Долгий день

Зимой, когда светает поздно, Колин просыпался от проходящего через неплотно закрытую штору ярко-желтого света лампы, включенной еще ночью в доме напротив. Он видел это свет, и ему казалось, что за стеной этого высокого и длинного дома уже нет ничего. Ни света, ни домов, ни людей, ни жизни.
Тяжело просыпаясь и до конца не проснувшись, Колин в это утро долго лежал на диване и вспомнил вчерашний день, и ему казалось, что он все-таки был необычным и выпадал из тянувшейся уже долгое время сумятицы дней, давно очень похожих один на другой. Бреясь после горячего душа, Колин смотрел на себя в запотевшее зеркало и видел слегка помятого, плохо спавшего и усталого человека, который ему явно не нравился.
Глядя на Колина со стороны, трудно было поверить, что он может сам себе не понравиться, или, что с ним может случиться что-то серьезное, или есть что-то, что может сильно поразить его сердце. Все, в том числе и очень близкие люди, всегда считали главным в его характере прочную жизнезащищенность от всяких и мелких и крупных неприятностей, и легкость, с которой он умел от них уходить. Да и внешне он никак не был похож на человека, способного чем-то всерьез и надолго огорчаться и подолгу жить в разладе с самим собой. Ему недавно исполнилось сорок, и он успел слегка располнеть, что, правда, не очень и не сразу бросалось в глаза. Черты лица у него тоже округлились, и даже наметился небольшой второй подбородок. Но волосы по-прежнему были темными и густыми и хорошо ухоженными благодаря стараниям одного и того же совсем недешевого парикмахера, услугами которого Колин пользовался уже несколько лет. Красивые губы и правильной формы нос слегка портили слишком крупные и слегка выпуклые глаза с короткими ресницами, и едва заметные небольшие белые пятна, оставшиеся на щеках после какого-то кожного заболевания.
Своей внешностью Колин никак не напоминал человека, чем-то не то чтобы угнетенного, но и даже недовольного своей жизнью. Такому впечатлению способствовала и его манера одеваться, вернее, не манера, а полное пренебрежение к ней. Вообще-то Колин никогда не носил плохих или старых вещей, но при этом все, что было на нем надето, казалось далеко не самым лучшим и не очень дорогим. Брюки у него всегда были помяты, ботинки казались почищенными третьего дня, а глядя на рубашку, можно было подумать, что она куплена как минимум в прошлом году. Колин не носил галстуков, а если даже иногда и надевал галстук по какому-то поводу, то рубашку в этот день он надевал темную или даже в крупную клетку. Обычно воротник рубашки у него всегда был расстегнут, так же, как и пиджак, который по цвету и покрою никогда не соответствовал брюкам.
Перед уходом из дома Колин, как обычно, выпил чашку горького кофе без сахара. Кофе был растворимый, в красивой банке, недавно привезенной приятелем в подарок из ФРГ. «Прошлый раз он привозил другую банку, и кофе был не такой горький» машинально подумал Колин, уже в прихожей, надевая пальто.
В этот день, в самом начале декабря, погода с самого утра была мерзкой. Изморозь с ветром, тонкий лед и мокрая грязь на асфальте. По дороге к метро в голову Колина лезли странные мысли. Он думал о предстоящей ему днем поездке на похороны человека, с которым он случайно познакомился через свою давнюю приятельницу на встрече Нового года в Доме актеров, а потом и очень близко сошелся, и никак не мог решить, смерть - это событие или нет. Наверное, все-таки – нет. Смерть больше события. Ведь события – это как мерные столбы, вдоль которых проходит вся дорога жизни от рождения к смерти. А смерть вообще ничего не отмеряет. События случаются по поводу и без него, их бывает много, а смерть – одна. Значит, она – не событие.
И еще он думал о том, что мы все – принадлежности, обстановка, предметы, которыми пользуются другие. Кто-то из нас – ручка от двери, кто-то – ножка стула, или треснувшая чашка, или старый диван. Без этого они (другие) обойтись не могут, и поэтому мы им нужны, и они находят нам хорошее применение. Для того чтобы продлить нашу жизнь, нам даже оказывают всякие знаки внимания – стирают с нас пыль, переставляют с места на место, моют с мылом и меняют постельное белье.
А рождаемся мы точкой бесконечно малой, ничего при рождении не можем, никому не нужны, и вокруг нас ничего нет. И в конце своей жизни мы снова становимся такой же никому не нужной и незаметной точкой, до размеров которой вместе с нами сжимается весь наш мир. Все, что было в нашей жизни, уходит в прошлое, и остаются только самые простые желания, без которых жизнь вообще невозможна.
