Трудно только первые двадцать лет

             Из архивов семьи Шумиловых

                В.М. Шумилов
             ТРУДНО ТОЛЬКО
           ПЕРВЫЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

          (Беллетризованная автобиография
         на основе воспоминаний, дневников и писем)

                МОСКВА
                1980-2016

Шумилов Владимир Михайлович
Ш-96  Трудно только первые двадцать лет. Беллетризованная автобиография на основе воспоминаний, дневников и писем. Из архивов семьи Шумиловых.– Москва, 2016
ISBN

      На основе обобщения детских и юношеских дневников, писем и воспоминаний 20-летний автор делится историей пока короткой жизни, впечатлениями, чувствами и размышлениями. Получился «почти-роман» о мироощущении мальчика, становлении его внутреннего мира, превращениях и трансформациях души, о начинающейся судьбе молодого человека. Автор с 14 лет вёл короткие дневниковые записи, сочинял  первые неумелые стихи, которые вплетены в текст издания. Переезды, пребывание в Перми, дом бабушки, строительство нового города на Байкале, смерть отца, мама, школьные годы, наконец – служба в армии и тяжёлые воинские будни; поступление в МГИМО – вот те события, которые постепенно складываются в общую картину на фоне переживаемого страной времени. Самостоятельный выбор своего пути и неуклонное движение к цели – отличительная черта «литературного героя». Может показаться, что перед нами лишь частные факты конкретного человека, достойные только семейного архива и не имеющие общественного значения. В каком-то смысле так оно и есть: книга-архив посвящена детям, внукам, потомкам. Но, с другой стороны, в ней отражены закономерности эволюции личности, внутренняя работа интеллекта и сердца, переплетения отношений и интересов, а переживаемая эпоха раскрывается в деталях и «мазках», которые помогают понять то время в целом. И в таком ракурсе представляемые «записи» могут быть интересны не только любителям автобиографической беллетристики, а всем, философски относящимся к жизни людям, настроенным на размышления и обобщения. 
   Первоначальный текст собрания дневниковых записей, документов и материалов был отпечатан самим автором на пишущей машинке и переплетён в самодельную книжку в 1980 году. Настоящее издание – это отредактированная в 2016 году версия, в которой по максимуму передан стиль, свойственный автору в разные годы повествования. 
   Издано в авторской редакции.
   ISBN
C   Шумилов В.М.,  2016   


      
                СОДЕРЖАНИЕ

   ОТ  ИЗДАТЕЛЬСТВА

1. Сибирь - Урал
2. История жизни отца и мамы
3. Школьные годы на Байкале
4. «Итак, живу на станции Зима»
5. Армия: в учебном полку
6. Монголия: пустыня Гоби
7. Зима – Москва: год – 1975-й
8. Краткие сведения об авторе
9. Приложения


                ОТ   ИЗДАТЕЛЬСТВА

   14-летний подросток завёл дневник – этим не удивить: почти каждый развитый ребенок из хорошей семьи когда-то начинает что-то записывать. Правда, скоро и бросает. В нашем случае не бросил. И к 20-ти годам накопил солидный архив записей, стишков, писем, стиль и содержание которых становится всё разнообразнее и глубже.  Пробелы в дневниках заполняются воспоминаниями, пересказом документов – получилось нечто вроде «саги», неброской, внешне простоватой, от первого лица. Можно назвать это «воспоминаниями молодого человека», что само по себе оксюморон. Однако, следуя авторской логике, погружаясь в слова и «картинки», в неброские факты и присущие взрослению размышления, начинаешь понемногу связывать отдельные кусочки биографической мозаики в путеводную линию. Не то она ведёт автора, не то он сам отстраивает её, делая «зигзаги», преодолевая семейные несчастья и юношеские проблемы. А при необходимости идя напролом. Вышел поучительный «почти-роман», или сценарий некоего сериала. И перед нами «только первые двадцать лет» – с 1954 по 1975 год…
   Автор раскрывает семейный архив, обращается к детям и внукам, рассказывая о себе, своём детстве, о родителях и прародителях. Как «переваривает» детская психика природные стихии и житейские обстоятельства, как приобретают и теряют друзей. Дом бабушки в Перми, обычные школьные будни на Байкале, где идет грандиозная стройка, смерть отца, переезд на станцию Зима, служба в армии. Мы видим становление внутреннего мира, характерные душевные терзания юноши, выбирающего судьбу. В шестом классе несовершеннолетний Володя, узнав о необычном вузе – МГИМО, решил поступить в него. И в конечном итоге ему это удаётся.
   Думается, что предлагаемая «беллетризованная автобиография» может представить интерес для читателя стороннего, потому что обобщенно отражает эволюцию личности на фоне времени – важного исторического этапа в развитии страны. С одной стороны, читатель как бы заглядывает в «личную кухню», а с другой, – получает возможность философски понаблюдать за перипетиями жизни одного человека, связанного множеством ниточек с огромным количеством других.
   Книга издана в авторской редакции, с сохранением стиля, расположения текста и прочих особенностей изложения.
   
               


                1. СИБИРЬ – УРАЛ

   Достоевский говорил: «…Не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать» . Тёмно-синяя страна,  загадочная, чистая и притягательная. Она раскроется – если ты расположен к ней; воздаст – если неприспособлен. В 50-е годы ХХ века туда ехали на ударные стройки. За красотой и деньгами, за романтикой и судьбой. Корчевали леса, ломая тишину тракторами, а Сибирь корчевала характеры и привычный уклад. 
   На берегу реки Уда, у подножья Восточных Саян, в 500 километров к северо-западу от Байкала, есть маленький безвестный, возрастом в триста лет, городишко, бывший острог, в котором я и родился. И сам я того города не видел больше никогда.   
   Мама – Надежда Александровна, урожденная пермячка, – оказалась в Нижнеудинском районе по распределению после метеорологического училища – на метеостанции в глухомани. Отец – коренной сибиряк, родом из Листвянки. И все корни по отцу – в Листвянке. Дед – Владимир Иванович – был расстрелян в 1938 году как японский шпион; семья с тремя детьми  - Михаилом, Верой и Людмилой – осталась без кормильца. Есть фотографии, на которых Михаил где-то у зимовья в тайге, – значит, хорошо знал окрестности; будучи молодым, или юным,  передвигался по близлежащим селам, рудникам, городкам. Вот и встретился с мамой.   
   Вскоре после моего рождения отца призвали на три года в армию, и до 6-летнего возраста я рос в Перми, в Верхней Курье, сначала без него, потом – все вместе. В 1959 году родился брат Юра. Годы на Каме отложились как самые безоблачные. Будучи обращённым в себя, замкнутым, малообщительным, диковатым по отношению к посторонним, именно в этот период я оттачивал – тихо, как будто из-под укрытия – обострённый взгляд на внешнее окружение, неосознанно улавливал связи в отношениях и событиях. Что-то заставляло меня держать дистанцию со всеми взрослыми, даже с мамой и бабушкой, которых я всегда называл на «Вы». Впечатлительный и вдумчивый – так отзывались обо мне с детства. Впечатлительность тыкала меня носом в неприятные или ранящие факты, а вдумчивость – защищала от них психологической защитой. 
   Из своего окружения, где без конца умирали, тонули, убивали, по общению с живой и временами буйной  природой я вынес ощущение зыбкости бытия, непрогнозируемости будущего, в котором внезапный случай прерывает всё… Вот бегает по двору курица, а через минуту ей «чик» топориком голову – и вскоре она в супе. Работает себе человек – раз, и его затянуло под транспортёрную ленту. Поплыл на середину реки – и не вернулся. «Человек, рожденный женщиною, краткодневен и пресыщен печалями» , – сказано в Библии; как красиво сказано. Понимание кратковременности бытия требовало компенсации в форме фантазии, тяги к масштабу, к космосу, к вечности. Так формировались менталитет и внутренний мир, охватывавшие и миг, и вечность.  Ощущение изначальной трагичности жизни я пронёс через годы, несмотря на иронию и шутливость, проявившиеся со временем в разговорах, контактах и размышлениях.
   С трёх лет просыпается ум и память, четыре с половиной года, пять, шесть лет… Светловолосый пухлый мальчуган, бедно, как все дети в те годы, одетый в вельветовую курточку, перешитую из чего-то, в шортах на лямках крест-накрест. Мои ли это воспоминания – мимолётные, неустойчивые; слышал ли от кого? Помню детский сад за лесозаводом, первого товарища Юру Финка, затемнённое опустевшее фойе, где под надзором заступившей на дежурство старожихи я сидел, уткнув голову в колени, молча и устало дожидаясь маму. Помню наш дом на берегу Камы, я и сейчас могу показать его: он стал ниже, осел, потемнел лицом. Вот отец по протоптанной дорожке направляется к стоящему напротив сараю – высокий, с большим крупным лбом, улыбается. Брат, с ним плохо, он лежит в детской кроватке и не шевелится, а мама бегает звонить и суёт лекарства.
   Ещё одна страничка памяти – образ бабушки и ее бревенчатый дом на 4-й линии; «баба Маничка» – мы звали её. Бабушка занята огородом, выдёргивает ботву, срезает огурцы, поливает из лейки. Двор усыпан помётом. Тут же – бочки, наполненные водой для полива; кусты ягод; картофельные грядки; скошенная возрастом деревянная уборная, где кишели опарыши; в курятнике на сене громко кудахчут куры, из которых лезут свежие яйца… Целая вселенная.
   Угол дома облеплен огромным – с меня высотой –  муравейником; муравьи попадаются во всех комнатах. Семья бабушки занимала второй этаж – несколько маленьких комнатушек с разных сторон большой русской печи и кухни; чулан, привлекавший таинственностью, пыльный чердак с разной всячиной; вниз, или вверх, вела широкая лестница, в стенах которой зияли дыры для света. По ночам по линиям Верхней Курьи ходили сторожа и отпугивали садовых воров звуками деревянной колотушки. Неродной дед – деда Костя, – укладываясь спать, отстёгивал протез и оголял интересный и ужасный обрубок ноги. Под утро дед отправлялся на рыбалку и к обеду приносил несколько лещей. Как-то взял и меня с собой на лодку, но постоянно  ругал за бестолковость – и больше я с ним на рыбалку не плавал. 
    Нигде не было такого единения с природой: мягкий, прогретый солнцем песок под босыми ногами, сосновые кроны над головой… Кама – пахнущая рыбой и мазутом; у берега большой квадрат дощатого плота с отверстием посередине; женщины по старинке полоскали в нём бельё; в  наводнения река поднималась до высоты первой линии; на противоположный берег беспрестанно отправлялись белобортные теплоходы-трамвайчики, а там – Мотовилиха, как граница мирозданья, и странный памятник на вершине .
   Однажды нас с бабушкой застал в лесу невиданный ливень, – первое в мою историю жестокое столкновение с неуправляемой стихией. Мы собирали грибы, натыкаясь на ржавые снаряды, прилетевшие когда-то с соседнего танкового стрельбища, заблудились, и вдруг в одно мгновенье день превратился в ночь, море низвергнулось, захлестал град, с громами и молниями. Туберкулёзные мехи накачивали ветер, порывы которого ломали верхушки деревьев. Отсиживаясь под кроной могучей сосны, промокшие до нитки, мы вслушивались в рёв урагана. Я почти настроился на его волну, уловил законы музыкальной вакханалии; ещё немного – и я бы мог разговаривать с ним, уговорить. Если раньше он не свернёт мне башку. Но нет, не свернул.
   Прошлое пронизывает меня насквозь; я – квинтэссенция своего прошлого, его ходячий сгусток. В свои двадцать лет я понимаю, что спешу жить – всегда тороплюсь, боюсь опоздать, не успеть, гляжу только вперёд, …а вижу впереди хвост прошлого. Происходящее сейчас лишь касается сознания, я не придаю ему значения, думая, что настоящая жизнь будет там…, потом. Но выясняется, что по прошествии значительного времени, настоящее оседает, уплотняется, становится прошлым, которое можно вдумчиво осязать, перебирая мыслями и руками. А когда же жить..? И что значит – жить? Для чего – жить?   
   В 1961 году, под осень и зиму, мы вчетвером – родители с двумя маленькими детьми – приехали на Байкал. Отца тянуло в родные места. «В привычном счастье есть однообразье, дай людям солнце – захотят на полюс» .
   Сибирь в те годы осваивалась активно. Строили электростанции, алюминиевые заводы, металлургические комбинаты. На юго-западе Байкала, почти на берегу, развернулось строительство Байкальского целлюлозного завода и города Байкальска. Работы велись на огромной площади: надо было рубить леса, расчищать место для нескольких цехов, вести подъездные пути. Вокруг завода в центральной печати началась дискуссия: выступали против промышленных предприятий в зоне Байкала и за.
   Недавно «Литературная газета» писала: «Отмечается неблагоприятное влияние сброса сточных вод на качество воды озера». В районе сброса (17-25 кв. км) «идёт деструкция экологических систем». Читатели указывают на новые опасности: неорганизованный приток туристов, стихийное развитие маломерного флота, проектирование нового свинцово-цинкового завода на севере Байкала и т.д. 
   Тайга, горы, новый город – многих это притягивало. Плюс работа и, главное, возможность быстро получить квартиру: первостроителей сразу же обеспечивали жильём в новых кварталах, которые еще надо было возвести. А пока все мы жили в нескольких больших армейских палатках, облепивших проплешины и вырубки непосредственно у строящегося завода. Запах земли от пней вверх корнями, с которыми не справилась техника, стоял крепкий. Как и дух в палатках – от потных тел и грязных портянок. Пьяный холостяцкий нарный быт.
   Для семейных каждая пара нар прикрывалась фанерной изгородью; если с детьми, то выделялось пространство побольше. Наша «комнатушка» была угловой. От чада низенькой буржуйки, налипшего на необструганные доски палаточного скелета и матерчатые стены, в ней всегда отдавало стылым костром. Столом служила пирамида из чемодана и ящиков, прикрытая газетой; на столе – стаканы с чайной гущей на дне, жирные тарелки. Воду привозили раз в день машиной-водовозкой. Моя обязанность была караулить машину вместе со скопившеюся очередью в основном из женщин и детей и носить  в «дом» воду 3-литровыми бидончиками. Отец работал ремонтником в строительно-монтажном управлении неподалёку, прибегал к обеду, ел сам и кормил  меня холодным супом, в котором плавали кусочки сала; я куражился, вредничал, давился… Пообедав, он снова уходил на работу, долго оборачиваясь. Махал рукой, улыбался…
    Стояла осень 1961 года. Солнце едва грело, задёрнутое туманной хмарью. Где-то за лесом прогревали трактор. Я выбрался погулять и при первом же обследовании  обнаружил в сумрачной мшистой низине заросли брусники – бледно-лиловой, перезревшей, с раскисшими, но приятными кисло-сладкими ягодами. Кинулся собирать, увлёкся, а когда выпрямился, …застыл в удивлении: в нескольких шагах стояла маленькая девочка моих лет – сибирская Венера, хрупкая, с восковыми кустиками брусники в росистых пальчиках. Я запомнил её на всю жизнь – такой прекрасной она мне показалась. Поговорив, мы разошлись. Странно, что после этого я нигде её больше не видел, не встретил.   
   Прошла зима. Второй зимы в палатке нам было бы не вынести. В это время на улице Байкальской уже отстроили одноэтажные бараки, внутри которых по обе стороны длинного коридора, за рядами дверей, располагались комнаты. Началась борьба за них, но нам места в бараке не досталось. Кончилось тем, что после ругани у начальства мама с отцом самовольно заняли одну из комнат. Мы с братом оставались на полу, а какие-то дяди то заносили, то выносили наши нехитрые пожитки. Видимо, скандал достиг местного верха, и было  принято решение больше не трогать нас.    
   А мы, детишки, на нижнем этаже всего этого, будучи вне мира проблем и забот наших родителей, пребывали в собственной скорлупе: выстраивали отношения между собой, осваивали окружающее пространство, находили свои проблемы и радости. Часами возились компанией на нагретом мелководье – искали под камнями икру, охотились на «шириков»  с помощью самодельных мини-гарпунов из вилок. Пойманных рыбок нанизывали на проволоку и горделиво тащили домой; не помню, чтобы мы их ели. В устьях речушек водились мелкие «гальяны», которых цепляли удочкой или даже сачком. Прошло двадцать с лишним лет,  и когда я снова побывал на Байкале, ни икры, ни «шириков» уже больше не было.   
   Город разрастался быстро, несмотря на трудности снабжения: повсюду появлялись небольшие деревянные домики, дощатые бараки. Мама работала в дирекции будущего завода, которая помещалась на той же улице, что и наш барак. Улица была прямой, упиралась в Байкал, открывая жителям радостный сине-голубой квадрат. По вечерам, когда мама задерживалась на работе, я в беспокойстве выскакивал на крыльцо барака смотреть: не идёт ли… Байкал играл фиолетовой хлябью и белыми бурунами. Неподалёку стоял барак, в котором открыли школу. К 1 сентября, как положено, мне купили серую форму и ранец. Чуть далее – детский сад, куда водили трёхлетнего Юру. И всё бы хорошо…
   Отец любил свою работу, гордился, что участвует в строительстве завода и нового города. Вообще любил работать своими руками. Вся наша мебель была создана им. В отпуске он принялся за изготовление оттоманки. В сарайчике всегда пахло стружкой, грудой лежали заготовленные пружины. Время от времени за ним приходили с работы, просили помочь, из отпуска он вышел на день раньше.
   - Куда ты? – спрашивала мама. – У тебя же ещё день. Я вот стирать собираюсь: лучше бы ты воды наносил.
   - Боюсь, Надюша, ребята не справятся. Приду – всё сделаю. – Он улыбнулся и ушёл. Он всегда улыбался. 
  13 февраля 1962 года произошло несчастье: какие-то люди сообщили, что с отцом беда.  Почти  в полдень на трассе заглох один из тракторов, перевозивших грунт на прицепных тележках, вызвали ремонтников. Отец с напарником занимались устранением поломки, а в это время другой трактор, поддав газа, попытался обогнуть их, но не рассчитал траекторию движения и своей тележкой прижал отца к гусеницам стоявшего трактора. За рулём находился 20-летний парень, Барсуков по фамилии, которого потом приговорили к году исправительных работ по месту жительства. Отец получил переломы тазовых костей, разрыв уретры – и начались операции в Слюдянке, в Иркутске, в Москве. 19 апреля 1963 года в 28 лет он скончался. Я был тогда слишком мал, чтобы понять, сколь страшна для нас весть о случившемся. Со смертью отца мы оставались совершенно одни в чужом для нас краю.      
   Пока шли операции, мама моталась по больницам, а мы с братом часто оставались вдвоём, и все заботы по уходу за ним лежали на мне: покормить, уложить, разобраться с капризами, иногда отшлёпать. В мои обязанности входило также: мыть посуду, подметать в доме, носить дрова из сарайчика, караулить водовозку и наполнять бак для воды. Я видел: маме было ещё трудней.
   Юра обожал машины. Сидя у окна, ждал, когда проедет какая-нибудь. Как всё-таки рано может проявиться будущее призвание! В школе Юру нельзя было оторвать от мопедов. Позднее, когда вырос, он поступил на автомобилестроительный факультет Политехнического института в Иркутске. А ещё выручали молоток с гвоздями: любимой игрой брата было забивание гвоздей в специальный для этого принесённый чурбачок. Оказалось, что Юра, как и отец, вырастет мастером на все руки.
    Это тоже давно стало прошлым. Но как бы не складывались обстоятельства в последующем, я всё чаще и чаще в самые разные моменты вспоминаю отца. Только теперь я понимаю, что мне не хватает его, что отсутствие отца – это трагедия. Наверное, эта история многое предопределила в изначальном восприятии жизни мною; только отозвалась она позднее, и всё глубиннее будет отзываться дальше.    
         
