумана человек и молчит. Вот тебе и доброе утро. Ну, я тут сразу и вынырнула. Смотрю: никаких порталов. Или я не умею порталы различать? Там же должен быть люк, или дверь среди ясна поля… Ага, ищем шкаф! Нету. Думаю, ну ладно, главное, что я наркотиками не увлекаюсь, и пошла в обратном порядке с утра в ночь и долго ещё недоумевала: может хоть какое-то ключевое слово было… А ведь оно было. И я нашла его — туман. И нет ничего обидного, когда вместо мистики подсовывают просто туман. В данной ситуации это даже лучше, так как туман — это не природное явление, а имя. Имя моего умо-хранителя, здешнего проводника вспять, которого вам сознательно рекомендую, а бессознательно ищу способ снова встретить. Вот как сейчас:

— Почему вы появляетесь так таинственно?

Он молчит. А я думаю, как он может ответить, если я тоже молчу принципиально, потому что, когда лошадь склоняет голову, припадает губами к воде и фыркает, я невольно улыбаюсь или пытаюсь не засмеяться, как ребёнок, честное слово…

— А в тех камышах неглубоко, наверное… — не выдерживаю я.

Туман опустил глаза и подумал о том же, о чём и я, и тогда я забеспокоилась, что подолгу здесь оставаться нельзя т.к. вся эта мечтательность может повредить моему внешнему миру. Я стала искать путь назад. Такой путь, по которому можно идти спиной вперёд, чтобы потихоньку удаляться от милого сердцу пейзажа. Но кто-то решил иначе: развернули за шиворот и лицом в стену, и мужики пьяные санитары:

— Водопой?! Ха-ха. Выпей лучше и не фантазируй. Он, — говорит, — ворует, между прочим. Уводит даже жён.

Я как будто про жён не услышала, а про ворует уточняю:

— Что ворует?

— Лошадей! Лошадей! — так в ухо и кричат, как будто мы в метро. У меня от этого сразу клаустрофобия началась, и я застучала головой в стенку. И дальше как обычно.

Хочется хоть немного о нем сказать, о его глазах и… только он прекрасен иначе. Просто чистосердечное признание облегчает понимание. А мне бы давно уже пора понять, что моё сердце нечисто. Я это головой поняла, но сердце всё равно нечисто. Очистится, когда к свету приблизимся. Это из наших с Туманом мыслей. Это не про смерть. Этот свет есть только отражение Того Света. И чем ближе к Тому Свету, тем и сердце чище.

Тут боюсь даже ему в глаза глянуть. Вдруг они светятся, а я не знаю, что делать в таких ситуациях. Долго ещё так пробыли, уже совсем стемнело, а так светло было, что уже не знала, уходить или нет. Тут собралась с воздухом и говорю:

— Ты конокрад?

А он молчит так красиво. И лошади молчат иссоном. Думаю, если ещё раз спрошу, то совсем уж красота будет, но не стала. В довершение ко всему этому молчанию хочется добавить розовое с зеленоватой глубиной ночное небо и покой… Надо было его собирать и укладывать в сердце про запас. А я, не зная цену покоя, просто опустила лицо в блюдце луны и… очнулась в мире беспокойства.


Глава 2. Обратная перспектива.

— Ты хоть представляешь себе эту перспективу? — протянул руки соответствующим образом.

— Да, я как раз об этом думала. О перспективе, — говорю, а голос наверное, ещё не совсем.

— Райончик, конечно, не шанель, но ведь и наша столица на болоте строилась. Ты веришь в меня, дорогая?

В воздухе явно чем-то пахло, и раздавались соответствующие звуки. Что-то даже наступило …ногой ли?

— Ты куда, вообще, смотришь, любимая? Ты, наверное, не веришь, что здесь будет оазис? Однако, это под силу нашей компании.