Стоя в переполненном вагоне метро, Колин забыл и про события, и про смысл нашей жизни, и с трудом пытался что-то прочесть в только что купленной в киоске газете. В вагон он вошел на конечной станции, и сразу же, чтобы потом его меньше толкали, встал на свое привычное и удобное место в углу против открывающейся на каждой остановке двери. В голове мелькнула и тут же, не задерживаясь, пропала мысль, что и сегодняшний день начался точно так же, как и вчерашний, и как все предыдущие. Думать вообще не хотелось. Мешал монотонный шум метро и легкая головная боль. Машинально, через строчку читая напечатанную в газете статью и сразу же забывая о прочитанном, он хотел как-то забыться и отгородиться газетой от стоящих рядом людей. Газета помогала ему сжать до начала работы эти тяжелые утренние минуты. Но что-то важное мешало ему читать, и он вспомнил о том, что он должен был сделать утром дома и о чем он должен был до ухода на работу напомнить жене. И тут же подумал, что хорошо, что забыл и ничего не сказал. Иначе опять был бы нерв, недовольство и раздражение.
На работе все было как обычно - каждодневная суета, которая и отвлекает и развлекает.
За все рабочее утро запомнилась только случайная встреча в коридоре на третьем этаже с Олегом (он раньше работал в соседней лаборатории, а потом его взяли в первый отдел). Колин с ним был знаком и немного общался, хотя он и был намного моложе Колина. Когда они встретились, Олег, как обычно, был слегка выпивши, возбужден и куда-то очень торопился. Разговаривали на ходу.
- Олег! Ты, наверное, в курсе. В прошлом году я по приглашению хотел поехать в Венгрию и начал оформлять документы. Но мне отказали. Не знаешь, почему? Дело в том, что меня опять приглашают. Хотелось бы знать, имеет ли смысл снова затевать это дело.
- Не нужно. Вас не пустят.
- А почему? Это связано с работой в отделе?
- Да, нет. С работой это вообще никак не связано.
- Тогда почему?
- Сергей! Я ничего больше сказать вам не могу. Я и так сказал лишнее. Только из уважения к вам.
- А у кого я могу спросить?
- Ни у кого.
- Может у Константина Васильевича?
- Нет. Он вообще не в курсе. Это какое-то старое дело. Ерунда какая-то. Но, Сергей, никто не должен знать о нашем разговоре. Я вас прошу. Иначе только хуже будет.
- Хуже? А куда хуже? Да ладно. Я тебя понимаю. Не беспокойся. Но как же мне все-таки быть? Хочу попробовать официально.
- Попробуйте узнать через Нину. Больше ничего сказать не могу. Поймите меня правильно. После разговора с Ниной я вас найду.
Колин зашел к Нине, и все объяснил с самого начала: и про отказ в прошлом году по причине секретности и про желание снова попросить разрешения. Она обещала узнать у своего начальства. Но звонить в ОВИР пока не советовала.
К часу Колину нужно быть на Башиловке. Там в большом кирпичном доме новой постройки последнее время жил и там же умер Евгений Георгиевич. От «Динамо» на Башиловку он добрался на маршрутном такси (идти пешком было далеко, долго, и не хотелось). А по улице шли люди, все по своим делам, кто-то из магазина с завернутой в бумагу колбасой, батоном и бидончиком разливного пива или пакетом молока. Они даже не подозревали, что вчера рядом с ними кто-то ушел из жизни. Они вообще ничего друг о друге не знали и жили только своим. Так уж мы устроены, подумал Колин, и это нормально. Сил и времени у всех хватает только на себя и на то, до чего можно легко дотянуться и дотронуться.