                2. ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ОТЦА И МАМЫ
   
   Проследить род Шумиловых из Листвянки удалось только до третьего колена. Дед отца – Иван Потапович – имел девятерых детей (четверо дочерей и пятеро сыновей); кто не умер и не уехал в Иркутск, или ещё куда, тоже пребывали в Листвянке, либо в окрестностях. Сам Иван Потапович умер, примерно, в 1953 году; был похоронен  недалеко – в селе Тальцы, которое потом ушло под воду Ангарского водохранилища.  Никаких других сведений нет.
   В июне 1903 года у него родился сын Владимир – в деревне Большая Разводна Иркутского района. Владимир Иванович числится в документах как «грамотный, из кулаков», «работал плотником на судостроительной верфи имени Ярославского в посёлке Лиственичное Слюдянского района». В двадцать два года его обвинили в конокрадстве, но оправдали. Было ли что на самом деле? Но, видимо, характер был неудобный, шумный – не зря же Шумилов… Любил права отстаивать, мог психануть по-сибирски, вылезти, когда надо бы прижаться. В мае 1938 года его арестовало НКВД – обвинили в контрреволюционной пропаганде, через десять дней приговорили к расстрелу, а 1 июня – расстреляли. В 1959 году посмертно реабилитировали.   
   Владимир Иванович женился на Лидии Александровне, в девичестве –  Грачковой, 1908 года рождения. У них родились, с разницей в три года, Вера, Михаил и Людмила. Как сложились последующие годы «бабушки Лиды» – можно только догадываться. Скорее всего, после расстрела мужа она уехала с детьми в Иркутск, потому что я виделся там с ней, будучи ребёнком. В Иркутске проживал её брат Иннокентий Грачковский – «дядя Кеша» (фамилию по случайности из Грачкова переделали в Грачковского). Умерла она в 1970 году.
   Михаил окончил всего 5 классов школы – не знаю, что тому причиной. Возможно, надо было работать, чтобы выжить. Похоже, что по случаю промышлял со старшими родственниками в тайге охотой и кедровыми орехами.  Не исключено, что во время таких походов он и познакомился с мамой на одном из рудников Нижнеудинского района – в селе Нерой.  В сентябре 1954 года они зарегистрировали брак в Неройском сельсовете, а 5 октября я уже и родился.
   В феврале 1955 года отца призвали в армию; с февраля по ноябрь он – курсант танкового учебного подразделения в Киеве или под Киевом; потом служил еще в двух частях – наводчиком орудия танка и командиром отделения. На время его службы мама со мной вернулась в Пермь, туда же и приехал отец в ноябре 1957 года после демобилизации.  В июне 1959 года родился брат Юра.
   Отец работал на лесозаводе. Скорее всего, перспектив будущего в Верхней Курье не было, поэтому семья решила уехать в Сибирь. Сначала отбыл отец, чтобы приготовить условия для нашего приезда: в июле 1961 года он снялся с воинского учёта в Мотовилихинском РВК, а 2 августа принят на учёт Утуликским сельсоветом Слюдянского района Иркутской области. В сентябре прибыли в строящийся Байкальск и мы с мамой и братом. Уголок в большой утеплённой армейской палатке уже поджидал нас. До несчастья, повернувшего всю нашу жизнь, оставалось всего несколько месяцев. 
   Из больницы отец присылал письма почти каждые два-три дня. Помню, как мы ждали их; мама читала их вслух – и слова словно прикасались к нашим головам отцовской рукой: «миленькие шумилятки мои»; Надюша и сынулечки», «самурайчики». Он рассказывал, как в полулежачем состоянии летел в Москву, как проходит время в палате на окраине Москвы, рядом с Тушинским аэродромом, где тренируются парашютисты; как тоскливо быть без нас и как он скучает. Когда посетители приходят к товарищам по палате, ему приходится уходить в курилку. 
   «…Лежу в кровати и отдаюсь воспоминаниям. Сейчас вот ты, Надюша, идёшь с работы в ясли за сыном. Потом везёшь его в саночках домой. День стоит весенний, тепло, он домой идти не хочет. Дальше от мыслей сжимает сердце. …А Вовулька наверняка учится хорошо и помогает маме. В какую смену он учится, ходит ли гулять? Катается ли на коньках, лыжах? Наверное, совсем большой стал? …Всё мне кажется, что вы так далеко теперь от меня, и придёт ли этот день..?»
   «…Операцию каждый раз откладывают. Говорят: «Ты очень слабый». Правая почка у меня уже не функционирует, и очень болит. …Обо мне не беспокойтесь, всё будет хорошо. Держусь…». Последнее письмо датировано одиннадцатым апреля 1963 года.
   Такая вот выходит история жизни отца. Уместившаяся на одну страничку. Мы с братом – это две нити, продолжающие его короткую жизнь. 
   А теперь о маме. Её девичья фамилия – Калмыкова. Как они, Калмыковы, оказались в Перми – неизвестно. Отец – Калмыков Александр Фёдорович – работал смолоду рабочим на заводе в Мотовилихе, потом стал начальником цеха. По воспоминаниям родственников, был спокойным, молчаливым, умным, много читал. При пожаре погибла жена от первого брака, остался сын – Анатолий, 1926 года рождения. Толя в конце войны был призван в армию, строил секретный завод в Пермской области, там заболел туберкулезом, от него и умер. 
   В конце 20-ых гг. ХХ века Александр Федорович Калмыков женился на Марии Никифоровне Ходыревой – из семьи коренных уральцев. У её отца было четверо детей, но отец умер от тифа, когда Маше было 7 лет. В конце концов в Верхней Курье  остались только Мария и ее сестра Ольга. Ольга тоже вышла замуж, стала Афанасьевой, родила трех дочерей; жили они на следующей от нас линии. Я помню бабу Лёлю, деда Петю и своих тёток. Деда Петя воевал, и в ящике стола у них хранились его боевые медали и ордена, даже Орден Красной Звезды. 
      Внутренней жизнью в семье Александра и Марии Калмыковых управляла Мария. В доме всегда был порядок, хорошая атмосфера. Мария по характеру была веселой, с юмором, работящей, не терявшейся перед обстоятельствами. В семье, помимо Анатолия, росли еще трое детей: Надежда (2.09.1931 г.р.), Вера (15.05.1937 г.р.) и младший сын Володя. Их самостоятельная взрослость пришлась на 50-60-ые годы. Все они рано или поздно покинули Пермь. Отец, Александр Калмыков, умер от туберкулеза в 1956-ом. Вера Калмыкова рано вышла замуж за офицера Александрова Валерия; они постоянно переезжали с места на место, были в Польше, много лет прожили во Фрунзе  (Киргизия), оттуда перебрались  в г. Сортавала в Карелии; детей так и не завели . Владимир отслужил в армии, женился, имел двух сыновей – Виталия и Александра. На какое-то время все они уехали в Верхний Тагил Свердловской области. После смерти жены дядя Володя увез сыновей в Норильск, там они и осели. 
   Мама окончила сначала 7-летнюю школу, потом завершила среднее образование в вечерней школе. Работала машинисткой в Молотовском  обкоме комсомола, затем в Университете марксизма-ленинизма ГК ВКП(б). Училась в «гидрометшколе» в Свердловской области – на станции Косулино. По распределению её направили в Нижнеудинский район Иркутской области – наблюдателем на гидрометеостанции в поселках Бугульдейка и Бирюса-Рудник  (сентябрь 1952 – ноябрь 1954).
   Что было дальше, уже известно: встреча с будущим мужем, рождение сыновей, возвращение в Пермь, совместный переезд семьи в Сибирь – на строительство нового города Байкальска и Байкальского целлюлозного завода (БЦЗ) ; несчастье, перевернувшее судьбу.
   Мама у нас была весёлой, умной, энергичной. На работе – общительна, красива; дома – добра, внимательна. Настоящая русская женщина: стойкая, самоотверженная, любящая. Именно на таких женщинах держится страна. В маме была внутренняя врожденная мудрость. Она умела так попросить, что мы забывали о капризах и отказах; могла одним словом, просто тоном уговорить на любое дело, делать которое не хотелось. Она так гордилась нами, что мы волей-неволей не могли ее подвести. Замечала ростки нашего сознания, проявления наших интересов и будущей судьбы. Почти всё свободное время она проводила с нами, читала, учила незамысловатому быту. Однажды незаметно подсунула мне среди прочих книг в домашней библиотечке популярную брошюрку «Юноша превращается в мужчину», из которой, прочитав её как будто тайком, я многое узнал про себя. Она «случайно» раскладывала книги по дому, а мы, натыкаясь на них, надолго застывали над текстом и картинками; вовремя прочитали всю доступную юношескую литературу – русскую и зарубежную. Увлечение книгами вело дальше – к собраниям сочинений, которые к тому времени уже скопились дома, в том числе Флобера, Бальзака. До сих пор помню сюжет «Мадам Бовари» и некоторых других сложных – не детских – книг. Она выписывала для нас почти все выходившие тогда детские и юношеские журналы – от «Знание-сила» до «Вокруг света», от «Науки и жизни» до «Мурзилки». У нас в доме стояли все тома «Детской энциклопедии», и я со свойственной мне методичностью прочёл их все от первого до последнего. Потом, много лет спустя я прочёл всё собрание сочинений Ленина, чтобы понять время революции и саму фигуру вождя, а когда почувствовал вкус к литературному слову, – изучил от корки до корки несколько словарей.   
   Заметив мой интерес к общественной жизни, к английскому языку, мама выписала газету «Московские новости» на английском языке. Я стал самостоятельно совершенствоваться в английском, много читал и даже перевёл с английского языка большой рассказ, а мама перепечатала его в своем машбюро и показывала всем.      
   Мама была неистощима на выдумки и «изобретения». Еще когда мы жили в армейской палатке на площадке строительства Байкальского целлюлозного завода, она придумала, как побаловать нас оладьями. Муки не было, яиц не было – был тотальный дефицит. Толстые, с палец, макароны залила водой, макароны расползлись, превратились в кашу, а из этой каши получились отличные оладьи. Не могу забыть их до сих пор.
  В марте 1965 года маму избрали депутатом горсовета; к тому моменту она уже занимала должность начальника Административно-хозяйственного отдела Дирекции БЦЗ. Людей к ней влекло; и подруг она заводила без труда и надолго. Шаманские: тётя Тося и дядя Витя. Сейчас они в Никополе. Тётя Нина Александрова, бойкая щебетунья, оставшаяся без мужа. Теперь снова замужем, а сына посадили – померкла, закрылась. В Зиме – Забродская тётя Аня. Раскатистый рокот. Гром. Ухватистая и шумная сибирячка.
   Через несколько лет после смерти мужа Надежда Александровна  повторно вышла замуж – за  Аркадия Михайловича Уваровского, шофера БЦЗ; поменяла фамилию на Уваровская. В 1967 году (13 июня) родилась дочь Уваровская Ольга, моя сестра. В 1971 году все мы переехали в г. Зиму Иркутской области. Мне было 16 лет; Юре – 11.

                3. ШКОЛЬНЫЕ  ГОДЫ НА БАЙКАЛЕ

   В 50-60-ые годы ХХ века страна ещё ощущала войну, Победу. Почти в каждой семье (родовых сообществах) были павшие и вернувшиеся, на виду лежали или сверкали ордена и медали, на улицах то и дело попадались безногие и безрукие послевоенные инвалиды. Молодёжь, строившая города и заводы, представляла собой следующее поколение, воспитанное на рассказах отцов и дедов о войне; она еще носила обноски, она воспринимала трудности, как само собой разумеющееся, она была устремлена в прекрасное будущее. Но будущее оказалось таким, каким оказалось.   
   В 1953 году умер Сталин, ему на смену пришел Хрущёв. В стране развернулась внутрипартийная борьба. Она была горячей, жестокой. Фактически речь шла об очередном направлении развития страны. В феврале 1956 года состоялся ХХ Съезд КПСС, который осудил «культ личности». Об этом много говорили, и отголоски разговоров оставались в наших детских головах. Был построен атомный ледокол «Ленин», запущен в космос первый советский спутник, доставлен вымпел на Луну, слетали на околоземную орбиту «Белка» и «Стрелка», отпраздновали всей страной и миром полет Гагарина. В 1961 году на XXII Съезде приняли Программу КПСС, в которой обещали построение вскорости бесклассового коммунистического общества. В октябре 1964 года Хрущёва сняли со всех постов за «субъективизм» и «волюнтаризм». Во главе КПСС встал Леонид Ильич Брежнев (бывший до этого Председателем Президиума  Верховного Совета); правительство возглавил А.Н. Косыгин, начались экономические реформы.
   Между СССР и Западом шла «холодная война», гонка вооружений. Тон задали США, продолжившие курс против нашей страны. Появилось ядерное оружие. Несмотря на разруху, доставшуюся от войны с фашисткой Европой, СССР старался не отставать от США в военном отношении. 1 мая 1960 года над нашей территорией сбили американский самолет-разведчик, пилот Пауэрс катапультировался, его поймали и посадили. В 1962 году случился Карибский кризис в отношениях с США, когда мы стояли на грани большой войны. Предъявил территориальные претензии Китай, в 1960-1962 годах начались конфликты на границе.   
   Вот в этом «бульоне» мы все и варились в те годы – и взрослые, и дети. Многое доходило до моего несформировавшегося сознания, откладывалось, а потом и предопределило образ мыслей и планы.   
   В сентябре 1962 года, почти через полтора года после полёта Гагарина, я стал первоклассником. К тому времени нашей семье, наконец, дали первую квартиру из двух небольших комнат – в двухподъездном деревянном доме на Советской улице.
   Появились первые школьные и дворовые друзья. Среди них несколько девочек. С мальчишками, как и положено, строили «штабики», проказничали по дворам. Вместе делали уроки. Рядом с домом стояли сарайчики (их называли «стайками»), в которых хранилась разная утварь, а в подвалах – запасы из банок с вареньем. Напротив строилась новая школа, в которой мне предстояло учиться. Одноклассник с друзьями баловался отцовским ружьём, выстрелил в сторону товарища, а тот поднял руку. Пуля перебила руку, её ампутировали по локоть, и парень, вернувшись в школу, показывал всем новенький протез. Во дворе дома сосед рубил дрова на пенёчке, а его сын, Славка, из дурости резко поставил ногу на пенёк, думал, что успеет отдёрнуть. И отдёрнуть не успел, и отец не среагировал: отрубил сыну палец на ноге. Славка кричал, ругался матом, а отец, в испуге, прижимал его к себе – сам в столбняке, с вылезшими из орбит глазами…
   Первый класс я начинал в бараке, где пока размещалась школа. Всё, как положено: был торжественный сбор, первый звонок, маленькая первоклассница с большим белым бантом держит колокольчик над головой, учительница – Гречина Елена Ивановна, с добрыми морщинками у глаз, рядом – мама. Школьники, словно баранчики, в одинаковых школьных серых костюмах, с одинаковыми ранцами, в которых лежал «Подарок первокласснику». С букетами. Ряды гудят, шевелятся.
   - Здравствуйте, дети. Я буду учить вас читать и писать. А теперь давайте познакомимся.
   Отца ненадолго отпустили из больницы домой. К его возвращению мы поменялись квартирами: со второго этажа переехали на первый, чтобы папе было легче подниматься. Он почти не ходил. Это были последние недели, когда мы жили вместе. В декабре отца увезли на операцию, а потом мы «встретились» только на Иркутском кладбище Марата.
   Брата водили в детский сад. Уроки я делал самостоятельно, горбился подолгу, пыхтел, старался, переживал, когда не получалось; злился, бегал за помощью к своей короткой приятельнице Людке Квашниной, пучеглазой, похожей на лягушонка девчонке.
   - Людка, ты примеры решила? Что-то у меня не получается…
   Их было три подружки, смешливые, хохотуньи: Людка, востробровая Катя Коробкова и прочная, крепкая Ирка Матюшонок. Они поджидали меня на улице, вызывали гулять со двора в окно, а то принимались, словно в шутку, дурачась, обнимать и целовать,  а я стыдился, закрывался от них руками, прятался и жаловался маме: «Мама, ну чего они лезут!?»
  - Тётя Надя, отпустите его  с нами на улицу, – вваливаясь в квартиру, хором просили они маму. – Мы его очень любим.
   Где-то неподалёку, тоже на Советской, жил мой новый друг Олег Володин, суровый и крутой норовом. Со многими одноклассниками я проучился долгие годы, и много чего интересного мог бы про них рассказать, да не всё можно доверить дневнику. Из девчонок в начальной школе вспоминаю Галю Петько, через год к нам пришла красавица Наташа Филиппова.
   От школы нас впервые сводили в кино – на «Дети капитана Гранта». Был очарован видами и музыкой, сюжетом, образами, игрой мальчика – сына капитана Гранта. Выйдя из кинотеатра, тут же пошел на фильм снова, и опять просмотрел его на одном дыхании.   
   Мы – поколение пятидесятников-шестидесятников. То, что происходило в наших умах, потом сказалось на судьбе страны. Пока улавливали лишь обрывки фраз, отдельные сообщения, споры взрослых, затем добрались до текстов, документов. Собственное «Я» стало увязываться с историей государства и народа. В каком обществе мы живём? Что происходит в мире? Эти и похожие вопросы откладывались в голове. Ответы искал по мере взросления.