Мне сразу представился пентхаус с видом на Эйфелеву башню, и я понемногу стала вникать в реальную обстановку. И увидела крысу. Она была крупная, симпатичная, характерно-серая. Тут я ещё подумала, что должен появиться бомж или, если сказать на европейский манер — бродяга (потому что я ещё не совсем въехала в географические рамки происходящего). И он появился. Эдуард (имя на всякий случай интернациональное) такой колоритный, но седой. Точнее волосы седые, борода седая с рыжими вставками, а брови чёрные. Глаза серые, но меняли цвет в зависимости от рефлексов, коими сильно увлекались. Эдуард в прошлой жизни, наверное, был художником импрессионистом. Надо будет сходить на его выставку.

Увидев бродягу я, конечно, обрадовалась и уже хотела прослезиться, но тут будущий в прошлой жизни импрессионист скрылся за контейнерами.

— Эдуард, подождите…!

— Ты что, разговариваешь с бомжами именами? Садись, поехали. Уж поскорей бы очистить район от таких «именитостей», — выдохнул сигаретный дым, клубы которого, не успевая за скоростью км\ч, растворились многоточием в моём воспоминании об Эдуарде.

Тут уместно заявить, что мы, очевидно, живём в ужасном мире: он шумный, бегущий, толкущий, травмирующий все сенсоры моего организма. А я ещё к тому же грешная, это сказала, а подумала — аристократка, наверное. Я не работаю, а мой муж застраивает районы. Проблемы решаются на каждый день. Вот сегодня, что было? Крыса, Эдуард, мусорные баки. Его задача: очистить район от этих нечистот и поставить статую свободы. А моя — для души: приручить крысу, накормить бродягу и сфотографировать их на фоне мусорного бака. У моего мужа тоже есть душа, но она так необъятна, что её не могут уютно заполнить такие мелкие радости. Тут, конечно, возникает конфликт между глобальностью и антиглобализмом за обедом в ресторане.

— Мы построим такой же ресторан на улице… Как назовем? Только в 2 этажа, а на первом будет игровой зал с фонтаном. Ты меня совсем не слушаешь, родная.

— Пожалуйста, ещё порцию заверните с собой…

— Это для бомжа, я так понимаю… Ну так возьми ещё сухариков для крысы. Официант, ещё гренок, пожалуйста.

Упаковывая гренки, благодарю мужа за гуманный способ оскорбить крысу. На улице настроение наконец-то портится от осознания того, что мы живём не в Париже. Мне пришлось даже расстроиться. Ох уж эти бытовые подробности, которые не успели во время окраситься моей фантазией. Я уже не говорю о таких шокирующих поворотах судьбы, как ДТП. Намеренно не говорю. Я не отвечала на троекратный вопрос, и муж решил посмотреть с каким выражением лица я могу игнорировать вопросы с заданной громкостью. И бах! А дальше как во сне:

— Дед какой-то. Да он сам выскочил! У меня всё под контролем было. Тут и перехода-то нет.

Шум в ушах. Хотела провалиться, но Кто-то поддержал. Раз так, то дальше что? Смотрю и думаю, что в жизни всё гармонично устроено: цветовая гамма одежды пострадавшего, то, как его фигурка вписалась в пространство, ограниченное бордюром, лица любопытных располагаются каскадом — гармоничное равнодушие. Единственное, что выбивается из общей гармонии — это сочувствие. Вылезаю из машины.

— Вы живы?… Мы должны отвезти его в больницу.

— Но у меня совещание!

— Езжай. Я поймаю такси.

— Ты одна в больницу? Шутишь?!

Своего мужа я больше не увижу никогда.

— Такси! Такси! До ближайшей больницы, пожалуйста.

У входа в больницу главное сразу определиться, что важнее: вести себя по всем правилам иатрофоба или помочь пострадавшему получить помощь специалистов в костюмах Эдварда Руки-ножницы. Выбрав последнее, я взяла под руку рассеянного участника ДТП и шагнула в зону дискомфорта.

Мы удачно сделали перевязку и пару уколов, от которых дедушка стал совершенно блаженным и сел в холле на диван, улыбаясь на люстру. Конечно, в таком состоянии ему домой нельзя, придётся остаться здесь до завтра. Уже спящий пострадавший утвердительно клюнул носом.