У нужного ему дома встретились двое с завернутыми в бумагу цветами. «И они туда же» - решил Колин. Во дворе у подъезда стояла толпа, несколько автобусов. Суета и мелькание. В толпе попадались и знакомые лица. По узкой лестнице с трудом поднялись на четвертый этаж. Лифт почему-то не работал (видно, кто-то оставил открытыми двери на этаже). Встретилась смутно знакомая женщина с заплаканными глазами. Лестничная клетка между третьим и четвертым этажами вся была завалена смятой бумагой от цветов. У открытой настежь двери в квартиру стоял старший сын. Поздоровался и предложил пройти в дальнюю комнату. В комнате почти никого не было. Посредине слегка под углом стоял гроб, усыпанный цветами. Цветы были и в больших корзинах, стоящих у стены рядом с перевитыми красными лентами венками. Кто-то тихо плакал у изголовья гроба. Рядом стояли немолодой мужчина без шапки и девушка лет двадцати, наверное, дочь. До часу дня, когда должны были ехать на кладбище, оставалось минут десять, а уже почти все успели пройти через комнату с гробом. Все вокруг находилось в движении, но младшего сына, которого Колин знал лучше, чем старшего, почему-то не было видно. В соседней квартире тоже была открыта дверь, и туда входили раздетые люди, а выходили одетые. Постояв две минуты у гроба, Колин вышел из квартиры и остался на лестничной клетке, ожидая, что он может понадобиться, когда начнут выносить гроб. Лифт начал работать и поднял наверх еще трех человек. Эти трое оставили в квартире цветы и, не задерживаясь, по лестнице спустились на улицу. После них в квартиру никто уже не входил, и старший сын попросил всех оставшихся в квартире женщин и пожилых мужчин спуститься вниз и ждать там. В квартире и на лестничной клетке осталось восемь мужчин. Двое взяли стоявшую в прихожей крышку гроба, и пошли по лестнице вниз. Убедившись по размерам крышки, что гроб, если каждый раз в конце лестничного марша его разворачивать на сто восемьдесят градусов, можно пронести вниз, четверо вынесли гроб из квартиры и вместе с остальными, стоявшими на лестнице, медленно, негромко переговариваясь, вышли на улицу и поставили гроб недалеко от автобуса на две табуретки. Тут же гроб со всех сторон окружили немолодые в черных платках женщины, и кто-то из них стал причитать. Венки и цветы, огромные охапки белых, красных и желтых гвоздик, роз и хризантем, которые вынесли раньше, держали в руках. Кто-то из родственников попросил всех отойти от гроба, и те же мужчины подняли и понесли гроб к желтому с черным автобусу. Постепенно все разошлись по автобусам, кто-то сел в стоящие недалеко легковые автомобили, а часть людей осталась у дома. Несколько человек, попрощавшись, ушли раньше. Расходясь по автобусам, люди переговаривались друг с другом. Чувствовалось, что постепенно напряжение от открытого гроба начинает спадать. В автобусе Колин оказался рядом с Невзоровым, который работал вместе со старшим сыном и был его близким приятелем. Они сидели на одном из задних сидений, и в разговоре с Невзоровым Колин узнал много нового для себя. Невзоров подробно рассказал ему, как все случилось, как умер Евгений Георгиевич, и какие-то еще неизвестные Колину и не очень ему интересные подробности из жизни старшего сына. Колин знал, что у Евгения Георгиевича уже давно были проблемы с одним из сердечных клапанов, но они с ним последнее время редко встречались, и поэтому Колин не знал, что совсем недавно Евгению Георгиевичу настоятельно рекомендовали лечь в больницу и заменить этот клапан. Но он никак не мог на это решиться, и так и не решился до самого последнего дня, когда его сердце просто перестало работать, и помочь ему уже было нельзя.
Колонна автобусов и автомобилей с включенными фарами, несмотря на приличную скорость, добиралась до Востряковского кладбища долго. Ехать пришлось через весь город и потом по Кольцевой дороге. В автобусе было холодно, у Колина мерзли ноги, и то, что ему рассказал Невзоров, только еще больше угнетало его. Он думал о тех огорчениях, с которыми жил последние годы Евгений Георгиевич, о тех несправедливых и ненужных ему заботах, связанных с проблемами старшего сына. Странно, но Невзоров обо всем этом говорил совершенно спокойно и почти безразлично, как о чем-то далеком и совершенно чужом для него. И сами ответы Невзорова на вопросы, которые ему иногда задавал Колин, и их тон, раздражали, а просьба чем-то помочь старшему сыну казалась неискренней и неуместной в этом едущем на кладбище желтом автобусе. В какой-то момент посреди разговора, когда Невзоров сказал, глядя в окно, что до переезда в Медведково он жил в доме, мимо которого они проезжали, Колин понял, что все, что он услышал, Невзорову совершенно безразлично и что думал он в это время совсем о другом. Всю остальную дорогу до самого кладбища они молчали, погруженные в свои собственные, может быть, и не связанные с сегодняшним днем, мысли.