            *      *      *
Из «Материалов XXII съезда КПСС»
   «…После разоблачения матёрого врага и авантюриста Берия, в результате тщательного анализа и глубокого изучения ряда документов перед центральным комитетом во всей полноте раскрылись факты грубейших нарушений социалистической законности, злоупотребления властью, факты произвола и репрессий против многих честных людей, в том числе против видных деятелей партии и государства...»
            *      *      *

   Вместе с этими сообщениями и документами просыпался интерес к истории, политике, международным делам. В голове ученика начальной школы шли невидимые глазу мыслительные процессы, определившие его судьбу.
   А внешне всё было обычно, рутинно. Мама работала начальником  машбюро БЦЗ. После школы я часто приходил к ней делать уроки, садился на неуклюжий маленький столик, покрытый мутным от пыли и потёков канцелярского клея стеклом, делал несколько домашних заданий в печатающей трескотне машинок, среди ахов и охов молоденьких машинисток. Мама водила меня в столовую неподалёку – к котлетам с макаронами. Устав от шума, оставлял маме, которую вызвали к начальству, короткую записку: «Мама! Я пашёл домой делать уроки по арефметике».
   Какое-то время ходил в радиотехнический кружок, выучил азбуку Морзе, передавали на ней сообщения друг другу на скорость. Но быстро наскучило. 
   Байкальск разрастался на глазах. Строительство города велось в трёх очагах, позднее они стали тремя автономными районами: Посёлок, Третий квартал и Южный. Посёлок – это старая часть города: бараки, домики из деревянных щитов, двухподъездные дома о двух этажах; всё из дерева, всё – быстрочернеющее, приземистое. По праздникам работяги устраивали гулянки во дворах, иногда с драками в завершение; в рабочие дни – кудахтанье кур да голодное хрюканье из сарайчиков, плащаницы плоховыстиранных и заношенных штанов и рубашек на сушильных верёвках. Рядом – стадион, где играли в футбол летом и катались на коньках зимой. Там собиралось местное хулиганьё и часто шли стенка на стенку. Там я впервые получил свинчаткой в глаз.
   Третий квартал – привилегированный район города: здесь, в трёхэтажных кирпичных домах за рекой Харлахтой, обосновались работники Управления завода, дирекции, интеллигенция города. Тут были лучшие магазины, силами зэков возводились детские сад-ясли.
   Разместившийся на горе Южный – район смешанный: для городского начальства – 4-этажные блочные дома; для людей помельче – 2-этажные деревянные. Дальше вверх поднималась гора, наполовину лысая, наполовину заросшая редкими деревьями. Эту гору мы с пацанами как-то подожгли; сухой травостой вспыхнул мгновенно, и гора горела три дня, а мы прятались от взрослых.   
   После смерти отца мы сильно бедствовали, жить стало ещё труднее. Через два года в нашей семье появился отчим – дядя Аркаша. Настоящий сибиряк, родом с Лены, из деревни Козлово. Он держал ровные, дружественные отношения с окружающими. Любую конфликтность старался переводить в шутку. Не пил, хотя был обычным работягой. Но работягой совестливым, трудолюбивым, ответственным. Никогда не выражался по-матерному. В нём от природы – а может быть, от деревенского происхождения – была заложена моральность, способность к общежитию. Он был никакого образования, но внутри хранил естественные природные устои, свойственные мудрому от рождения человеку. Его уважали, регулярно премировали и награждали. На стройке он возил начальство, которое ценило его за исполнительность, предусмотрительность, осторожность. Так на шоферском деле и дошёл до пенсии.
   На летние каникулы 1965 года нас с братом привезли в Пермь к бабе Маничке. Стояло чудное лето. Мы бегали по Курье – по тёплому песку улиц (они в Курье называются «линиями»), под шапками сосновых островков, плотно закрывавших посёлок в благодатной тени. На маленький уютный рыночек под навесом, на берег реки; там стоял магазин, с крыльца которого открывался великолепный вид на Каму. В магазине продавцом работала сестра бабы Манички – баба Лёля (Ольга Никифоровна). Когда мы прибегали к ней, она давала нам по паре конфет  из коробок, стоявших у прилавка, и это было настоящее детское счастье. Внизу, спустившись с обрывистого берега, мы попадали на роскошный песчаный пляж, где, накупавшись в Каме, отогревались в горячем песке.   
   Несколько раз мы с кем-то из взрослых съездили на речном трамвайчике на «ту сторону» – в район Перми – Мотовилиху. Первый крупный город, который мы видели. Где всё было большим, бесконечным, каменным, высоким. Мир раздвигал горизонты. Это – больше, чем бабушкин огород, в котором мы очень хорошо ориентировались: знали, где и что на какой грядке, на каком кустике, знали каждую дощечку, каждый уголочек. Однажды баба Маничка нашла голубя с подбитым крылом, а он у нас умер. Мы его торжественно похоронили; стенки ямы обложили деревянными плашечками, как подобие гроба. Там, в секретном месте, он и лежит.
   Приезжал за нами дядя Аркаша. Мы скучали по нему, ждали его приезда. Я чувствовал, что должен назвать его папой, что этого от меня ждут. Встречать дядю Аркашу на вокзал поехали все. Поезд, зашипев, остановился, среди приехавших пассажиров  мелькнуло лицо дяди Аркаши.
   - Папа! – закричал я. –  Мы зде-е-есь! – и замахал рукой.
   В 1966 году у мамы родился мальчик и через несколько дней умер. Успели назвать Андреем. В 1967 году родилась Ольгуня, сестрёнка. 
   Прошли месяцы, годы: пятый, шестой, седьмой, восьмой класс… Нам кажется (где-то читал такой афоризм), уходит время, на самом деле – уходим мы. Не сразу замечается скоротечность жизни. Люди смеются, ходят на работу, ругаются, падают и ломают ноги-руки, счастливо живут в семье, переживают неурядицы и несчастья, взлетают, но вот вдруг хватится человек, а полжизни уже нет, прошла… Куда? Что это было? Что будет дальше? С чем ты подойдёшь к «точке невозврата»? Подобные размышления посетили меня очень рано. Так и не знаю, все ли дети думают так же в раннем возрасте? Может, не думают, а интуитивно чувствуют? Дети, оказывается, очень мудрые; они гораздо старше, чем кажутся.
   А назавтра – всё, вроде, по-старому, опять повседневная рутина, и колесо крутится. Но это видимость; что-то надломилось, треснуло, в глазах замелькали новые краски: задумчивость, озабоченность, беспокойство, неудовлетворённость. Чем прекрасно детство – такой настрой ненадолго; живи сегодняшним днём.    
   1968 год: переходный возраст. Мы к этому времени уже переехали с улицы Советской на Третий квартал (улица Гагарина) – в трёхкомнатную квартиру кирпичного двухподъездного дома № 9. В соседних домах жили друзья и враги. Началась пронизывающая каждый день бесконечная игра – противостояние двух враждующих группировок. Одна – шумная, многолюдная – под управлением Серёги Рипоненкова, по прозвищу Соломон . Другая – спокойная и твёрдая – наша; у нас все сферы управления были коллективными и демократичными. Ядро составляли несколько неразлучных друзей – Витька Мартусин, Вовка Васильев (мы звали его Василёк) и я.
   С Витькой я познакомился, когда, возвращаясь однажды большой ватагой домой из школы в Посёлке, мы задирали девчонок – одноклассниц. Мы с ним сразу отличили друг друга. Он чем-то походил на меня, только был более отвязным, более коммуникабельным.
   Обе группировки ходили по улицам только коллективно, в полном составе. Отбившийся рисковал попасть в лапы противника. Отношения накалялись с каждый днём. Штаб Соломона находился в шалаше у реки Солзан. Мы собирались в лесочке недалеко от огромной водотводной канавы, которая шла от Третьего квартала к Байкалу, у костра. Там мы с суровым лицами планировали «операции», засиживаясь до ночи. Метрах в ста в глубине леса оборудовали спортивно-тренировочную площадку, чтобы тренироваться. Сделали шведскую стенку, турник, бревно, было поле для метания гранаты, пень, на который набрасывали лассо и по которому стреляли из воздушки. Экспериментировали: притащили откуда-то противопожарный баллон, сунули в костёр, попрятались в корягах. Баллон взорвался, взлетел на десяток метров, раскидал костёр, зато разговоров было..! Тут же отливали свинчатки. Повсюду валялись бобины с толстым кабелем, провода обёрнуты в свинцовый кожух. Свинец мы отламывали кусками, складывали в банку, банку – на костёр, через несколько минут свинец становился жидким. Переливали его в вырезанную в дереве формочку, заготовку обтачивали – и получалась свинчатка. С такой свинчаткой сила удара утраивалась. Через месяц пришёл неизвестный мужик и все наши сооружения порубил топором.
   Домой я приходил возбужденным, с бьющимся сердцем, как индеец, добывший пару скальпов. Хотелось действий… Или наоборот: хотелось остаться одному, переварить события, взаимоотношения, уложить их в систему, понять их внутреннюю сущность. Не нужен был никто. Хотелось думать, писать. Завёл дневник – отрывочный, корявый. Потянуло на стихи – сказались мамины чтения. Жажда красоты вела к стихотворчеству. Вот как я в 13 лет описал один из наших вечеров:

     Ох, и прекрасный был вечер вчера:
     Росинки в траве, как улитки…
     Долго сидели мы у костра
     И… лили свинцовые слитки.
                (23.3.1968)

   Производство свинчаток было только частью нашего замысла. На следующий день мы купили по куску чёрного сатина. Мне пришлось долго уговаривать маму, чтобы она сшила мне из него маску-капюшон по образцу куклуксклановских балахонов с узкими прорезями для глаз, с острой макушкой. В дневнике этот этап отражен следующим образом:

      Пора принимать энергичные меры:
      Соломон обнаглел до предела,
      Его молодцы все – без страха и веры;
      Я думаю, нам пора в дело.

      С Витькой сегодня сделали маски
      С широкими прорезями для глаз;
      Завтра добудем где-нибудь каски .
      Короче, будет весёленький час.
                (31.3.1968)

   Наконец, всё было готово.
   - Значит так, - развивал план Витька Мартусин, – выманиваем Соломона из квартиры, хватаем, оттащим к скамейке и дадим как следует… Может, снять штаны и розгами?
   - Но как ты его вызовешь?
   - Напишем записку… Будто его кто-то из своих зовёт.
   Однако затея с запиской не удалась. Соломон раскусил хитрость – не вышел. Витька сплюнул от злости.
   - А давай попробуем Шпулю вызвать..!?
   Шпуля (Сашка Банщиков) – второй человек в команде Соломона. Пошли в дом, где живёт Шпуля. Встали у дверей подъезда. Послали парня с запиской, что его ждёт Соломон: «Выходи срочно, очень нужно». Дверь подъезда отворилась, появилась плотная фигура Шпули. Мы навалились на него, улюлюкая под масками и тыча в бока кулаками с зажатыми свинчатками .
   После расправы над Соломоновым клевретом его бойцы нас стали обходить, а мы поостыли… Искать тайники друг друга, выслеживать, рыть землянки – надоело. Но весна и переходный возраст сказывались: бросало из одного приключения в другое. Придумали такую штуку: проходя мимо Байкальска, тяжёлые поезда снижают скорость до скорости бега, на последнем вагоне каждого состава обязательно висит фонарь; днём он не горит, но всё равно он есть. Мы заскакивали на площадку последнего вагона, чтобы стырить такой фонарь. Нужен-то нам был даже не сам фонарь, а цветные стёкла в нём. Эти стёкла, добавив к ним пачки чая, пацаны обменивали у зэков на настоящие ножи или другие интересные штучки. А зэки из цветных стёкол, обтачивая их, делали невиданные наборные ручки у ножей.  Разновидностью забав на железной дороге было катание на вагонах. А ещё подкладывали на рельсы гвозди, колёса состава превращали их в плоские железяки, которые тоже можно было обточить в нечто, похожее на нож, угрожающее и опасное. Наверное, так развлекаются подростки маленьких городков до сих пор. А родители и не знают об этом.
   Школьные занятия отошли на второй план. Тянуло к необыкновенному, удивительному. Выйти за пределы рутины, обычности, устоев. Взяли и открыли окно в классе, стали прыгать через него на снег. Поставили нам всем по «единице» за поведение.
   Играли с Витькой Мартусиным в разведчиков. Изображали из себя Штирлицев, оставляли шифровки, бегали по тёмному лесу с фонариком. Забирались на чердаки и оттуда сигналили чёрт знает кому – передавали разведсообщения. Встретившись как разведчик с контрразведчиком, мы шагали, заложив руки в кожаных перчатках за спину, и важно беседовали. Наверное, из нас хорошие артисты получились бы: мы жили своими ролями! 
   Нашли среди гаражей заброшенную будку, назвали её «резиденцией», привели в порядок, навесили замок, пристроили крышу, залили скаты смолой, покрасили пол, обклеили газетами стены. На чердаке соорудили комнатку для собраний. Очень гордились своим детищем. Мы с Витькой пахали, Василёк отлынивал от работы, хандрил. Я со злости помял его. Разозлился сильно. Заметил это в себе: терплю, терплю, но потом неконтролируемая ярость вырывается, и она сильнее меня; я не могу управлять ею, часто не помню даже, что говорю и делаю.
   Василёк убежал. А мы с Витькой начали держать «совет». Решили подзаработать: собирать бутылки, сдавать их – вот и деньги. Купить ласты, маску для плавания, трубку дыхательную – по сто бутылок на каждый комплект. Летом будем плавать. Оборудовали в прилегающем лесочке несколько тайников, прятали там найденные бутылки. Василёк присоединился к плану. Бутылки – это Клондайк. К лету у каждого из нас было по набору для плавания.
   Однажды нашли нераспечатанную бутылку спирта. Какой бедолага потерял её? Тут же решили устроить ночёвку в лесу. Нашли палатку, котелок, захватили еды, лимонада – разбавить спирт. Устроились за гаражами в лесу. Жарили на костре хлеб с колбасой, пили разбавленный спирт, смотрели на черное, в звёздах, небо. Восхитительное состояние полёта и гармонии. Затем полная отключка. Я то мёрз («хол-л-лодно, хол-лл-лодно, з-за-мм-мёрз») – и меня пододвигали к костру; то бросало в жар – и меня отодвигали от костра. Ночь прошла, утро прошло, к обеду я очнулся, меня шатало, рвало, голова раскалывалась. Таким я и заявился домой. Мама всплеснула руками, подставила мою голову под холодную воду – стало лучше, уложила в постель. Сутки я не мог ни есть, ни подняться. Так я познакомился с алкоголем. И понял: водку мой организм не принимает. Перед мамой было очень стыдно, неделю не мог в глаза смотреть.   
   Неудачный, слава Богу, опыт вышел и с табаком. От предприятия с бутылками завелись деньги. Купил втайне в охотничьем магазине замечательную курительную трубку, которая мне понравилась своей формой, из рук не хотелось выпускать.  Пачку табака к ней. Сразу же, спрятавшись, набил табаком, закурил – гадость невообразимая! И больше не курил никогда. А трубку несколько лет прятал и перепрятывал (жалко было просто избавиться), но в конце концов выбросил. Наверное, всё это и имеют в виду, когда говорят: в тихом омуте черти водятся… 
   Большинство моих одноклассников и ребят из параллельных классов обитало здесь же, на Третьем квартале: Витька Мартусин, Василёк, Наташка Филиппова, Вовка Гребёнкин (по прозвищу «Гвоздь»), Лёвка Чекулаев, Люба Выскребенцева. Мы были соседями и друзьями. По вечерам собирались на скамеечках у подъездов или поодаль, Витька играл на гитаре, болтали до полуночи, мечтали, скучали, откровенничали и скрытничали, делились новостями и сплетнями. Ходили друг к другу на дни рождения и вечеринки. Завязывалась первая любовь. Записочки, признания. Благословенные времена! Выпендриваясь перед девчонками, в начале мая, когда еще на берегу не растаяли льдины, искупались в Байкале. И я попал в больницу с воспалением лёгких.
   После того, как получил на стадионе свинчаткой в глаз, ходил с огромным, на пол-лица, синяком. Подумал: ну, нет, так не пойдёт. Решил качаться. Захотел стать красивым. Составил расписание режима дня, бегал по утрам. Записался в секцию бокса и поучаствовал в нескольких соревнованиях и боях. Правда, быстро понял: вышибут все мозги, такой спорт не для меня. Перешёл на бег на длинные дистанции – на выносливость; один раз пробежал с небольшой группой от Байкальска до Утулика, а это 30 километров.  Купил гантели и по рекомендованной системе делал упражнения, вырабатывая рельеф мышц плечевого пояса, живота, спины.   
   Одиннадцатого августа 1968 года, на День строителя, сидя в резиденции, впервые заговорили о девочках. Витька уже вовсю дружил с Любой Выскребенцевой. Лёвка Чекулаев признался, что ему нравится Наташка Лукьянцева. Мне тогда нравилась Наташа Филиппова – своим приятным кукольным лобиком, тонкими чёрными бровями и неловкими косичками. Позднее я понял, насколько она пуста и неинтересна.
   Годы и события перемешаны в один большой и туманный вихрь, в гигантскую картину, края которой неясны, недорисованы или пропали. Здесь и смерть бабы Манички в 1969 году (мама улетела в Пермь), майский поход в горы вверх по течению Солзана, пребывание летом в пионерлагере, игра «Зарница», где я командовал батальоном, поездки, экскурсии. Съездили в поход на Аршан, расположились в палатках на ночёвку, а ночью на наш лагерь напали буряты, пришлось «отстреливаться» стартовыми пистолетами. События, события… Детство уходило. Взрослость пробивалась с муками. 
   1970-1971 гг. – восьмой и девятый классы Байкальской школы № 10.  Годы становления характера, судьбы, взглядов. Переходный возраст уступал место юношеским устремлениям, метаниям, поискам, трудной и мучительной работе Души. Я по-прежнему вёл дневник, много читал: прочёл всё, что издавалось в Советском Союзе, – всю детскую и юношескую литературу (от Джека Лондона до Александра Беляева), всю русскую классику, какие-то несложные книжки на английском языке. Внимательно изучил Библию, пристрастился к афоризмам. Поучил латынь. Помню, как на классном часе меня назвали Лениным: «Он – как Ленин». Я следил за поэтами, имена которых звучали по всему Союзу. Кумиром был наш «земляк» - Евгений Евтушенко. Я любил и люблю Маяковского. Сам писал и пишу стихи: хорошее занятие для ума, способ самовыражения, литературно-словесной тренировки. Конечно, это – не шедевры, в них сильно чужое влияние. Вот одно из первых моих («программных») стихотворений, отражающих состояние 14-летнего подростка, размышляющего о себе и мире.
             