— Кем вы приходитесь больному?

— Я его ближний.

— Близкий родственник? Степень родства.

— Катастрофическая.

После ночи в больнице хорошо прогуляться с мыслями. Реальность на сегодня была такова, что жить хотелось по особенному, и в таком ясном порыве я прыгнула с моста, а дальше по крышам и, насмеявшись голубей, улеглась на скамейке в парке.

— Давайте скорее вечер и фонари… и гратен с антрекотом и белое вино и не смотрите так на моё пальто, я с моста упала.

Официант кивнул и чинно удалился. Вернулся, ведя под локоть мальчика 8 лет:

— Этот юноша с вами?

— Нет.

— А почему он тогда грязный?

— А я тут причём? Я же говорю, я на лавке спала.

— Мама, я кушать хочу.

— Конечно, конечно… Сеньор, принесите мальчику что-нибудь на его вкус.

— Я не сеньор, — ответил гарсон, — Мы в России, в Санкт-Петербурге. 20:09 выше нуля, — и снова чинно удалился. Вот за это я и люблю официантов.

— Ты почему такой грязный? — спросила я у мальчика.

— Я грязный по определению. Я беспризорник, — ответил он, жуя булочку.

— Нельзя брать хлеб такими руками. Ты же в ресторане, — зашипела я от ужаса. — Залезь под стол! Не позорь меня, ей Богу…

— Меня зовут Питер, — ответил мальчуган из под стола.

— А чего, ты беспризорный такой? Сбежал что ли откуда?

— Нет. Я просто Питер — дитя города.

— А где же ваш мальчик? — официант принёс ужин.

— Я вам уже сказала, что он не мой. В моём воспоминании не может быть мальчиков.

— Я тут, — ответил Питер из-под стола.

— Что же ты, хулиган этакий, под стол забрался?

— Не оскорбляйте, пожалуйста, моего ребёнка. Вы лучше возьмите чаевые и вымойте мальчику руки. Не ресторан, а детский сад какой-то, ей Богу…

Всем нравится, когда дети хорошо едят.

— Скажи Питер, а у тебя есть мечта?

— Ам…

— Только ты ешь. Ешь и мечтай. А то так и подавится недолго. Да у тебя все мечты, небось, шоколадные, — сказала я и потрепала своё новоявленное чадо по немытым волосам, — давай ешь, ещё десерт будет.

И так хорошо на душе стало от питерских набитых щёк. Ребенка к себе взять придется, подумала, а как иначе?

— У моего сына должно быть всё самое лучшее, зачислим тебя в элитную гимназию.

— Ну мама, а я хочу зме;я запускать.

— Конечно, змея, Питер. Это я в масштабе.

Самое прекрасное место на земле — это склон для запуска воздушных змеев.

— Сынок, иди сюда, сядь, выпей воды. Скажи-ка, ты любишь лошадей?

— Настоящих?… Или приёмных?… — загрустил, воды хлебнул и не глотает.

— Вот ещё выдумал… Дурачок ты мой! Люблю я тебя, знаешь как? Сильно-сильно. Ты даже не выдержишь сейчас, убежишь от моих обнимашек.

Но вот уже сидим три минуты обнятые.

— А насчёт лошадей всё-таки, что скажешь?

— Лошадей люблю. Мы завтра пойдем кататься? Угадал?

— Сейчас я спрошу у конокрада.