У ворот кладбища стояли большие салазки. Автобусы остановились на площадке у входа на кладбище, и выходящие из них люди ждали у дверей, не зная, что делать и куда идти дальше. Из первого автобуса несколько человек вынесли венки и цветы и закрытый крышкой гроб и поставили его на салазки. Люди с венками и цветами встали впереди, кто-то взялся за поручни салазок, и все вместе растянувшейся на десятки метров лентой вошли в ворота кладбища и пошли вглубь по центральной аллее, вдоль которой стояли большие и богатые, убранные свежими цветами мраморные и гранитные памятники. Шли медленно и долго, а потом свернули направо и дошли почти до самого края кладбища, примыкающего к проходящей рядом Кольцевой дороге. На углу двух соседних участков в самой глубине кладбища остановились. Кто-то снял с гроба крышку, и к гробу потянулась длинная очередь тех, кто хотел проститься с покойным. Стоявший у гроба незнакомый Колину пожилой человек небольшого роста с красивыми седыми, видно крашеными волосам негромко и не очень разборчиво прочел что-то из Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Все, кто хотел проститься, подходили к изголовью гроба и что-то тихо про себя говорили. Женщины плакали. Колин стоял в стороне с корзиной цветов, и в какой-то момент тоже не смог удержать слез. Одетые в телогрейки и грязные кирзовые сапоги рабочие с красной повязкой на рукаве подняли крышку и закрыли гроб. Несколько ударов молотка, вбивающего в крышку гвозди. И все. Рабочие сами сняли гроб с салазок и вчетвером понесли его по узкому проходу между оградами памятников к черному на мокром снегу пятну свежевырытой могилы. За ними потянулись и все остальные, и плотной толпой с цветами в руках окружили могилу, в которую медленно и осторожно, под очень острым углом рабочие опустили гроб. Старший и младший сыновья, а потом и все стоящие у могилы бросили в нее землю (были слышны удары промерзшей земли по крышке опущенного в могилу гроба), и рабочие бодро и быстро засыпали могилу коричневой глиной, сделали над могилой небольшой холм, прислонили к нему венки и поставили вокруг него все корзины с цветами. Букеты положили сверху.
Среди пришедших на кладбище Колин заметил совсем не ожидаемых им здесь сегодня  общих с Евгением Георгиевичем приятелей по многолетним карточным развлечениям. «Гусей лапчатых», как называл их в шутку покойный. Люди они были разные, и  по-разному относились к Евгению Георгиевичу, но все без исключения видели в нем сильного нежадного игрока, и за это, в глубине души, безусловно, ценили и уважали.
Стоя у могилы, Колин понял, что замерзает, особенно сильно замерзли ноги, и начался легкий озноб. Он одним из первых отошел от могилы и быстро дошел до ворот кладбища. Чтобы как-то согреться, зашел в маленький цветочный магазин. Через пять минут вместе с последними провожающими он сел в автобус, в котором было тепло, и быстро согрелся. Наконец, все три автобуса тронулись с места и один за другим покатили в сторону центра. Колин не знал, куда их везут, но догадывался, что не домой, а куда-то еще, в какое место, где должны состояться поминки и где все, кто был на кладбище, смогут хоть немного отойти от тяжести похорон и прощания с покойным.
Автобусы проехали мимо Олимпийской деревни, поднялись вверх к Воробьевым горам и выехали на метромост. Проехав весь Комсомольский проспект, всю Метростроевскую улицу, они по набережной попали в центр. И дальше – по Сретенке, по проспекту Мира, к гостинице «Космос». У «Космоса» свернули направо, развернулись и остановились у незнакомого Колину ресторана. Еще когда проезжали мимо «Космоса», Колин подумал, что они едут в ресторан, шеф-повар которого был одним из близких друзей Евгения Георгиевича (недавно Колин ему звонил, хотел отметить там свое сорокалетие).
В вестибюле ресторана было холодно, сумрачно и неуютно. Прямо против входной двери находился гардероб. Оттуда вышел какой-то не знакомый Колину человек с покрасневшим лицом и блестевшими глазами и предложил всем пройти внутрь и самим раздеться. По обе стороны от гардероба были туалеты, из которых шел специфический запах пролитой мочи и хлорки. Раздевшись в гардеробе, все, не находя себе места, тоскливо стояли у стен прямо против постоянно хлопающих дверей туалетов. Казалось, что приехали раньше, чем нужно. Кто-то стал подниматься наверх. К Колину подошел старший сын, и, смущаясь, попросил его покомандовать за столом. Колин удивился такой просьбе и отказался, сославшись на то, что он не знает почти никого из присутствующих. Когда расстроенный отказом старший сын отошел, Колин увидел Невзорова и попросил его найти кого-то из старых знакомых покойного, кто мог бы первым сказать за столом слова, которые обычно говорят на поминках. Невзоров ушел, но через несколько минут вернулся, и по его довольному виду Колин понял, что он кого-то нашел и уговорил. Около половины пятого все поднялись наверх и, пройдя через длинный полупустой зал ресторана и через подсобку, попали в светлую просторную комнату с длинным П-образным столом, за которым одновременно могли сесть больше ста человек. В центре стола сели сыновья с женами (старший – с бывшей женой), а все остальные свободно разместились на одной стороне стола, оставив другую, плотно уставленную разными закусками, графинами с напитками и многочисленными бутылками, пустой. За стол садились случайно, и только несколько человек сели рядом со своими знакомыми. Колин сел ближе к выходу, рядом с какими-то совсем не знакомыми ему немолодыми женщинами.