    С тоской смотрю на жизнь:
    В чём заключается веленье
    И цель бессмысленного бытия?
    Существовать – всё ль назначенье?

    Нет, я не хочу ни высоты, ни славы,
    Сквозь чёрную тропу другая вьётся нить.
    И с прежнею тоской смотрю я на забавы,
    А цель моя: уйдя – остаться жить.
                16.4.1968

   Экзамены за 8-й класс я сдал на «отлично», лучший результат в классе. В это время что-то случилось в нашей дружеской среде, наметился разлом, отчуждение. Каждый вёл свою партию. Мне было лучше одному. Я – человек одиночества и навсегда им останусь. Даже в коллективе, среди друзей, в компании, – веселясь или будучи серьёзными, – я не только со всеми, я всегда и один. Будто стеной отгорожен. Если судить по Достоевскому, это свойственно всем. Только почему я не замечаю этого в других?   
   Я продолжал следить за обстановкой в стране и международными делами. Не укрылись от сознания и индо-пакистанский инцидент (1965), и нападение китайцев на наших пограничников на острове Даманском (март 1969). В шестом классе узнал про МГИМО и решил, что буду учиться там. В школу пришли социологи, раздали анкеты, один из вопросов: «Куда вы собираетесь поступать после школы». Я написал: «В МГИМО». Социологи понимающе пожали плечами и посмеялись. Но я с каждым годом твердел в своём выборе.
   Я старался быть примерным учеником, сыном и братом.  По праздникам мы всей семьёй садились «лепить пельмени». Мой стол и окружающее пространство всегда находились в определенном порядке; системная организация свойственна мне. Вся одежда всегда была поглажена и аккуратно сложена, книги на полках и на столе выровнены. Эдакая немецкая педантичность. Любая вещь должна находиться в пределах моего контроля и моментально достижима. Если я не могу что-то найти, – это непорядок и, значит, надо всё уложить по-новому, так, чтобы вещь была в поле зрения. Тратить время на поиски чего-то нужного – это всё равно что тратить жизнь впустую. Трата жизни впустую – вот чего я всегда боялся, сначала неосознанно, а потом – осознанно. А с другой стороны, пробивалось другое убеждение: если хочешь «уйдя – остаться жить», надо постоянно чем-то жертвовать. Временем, вещами, деньгами, здоровьем, поворотами судьбы и карьеры, частью жизни, наконец (а может, и жизнью в целом). Жертвовать в пользу всех, кто дорог, кто рядом. То, чем пожертвуешь, то и останется жить. Тема смерти, тема краткости и трагедийности жизни самой по себе оставалась во мне. 
 
          Из юношеских дневников

          Осень 1969 г. Байкальск.

   Октябрь – это прекрасная пора. Это тихий шёпот падающих листьев, это мягкая и приятная грусть, разлитая в воздухе, это пора дней рождения: 5 октября – у меня, 12-ого – у Мартусина, потом у Вовки Гребёнкина, 26-ого – у Любы Выскребенцевой. Танцы, компании.
   В школу мы отправляемся всей толпой, уединяются только Витька с Любой: у них роман. Вечером теперь некогда собираться, много приходится работать; всё-таки уже восьмой класс… Занимаюсь, читаю, пишу. За лето я самостоятельно прошёл несколько учебников. Теперь мне это здорово помогает: больше свободного времени, а значит можно посвятить его самообразованию, думам. Сие ведь тоже необходимо.
   Интересно, кем же я буду? Дипломатом? Журналистом? Юристом? А может быть, всеми сразу? Ну – дипломат; звучит, конечно, красиво, романтично, а как оно на самом-то деле – один бог знает. Впрочем, поеду поступать – посмотрю, только надо навести кое-какие справки.

          Март 1970 г. Байкальск.

   Я замечаю то, чего мои сверстники не замечают, умею тоньше чувствовать и ставить себя на место других (это называется «эмпатией»). Другие – не умеют. Мне не нравится то, что нравится большинству. И потом: у меня сильная воля. Чего бы я ни захотел достигнуть, кем бы ни захотел стать, я бы достиг и стал бы. Я верю в себя. Только где-то в душе угнетает мысль, что во мне ничего талантливого и интересного по-настоящему, что я просто посредственная личность, коею быть мне противно.
   Вот у Достоевского: «Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без колебаний». «Умный «обыкновенный» человек даже если б и воображал себя  мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своём червячка сомнения, который доводит его до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием» . Не про меня ли это?
*      *      *

   Март 1970-ого ознаменовался новыми демонстрациями contra bonos mores . Началась «утуликская эпопея». Заводилой был Серёга Бабушкин, или «Старый», – дебоширный здоровяк, страдающий падучей. Эпилептические припадки начинались у него неожиданно: глаза вдруг выскакивали из орбит, наливались кровью, он багровел от удушья, медленно поднимался и начинал рычать, разворачивая парты и обдавая всех пеной. При особенно сильных припадках лежал на полу без движения. Мы бросались держать его – по двое-трое на каждую руку, старались повернуть, как нас учили, вниз лицом; а когда он переставал двигаться, принимались откачивать.
   Собирались в Утулике, в пустой избе одноклассницы. Ездили туда электричкой. Это были типичные молодежные вечеринки – с разговорами обо всём, танцами, признаниями, игрой в бутылочку и прочими шалостями. Начинающий ловелас Витька Мартусин удалился в темень соседней комнаты с кучерявой девицей. Валерка Бушмакин обхаживал Зойку. Кто-то обнимался по углам. Остальные столбиками перемещались в медленном танце. Меня от коллективного веселья сразу бросает в стопор; мне становится грустно, одиноко – и я всегда ухожу первым. А потом и приходить перестал.  Как-то всё искусственно, ненастояще, дешёвка… 
Из юношеских дневников

        лето 1970 г. Байкальск.

    На меня неожиданно свалилось признание Наташки Ушениной, высокой, рыжей-прерыжей девчонки, веснушчатой до такой степени, что вся она представлялась одной большой веснушкой, да вдобавок старше меня на три года, уже совсем взрослой. Она прислала записку: «Вовочка, ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить…Не так, как со всеми. Ты меня понимаешь?». Вот, думаю, не было печали. Если наши с ней отношения были ровными, лёгкими, дружескими, как и с Ольгой Сарапуловой, её подругой: я ведь даже не подозревал о такой симпатии ко мне, – то теперь, после этих слов, я стал чувствовать себя в Наташином присутствии скованно и натянуто, избегал оставаться с ней наедине, сопровождать по дороге в школу. Я не знал, как себя вести, что говорить. Она что-то ждала, каких-то действий, что ли. Но нет, это не то. Да и записками дружбу не предлагают. 
   Все девочки в моём окружении кажутся мне слишком обычными. Не знаю, как выразиться: простыми? неинтересными? Не те слова… Мне кажется, я мог бы обратить внимание на девушку, если совпадут «душевные колебания». Как будто я нажимаю одну клавишу на пианино, а она нажимает другую – и обязательно правильную. Чтобы вышла мелодия. «Моя девушка» должна понимать меня без слов, и я должен понимать её без слов. Для этого надо быть на одной волне.  Возможно ли вообще такое?      

         лето 1970 г. Байкальск.

   Работаю на БИО – базе импортного оборудования: хотел заработать, купить ружьё. Нас эксплуатируют на складах, посылают разгружать вагоны с кирпичами. В обед бегаем купаться в Байкале. Теперь ясно, что деньги придётся отдать маме: с финансами дома туго; отец уже несколько месяцев живёт и работает в Зиме, зарабатывает квартиру, готовит наш переезд.

*      *      *

    Семья стояла на пороге нового переезда. В Зиму. На станцию Зима. А ружьё я так и не купил. В те годы в Зиме, на больших соляных залежах, разворачивалось крупное строительство химического комбината. Велось оно, как всякое строительство, долго и неорганизованно. В Директивах XXIV съезда КПСС, проходившего в марте-апреле 1971 года, было записано: «…Ускорить строительство Зиминского электрохимического комбината» . Как бы не так! 
   Я продолжал самостоятельно готовиться к поступлению в МГИМО – на Международно-правовой факультет. Чтобы стать юристом-международником.  Однажды, вернувшись из школы, достал из почтового ящика долгожданный конверт из Москвы. С правилами приёма. Выяснилось, что документы подаются до 30 июня, экзамены идут 5-17 июля, но главное – к документам следует приложить рекомендацию Обкома партии. А как же я её возьму? 

                Из юношеских дневников

           начало 1971 г. Байкальск.

    Жребий брошен. Alea jacta est. Назад пути нет. Что же меня там ждёт? Как всё обернётся? Заглянуть бы вперёд. Судорожное нетерпение сидит глубоко, и я цепенею от высоты, которую себе поставил. Я должен это сделать! Я всё равно поступлю ! Может, быть не с первого раза… А пока – ждать и готовиться…

            19 апреля 1971 г. Байкальск.

   В начале учебного года в школе объявили соревнование между восьмыми, девятыми и десятыми классами по всем параметрам – от успеваемости до количества сданной макулатуры. За первое место обещали поездку в Москву, за второе – круиз по Байкалу на теплоходе «Комсомолец», за третье – поход в Листвянку. Мы, вроде, реально оценивая ситуацию, примеривались на Листвянку. Уговаривали себя: там хорошо, места – красивые. Читал у Чехова: «Берега высокие, крутые, каменистые, лесистые; направо и налево видны мысы, которые вдаются в море вроде Аю-Дага или Феодосийского Тохтебеля. Похоже на Крым. Станция Лиственичная расположена у самой воды и поразительно похожа на Ялту; будь дома белые, совсем была бы Ялта. Только на горах нет построек, так как горы слишком отвесны и строиться на них нельзя» .
   Наш 9 «Б» - из категории «бэшников», известных вольными нравами, но вдруг встряхнулись чего-то. Как-то получилось к концу года, что картина соревнования изменяется в нашу пользу, мы засуетились, заволновались и без удержу полезли в передовики, попёрла инициатива.
   Вчера в стране состоялся коммунистический субботник. Мы проявили недетскую деловитость – пошли тоже. Лишний шанс проявить себя и преумножить нашу славу. Собирали металлолом – зачтётся по одному из параметров соревнования.
   Теперь вне школы редко собираемся всем классом, а так хорошо – шагать по тёплому асфальту, вдыхать пахнущий рыбой байкальский воздух. Рядом вышагивает здоровощёкий Худорожков, как всегда довольный собой. Мартусин бегает от одной группки к другой, чтобы взять под руку кого-нибудь из девчонок.
   Готовимся к турслёту. Вечером в который раз 6-километровый забег – бегаем до дач на Бабхе и обратно. Там и наша дача, где мы с братом провели много времени, в основном поедая клубнику с наших грядок. В программе тренировок – хождение по азимуту, канат. Трудимся на тренировках – надеемся на превосходство в бою.
   На днях ближе к концу забега, когда дышать уже трудно, лёгкие сипят, как дырявые мехи, ноги только чудом поднимаются и опускаются – словно на ржавом заводе, с перебоями, встретились глазами с Наташей Филипповой. Она полусидела на земле, откинувшись на дорожный столб, на побледневшем лице выступили капли пота. Нам запрещают останавливаться, мы пробежали мимо. Кто-то, чтобы облегчить друг другу последние метры, держался за руки парами. Наташу увозила машина скорой помощи. После финиша мы пошли в больницу. Наташа, всё еще бледная, спускалась навстречу. Обошлось…

        2 мая 1971 г. Байкальск.

  Освобождаюсь от зажатости и застенчивости. Наверное, в предчувствии скорого отъезда. Говорят: «Перестаём тебя узнавать». Идёт постоянная переоценка ценностей. Даже в мелочах. Раньше я почти всегда игнорировал общие вечеринки или рано уходил с них; противны были все эти танцульки, почему-то становилось грустно-грустно, сидел, скучал. Такое чувство: не то, не то… Стремление к чему-то высокому, чистому, а тут какие-то примитивные дрыганья в толпе, заливистая радость на пустяках… А может, это хорошо – получать удовольствие от мелочей жизни? От каждого данного момента? Как бы то ни было, почувствовал это удовольствие и от танцулек.
   Меня избрали в школьный комитет комсомола – вместе с Любой Выскребенцевой. Отвечаем за сектор профориентации. Люба – девушка такого сорта, с которой хочется говорить отнюдь не о профориентации, но приходится делать эту работу общими усилиями. Очень дорожу временем, которое провожу с ней в комитете. У Наташи Филипповой на языке только мальчики, кто на кого посмотрел, у кого какие привычки, и тому подобная «любовь и дружба». Иным она не интересуется. С Любой можно говорить обо всём. Я уважаю её. Витьке здорово повезло.
   Вчера была майская демонстрация. Весь город вышел на улицы, Всюду – люди, флаги. Солнце. А ко мне снова прицепилась хандра. Ребята звали на вечеринку по случаю праздника, а я отказался. Дома – лишь мама и Оля. Им, бедным, наверное, скучно: отец в командировке в Зиме, и нас с Юркой постоянно где-то носит. Мама слишком устаёт, больно смотреть. Мама, мама! Нет никого дороже!

        23 мая 1971 г. Байкальск.