Так… Про лошадей. Что-то я хотела про лошадей. Кто они? Не может быть, что бы это были просто лошади. Ведь это люди, так? Я узнала их по характерному молчанию. А почему они стали лошадьми? Это твои друзья? Или дети? Или персонажи? Или это и есть ты? Я теряюсь в догадках. И это молчание… похоже на миссию. Я люблю загадки, но это скорее предчувствие, и от этого мне тревожно. Появляется неспокойная динамика. Как будто мы идём по воде. И она ледяная. Неужели всё из-за того, что я не смогла больше довольствоваться простым созерцанием? Я тронула вашу тайну, хотя нельзя было? Но ведь это просто моя голова. Просто ролики какие-то заработали, и сердце тронулось, а от сердца всегда одни неприятности. Но это же физиология. Её можно оставить по ту сторону. Подождите, пожалуйста!… Давайте начнём сначала…

Начало

Каменным утром он проснулся, и было поздно. В таком случае, идти на работу нет смысла, жизнь под сомнением, а повеситься совесть не позволяет. Сразу покинув пределы, двинулся. Тут некоторые желают сказать «тронулся». Хотя если его не трогать, он не трогался, но время пришло. И ещё у него было много прекрасного, что он хранил и боялся потерять или даже поделить. Просто, некоторые ценности под сомнением в нашем обществе. И бережно собранные они обличают мир и пренебрежительным отношением, которое есть даже простое равнодушие, и чуть ли не точка. Уповая на всю эту безысходность, так всё и случилось. А лошади сами пришли. Он даже не виноват, что руки у него такие тёплые, глаза волшебные, а душа как туман. Хотел по миру один странствовать, а они украдкой за ним. Оглянётся в параноидальном порыве — никого. А они-то милые, на деревьях притаились, на ветках так и висят, так и дрожат. Но однажды застукал-таки. Сразу всё стадо. «Ну, что будем делать?» — говорит. А они молчат. «Я один хотел», — говорит, — «а вы вообще чего хотели?» Молчат. «Ладно», — говорит, — «я вас научу, а дальше, уж извините, сами». Молчат, но согласились, потому что дальше — понятие растяжимое. И пошли они вместе сначала по воде, а потом прямо к небесам. А я не смогла т.к. плоть моя ощутила зависимость определенного рода, т.е. я осталась стоять в воде, которая неумолимо преобразовывалась в больничный интерьер.

Глава 3. Больничная палитра

Прилягте на диван. Расслабьтесь, — говорит врач гипнозиатр, он не оратор, и не прокуратор, и одежда его бела, — сейчас я буду говорить с вами, и мой голос успокоит вас, и вы заснёте. Давайте поговорим о том, что вас волнует.

— Тогда так, — говорю, — вы занимайтесь, чем должны, а я пойду на выставку. У меня есть белый билет.

— Вы слышите звук прибоя и засыпаете…

— Здравствуйте, Эдуард! Вы меня, конечно, не помните. Там на помойке… Я — крыса. Какая честь для меня оказаться на вашей выставке. Вы меня простите, я ничего не понимаю в искусстве, но сейчас, кажется, пойму.

— Вы уже не на диване, а на лодке и вас покачивают тихие волны.

— Ах, нет! Эдуард, не поддавайтесь. Я специально сбежала с дивана, чтобы попасть на вашу выставку. И знаете, что меня больше всего поражает?…

— Слабый пульс.

— Он не слабый, он просто плохо прощупывается, потому что вы трогаете не мою руку, а перила.

— В таком состоянии опасно оставаться в трансе.

— Меня больше всего поражает, что от сюда нет выхода. Или идти надо прямо через картины? Попробую через эту.

— Она вообще дышит?

— Она дышит! «Синяя Венеция»! Какой воздух.

— Мало воздуха, откройте окно!

— Вы идёте со мной, Эдуард Мане?

— Выводите же из транса. Мы её теряем!

— Не бойтесь потерять объективность. Теряя объект, вы обретаете цвет.