Когда, наконец, все расселись, за столом повисла тяжелая тишина с еле слышным шепотом разговоров. «Кто-то же должен начать» - думал Колин. «Кто-то должен сказать первое слово и разорвать это молчание и эту боль, накопившуюся у всех за этот долго тянущийся день. Ведь Невзоров с кем-то договорился». Он посмотрел на старшего сына, и в его глазах увидел с трудом сдерживаемую мольбу, обращенную ко всем сидящим за столом, уже успевшим что-то налить в свои бокалы и рюмки. Видно, увидев эту мольбу и не выдержав стоявшей за столом тишины, кто-то, сидящий недалеко от Колина, отодвинул стул, встал, откашлялся и негромко сказал: «Дорогие друзья. Мы собрались здесь почтить память очень хорошего человека, так трагически и рано ушедшего от нас». Когда он только встал, Колин подумал: «Ну, наконец-то. Начали», и в эту же минуту куда-то ушла скопившаяся за день тяжесть. Он посмотрел вокруг себя, и по-другому увидел сидевших рядом с ним людей, и ясно услышал последние слова говорившего: «Пусть будет пухом ему земля, в которую он сегодня лег и в которую раньше или позже ляжем и мы для того, чтобы снова встретиться с ним».
 Все выпили стоя и молча, а потом зал зашумел отодвигаемыми стульями, звоном посуды и начавшимся застольем. Вместе с выпитой водкой все дальше и глубже пряталась острая еще несколько часов назад боль потери близкого и хорошо знакомого человека, и внутри становилось все теплее и теплее, и сознание наполнялось мелким и сиюминутным. Колин видел перед собой обильно заставленный стол и лица и руки сидящих за ним людей, и думал, что все это – обычная, пусть и не совсем нормальная жизнь. Уже несколько человек стоя сказали, то, что положено говорить на поминках, и он тоже вставал и тоже говорил нужные слова, до конца не улавливая, после нескольких выпитых рюмок, всего их глубокого, как ему хотелось, смысла. Через час, когда столы поредели, и напряжение окончательно спало, Колин стал поглядывать по сторонам и вдруг увидел одиноко сидящую у противоположной стены женщину, молодую, полную, одетую во все черное блондинку с привлекательным лицом и странным выражением глаз. Он сразу же вспомнил ее и решил подойти, но никак не решался.
«Подойти? Неудобно. И время, и место не то. Но почему бы и нет?» думал Колин. Но потом решился, прошел через зал и подошел к нужному столу.
 - Извините? - сказал Колин, - Можно присесть на минуту? Меня зовут Сергей. А вас – Оля. Надеюсь, вы еще не совсем забыли меня.
- Не извиняйтесь, Сергей, - ответила Оля, - Садитесь. Конечно, не забыла. Я еще на кладбище подумала, подойдете вы или нет.
- Вы меня помните? - спросил Колин и добавил, - Это хорошо, хотя немудрено и забыть. Ведь три года прошло. Давайте выпьем. 
- Давайте, помянем его, - сразу же согласилась Оля.
Не чокаясь, они выпили.
- Вы ведь его хорошо знали? – спросил Колин.
- Неплохо, можно даже сказать совсем неплохо, – грустно улыбнулась Оля.
- Я помню, когда вы познакомились, но не знал, что вы продолжали знакомство, –  заметил Колин.
- А зачем вам было знать. Мы знали, и этого нам хватало. Последнее время мы были очень близки друг другу, – ответила Ольга.
В ее голосе было столько тоски, что Колину стало как-то не по себе.
- А вот теперь его нет. А я еще здесь, и в голове все время Анна Герман поет «Опустела без тебя земля». А ведь жить еще как-то надо. А как жить без него, я даже не знаю, – продолжала Оля, уже не пытаясь скрыть своих слез.
- Успокойтесь, Оля. Многим без него будет трудно. Наверное, не так, как вам, но все равно трудно. Редкий был человек. Хоть и старше меня, но мы с ним крепко дружили. И помогал он мне часто. В самых разных делах. Но ведь его не вернешь. Давайте еще по одной? А то совсем плохо, – предложил Колин.
 Они выпили, немного помолчали, каждый думая о своем, а потом к немалому удивлению Колина Ольга стала вспоминать о своей жизни с Евгением Георгиевичем.