   Приезжал отец. Недолго выдалось ему довольствоваться радостями семейного очага. Он так измучен скитаниями, осунулся, но снова надо возвращаться в Зиму, иначе квартиры там не видать. И зачем переезжать? Или человеку в принципе трудно оставаться подолгу на одном месте? Может быть, древняя кровь предков гонит нас всех дальше и дальше? Такое ощущение, что лишь в движении обретается душевное равновесие.
   Зиме нужны рабочие руки: строить новый город, завод-гигант. Платят хорошо. «Рабочим рукам» нужен не только моральный стимул, но и материальный. Отец иной раз привозит по 500 рублей.
   Думаю, с моей стороны не будет слишком нахальным попросить 60 рублей с собой в Москву. Мне всегда трудно брать у родителей деньги – словно я обкрадываю их; будто из-за меня они живут в бедноте и в недостатке всего. Я постоянно сокращаю свои нужды и стараюсь ничего не просить. Мама всегда первой говорит: «А ведь тебе пора новый костюм купить». Я на своём горбу чувствую тяжесть повседневного труда, которым достаются эти несчастные деньги.
   Соревнование между старшими классами в школе подходит к концу. По всем показателям мы идём вровень с 8-ым «А», только металлолома они собрали в три раза больше плана. В классе мы решили: обогнать сопляков . И еще: так оформить свою подшефную аллею перед фасадом, чтобы сомнений уже точно не оставалось. То-то же!
   Мне особенно нужно побывать в Москве. Потому что это город моей предстоящей учёбы. Будущее уже зовёт меня. Неясное, но манящее. Я не могу выразить эмоции словами (наверное, так чувствуют себя обезьяны), но такое состояние вполне оправдано в 17 лет.

        6 июня 1971 г. Байкальск.

  У нас в школе есть учитель, которого я уважаю как учителя и ценю как человека. Это Анна Тимофеевна, учительница литературы и русского языка.
   Её лицо было бы некрасиво, если бы не постоянная грусть в печальных и умных глазах; если бы не горькие складки у рта, говорящие о том, как много она видела и пережила, несмотря на не такой уж солидный возраст.
   Часто она стоит у окна со сложенными на груди руками, задумчиво смотрит вдаль. Её фигура вырисовывается на фоне голубого неба. Нет-нет, да и блеснёт в глазах непонятное, необыкновенное,  неуловимое, загадочное. На переменах она почти не уходит в учительскую, просто сидит в пустом классе вполоборота к окну, подперев голову руками, будто в мечтах или слушая музыку. Я заглядываю в дверь, засмотрелся на неё, боюсь войти. Она никогда не смеётся; лишь мягкая – материнская, всепонимающая, – улыбка мелькнёт – и всё. Её спокойные карие глаза говорят о чём-то невыплакланном, тяжком.
   Она вдохновенно рассказывает материал, весь класс застыл и загипнотизирован. Каждое слово отливается в сознании. Словно открыты сундуки с золотом, и мы рассматриваем сокровища, а над нами – голос свыше, из вселенной, нежный, завораживающий, тихий, мерцающий.
   На днях прошёл экзамен за 9-й класс. Я положил под черновик заранее приготовленную шпаргалку – пару тетрадных страничек. Когда она проходила мимо меня, черновик съехал, и выглянул край шпаргалки с текстом. На меня из-под грустных полуприкрытых глаз блеснул быстрый удивлённый взгляд – резанул и погас. И она молча, скрестив руки, прошла мимо, дальше… Я сгорал от стыда, болел и краснел весь оставшийся день.   

        25 июня 1971 г. Байкальск.

   Вернулся с турслёта, который проходил под Утуликом. На огромной поляне выставили разноцветные палатки. Одной стороной лагерь упирался в плешивую гору, похожую на спину медведя, другой – спускался к озеру. После соревнования мы сидели на песчаном берегу и молчали от восторга. Перед нами происходило величественное и священное таинство – заход солнца. Трудно оценить по достоинству дикую и неповторимую красоту Байкала. Каждый всплеск, поблёскивание отраженных огоньков в наступающем полусумраке – всё наполнено смыслом. Тишина хранит откровения и печальное успокоительное очарование.
   Утро начиналось с подъёма флага.  Затем шли непродолжительная разминка, утренние процедуры, завтрак и соревнование. Сами соревнования прошли обычно, никаких особых мест мы не заняли. А  Байкал вновь увидели по-иному, и это тронуло.
   Многих ребят на слёт почему-то не отпустили родители: «Занимайся, никаких кино, телевизор не смотреть, учи уроки, не шляйся по вечерам, не торчи без дела, не…, не…». Вспомнил из Библии: «Дать им больше работы, чтоб они работали и не занимались пустыми речами» .  А получается: те мысли и чувства, которые «положено» прожить в 17 лет, – которые обогащают и развивают, – приходят в бедные головы и пустые сердца сынков и дочек, обкраденных такими родителями, гораздо позднее, чем следует, или не приходят вовсе. Вот и гуляют по свету 40-летние папы с представлениями подростков, наивные 50-летние детины и инфантильные старики – люди с духовными уродствами.
   Я старался использовать пребывание на природе в качестве стимулятора памяти: «говорил» про себя по-английски, составлял длинные фразы, «прокручивал» монологи. Развивал интеллект, так сказать.               
   Приехал домой – как будто сто лет меня не было: всё так ново и необыкновенно. Мама, брат с сестрой, весь наш мир. Кругом – лес, горы, снежные шапки на вершинах, красавец Байкал. «Когда пространствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен».

        19 июля 1971 г. Байкальск.

   Наш класс вернулся из Москвы. 4 июля, ранним, свежим после летнего дождя утром, поезд № 149 доставил нас в столицу. Вечно юный город Юрия Долгорукого.
   В 4.50 мы уже неспешно брели по улице города, в ожидании открытия метро: предстояло проехать на Саратовскую улицу. Там же собрались группы из Средней Азии, Закавказья, Украины.
   Наташа игриво смеялась, поглядывая в сторону черноглазых грузин. Остальные тихо осматривались. Виктор придирчиво изучал стоявших в стороне девушек и, наверное, сравнивал с нашими.
   Программа началась в первый же день и была насыщенной: Ленинский музей, Панорама Бородинского сражения, зоопарк, планетарий, Исторический музей, Музей Вооруженных Сил, Третьяковка, ВДНХ, Кремль. Во Дворце съездов посмотрели «Риголетто». Мартусин вертел головой, кого-то выглядывая; на румяном лице Худорожкова, как всегда, отражалось удовольствие.
   Я пару раз отпросился, чтобы сойти с программы. Походил по центральным улицам. Приехал на станцию «Парк культуры» к МГИМО. «Жди», – сказал я МГИМО. А у самого дрогнуло внутри.
На какой-то из улиц увидел в киоске учебник «Международное право». Купил, сейчас читаю.

         24 июля 1971 г. Байкальск.

   Недавно я прочёл: «Родился человек. И сразу начинает получать , сперва от матери – питание, ласку, уход; от отца – любовь, защиту; от общества – знания. Он родился, он уже есть. Но времени он не замечает. Возможно, его желания уже не совпадают с требованиями окружающих, но так или иначе – время для него не имеет пока еще никакого значения, годы ему кажутся длинными, жизнь – бесконечной. Первые сознательные годы человек с нетерпением ждёт, когда он повзрослеет. Потом он становится взрослым, но он ещё молод, а жизнь интересна, он живёт, и опять не замечает времени, не замечает, что годы уже не такие длинные, они стали чуточку короче, меняются быстрее, чем раньше. Пройдёт ещё много лет, пока он заметит и вдруг откроет для себя, что годы, собственно, летят с чудовищной скоростью, а жизнь и вовсе не бесконечна».
   А я, к сожалению, – а впрочем, может быть и к счастью, – почувствовал это слишком рано. 

       25 июля 1971 г. Байкальск.

   Тянет покопаться в себе. Давно ли меня гладили по головке и говорили: «Какой хороший мальчик!». И вот я уже задумываюсь над «вечными» проблемами, над миром. «Человечество так старо! …Всегда приходится идти по чьим-либо стопам» . Так что же я, кто я? Какой? Вроде, не мне судить: nemo iudex in causa sua . Но разве не полезно разобрать себя, свои поступки – хотя бы перед самим собой? Для меня очевидно: я не такой, каким кажусь (или кого играю вовне?). Выясняется, что характер – вовсе не золотой. Вспыльчив, самоуверен. А в характеристиках пишут: сдержан и скромен. Смешно, но, похоже, то и другое – правильно. Я воюю с собой, с собственной персоной, хочу из того, что я есть, сделать то, каким должен быть. Только надо убрать поверхностное, наносное. А потом выясняется, что «поверхностное» и «наносное» – тоже часть меня. Как сложное выразить словами?
   Диапазон моих характеристик – мне же – огромен. Да, для всех – спокойный, ровный, безмятежный, всегда партнёрски настроенный на собеседника, но могу кипеть, как суп в кастрюле, могу взорваться, иногда, кажется, из-за пустяка, из-за слова пустяшного. Могу дать в морду, когда нервный жар переполнил меня и с шипением прорвался наружу. Могу убить. Наверное. Хотя кроме одной птички, ещё никого не убил: вышел однажды на лыжах, с воздушкой , в лес; на веточке, метрах в 25-ти, птичка сидит, выстрелил – и попал; в мёртвой тишине леса словно струна лопнула: «Звень!»; была прямая линия – и вдруг упала вниз, к земле. Я держал эту птичку и думал: «Ну, и что ты наделал? Зачем?». Больше я никогда ни на какие охоты не хожу. И даже жуков огибаю, чтобы не раздавить.
   Но я чудовищно жесток, у меня нет чувств, сердце превращается в скальную глыбу, о которую разбиваются просьбы, жалобы, страдания, плач. Если вижу перед собой врага. Я и сострадателен: меня волнует до слёз судьба жалких, несчастных, обделённых. Я добрый и мягкий: нет вещи, которую я бы не отдал или не сделал, если правильно попросят или попросит тот, кто мне дорог. Я люблю людей; хотел бы, чтобы жизнь моя стала служением им, принесла бы что-нибудь великое, новое. Меня привлекают в людях такие качества, как неординарность, необычность, непохожесть. А чаще бывает, что люди раздражают меня повседневной глупостью и суетой, мещанством и серостью.   
   Да, я бываю растерян, слаб, безволен. Помню сон – яркий, как взаправду, цветной: всё вокруг меня горит, пламя подобралось к ноге, а я сижу (почему-то на старинном сундуке) и не могу двинуть ни рукой, ни ногой, даже кричать не могу – полностью парализованный. Обречённо глядя, как ест меня огонь. С ужасом проснулся. Что бы сказал Фрейд? 
  В то же время я – энергичен, силён духом и волей, собран, как пантера перед прыжком. Только вот нелегко постоянно быть сжатой пружиной, я устаю. Мечтательность и романтизм уживаются во мне с цинизмом и приземлённостью, серьёзность с ироничным восприятием окружающего, нежность с грубостью и порывистостью, желание всегда идти навстречу – с упрямством. Часто слышу от других: «Я не могу тебя понять… Ты – непредсказуем». Конечно, как же с таким набором качеств можно быть предсказуемым. 
   Сильные характеры, нестандартные судьбы влекут меня. При чтении «Мцыри»,«Героя нашего времени», «Овода» меня трясло, как в лихорадке; горящими глазами я проглатывал страницы про капитана Немо или Лондоновского Волка Ларсена. Наверное, что-то оставалось от них и во мне.   
   Я прислушиваюсь к слову и к звукам. Мы с братом, сидя одни, тысячу раз слушали любимую пластинку со сказкой «Снежная королева». И каждый раз на меня завораживающий эффект производило слово «Ве-е-е чность» – с той интонацией, которая звучала на пластинке. Мысли о «вечности» после того всегда со мной. Так же, как и многие музыкальные произведения, отрывки, наполнявшие маленькие души. Он некоторых произведений я столбенел, как, например, от «Полонеза Огинского». Музыка оказалась ещё одним языком, на котором можно разговаривать с миром, понимать его, быть частью его.
    Во мне две личности: я – не целый, а раздвоенный, многосоставной. Я – непредсказуем даже для себя самого.   

         26 июля 1971 г. Байкальск.

   Что сблизило меня с Витькой Мартусиным? Именно то, что он не похож на остальных, что у него много своего, только ему присущего, яркого. Витю я никогда не забуду: он многому меня научил, сам, наверное, того не подозревая. Наша «дружба», скреплённая в «дыму» детских побоищ, в боях против заклятых дворовых врагов, пронесённая через время, через споры и раздумья, окрепла в дни испытаний, стала средством преодоления трудностей. Она обогатила меня, придала уверенности в себе. Я храню и ценю её.
   В последнее время мы чаще не ладим. Он потянулся к Лёве Чекулаеву. И что в нём такого, в этом Лёве? Парень довольно серенький, к тому же капризный. Недавно уехал в Зиму, тоже семьёй перебрались. Часто приезжает в Байкальск и вызывает между нами конфликты. Все наши стали какими-то странными, а я скучаю по всем.
   У нас вторую неделю льют дожди…   

         Август 1971 г. Байкальск.

   Забежал к Оле Лопиной поболтать. Она была в меланхолии, сидела у открытого окна, держа в руках тетрадь. Закатный вечер, тишина и грустная свежесть – усиливали меланхолию. «Что читаешь?», – говорю. – «Вот, стихи. Приписывают Есенину».
   Я прочёл:
   Милая, не бойся, я не груб,
   Я не стал развратником вдали;
   Дай коснуться запылавших губ,
   Дай прижаться к девичьей груди.
   Я пришёл к тебе издалека,
   Я мечтал назвать тебя своей;
   Ты моя, и пусть твоя рука
   Навсегда останется в моей.
   Глупая, не плачь, не упрекай,
   Не пытайся упрекать меня,
   Ты же знаешь: я не негодяй –
   Я мужчина, я хочу тебя.
   Я люблю, и ты должна понять:
   Это жизнь – потом или сейчас
   Ты себя обязана отдать;
   Это будет с каждою из вас.
   Милая, зачем же ты молчишь,
   Почему не подымаешь глаз?
   Не скрывай, что хочешь: ты дрожишь.
   Ведь мы оба ждали этот час.
   Он пришёл, отбрось минуту страха,
   Юность в жизни только раз дана,
   Будь послушна на моих руках,
   Дай раздеть, одежда не нужна.
   Ты горишь, не в силах отказать:
   Первый раз раздета не для сна.
   Милая, ну что тебе сказать?
   Ты прекрасна, как сама весна.

   Бедная Оля! Она томится без Друга… Ей нужна Любовь.
   
            11 августа 1971 г. Байкальск.

   Маленькая речка Солзан, протекающая в ста метрах от нашего дома, из-за многодневных дождей превратилась в бурлящий, сметающий всё на своём пути поток. С огромной скоростью он проносится, вырывая кедры и сосны; их разлапистые корни, похожие на руки тонущих, несутся вниз. Они загромоздили реку, новые стволы, летящие с гор, ломаются, словно спички. Подходить опасно, может срезать обломком, как топором. Стоит гул водопада, запах свежей щепы. Бетонный мост сорвало и он, переломившись надвое, рухнул в воду, завод встал ещё раньше. Прорвало все дамбы. Вода хлынула в город, вырвалась на улицу и помчалась по ней – по новому устью, вырывая куски городской инфраструктуры. Затопило все подвалы. Мы – на Третьем квартале – оказались отрезанными.
   Вскоре вода поднялась на полметра по фундаменту наших домов, с нижнего этажа стали выносить мебель, собирать документы, готовиться к эвакуации. Нас караулят солдаты. Говорят, они собираются взорвать часть улицы, чтобы преградить потоку путь в город. Но мало-помалу дождь стал стихать. Ещё висят дождевые тучи, но вдали над Байкалом показалась светлая полоска неба.

            12 августа 1971 г. Байкальск.

   Мы увидели, что местность после потопа изменилась до неузнаваемости. Смыло открытый бассейн, улица – просто груда асфальтовых глыб, кругом тонны песка – многосантиметровым слоем. Все мосты смыло, электричества нет, воды и связи нет.
   Со дня на день должен приехать отец. Положение довольно неопределённое. К тому же, где-то столкнулись два поезда – и мама волнуется.
   Лето кончается, пока не знаю, где буду учиться в 10-ом классе. Если останусь здесь, есть шанс на золотую медаль. Надо усилить подготовку в институт.

           25 августа 1971 г. Байкальск.

   Отец приехал, побыл несколько дней и опять уехал в Зиму. Дом, в котором нам дают квартиру, не будет готов к 1 сентября. А мы на чемоданах сидим, готовы к переезду. Разобрали мебель (шкаф, трюмо), упаковали посуду, мелочь всякую. 
   Решили так: сначала – 29-ого – выезжаем мы с Юрой,  потом – мама с Олей, отправив имущество. Временно будем жить на квартире дяди Володи Бутакова; это старые, по Байкальску, знакомые семьи. Дядя Володя – весёлый, лёгкий мужик, часто забегал; всё своим вставным зубом поблёскивал.
   Я прощаюсь с Байкальском, с Байкалом, с ребятами. Хожу один в лес, наблюдаю за закатами над Байкалом, ветер пахнет морем, волны играют по бережку. Вечером гуляем с Любой Выскребенцевой и Наташей по пустым улицам. Разговариваем, разговариваем… Вечера – тёплые, мягкие. Совсем не хочется расставаться.


                4. «ИТАК, ЖИВУ НА СТАНЦИИ ЗИМА»

         11 сентября 1971 г. Зима.