Конец сеанса. Дальше просто цвет. Какой? Белый. Нет. Слишком ясно. Жёлтый. Не выдерживаю. Красный — сразу нет. Оранжевый — только хвостик подпалить. Зелёный. Ну, зелёный только если он серый. А если обмануть его голубым? А то серый слишком, хотя и бархатный и такой м-м-м… люблю серый, особенно… голубо-серый, антрацитовый, грязно-розовый, больше! больше грязи! Так и погрязла бы, но нам-то выписали что попроще. А то, смотрю, некоторые дофантазировались — лежат пристёгнутыми. Я-то ещё легко отделалась. Так вот: мы ещё синий не пробовали. Вы когда-нибудь пробовали синий? Уверенна, что он кислый, как стекло. Вы скажете, это лимон жёлтый, как кислота, а я скажу, что кислота пушистая, как желтизна. И вообще, как можно говорить о цветах и не облизывать их. Прошлись кончиком языка по синей глади и чмок! Фи-о-ле-то-вый! Аж сердце застучало. У фиолетового всегда запах духов прямого отжима. Я не пользуюсь духами — не хочу стать фиолетовой. Что там насчёт чёрного? Я не боюсь чёрного, я просто не могу его поймать. Он то в одну сторону, то в другую… Квадрат Малевича выстреливает при моргании белого окна. Накройте меня, пожалуйста, квадратом и оставьте. Я спущусь на диванчик, обещаю. Я готова простить вам, что вы под видом дружеской беседы подсовываете мне терапию. Я готова простить и жить дальше.

— Пульс есть!

— Давайте уже ваш белый свет.

— Зрачки реагируют на свет.

— Bonjour, Эдуард Маневич.

— Я — Валерий Саныч.

— Тогда — доброе утро.

— Сейчас вечер.

— Тогда — меня тошнит.

— Ну что за пациентка такая?!….

— А я предупреждал, что её опасно под гипноз…. Ведите во двор. Пусть воздухом подышит перед ужином.

Дышать воздухом — это значит сидеть на скамейке в том месте дворика, где здание больницы образует угол, и эта буква «Г» так и давит на меня своей геометрией, так и стучит по зубам. Давайте лучше сажать деревья и не смотреть на углы, тем более, что так советуют врачи, их построившие. Вот тут я посажу яблони. Яблони — это деревья от одноименного названия плодов. А здесь вишни. И здесь. И всё в цвету. И никаких плодов. Нечего тут Еву искушать, я не для этого сажаю, а чтобы с депрессией бороться. Не хватало нам ещё шоковой терапии. Итак: дано 13 яблонь, и 2 ряда по 10 вишен. Как раз поместится на одной страничке блокнота. Это начало гармонии, мне кажется.

Вечером в палате прохладно, а заснуть мешает бред. Надо взять блокнот и что-то записать, как объяснительную. Всё по порядку. Я нахожусь в больнице с эпохи Ренессанса. Это возрождение стоило мне карьеры, семьи и прекрасных длинных волос. Попала я сюда ещё подростком. Училась в школе, потом институт, потом аспирантура, а потом мне говорят, что кандидатскую нет смысла защищать, если в школе не училась. Ну как тут не стать социопатом?! А в личной жизни как стать социопатом? Примерно вот так: сначала я вышла замуж за санитара, потом за лечащего врача, потом за заведующего отделением, потом посватался главврач, но тут мне сказали, что это уже дерзость неслыханная. Обозвали блудницей, что было особенно обидно, учитывая моё отношение к браку. Но никто этого не учёл, и сочли должным даже усугубить тем, что слегка побили меня камнями. Синяки и распухшую губу прилагаю к объяснительной. Объяснительную даю взамен утерянного чувства собственного достоинства. Аристократам полагаются стократные палаты и туалет без выхлопных газов. Если бы мой муж был жив, он бы из вас эту бытовуху легко вычистил, а вы всё в прошлом веке живёте. А если честно, мне и так хорошо, я просто за ваш моральный облик переживаю. Вот вы останетесь наедине со своей совестью, и тени такие дохлые расползаются по стенам, ужас. А я ни на кого не обижаюсь. У меня же есть то, чего вы не знаете, то, что в тайне как фонарик и книга под одеялом в пионерском лагере, мой ангел, мой друг, мой мастер появляться ниоткуда и забирать меня в никуда.