Вначале все у них было, как обычно. Молодая, симпатичная, в то время совсем одинокая женщина и уже поживший, старше ее лет на двадцать разведенный мужчина - босс, добрый, очень внимательный и привлекательный своей зрелостью и своим пониманием жизни. Все, как обычно.
Больше всего Колина поразил рассказ Ольги об их последней встрече.
Перед этим, рассказывала Ольга, последний раз они виделись в воскресенье, на прошлой неделе.
Первое, что он сказал, когда мы встретились, как обычно, на выходе из метро,
- Я думал, что ты позвонишь вчера.
- А я и звонила вчера – ответила я - Но ты куда-то выходил. А я потом закрутилась. Но я весь день помнила, что мы договаривались созвониться сегодня.
- Верно – согласился он, и добавил - Но я все равно ждал.
- Прости, – извинилась я.
Я смотрела ему в глаза и видела за радостью встречи легкую грусть вчерашнего ожидания. Не договариваясь заранее, мы еще не знали, как проведем сегодняшний вечер. И я, и он понимали, что все это время мы будут рядом, и это сейчас было главным, и только это сейчас имело какое-то значение. Все остальное было неважным. Первые минуты встречи всегда были для нас самыми радостными за весь уже подходивший к концу день. Ведь именно сейчас случилось то, о чем мы смутно думали все последние часы, чего ждали и на что больше всего надеялись за весь этот заполненный обычной суетой рабочий дня.
Когда мы встречались, все окружающее уходило куда-то далеко и исчезало, и мы оставались одни, наедине друг с другом. Но эти минуты полного отрешения длились недолго, и постепенно мы начинали видеть и слышать все, что было вокруг, и к нам возвращалось привычное беспокойство, и наши мысли начинали прыгать с одного на другое.
Вечер мы провели как обычно. Легкий ужин в давно привычном ресторане, потом поехали к нему. Ел он, как обычно, мало, выпил только один бокал своего Каберне. Опять предложил мне выйти за него замуж. Официально. Но я опять сказала, что никакой в этом нужды сейчас нет. Предложила отложить до весны. Не хотела осложнять его и без того нелегкую жизнь. В этот вечер он ни на что не жаловался. Правда выглядел немного усталым, и вдруг стал говорить что-то о смерти. Сказал, что в какой-то момент (у всех в разное время и по-разному) мысль о скором конце становится близкой. До этого о смерти вообще не думалось, и все, с ней связанное, проходило мимо, как очень тяжелый, но мимолетный эпизод. Как солдаты в бою не верят в возможность собственной гибели. А рядом убивают других, таких же, но других. Оставшиеся в живых постепенно привыкают к проходящей рядом с ними смерти и перестают ей удивляться, а, в конце концов, понимают, что и они смертны. В обычной жизни это обычно происходит после того, как начинают умирать твои близкие.
Я еще тогда спросила его, почему он об этом заговорил.
 - Да, так, сам толком не пойму почему. Ерунда, не обращай внимание – с улыбкой ответил он мне.
Ну, я, дура последняя, и не обратила. Нет, чтобы пристать и расспросить. Может быть, и рассказал. Хотя вряд ли. И рано уехала.
- А как там Лена? Вы видитесь? – решился спросить Колин.
- Редко очень.
- Она сейчас одна или с кем-то?
- А почему вы спрашиваете? Вы же вроде расстались. А сейчас, что снова повидаться хотите?
-Не судите меня строго, Оля. Я и сам все свои грехи знаю. Но перед Леной моей особо вины нет. И расстались мы добровольно. Я тогда еще подумал о том, как что все очень быстро меняется в жизни. И на следующий день мне совсем не хотелось думать о том, о чем еще пару дней назад я думал все время и не хотел забывать ни одной из самых последних мелочей. Мне казалось, что ничего особенного за эти два дня не случилось, но почему-то все как-то поблекло, далеко отодвинулось и стало почти невидимым. Странно. Вдруг все, что хотелось сказать, оборвалось на полуслове, и осталась одна недоговоренность. Какая-то мелочь, и все изменилось. От радости и ожидания к пустоте и безразличию. Почему так случилось, отчего, что послужило толчком? Какое-то слово, взгляд, мысль? А может быть и ни то, ни другое. Не знаю, да и зачем сейчас разбираться. Кулаками махать после драки. Раз случилось, значит, так было надо.
Но все-таки странно, что так легко тогда порвалась нить, связавшая нас друг с другом. Пусть даже она была тонкой и еще не успевшей окрепнуть. Наверное, порвалась она от суеты каждого дня, накопившейся усталости и постепенного привыкания друг к другу. Ведь мы уже могли жить, не вспоминая каждый день друг о друге, да и само наше знакомство было случайным и поэтому, наверное, оказалось таким непрочным и коротким. 