   «Итак, живу на станции Зима». Всюду идут стройки: магазин, кинотеатр, гостиница, поликлиника, детские сады – весь огромный микрорайон шумит. Окна на другой стороне выходят на старый город. У дома с резными ставнями шевелится старуха, уголь в ведро нагребает. Колесит по двору, царапая животом ограду. То за щепкой наклонится, то дверь сарая поленом подопрёт. В соседней избе солнце на стекле блеснуло – окном играют.
   Далее идёт белое от снега поле. Степь. Она уплывает за горизонт – к Саянам; их сверкающие вершины, если поднатужиться, можно разглядеть в солнечный ясный день далеко под облаками.
   Где-то вдали сказочными поселениями синеют хилые деревеньки, между ними, как островки растительности на блёклой лысине, в недвижимом одиночестве стынут на морозе голые рощи боярышника.   
   Мы втроём – отец и я с братом – живём пока у Бутаковых. Мама и Оля всё ещё в Байкальске – на чемоданах, в полной неустроенности. Скучаем по ним.
*      *      *

  Отец тогда работал целыми днями, приходил усталый и хмурый, сразу же ложился спать. Дом, в котором мы должны были бы жить, стоял незаселённым из-за недоделок; когда сдадут – было неизвестно. Школу тоже достраивали: спортзал, столовую, мастерские, кабинеты. Обитали в ней вместе со строителями – в первом корпусе Н-образного здания.
   В первый учебный день – 1 сентября – пришёл к школе в большом нервном напряжении. Впервые – в непонятную среду. Отрешенно стоял в стороне, потом стал присматриваться. Искал Лёвку Чекулаева, было бы на кого опереться. Но тщетно. Рядом стояли 10-ые классы. Девочки перешёптывались: «Ой, наверное, к нам…». Пошли по аудиториям, а я пребывал в тумане все первые дни.
   От Бутаковых вынуждены были переехать, снова к старому байкальчанину, – по фамилии Мутный, – угрюмому, малоразговорчивому мужику, жившему в разводе с женой в трёхкомнатной квартире. По выходным он исчезал на весь день, возвращался одурманенным, едва держась на ногах, иногда с какой-нибудь бойкой бабёнкой.
   В свою квартиру мы перебрались только за несколько дней до Нового года, который встретили по семейной традиции пельменями и шампанским. Как хорошо, когда у тебя есть дом! Из которого я скоро уеду, но в который всегда можно вернуться…
   Постоянно скучал по байкальчанам. Писали с Витькой друг другу большие письма. «После твоего отъезда не получается сколотить интеллектуальную компанию. Интересных людей, кроме Богачёва, нет», –  узнаю Витьку. Он такой: его всегда не удовлетворяет действительность, он идёт впереди неё. Дальше пишет: «Недавно делал доклад в городской библиотеке, и тебя там, оказывается, хорошо помнят. Я сказал девчонкам, что скоро ты, возможно, приедешь. Если бы ты знал, как они тебя ждали!»

             Из дневников

           22 декабря 1971 г.  Зима.

   Утверждаюсь в новой школе. Мне кажется, что меня выделяют. Незримо, нет никаких признаков, но я чувствую. Наша классная Чухлебова Елизавета Лазаревна держится со мной не так, как с другими; мне от этого неловко. Она в возрасте, до пенсии рукой подать, явно уставшая от работы. Ведёт биологию, но преподаёт неинтересно, скучно, с заминками, оговорками и самопоправками, косноязычно.
   Русский язык и литературу ведёт Тамара Николаевна. Ведёт страстно, проникновенно. Она оживляется, глаза сияют, её приятно слушать.  Разве что чаще, чем следует, попрекает нас всех оптом более счастливым, чем у неё, детством. Ругает неведомых мне лоботрясов за лень, тунеядство и паразитизм. Как человек новый, я не знаю, кого она имеет в виду. Неразумно упрекать детей за то, что им живётся легче, лучше, богаче, чем их родителям. Вот тоже где-то нашел: «Каждое поколение живёт не только для себя, но и для будущего. И чем-то родители всегда поступаются в пользу детей; время, в которое они живут, предъявляет им свои требования, ставит перед ними новые задачи, у них свои трудности. Дети никогда не повторяют жизни своих родителей. Они живут иначе, потому что продолжают начатое, идут дальше, идут вперёд». Красиво сказано.
   Английский язык ведёт маленький толстячок – Мария Николаевна, по прозвищу «Гитара» (из-за её фигуры). Она сразу же заметила, что знание английского у меня, каким бы оно ни было в действительности, лучше, чем у других. Отозвала в сторону, сказала, что не будет меня терзать английским. Конечно, я за лето самостоятельно прошел почти все учебники за 10-й класс, в том числе по английскому языку. А сейчас занимаюсь дома совсем по другим учебникам и пособиям, которые должны помочь мне поступить в МГИМО.
   Егор Иванович (у него астрономия) – не учитель, а оратор, трибун. Страстно увлечён лекторской работой по линии общества «Знание», международными делами, политикой. Мы с ним спелись.
   Ещё есть Галина Фёдоровна. О ней можно написать целую книгу. Только её одну я про себя называю: «Мой учитель». Когда мне хорошо или, наоборот, плохо, меня тянет к ней. А когда нет возможности встретиться, я о ней думаю. Когда она смеётся, мне смешно; когда она в плохом настроении, я готов сделать что угодно, чтобы его поднять. У неё вся радость, по её словам, это – мы. Я её никогда не забуду, я всегда буду искать таких людей, как она, потому что быть рядом с ними – это счастье.
   Во внеклассное время общаемся с завучем Валентиной Кирилловной. Она стоит над комитетом комсомола и управляет общественной жизнью школы. «Ох, и умницы у меня в этом году десятиклассники!», – хвалится она на каждом углу. – Боевые ребята!»  Думаю, беготню с документами для поступления в МГИМО придётся начинать с неё.
   Директора школы зовут Александр Афанасьевич Боднарь. Преподаёт химию и принадлежит к той мудрой категории учителей, которые не очень-то докучают своим предметом. Ему за тридцать, но выглядит старше. Простой в обращении, будничный какой-то, но есть в нём притягательное обаяние. Кажется, пьёт.
   Наш 10-ый «Б» – небольшой: всего двадцать ребят и восемь девушек. Девицы – бесцветные, молчаливые, как богомолки, кроме, разве что, Гали Рублёвой. Зато парни –«выдающиеся». Болтенко: говорлив, развит, игрив с девочками и имеет успех; любит оригинальничать, выделиться. Красиво одевается. Заводила во всех попойках.
   Ковтун: рождён быть холуём. Острый нос придаёт ему сходство с крысой, в выпученных вращающихся глазах есть что-то ненормальное. Болтенко зовёт его порудчиком, а тот его – боссом.
   Ведющенко – третья ипостась в неразлучной троице. По умственному развитию скоро догонит 5-й класс. Вечный сапожник или сантехник.
   Добродушный Кашкин напомнил Серёгу Бабушкина. Только медлительный, как ленивец. Настороженно приняли меня Шелест и Салов, ребята самоуверенные, умные. Макаров – неотёсанный увалень, эдакий деревенщина, упорный, словно жук. Пойдёт в офицерское училище. Там ему и место. Архипов – тихоня. Мягкими чертами лица, благородной бледностью и оленьими глазами похож на девушку. Ни рыба, ни мясо. Кубышев Витя – рассудительный; куда попало сломя голову не бросится. Выгоду свою блюдёт. В меру обходителен со всеми. Дойдёт когда-нибудь «до степеней известных».
   Самый интересный – Лёша Розов. За ним стоит понаблюдать. Метит в политическую академию или на партийную работу: «где хорошо платят и мало работы». Слишком практичный ум. Когда он говорит, все смеются. «Ты еще узнаешь его» – говорят мне. А я и хочу узнать.
   Серёга Жилин – серьёзный парень из интеллигентной семьи. Длинный, с большим носом и непонятными глазами. Внутри у него больше, чем снаружи, но затаившийся какой-то, осторожный. Пишет стихи. Будет медиком.
   Со мной сидит «дубиноголовушка» Иващенко. Спит и видит себя в культпросветучилище. Дальше впереди на партах – альбинос Пыжьянов, Лёва Чекулев.
   Меня избрали в комитет комсомола, отвечаю за политический сектор, возглавляю школьное радиовещание, участвую в аттестационной комиссии по проведению Ленинского зачёта. Выступаю с беседами в клубе, который создала в своём классе Галина Фёдоровна. Егор Иванович привлёк меня в политический кружок «Глобус», где мы погружаемся в международные дела.    
   А в международных делах – войны, войны… Кровь, слёзы, горе. Американцы уже много лет воюют во Вьетнаме, выжигают деревни напалмом, отравляют территорию химией . СССР укрепляет отношения с Египтом: подписан Договор о дружбе и сотрудничестве .      
  *      *      *

     Я старался понять логику международных отношений, мотивы поведения государств, интересы, пронизывающие складывающуюся картину. Разглядывать судьбы мира – это очень волнительно, захватывающе; в этом – весь Человек. В марте 1972 года в СССР приезжал премьер-министр Бангладеш, а через несколько лет произошел переворот, и его казнили. В октябре 1972-ого и ноябре 1974 года мы обнимали шахиншаха Ирана Мохаммеда Реза Пехлеви, а через пять лет он сбежал из страны от революции, был объявлен тираном (у нас – тоже), заочно приговорён к смертной казни и умер в египетском военном госпитале.
   Я регулярно смотрел «Международную панораму», мама выписала для меня журнал «Международная жизнь». Написал письмо известному дипломату и журналисту Валентину Зорину. Вот его ответ: «Дорогой Володя! Получил Ваше письмо. Думаю, что вряд ли есть смысл рассказывать Вам мою биографию. Она довольно типична для представителя моего поколения. Что касается Вашего желания поступить в МГИМО, то не буду Вас отговаривать, хотя бы потому, что сам я окончил этот институт. Однако, хочу Вас предупредить, что поступить туда очень сложно и, в частности, потому, что преимущество отдаётся при приёме в институт тем, кто более или менее свободно владеет иностранным языком. Экзамены в этот институт происходят на месяц раньше, чем в другие ВУЗы, поэтому если у Вас не получится с МГИМО, не отчаивайтесь – путь к профессии, которой Вы хотите себя посвятить, лежит не обязательно через МГИМО. Исторический, экономический или философский факультет университета – вполне хорошая база. Желаю успехов, Валентин Зорин».
   1972-й год – важнейший для меня. Год решающей пробы сил. Год совершеннолетия. Начало нового этапа жизни. Вот только какого? События складывались одно к другому, плотно, нервно.
   В феврале 1972-ого меня избрали делегатом VI Конференции ГК ВЛКСМ. И Серёгу Жилина избрали. На ней познакомился с десятиклассницами из параллельного класса Ларисой Янченко и Людой Фендриковой. Лариса – особенно яркая, энергичная. Домой возвращались почти ночью – вместе, взявшись за руки (не я взял, меня взяли; сам бы я не решился). А я думал: вот так бы пройтись снова с моими байкальскими друзьями – с Любой, с Витькой.

   Из писем Виктору Мартусину

             15 февраля 1972 г. Зима.

   … Ты помнишь, я тебе писал о том, что запросил в МГИМО правила приёма на 1972 год? Пришёл ответ. Там есть неприятные добавления: «В институт принимаются лица, положительно зарекомендовавшие себя на практической работе из числа комсомольского актива со стажем пребывания в рядах ВЛКСМ не менее 2 лет», «студентов институт общежитием не обеспечивает». Если ты, действительно, решился ехать и поступать вместе со мной, то всё это надо учитывать.
   И потом: все шансы за то, что, скорее всего, мы с первого раза провалимся. Для тебя, наверное, это будет большой утратой. А я смирился: провалюсь сейчас – поступлю после армии.  В армии постараюсь за границу попасть.
   В целом настроение – оптимистичное, уверен в себе (вспомнил, как кто-то сказал: «Оптимизм – это самоуверенность, не побитая жизнью»). Вступительные экзамены в МГИМО на первый взгляд кажутся несложными; неужели мы тупее по географии или по истории СССР, чем любой москвич? Я не сижу без дела: навожу справки, пытаюсь узнать о примерных вопросах, которые задают на экзаменах. Надоедаю в горкоме партии насчёт рекомендации. Заверили, что всё будет. Учителя меня поддерживают. Хотя и смущает вечное: «Невероятно трудно».
   Налегаю на общественную работу. Наш Егор Иванович зовёт меня в общество «Знание» читать лекции о международном положении на предприятиях, платят 5 рублей за лекцию. Соглашаюсь. Был на городской конференции комсомола. Между прочим, познакомился на ней с начальником местного КГБ.
   Сегодня ночью в школе залезли в мой радиоузел, стреляли в сторожа. Весь день в коридоре топчутся хмурые дядьки. У сломанного окна – толпы, как в музее.
 
              Из дневников

            Март 1972 г. Зима.

   Тамара Николаевна без всякого предупреждения объявила на уроке классное сочинение по «Петру I». Я воспринял это спокойно, а большинство возмутилось. Особенно старался Шелест (а у него плохо со слогом). Стали требовать переноса сочинения, направили делегацию в учительскую, решили бойкотировать урок. Словом класс писать сочинение отказался, кроме 8 человек. Я написал сочинение, сдал. Серёга Жилин сдал. После уроков страсти продолжились. Теперь уже учителя возмутились. На Тамару Николаевну жалко было смотреть; коллеги подходили к ней успокаивать. Лёшка Розов не стал писать сочинение, надеялся, что его после бойкота дадут на дом. Объявили о созыве родительского собрания вместе с нами. Класс разделился, остались одни для обсуждения, были крики, споры. На выходе спросил у Серёги Жилина: «Что ты думаешь обо всём этом?» – «Страшно подумать, какой у нас класс», – ответил он с преувеличенной, на мой взгляд, страстностью. Я не очень понял, что он имел в виду: или бойкот, или что претензии обрушились на нас – на меньшинство, не поддержавшее бойкот.
   Лёша Розов смеётся, ему всё – нипочём. И по Жилину прошёлся: «Ох уж этот сентиментальный сердоболец!»   

            28 марта 1972 г. Зима.

   Вчера были с Серёгой Жилиным в гостях у Галины Фёдоровны. Принесли букет цветов – саранок, шампанское. Боязливо заскреблись в дверь. Она просияла. «Ой, мальчишки, уж извините, хозяйка я никудышная». Сели вместе готовить угощения. Галина Фёдоровна живёт в однокомнатной квартире вдвоём с сыном. Комната поделена надвое решетчатой стенкой. Низенький шкаф с книгами. «Тут весь кандидатский минимум», –  со вздохом сказала она. – Хотела диссертацию защищать». Просидели допоздна, переговорили обо всём – и расставаться не хотелось. Вот моменты, когда ты говоришь: «Остановись, мгновенье!».   
*      *      *

   В апреле прошло отчетно-выборное собрание. На выступлении, стоя за трибуной, я увидел себя дипломатом в ООН или ученым юристом-международником. Где жизнь, а где – игра?
   В мае участвовали в традиционной демонстрации. Жилин, я и Салов возглавляли школьную колонну. Валентина Кирилловна предупредила, чтобы мы внимательно слушали директора. Неожиданно зазвучали наши имена. Директор при прохождении колонны говорил с трибуны: «Знамя школы несут лучшие ученики Сергей Жилин, Владимир Шумилов и Владимир Салов. Они добились успехов в учёбе, активно занимаются общественной работой. Нашей молодёжи, поддерживающей традиции отцов, – ура,  товарищи!». После демонстрации он пожал каждому руку и даже назвал всех по имени. Все старшеклассники кинулись искать Галину Фёдоровну. Она, как всегда, улыбалась. И с затаённой грустью проговорила: «Ох, ребята, какие вы все замечательные! … Вот вы пойдёте по жизни – а я бы уехала бы куда-нибудь на стройку; где трудно, где холодно, неуютно. Хочу строить!»
   27 мая дали последний звонок. Речи, букеты подснежников учителям; выпускники, взяв за руку малышей, шагают по залу. Наш последний звонок…  Впереди – выпускные экзамены.
   Весь май я занимался подготовкой документов для поступления в МГИМО. Самое главное: чтобы допустили к сдаче экзамена, мне нужно представить в Приёмную комиссию Института рекомендацию Иркутского обкома КПСС. А как мне, обычному школьнику из далёкой Зимы, такую рекомендацию получить? Ехать в Иркутск? Смешно. Валентина Кирилловна объяснила – порядок должен быть такой: школа обращается в Горком комсомола города, тот рекомендует меня для поступления в МГИМО перед Горкомом партии; горком партии – обращается с просьбой рекомендовать меня для поступления в Институт к Обкому партии в Иркутске, и уже Обком даёт мне такую рекомендацию. Её я должен приложить ко всем прочим документам. 31-ого мая меня вызвали на бюро горкома партии, поспрашивали, посмотрели на меня. И утвердили рекомендацию. Городской уровень я прошел за 20 дней. Теперь бумаги должны были уйти в Обком. А я включился в подготовку к выпускным экзаменам. 
   1 июня 1972 года состоялся первый экзамен – письменное сочинение. Нас выстроили в коридоре, поздравили. Распечатали конверт с темами:
     1. Партийность творчества Маяковского.
     2. Лермонтов – писатель народный в самом высоком и благородном смысле этого слова.
     3. Наш долг – еще полнее претворять в жизнь заветы Ленина.
   Конечно же, к подобным темам мы предварительно готовились. Тренировались в написании сочинений. Я учил цитаты, делал выписки с разными высказываниями – по всем нашим классикам, – которые можно было бы выигрышно использовать в сочинении. На экзамене выбрал тему Маяковского. Его я любил и люблю. Следов выпускного сочинения в домашнем архиве не осталось, но есть текст пробного сочинения по Маяковскому, оставшийся от классной тренировки. Писал, как учили. Делал лирические отступления. Включил в текст и то, что требовали, –  политически грамотное. И то, что реально испытывал (в отношении Маяковского).