Жаль, что сейчас порталы не активированы. Ну не впадать же из-за этого в кому. Хочется решить проблему с наименьшей потерей телесности. Интересно, сколько мне оставит дверь после просачивания сквозь замочную скважину? От такого авантюрного путешествия по ночной больнице захватывает дух. Чувствую, мой суженый где-то рядом. Может, он даже лежит под замком в соседнем отделении, и мы ни разу не встречались, только потому, что по чьему-то злому умыслу ходим на прогулку в разное время, или потому, что он носит для конспирации усы и я его не узнала, или потому, что он только сегодня ночью прибыл инкогнито и я ещё не сверила его отпечатки пальцев. Я дрожу от возбуждения. Я даже не могу идти. Я даже уже, наверное, упала и кто-то меня за это бесит. Нет! Нет! Пожалуйста, оставьте меня. У меня там друг. Ему нужна моя помощь, он прибыл инкогнито, а у него ус отклеился. Да что вы за люди такие?! Уберите от меня свои отпечатки пальцев!

Глава 4. Встреча возле туалета

Вновь прибывший был среднего роста, худоват, бледноват, смутноват, диагноз: идиот. Хромота его, скорее всего, мнимая, сразу привлекла моё и без того пристальное внимание. Он шёл по стеночке, как на высоте и когда дошёл до ручки, там его уже ждала я.

— Дурдом, — говорю.

А он молчит. И что-то в его молчании ёкнуло и посыпалось бусинами по моему кожному покрову. Я сразу всё поняла и решила не приставать. Всё правильно — надо выждать: такая тактика кого хочешь убедит. Тем более, что он всё равно никуда от меня не денется, раз по стеночке ходит.

Весь следующий день я была в упорядоченном настроении. Т.е. мысли шли из порядочного места в области головы. Я взяла блокнот и записала:

«У МЕНЯ ВСЁ ХОРОШО. А ТЫ КАК? КАК ТВОИ ЛОШАДИ?»

Потом я немного растерялась из-за того, что не знала, в каком формате следует пересылать письма, сложенные в виде записки в кулаке. Дальше тоже всё в неожиданном формате. Записку взял и сунул в карман, но не попал — выпорхнула на пол, и не заметил, санитарка подняла и смяла, а он пошёл по стенке, она рядом шаркает, под локоть его держит.

— А можно я его провожу? — подскочила, взгляд из последних сил фокусирую, потому что поняла, что жизни другой не надо, а только страховать его у стенки, чтоб не сорвался. Бабка посмотрела на меня и хотела сказать:

«Как же оно можно, когда не можно? Как же оно возможно, когда нереально?»

Как же оно нужно! что все Силы Небесные пришли мне на помощь, и бабку-ростовщицу позвала медсестра в срочном халате.

— Дрожайше прошу не оступиться на столь крутом пути, — стараюсь расположить к себе природной учтивостью, — будьте так любезны и позвольте проводить вас до места восхождения.

Дальше всё как в сказке: набрасываю мантию-невидимку и движемся к выходу.

Лошади шли по мосточку через кручу. — Это опасно, — думали они, — но это же так красиво: стадо соловых и каурых лошадей на закате бредут по висячему мосту, это же замирает сердце, это же от восторга забываешь моргать, это же всю жизнь будешь вспоминать …в бронзовых тонах. К тому же, если вы сошли с ума, то хуже уже не будет.

— Я хочу познакомиться с вами. Потому что мы, в некотором роде, уже знакомы. — уверенно веду Тумана в глубь сада, — Хочу рассказать вам всё. Как плакала без вас, как ночью кто-то бил меня по голове… Хотя нет, не то…. Вам от такого разговора одно расстройство. Попробую найти хорошие слова. Они вам сейчас нужнее. Я вот обманула всех и вывела вас на улицу погулять, значит, я могу и мысли свои перехитрить. Если вам хорошее надо, то вот, пожалуйста: сидим мы с вами на скамеечке в саду. Здесь кругом такая красота: деревья цветут. Вон та девушка, её зовут Ева, она — садовник, ухаживает за деревьями и цветами. Она хорошая, всегда мне улыбается. Здесь вообще, вы заметили, большой процент улыбающегося персонала? Они думают, что улыбки приносят пользу. Я тоже так думаю. Когда-нибудь я снова смогу улыбаться и стану приносить пользу. Хотите, мы с вами вместе когда выздоровеем будем лечить других? Придумаем какой-нибудь новый вид терапии: лечение музыкой, лечение цветом, лечение лошадьми, лечение чудом. Хотя, кажется всё это уже было. Вам не холодно? Руки у вас почти холодные. Если вы не против, я погрею их немного. Просто засуну к себе подмышку. Я всегда так делала, когда мы с сыном гуляли… и он смеялся… а вы даже не улыбаетесь… и я тоже… но это же нормально… мы же делаем всё возможное, чтобы выздороветь. Но как всё-таки грустно… Пойдёмте потихоньку обратно, а то совсем замёрзнете.