А спросил потому, что видел, что вам плохо, и решил ваши мысли переключить на другое. Но все-таки, вы что-то о ней знаете?
- Что-то знаю. Но мало. Вроде бы, кто-то у нее есть. Но кто и как, я не знаю. Ведь вы уже поняли, как и чем я жила последнее время. И мне этого очень хватало. Не до других было. Да и в душу к Ленке мне лезть не хотелось. Так, иногда перезванивались. Пару раз за три месяца о чем-то трепались. Знаю, что сын ее среднюю школу закончил, и в техникум пошел. А муж все в Израиле, и возвращаться не собирается, и к себе не зовет. Даже сына. Непросто ей живется. А кому сейчас просто?
Они сидели в ресторане еще долго, вспоминали Евгения Георгиевича и рассказывали друг другу о своей жизни. Больше всего Колина поразили в ее рассказах о Евгении Георгиевиче (так Оля его называла) ее искренняя любовь к нему и безграничная вера в него. Слушая Ольгу, Колин увидел Евгения Георгиевича другим человеком, и узнал о нем много нового для себя. В глазах Ольги Евгений Георгиевич был вообще человеком необыкновенным, способным сделать практически все.
Уходили они последними, в несколько растрепанных и от похорон, и от алкоголя, и от разговора чувствах, и недалеко от метро Ольга вдруг остановилась, повернулась к Колину и, смотря ему прямо в глаза, смущенно сказала:
- Я тут рядом живу. Давайте зайдем не надолго. Я чего-то боюсь. Да и заснуть не смогу. Все время вижу его.
От ее слов Колин вздрогнул и растерялся, не зная, что ей ответить. Слишком неожиданным было ее приглашение зайти к ней. «Может позвонить домой, сказать, что буду поздно и зайти, чтобы как-то смягчить ее боль и забыть хоть не надолго этот безумно тяжелый день? А что Евгений Георгиевич мне на это сказал бы? Нет, нельзя идти» подумал он. Колин слишком хорошо себя знал, знал все свои слабости, к тому же выпил больше своей обычной нормы, и легко мог предположить, что все это может кончиться очевидными и по большому счету никому не нужными, а потом даже, может быть, и обременительными и болезненными последствиями.
Колин взял ее за руку и прикоснулся губами к ее холодной щеке.
- Извините, Оля. Уже поздно. Мне давно уже пора быть дома. Попробуйте справиться сами. Если захотите, можем встретиться через несколько дней. Горечь уляжется, и мы спокойно поговорим, и его еще раз помянем.
- Ладно. Понимаю. Расслабилась и глупость сказала. А вы мой телефон знаете? Если что, позвоните.
Не попрощавшись, она резко отвернулась и пошла назад, в направлении ресторана.
Дорога в метро была долгой, и домой Колин приехал поздно, когда уже все спали. Не зажигая света, он тихо разделся, лег на привычный диван, закрыл глаза, но долго не мог заснуть, вспоминая прошедший день и ту поездку в пансионат, в котором он познакомился с Олей.
Он хорошо помнил, что день накануне отъезда был совсем неплохим или даже хорошим. Первая половина была хороша тем, что ничего не случилось плохого. А вот вторая была действительно хорошей. Номер с парилкой в Оружейных банях. Резкий, хороший пар. Ванна с ледяной водой. Вкусное пиво. Свежие простыни. Легкий пустой треп. Три часа в расслабленном состоянии без всяких мыслей и забот.
И в день отъезда оставшееся после бани хорошее настроение и пришедшее утром, еще дома, чувство легкого возбуждения, ожидания чего-то нового, пусть совсем смутного и до конца не осознанного, не покидало его ни в метро до вокзала и потом, в электричке, во время полуторачасовой дороги, заполненной обычными разговорами о знакомых, о бридже и о чем-то другом.
Автобус из пансионата ждал их на открытой площадке за шоссе в ста метрах от платформы. В нем уже сидели какие-то люди с лыжами, сумками и чемоданами, перегородившими весь проход между креслами. В автобус Колин вошел последним, и сначала думал только о том, как, никого не задев, пробраться в конец автобуса на свободное место рядом с Невзоровым. Тронувшийся автобус выехал на шоссе и, плавно покачиваясь, стал набирать скорость. Колин расстегнул пальто, снял шарф и шапку и оглядел всех сидящих в автобусе пассажиров, которые, очевидно, ехали в тот же пансионат и с которыми ему придется провести почти целых две недели, встречаясь как минимум три раза в день – за завтраком, за обедом и ужином.