                Из дневников

             5 июня 1972 г.  Зима.

   Сдал историю и обществоведение. Попался седьмой билет: Ленинский план перехода от буржуазной демократической революции к революции социалистической. Социалистическая структура общества. Пути построения бесклассового коммунистического общества.
   Материал знаю, времени для подготовки было много, а отвечал вяло, без настроения. Лёша Розов блистал. По окончании экзамена Галина Фёдоровна поздравила нас и каждому пожала руку.

             7 июня 1972 г. Зима.

   Прошёл экзамен по алгебре. Было туго, но помог Салов.

             10 июня 1972 г. Зима.

   Сегодня сдали литературу. Вытянул 27 билет – три вопроса: Маяковский о роли поэта и назначении поэзии; прочитать наизусть отрывок из вступления к поэме «Во весь голос»; «Особенный человек» Рахметов в романе Чернышевского «Что делать?»; Ленин о романе.
   Билет – лёгкий. Маяковского знаю лучше многих: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо». Рахметова расписал – как по книге. Боялся Достоевского. Не знаю почему. Его «Преступление и наказание» производит на меня очень сильное впечатление. Вот где силища! Горький сказал: талант Достоевского, гения-психолога, может быть сравним лишь только с талантом Шекспира. Этот роман вызывает размышления над человеком – часто, не связанные с содержанием романа. Человек, не способный думать, – это труп. И сколько вокруг нас этих трупов!
   Не знаю, зачем я это всё пишу. Но, как говорил Лермонтовский герой, что за нужда, пишу-то для себя, и всё, что сюда ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.
   Часто спорим с Лёхой Розовым на темы человека, общества. Это занимает нас. Спорили вот о соотношении романтизма и действительности. Он смеётся над самим чувством романтизма, считает его глупым, недалёким, наивным. А я говорю: «Ты – как Базаров. Тот подтрунивал над всем романтическим, а оставшись один, находил романтика в себе». Я же признаю  романтизм открыто, но романтизм мудрый, дополненный реалистическим взглядом на жизнь. Хотя, в сущности, я её не видел. И Лёха повторяет мне то же: не видел жизни. Потерять отца, скитаться по палаткам в заснеженной Сибири, сидеть с братом, биться за воду и дрова, участвовать в разборках с местными бандюганами, плакать одному в одиночестве, иметь надёжных друзей, быть в непостижимом единстве с окружающим тебя миром, общаться со взрослыми, плохими и хорошими, – разве это не жизнь? 
   Я говорю ему: ты зациклен на случайное, нетипичное, вырванное из общей картины. «Сотри случайные черты, и ты увидишь: жизнь – прекрасна!». Главное – суметь отбросить. А Лешка не может.
   Одна из моих задач – чаще находиться среди людей, наблюдать, замечать, обобщать увиденное, делать выводы, проверять их; жить по-настоящему, кипеть, искать необычное… Как бы всё это охватить СЛОВОМ!?

             13 июня 1972 г. Зима.

   Позади физика, самый противный и нелюбимый предмет. Еще и «физичка» всегда добавляла эмоций, жёстко, как надзиратель в концлагере, управляясь с нами. Её резкий голос и окрики до сих пор стоят в ушах. На экзамен я пришёл в первых рядах. Попался 10-ый билет: Э.Д.С. источника тока. Закон Ома для полной цепи. Вывод уравнения газового состояния. Пришлось прибегать к «техническим средствам». Товарищи после экзамена, собравшись в кучу, устроили аутодафе учебникам физики: их демонстративно и сладострастно рвали самым безобразным образом,  пинали, выбрасывали из окна, подкидывали к потолку, а в конце сложили из них мусорную пирамиду. Конец террору ненавистной «физички»… 
   Лёша Розов язвительно заметил: «В этом проявляется отношение не столько к предмету, сколько к учителю. После истории такого не было».
   Но у меня – свои проблемы. Я озабочен подготовкой документов для поступления в МГИМО. Главный сейчас документ – рекомендация Обкома партии. Регулярно бегаю в горком комсомола – к первому секретарю  Пупчику Петру Степановичу. Ситуацию понять не могу и потому волнуюсь.
   С Петром Степановичем сложился хороший контакт. Иногда просто так говорим – о том, о сём. О школе, об учителях. Недавно он обронил: «А правда, что Галина Фёдоровна не очень сильный учитель?». «Да разве можно так говорить о Галине Фёдоровне!»  –возмутился я. – «Она –самый лучший учитель в школе». 

            17 июня 1972 г. Зима.

   Сдал английский язык. Мария Васильевна любит меня, всегда улыбается, говорит по-доброму. Меня это привораживает. Билет не дала тянуть, достала какой-то свой. Вот, – говорит, – самый трудный: тебе ведь всё равно.
   Готовились мы с Лёшкой Розовым вдвоём. Я ходил к нему домой и объяснял правила, а потом мы говорили между собой на языке.
   По билету я должен был рассказать, какими качествами должен обладать учёный. Для начала перефразировал слова Грабаря, затем рассказал случай с «Лузитанией», добавил: всё это произошло, because there was not modern equipment on the ship, for example radar. Завершил ответ традиционной своей фразой: Soviet scientists are proud of their country and working hardly to see the triumph of communism all over the world.
   Получил пять.

             21 июня 1972 г. Зима.

   Сегодня, как только сдал геометрию, снова пошёл в горком. Меня успокоили: документ с рекомендацией сегодня-завтра уйдёт из Иркутска в Москву. Слава богу! Потом буду ждать вызова на экзамены в Институт.
   Впереди последний экзамен: химия. Параллельно учу географию, историю, литературу – для МГИМО. Учу стихи на английском. Нагрузка очень большая. Постоянно болит голова. Стал дёрганым, злым.
   Думаю о всякой ерунде: что надо будет в Москве первым делом достать доллар для Галины Фёдоровны. Она – заядлый коллекционер, коллекция – большая, а доллара, говорит с сожалением, нет…      

           26 июня 1972 г. Зима.

   Прошла химия. Попался один из наименее химических билетов: теория Бутлерова; азотная кислота. Отвечал быстро, галопом. Александр Афанасьевич и говорить не дал, как-то быстро свернул ответ – и, довольные, мы расстались. Он только доброжелательно хмыкнул на прощание. Пару дней назад в «Приокской правде» читали его статью под названием «Слово к выпускнику». Вот часть её:
   «Закончились экзамены. Через несколько дней ты придёшь в школу на традиционный вечер. В эмоциональном отношении это событие для тебя не менее волнующее, чем любой экзамен. Расставаться с вами и нам нелегко. Вы первые выпускники нашей школы. А первенцу, говорят, всегда достаётся больше любви и внимания…
   Перед глазами один за другим проходят все три выпускных  класса. Вот 10 «Б» (что греха таить, теперь уже можно и признаться), мой любимый класс. Он немножко неоднородный по составу – большинство парней. Рослых, красивых. Это внешне. Эрудированных, думающих, разносторонних.
   Вот Володя Шумилов. По рекомендации школы и партийных организаций он едет поступать в институт международных отношений. Юноша всерьёз интересуется общественными науками. В день семинара для учителей города он вёл «круглый стол» по вопросам международной жизни. Глубина, вдумчивость всего его вопросов вызывали в наших учительских сердцах горячую гордость за своего воспитанника.
   Серёжа Жилин. Юноша интересуется биологией, медициной…
   Люда Федрикова,  умница, способная девушка, которой электрокомбинат даёт путёвку для поступления в институт. Фамилии, понятно, можно было бы и продолжить.
   Вы придёте на выпускной. Красивые, нарядные. В эти последние дни хочется сказать вам очень многое и, как нам кажется, очень важное...
   Будьте всегда молоды, сохраняйте в своей душе комсомольский задор. Секрет молодости заключается в любви. Любви к своему делу, к труду, к своему народу, к комсомолу, к партии, к своей Отчизне.
   Мы желаем вам и такой любви, о которой говорят только двое – любви чистой, красивой, большой.
   Доброго вам пути, дорогие выпускники!»

           29 июня 1972 г. Зима.

   Вчера отгремел выпускной. Шуму подготовительного было! Завезли мандарины, лимонад, огурцы, сыры. Вино в районо настрого запретили.
   Началось, как и положено, с торжественной части. Я стоял со знаменем у президиума. Кругом знакомые лица. Лица родных: мама тут же, смотрит на меня, отец. Вручили аттестаты, и все поднялись в зал, где стояли украшенные столы. К столам подходили учителя, говорили тёплые слова. Подошла и Галина Фёдоровна. Зал зашумел, перешёл на застольные разговоры о планах. Вдруг пронёсся какой-то словесный шелест: «Сок несут!». Я сделал глоток: оказалось, сухое вино…
   Пошли танцы, суета. Группки возникали и распадались – с учителями и без. От света в тёмные классы. К полуночи застольная часть закончилась. Все выпускники двинулись гурьбой встречать рассвет, шли по улице, пели песни, веселились. Болтенко играл на гитаре, ребята образовывали круг прямо на асфальте, пускались танцевать. Серёга Жилин и девчонки шлёпали по лужам.
   В Байкальске, наверное, всё – то же. Только там – Витька Мартусин, Худорожков, Люба Комкова, Оля Лопина, все-все наши. Оля Лопина перед отъездом призналась мне «в чувствах». А я и не замечал. Не люблю я этих признаний.       
      
          1 июля 1972 г. Зима.

   С утра побежал в горком, принял меня второй секретарь Потапов.
   – Ты  извини нас, Володя. У тебя радостные дни, а я тебя порадовать не могу. Твои документы не отправили в Москву…
   Что? Как! Почему? Ответа так и не получил. Что там случилось? Или приняли решение отказать в рекомендации? Или приняли решение правильное, но по чьему-то обычному у нас разгильдяйству бумагу с рекомендацией вовремя не положили в конверт?
   Я надеялся, я верил. Бегал, клянчил, ждал, готовился. Валентина Кирилловна взялась помогать, но быстро угасла – пришлось везде самому. Я устал, как сто чертей. Вот и привёз Галине Фёдоровне обещанный доллар из Москвы!
   Все документы у меня готовы, и я могу их отправить хоть сегодня. Но что они без главного документа – рекомендации Обкома партии? Все мои труды, напряжение, усиленная подготовка – всё напрасно. Мама ужасно расстроилась, когда я всё рассказал. Долго ходила по комнате и наконец спросила: «Что же теперь делать?». Я успокаивал её, как мог. Не отправили документы – это же ещё не конец света. Никуда поступать не буду, кроме МГИМО. Пойду в армию – и поступлю после армии. Зато будет преимущество при приёме. Обычный вуз от меня в любом случае не уйдёт.
   С этого дня моя судьба резко ломается, она поворачивает куда-то в другую сторону. Куда? Но я не сдаюсь, я только отступаю.
   Не волнуйтесь за меня, мамочка, я выдержу, я выстою, я своего добьюсь. Вы – самое дорогое для меня. А я … я буду счастлив!  И за себя, и за отца, который умер молодым, и за всех вас.

          Лето 1972 г. Зима.

   Съездил в Байкальск. За год он изменился, стал неродным: всё не так. Заглянул к Мартусиным. Тётя Валя рассказала о нашенских: Витя поступил в иркутский Политех, Люба Выскребенцева – в Университет на биофак, Худорожков уехал в Москву. Только я, получается, трачу время зря.
   Лето убывает на глазах. Мы с отцом и братом ездили в Саяны за дикой малиной и земляникой – там огромные нетронутые поля ягод. 
   По вечерам изучаю немецкий язык по самоучителю. Нашел учебник стенографии (мамин) – начал осваивать приёмы скорописи. Вожу сестрёнку в садик; играем с ней в карты: она – заядлая картёжница. По утрам упрямится: «Не буду я это надевать, вот так, не буду…». Я пускаюсь на хитрости: «Когда придёшь из садика, весь вечер будем играть в карты, только одевайся быстрее, ладно?» – «Ну ладно, давай своё платье…нехорошее», – берёт она отступного. Я дипломатично молчу.
   Приезжал из Иркутска Лёшка Розов, хмельной от восторга: поступил в институт. Говорил много, весь сиял, пыжился. И даже меня стал жалеть. Рано жалеет.

           Конец сентября 1972 г. Зима.

   Устав сидеть дома, вылезли с Юрой (ему уже 14-ть) из уютной норы в непогодь – посмотреть на осень. Шли по полю в сторону дачных строений, против вязкого натужного ветра. Под опустившимся свинцовым небом бродят между стогами потерянные коровы; пастухи не могут согнать их в стадо – вести по домам. Впереди – та самая боярышниковая роща, которую мы любили разглядывать из квартиры Мутного, уже пустая, просвечивающая после листопада. Сердце щемить начинает: необъяснимое томит и тревожит… Хотели костёр развести, стали ветки собирать. Глядь, подъехал на кобыле плюгавенький мужичонка, с гороховыми глазками, подбородком клинышком. Рядом – собака. Обходчиком стогов оказался. Слез он с лошади, прилёг на землю, завёл разговор:
   - На природу потянуло?
   - Ага…
   - Вот и меня… Люблю я это дело. Особенно если и поохотиться можно. Вон кобель какой. Настоящая, охотничья собака. Молодая только ишо… Сами-от откуда?
   - Вон, с микрорайона.
   - Понятно. И давно живёте? Откуда приехали-то?
   - Около года назад, из Байкальска.
   Собака с лаем бросилась в кусты.
   - Бурундука чует, – предполагает обходчик.
   - А кроме бурундуков, тут ещё что-нибудь бывает?
   - А как же! То белку подстрелишь, то косулю, а иногда и медведь заходит.
   Собака залилась визгливым лаем. Человек вскочил: «Загнала!». Мы побежали за ним вглубь рощи. На хрупком деревце, на самом его верху, сидела… кошка. Рыжая, с густой шерстью, свалявшейся на тощих боках, одичавшая совершенно. Переводит с собаки на нас большие человеческие глаза. Мужик нашел палку, бросил в кошку.
   - За что вы её!? – закричал мой брат, готовый повиснуть на руке с палкой. – Пусть сидит. Не надо! Не трогайте!
   - Она всё равно сдохнет – чё ей? Пусть кобель поучится. Собака неотрывно и жадно ждала, гарцуя у дерева.
   Человек стал трясти дерево. Бедное животное на вершине будто всматривалось в нас, умоляюще, жалостливо, в смертельной тоске. Ветка обломилась от тряски, кошка упала, тотчас скрылась в роще, преследуемая злобным лаем. Прозвучал тоненький, похожий на детский, вскрик и протяжный убывающий плач.
   Когда мы достигли рощи, кошка лежала с перекушенным позвоночником и сломанной лапкой. Она было ещё жива, глаза  открыты, непонимающие, без упрёка. Встала на две передние лапы, осторожно, боком, поползла в кусты. А кобель зализывал в стороне ободранный живот, не обращая на неё никакого внимания.
   Юра молча плакал… Пошёл мелкий моросящий дождь.       

           5 октября 1972 г. Зима.

   Мне – 18 лет! Я не хочу…, не хочу, чтобы мне было 18 лет. Ощущение, что неведомая сила тащит меня куда-то, а я изо всех сил упираюсь ногами, отмахиваюсь. Жаль того, что есть сейчас и уходит, и не будет никогда.
   Мои ровесники считают, что в 18 лет надо уже пройти через всё: девочки, водка, драки… Но это не мой выбор. Еще одна цитата, которая понравилась: «Правильно употреблять своё время – значит сберечь его для себя. Больше того, тем самым ты кладёшь его в рост под огромные проценты, и через несколько лет оно превратится в солиднейший капитал ». 
   Галина Фёдоровна строго-настрого наказала не уезжать в армию не попрощавшись с ней. «Недовольна, – говорит, – я своим классом: нет у них того, что есть у вас…». Заглянул на днях в школу, там шёл какой-то недетский вечер: народу набралось – организаторы, хозяева, гости, и «химики»  тут же из соседнего общежития, а следовательно и милиция. И вся программа налицо: сначала танцы, потом – драка, кому-то голову разобьют; бывает, что из окна выбросят. Всякой мрази насмотришься. 
   Витя Мартусин прислал письмо, спрашивает, как я съездил в Москву. Смешно! Как я мог съездить? Я временно отступаю. Я делаю жизненный зигзаг ценою и длинною в два года. В ДВА БЕСЦЕННЫХ ГОДА! 