Лошади знали, где их дом, из всех тех закоулков сознания, тот единственный, который, может, накренился и еле стоит, и где во дворе трава совсем не сочная, где тень целый день, и скрип дверей. Это свобода со знаком минус, и пока не хватает воли стать её рабом, но то — родина, и пусть будет так.

Моя палата на этот раз выглядела образцом материальности. Стены намертво врослись в отведённый им периметр. А окно! На нём же стекло с отпечатками пальцев (моих что ли?) И глядя на зафиксированный на минимальной высоте потолок, трудно представить, что когда-то там было небо. Интересно, почему меня раньше это не удручало? Я по-другому смотрела на вещи? И смотрела ли вообще?

Ночью в палате ремиссия. Это значит, что двери закрыты и нужно спать. Мне, чтобы понять это, пришлось провести опыт. Так что опытным путём знаю, что двери закрыты. Это не значит, что опыт не удался. Это значит, что у меня ремиссия, и ещё, я что не увижусь что ли с моим другом конокрадом по ту сторону?! Неужели придётся сойти с ума, чтобы быть вместе? Мне кажется, специально сойти с ума не получится. Я что выздоравливаю? Поздравляю…

Утро. Я сижу на кровати, не желая поднять головы от колен. Я — это я. Манилова Анна Андреевна, 1983 г.р. диагноз: глубокая депрессия с частичной потерей памяти.

Когда выздоравливаешь, то чувствуешь вину и раздражительность. Всё склоняется над тобой, подняв бровь, и ждёт твоего раскаяния: мы к тебе со всей душой, а ты в себя, значит?! Я потихоньку взглянула на свои руки и увидела плоть. Ну что ж, хорошо, могло быть и хуже.

Реальность привлекает людей своей последовательностью. Это несомненный плюс здравомыслия. А эпизодичность порядочно выматывает. Но, тем не менее, я помню все эпизоды. Я даже ощущаю в себе потребность записать их. Но важнее было записать другое. Во первых: почему я, имея такую здравую способность рассуждать, сошла-таки с ума. Второе: смогу ли я, находясь в данных условиях реальности, смириться с ними, а не захотеть вновь уйти в вымышленный мир. Осмысление второго пункта выявило необходимость вычеркнуть первый пункт за ненадобностью, а третьим пунктом поставить жирное многоточие…

Я отложила блокнот и спустила ноги с постели. А тот больной, с которым мы сидели на лавочке… по ту сторону или по эту? Одеваюсь и выхожу в коридор и, следуя не то интуиции не то голоду, оказываюсь в столовой. На завтрак была еда без названия и чай — одно название. Сама ем, а глазами ищу… такую непримечательную бледность, с подвигом молчания… Батюшки, а вот и он! Камыши раздвигаю и смотрю — точно он: волосы-пшеница, глаза в реке… и молчит в тарелку. Подсаживаюсь за его столик.