Осмотревшись, Колин с грустью понял, что ни с кем из сидящих в автобусе, кроме его старых знакомых, он скорей всего не найдет ничего общего, и никто из них, пусть даже не надолго, не войдет в его жизнь. До пансионата оставалось еще полчаса, он устроился поудобней, закрыл глаза и задремал. Минут через десять автобус резко притормозил, и на повороте в глаза Колину ударили лучи солнца, совсем еще не яркого в эти утренние часы последних чисел февраля, и он увидел лицо повернувшейся к нему женщины, которая сидела у окна прямо перед ним. Автобус повернул налево, и сидящая перед ним женщина отвернулась. А Колин продолжал смотреть на рыжую зимнюю шапку, слегка выбившиеся из-под шапки светлые волосы и темный меховой воротник черного пальто с приставшими к нему пушинками меха, из которого была сделана шапка.
И потом, всю остальную дорогу до самого пансионата, Колин смотрел на эти пушинки и никак не мог решиться, хотя ему очень хотелось этого, поднять руку и попытаться снять их с темной ткани пальто.
Когда автобус подъехал к пансионату, Колин увидел крутой склон замерзшего пруда, покрытого толстым слоем недавно выпавшего снега, тонкие стволы голых редких деревьев и стоящий на склоне старый трехэтажный деревянный дом. К дому вела посыпанная песком дорога, а его крыльцо с большим навесом доходило до самого края склона и кончалось круто спускающейся к пруду засыпанной снегом лестницей.
Автобус остановился прямо против крыльца, и все стали медленно выходить. Неожиданно для самого себя Колин оказался впереди сидевший перед ним женщины, и на выходе из автобуса повернулся к ней и спросил: «Вам помочь?» Он заметил, что она удивилась его вопросу, но промолчала, и он взял ее сумку и вышел из автобуса.
Оставив сумки на крыльце, Колин вошел в небольшой вестибюль, в левом углу которого вдоль стойки, за которой сидела администратор, уже стояли люди с паспортами и путевками. Среди них он увидел своих и, отдав им свой паспорт и путевку, присел в свободное кресло, стоящее у двери, открытой в длинный уходящий вглубь дома коридор. В правом углу вестибюля стояла небольшая вешалка, за которой начиналась ведущая на второй этаж лестница, а у стола против стойки стояли кресла, в одном из которых сидела уже почти знакомая Колину женщина из автобуса. Каким-то образом она вместе со своей приятельницей оказалась в самом конце длинной стоявшей к администратору очереди. Колин встал и, улыбнувшись, прошел мимо нее и поднялся на второй этаж. Там у дверей кабинета врача тоже стояла очередь из желающих получить пропуск в бассейн, о котором Колину сказали еще в Москве. Минут через пятнадцать, побывав у врача и получив нужную справку, он снова спустился вниз.
Почти знакомая Колину женщина вместе с приятельницей уже отошли от администратора и по широкой мраморной лестнице с сумками поднимались вверх на второй этаж. «Наверное, к себе в номер» - подумал Колин и подошел к компании своих старых знакомых. «Ну, что начнем отдыхать? Предлагаю подняться ко мне, и по рюмашке». Никто не возражал.
Неделя в пансионате пролетела как один день, быстро, легко, с обычными развлечениями: лыжи, водка, разбавленный спирт, иногда дешевый коньяк, бридж и непринужденное приставание к одиноким женщинам. Уже на второй день Колин знал, что его знакомую из автобуса зовут Лена, а живущую с ней в одном номере ее приятельницу – Оля. Знакомство Колина с Леной развивалось, как типичный «курортный» роман, и какое-то время потом еще продолжалось в Москве.
И уже там, в Москве во время одной из встреч с Леной, на которую она пришла прямо с работы вместе со своей приятельницей Олей, Колин и познакомил Ольгу с Евгением Георгиевичем. Сначала они вчетвером зашли в какой-то небольшой ресторан, посидели там около часа, а потом разошлись. Колин с Леной поехали туда, куда они и собирались поехать, а Евгений Георгиевич и Ольга решили немного пройтись. С этого вечера и началось их знакомство, которое постепенно переросло во что-то очень большое. С Евгением Георгиевичем Колин об этом никогда не говорил, а все новости о них узнавал от Лены, от которой светящаяся счастьем, по словам Лены, Ольга ничего не скрывала.
И с этими мыслями о странном, длинном, прошедшем дне, о куда-то исчезнувшей Лене, об ушедшем из жизни приятеле, и женщине, которая была с ним в конце жизни и проводила его в последний путь, Колин заснул, и без всяких снов проспал до утра.