— Сегодня очень вкусный завтрак, не правда ли? Давайте назовем его! Вы знаете, в Париже есть ресторанчик… Хотя, это я выдумываю опять. Я не была в Париже, а с вами хочется только правду говорить…. и думать от чистого сердца. Вот мой сын очень любит лошадей, а кашу терпеть не может, и вот когда нужно кашу съесть мы про лошадей разговариваем… и кашу едим… а вы не едите ничего… вы и так бледный… А каша-то и впрямь невкусная. Мой сын правильно делал, что не любил её когда…

Я так и не узнала, когда мой сын не любил кашу, потому что к нам подошла санитарка и объяснила мне, что кормить с ложки пациентов — не моя привилегия. Я села за свой столик. Моё настроение было подкошено. И мысль о моём сыне… Дальше становилось всё ужасней. Я вскочила из-за стола и… выбежала на поле.

Здесь можно поплакать. Не получается, ладно. Значит, и не надо. Тем более с вами. Ответьте мне что-нибудь, из ряда вон выходящее, для равновесия. Ну, например, объясните: вы меня мучаете или вдохновляете? Вы моя болезнь или мой шанс на выздоровление? А вы? Все правильно — молчите. Вот я узнала сюжет и теперь придётся его пережить, а он такой трагичный… И как от него отказаться — не имею смысла. А если ещё и вы всю правду расскажете… Мне и так не хватает сил признаться, что я вспомнила, почему всё забыла.

Глава 5. БПП

— Знаете, что хорошо помогает? Записывать свои мысли. Они от этого в рядки собираются и так хорошо стоят, не падают. Хотите, можете воспользоваться моим блокнотом, только с обратной стороны. Вот, я открыла, а вы пишите. Можете моей рукой. Так хорошо, что вы мне доверяете. И не только вы. Это потому что я внушаю доверие своим хорошим самочувствием. Вот даже с вами в саду гулять дозволяют. Мы сидим в беседке и калякаем в блокноте. И есть в этом спокойствии что-то детское, и мой сын… т.е. вообще дети успокаиваются когда калякают… и я сейчас успокоюсь… надо успокоиться… потому что бы и вас и таить т.е. не расстраивать… я не путаю слова, это просто чувства… я слова путаю только для врачей, намеренно, что бы уж совсем быстро не выздороветь, а то выпишут, а как вы без меня? и я без вас? Так, и что вы нарисовали? Дорогу?

Лошади должны вернуться к хозяину. Побродят-побродят и вернутся. Это последняя дорожка, и раз вы на ней, значит можете вместить, что душа шире свободы, что любовь — есть настоящий хозяин, и всё это бремя может быть лёгким. Туман рассеялся. Вот и знакомая околица, а за ней: что ни куст, то воспоминание, что ни дерево, то мысль добрая. И ты дома. Звук флейты чуть из ветра вылился и дыхнуть боишься, но всё не во вред: дома и стены лечат.

А вот моя сторона блокнота… Пишу, как есть. Я пребываю в больнице в запретном здравии, притворно строя косые глазки врачам. Я наслаждаюсь жизнью в том её шансе, который она даёт мне… и в любви… Я выдумываю разные проявления нежности для моего ненаглядного друга. Вот сегодня мы играли в прятки. Я спрятала его в беседке, а когда нашла, то на радостях обняла…

Иногда очень тяжело, конечно, потому что кажется, что всё напрасно. И я начинаю бранить моего конокрада: мало тебе лошадей, ещё и меня украл! А иногда думаю, испытываешь ты меня и ждёшь, что я жизнь за тебя отдам. А я бы отдала, но не знаю как. А ты всё молчишь, и ты всегда прав таким образом.

Я не знаю, нормально ли это для психики, (сама себя часто сомневаю) но я хочу, что-то выдумать. Назовем это БПП (Больнично Палатное Происшествие). Естественно, я ещё не знаю, что я выдумаю, но это в категории таких таинственных процессов, когда сначала возникает ответ, а потом вопрос, и время идёт в обратном порядке в точку отсчёта. Зная результат, остаётся только нанизывать обстоятельства на нить времени… Какой у нас результат? Выздоровление. Любовь. Цвет.

Итак, обратный отсчёт пошёл. Я бегу из точки отсчёта.

Прыжок…

А дальше — чистый цвет.


— — — — — — —


— Какой?

— А давай сделаем радугу?