   
                5.АРМИЯ: В УЧЕБНОМ ПОЛКУ

              Из дневников

          Ноябрь-декабрь 1972 г. Читинская область,
          станция Оловянная, в/ч 16981

    Одиннадцатое ноября – мой последний день дома. С самого начала я был против шумных и многолюдных проводин – просто тихий прощальный ужин накануне в кругу самых близких. Сделали с мамой пельмени. Пригласил Серёгу Жилина, Галю Рублёву и, конечно, Галину Фёдоровну. Она принесла в подарок почтовый набор – чтобы, значит, писать не забывал. И книгу «Особая папка Барбаросса».
   К полуночи пошёл проводить Галину Фёдоровну. Она говорит:
   - Во сколько ты завтра уезжаешь?
   - В семь утра.
   - Я приду на вокзал…
   - Спасибо, Галина Фёдоровна. Лучше не надо, давайте простимся здесь.
   Она крепко пожала мне руку, а потом по-матерински обняла за плечи и поцеловала:
   - Пиши, не забывай нас.
   - Что вы! Я вас никогда не забуду. Спасибо вам за всё…
   Ночью выпал снег и продолжал мелко сыпать на застывшие лужи, окаменевшие извивы грязи. Люди шли кутаясь в шарфы. Вокзал забит призывниками, сутолока наполовину с народным гулянием и дворовой разборкой. Ещё темно, но играет гармонь, пляшут и поют, плачут. Я отвернулся…
   Рядом – мама, отец, Юра, Ольгуня. Объявили посадку в эшелон. Все кинулись, а мы всё стоим. А тут ещё какая-то баба заголосила, будто на похоронах по покойнику. Мама смотрит на меня: спешит насмотреться? Милая мамочка, сколько еще придётся ждать и терпеть!? Есть ли ещё человек, достойный самой горячей сыновьей любви, как моя мама? И сколько этой любви нами недодано – сухими, эгоистичными. Вот она: спокойными руками перебирает Ольгунин воротник, уставшая, с большими добрыми глазами. Волнуется, боится расставания – я же вижу… 
   Прибыли в Иркутск. Опять вспоминаю Чехова: «Из всех сибирских городов самый лучший Иркутск ». На пересыльном пункте, набитом смрадным дыханием и вонью, нас выстроили в две шеренги, «обшманали» карманы и рюкзаки, изъяли ножи, вилки, карты, одеколон, вино и, обчистив, запустили в вольеры… По обе стороны коридора высились в три этажа широкие нары, устланные призывниками, похожими на беспризорников, бездомную шантрапу, на бандюг. Ободранные, вшивые, в засаленных ватниках, изорванных рубахах, с уголовными мордами. Я от природы брезгливый, хоть и сибиряк. А тут – грязь, запах блевотины и перегара, густой туман сигаретного дыма, отовсюду – ругань и мат. Сорвавшиеся с цепи юнцы спешили «жить». 
   Время от времени  включается громкоговоритель, призывая строиться на плацу. Там военком называет фамилии, счастливцев выводят на середину и называют час отправки. Уехать хотят все: этот ад невыносим. 
   Внезапно офицеры начинали обыски и облавы: опасались ножей и водки. Многих прямо с нар отправляли в больницу. Молодой заносчивый лейтенант в металлических очках, забравшись на нары, напустился на пьяную компанию:
   - Опять пьёте, сволочи! – А ну пошли со мной.
   - Пошёл ты!.., – в ответ. Офицер с размаху ударил парня.
   - Ты каво бьёшш, гадина…, – кинулся на офицера призывник-сосед, довольно ловко дал очкарику в челюсть, и тот пошатнулся, откинулся назад и картинно, оторвавшись сначала одной ногой, а потом и другой, рухнул со второго яруса нар в проход. Перед самой отправкой я снова видел того парня, который ударил офицера; лицо его сочилось подтёками, под глазом отливал ярко-фиолетовый синяк. Говорят, что офицеры провели с ним «беседу».
   Наконец, на плацу произнесли и мою фамилию. Когда команда была сформирована, всех подвели к стоящему неподалёку сержанту с артиллерийскими эмблемами. «Алёша», – представился он нашей группе. Мы плотно обступили его, выспрашивая относительно места и условий службы.
   - Так куда поедем, сержант?
   - В Ташкент…
   - Смотри, как бы из твоего Ташкента Магадан не получился.      
   Ехали сутки. Из всей дороги помню только острый голод и сухой паёк. Поезд остановился ночью. Куда приехали – неизвестно. Прочитали название станции: «Оловянная». Читинская область. Погрузили нас всех на крытые военные машины, опять тронулись куда-то. Остановились. На остаток ночи разместились в двухэтажном здании с надписью «Винтполигон» - на полу длинного коридора. Наутро – в клуб. Так и началась моя служба в Советской Армии.
   Когда рассвело, можно было, наконец, разглядеть окрестности. Более безрадостной местности я не видел; серость и унылость пейзажа убивали. Судьба привела меня в учебный артиллерийский полк, где готовят специалистов сержантского состава для артиллерии и пехоты. Военная часть состоит из нескольких объектов; это (где «Винтполигон») – учебное поле № 4, изрытое окопами и оврагами.   Перед воротами высится огромная лысая гора, каменистая и безжизненная, без намёка на зелень, с черным – «дембельским» – крестом на вершине; позади – еще одна такая же гора, и тоже с крестом. «Жилой» район части составляют стоящие в ряд бараки-казармы и бараки-учебные корпуса. Между ними – плац для занятий по строевому шагу – шагистике.
   В артиллерийских частях не роты, а батареи. Наша батарея – седьмая. Как нам сказали, особенная. Таких батарей только две в стране: здесь готовят специалистов по переносным комплексам противотанковых управляемых реактивных снарядов (сокращённо ПТУРС) – ПТУРС «Малютка». Со всех нас сняли гражданские одежды, постригли наголо, пропустили через баню, раздали обмундирование. И пошло…
   Командира взвода видели всего несколько раз. Умный, давно переросший свою должность старлей , молчаливый, сухой, службой тяготится и потому, похоже, пьёт. В заместителях у него старший сержант Никуленков, этакий рубаха-парень; чрезвычайно начитан, прекрасно рисует и собирается поступать в Московское художественное училище. Я видел его альбом с рисунками – по-моему, талантливо. Во взводе три отделения. Командиром моего отделения является сержант Афонин. Старшина батареи – рослый и сильный белорус, старший сержант Крень. Ещё надо упомянуть очень мрачную и зловредную личность – сержанта Даудриха. В одном взводе со мной оказались дорожные знакомые-«земляки»: простоватый Иван Мураенко; носатый и хозяйственный Генка Прокопьев, обладающий природной практической сметкой и «бытовой» хитростью; он коллекционирует стишки из газет – все подряд. Странное хобби.
   Постоянно мёрзнем. Велено быть одетыми по уставу: гимнастёрка и под ней белая хлопчатобумажная майка с длинными рукавами, В казарме – прохладно, как в морге; вовне – просто холодина. Мы из учебного корпуса в столовую бегаем строем без шинелей. Пока добежишь, шейные позвонки морозом схватывает. Утепляться домашними вещами не разрешают (ни носки под портянки, ни перчатки, ни кофту какую под гимнастёрку); впрочем, у меня всё равно их нет.
   Учебный день разбит на занятия в корпусе и занятия на улице – на плацу или в поле. Вечером, перед сном, предусмотрен свободный час. Набиваемся всей батареей в нагретую дыханием ленкомнату, спина к спине – так теплее; слушаем пластинки, тоскливые, однообразные. Кто-то пишет письма, кто-то дремлет. Недостаток сна – катастрофический. Курсанты ходят медленно, будто в спячке или на примороженных шарнирах. Хочется выть… Такие запуганные зверьки с подавленной волей.
   В учебном корпусе сидим за партами; каждому для занятия выдают секретную тетрадь, где мы делаем записи; в конце – тетрадь отбирают. Изучаем устройство ПТУРС.
   Уличные – тактические – занятия проходят на учебном поле № 4. Надеваем на себя шинели, за спиной – 12-килограммовые чемоданы-ранцы ПТУРСов, на груди автомат, снаряжение: противогазы, ОЗК – общевойсковые защитные костюмы (прорезиненные – для защиты от химического и биологического оружия). Сначала в таком облачении марш-бросок по ущелью. От сержанта поступает команда: «ОЗК надеть, газы!». Надеваем – всё должно быть по нормативу – на голову, на шинель, на ноги прорезиненную оболочку ОЗК; вместо лица торчит «морда» противогаза. «Вспышка справа», – кричит сержант, и все бухаются на землю головой от «взрыва». Надо еще правильно упасть. 
   - Встать! Продолжать движение! – Бежим дальше. – Вспышка слева! – Опять противогазом в землю.
   Команды следуют одна за другой. Падаем в снег потными лицами, задавленные чемоданами-ранцами, прижимаемся. Ощущение времени исчезает, и чувствуешь себя не человеком, а заводной марионеткой. В противогазе дышать нечем, в нём булькает вода (пот), мы задыхаемся: хоть бы один глоток! Снимать противогаз запрещено. Первым не выдерживает полноватый Ионов: он не может подняться, сорвал противогаз, плачет. За ним – ещё трое. Ночью их отправят драить сортир.
   - Вперёд! – орёт сержант. Цепляясь за реденькие кустики и пошатываясь от недостатка кислорода, мы медленно ползём вверх по склону, на плато, чтобы развернуться цепью и по команде сержанта занять позиции в окопах.

         28 декабря 1972 г. Читинская область,
         станция Оловянная, в/ч 16981
               
   Приняли присягу. Готовились к ней долго. Учили текст, проводили репетиции. Накануне две ночи «оборудовали» парадные мундиры, которые нам выдали: надо пришить погоны, петлички, подворотнички и т.п. С утра выстроились на плацу. Прошёл смотр. В казарме (здесь говорят: «в расположении») накрыли красными бархатными скатертями столы, разложили красные книжечки с тестом присяги. Долго переминались в шеренгах, выравнивая строй, поправляя оружие. Наконец, началось: «Курсант Боков…, курсант Васильев…, курсант Вензель…, курсант Галлямов…» Проходит час. Автомат, в руке у груди, медленно уползает вниз – затекли руки. Десятки раз повторяются слова: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…». Позади еще один час. Сводит икры ног, болит шея. Полдень. Слышу: «Курсант Шумилов…». Деревянно выхожу из строя, пересохшим ртом зачитываю текст. Вместо голоса, дребезжание какое-то… Всё!
   Начинаются армейские будни: караулы, строевая и полевая подготовка, учения. Теперь нам можно доверить оружие с патронами. Впервые стоял в карауле. Это когда тридцать, примерно, человек (то есть взвод) на сутки приступают к охране военных объектов. Командир взвода – начальник караула. Одно отделение караула отправляется на кухню – чистить картошку, делать заготовки под руководством повара-старшины, накрывать столы, потом собирать и мыть посуду. Остальные – в караульное помещение. Состав караула делится на три части: одна часть стоит на постах; другая – «бодрствующая смена»: сидит за столами и учит уставы; третья – отдыхает, спит в одежде на нарах. Каждые два часа стоящие на постах приходят и становятся «бодрствующей сменой»; «бодрствующая смена» ложится отдыхать; отдохнувшие – идут на посты в сопровождение сержанта-разводящего. В любой момент весь караул могут поднять «в ружьё». В полку ходят жуткие истории (может, это солдатско-караульный фольклор) о нападениях на караулы и на отдельных караульных.
   Стою на посту… Тихая-тихая ночь. Страшно. Охраняю склад боеприпасов. Он окружен двойным забором из сплошной колючей проволоки; пространство через неё хорошо просматривается. Хожу между двумя этими как бы заборами туда-сюда, шагов по пятьсот. Впереди не то камень, не то голова китайского диверсанта. Со всех сторон, как исполины, молчащие чёрные сопки; в просветах между ними таинственно и необыкновенно перемигиваются звёзды в небесных всполохах. Где-то там – вечность. И бесконечность. В ушах – звон. От тишины. Что это? Голова китайского диверсанта исчезла… Вроде, снег неподалёку скрипит… Заухала сова.. Ветер забренчал колючей проволокой.
   На мне – огромные стоптанные валенки, тулуп поверх шинели, с широким меховым воротником, в него я засовываю отмороженный нос. Похож на медведя, сам себе кажусь великаном, хранителем спокойствия. Моя миссия кажется мне ответственной и величественной, а лишения и трудности – нужными и романтичными.  Надо ходить, двигаться. Если надолго застыть, глаза закатываются, и одолевает сон; спать – нельзя! Рассматриваю пятна на Луне. Снова пятьсот шагов туда-сюда. Скоро сменят. И так 4 раза в сутки, на которые заступил караул, – ночью и днём. 
   Самое отвратительное – занятие строевой подготовкой. В морозы, на ледяном ветру. Поднимать ногу в сапоге, держать на определённом расстоянии от земли, шлёпнуть ступнёй о поверхность плаца, поднять вторую. Под команды сержанта: «Делай – раз; делай – два!..». Отрабатываем хождение шеренгами – прямо, разворот всей шеренгой, назад; потом всем взводом, выдерживая расстояние между шеренгами, равнение в шеренгах.
   Бесконечные полевые занятия (называется «тактической подготовкой»). Снова и снова: «Вспышка – справа!», «Вспышка – слева!», «Встать! Продолжать движение!», «Танки с флангов – к бою!». Со всей выкладкой, с чемоданами-ранцами. Учимся разворачивать ПТУРС, маскироваться на местности. Задача солдата – быть ближе к боестолкновению, на 50-100 метров ближе к врагу перед общей линией обороны, взводные или ротные окопы – позади, а у тебя – свой собственный окоп. Разворачиваешь ПТУРС, стреляешь – и удирай, иначе по тебе начнёт стрелять вражеская артиллерия.
   Бесконечные построения, несколько раз в день. Чтобы двигаться на занятия. Чтобы строем идти в столовую, обязательно с песней. У нашей батареи: «Горите ярче, маяки; в сердцах людей живое пламя…». Мороз – дёсна костенеют. Мы – без шинелей. Нет же: петь! Плохо спели – старшина ведёт на второй круг; неровные шеренги – снова круг. Волей-неволей заорёшь ты эту проклятую песню; чёрт бы побрал эти маяки…
   В таких передвижениях застудил лёгкие; поднялась температура. Я боюсь наследственного туберкулёза, который доставал мужчин по маминой линии. Но пока терплю, лечусь самовнушением. Видно, что в полку каждая деталь пребывания и учебного процесса отточена до мелочей годами, и в то же время очевидно, что многое можно было бы сделать более щадящим: почему, например, не разрешить утепляться каким-нибудь пуловером, присланным из дома; это вдвое сократило бы количество заболевших простудой. Или надевать шинели в морозы для передвижения по плацу, например в столовую. Я уж не говорю о постоянном голоде, который временами становится мучительным. Никаких запасов еды делать не разрешается. Раз в месяц выдают «солдатские деньги», часть оставляют на общие нужды, остального хватает, чтобы купить пару банок сгущёнки или пряников.   

         1 января 1973 г. Читинская область,
          станция Оловянная, в/ч 16981
    
   Прошёл Новый год. В расположении по-праздничному накрыли столы с грудами печенья, конфет, варений. Для нас, голодных, – как залежи золота, от которого исходит сияние. Сержанты поздравили с наступающим годом, выпили вместе чай. А курсанты, квёлые, мысленно были дома, полусонно переговаривались друг с другом, а потом и спать всех загнали; полуночи не дождались, слишком дорог каждый час сна.
   В ленкомнате стоит маленькая нарядная ёлочка – единственное деревце, которое вижу со времен прибытия сюда. Входящие по-особому, нежно, обходят её, словно она – чудо из сказки. Да так оно и есть. 
   Недоволен собой, пробивающейся иногда слабиной, неготовностью к обстоятельствам, мыслями, за которые стыдно. Человек познаётся до конца только в экстремальных ситуациях, при крайних условиях. Важно и тогда оставаться человеком! Я выдержу… Помню рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Я дойду!.. 

        6 января - январь 1973 г. Читинская область,
         станция Оловянная, в/ч 16981

   По очереди все мы ходим в наряды – дневальными по батарее (т.е. в казарме) и по учебному корпусу. На каждый корпус по три дневальных. Их распорядок чем-то похож на караульные обязанности, только вместо какого-то дальнего поста надо стоять при входе, у оружейной комнаты, потом 4 часа – натирать полы, мыть, скоблить, чистить, в том числе туалеты, отгребать снег от крыльца и т.п. Спать почти не удаётся. Стоящий у входа извещает о прибытии начальников, повторяет команды старшины и сержантов, оглашает  команды: «Батарея, подъём!» (утром); «Батарея, смирно!» (когда входит командир батареи или полка); «Батарея, отбой!» (ночью).
   Дневальный по учебному корпусу многого из перечисленного не делает; после занятий, половину дня, корпус вообще пустой. Нужно два раза в сутки промыть коридор, и так, по мелочи. Но нам не повезло: попали в наряд с сержантом Даудрихом. Он славится тем, что не даёт никакого отдыха курсантам, постоянно находит недоделки и новую работу. Его втихаря называют «недобитым немцем».
   Боль в лёгких, особенно справа, усиливается. Когда бываем в бане, стараюсь прогреваться. Но сама по себе общая тесная баня вызывает во мне отвращение – прикосновением мыльных тел, шершавых задов, брр! Не выдержал боли, пошёл в медсанчасть. Врач осмотрел и говорит: «Срочно в госпиталь». Так я впервые оказался в госпитале, за пределами полка – в Оловянной. Это – рай! Вот почему многие пытаются сачкануть в нём. Вензель, например. Он давно уже тут – второй месяц, прижился: проблемы с желудком, или, как многие считают, «будто бы проблемы с желудком». Располнел, довольнёхонек, съезжать, естественно, не желает. Рожа масляная, сытая. Кто от такой жизни откажется? Буду, говорит, и дальше симулировать; чем больше тут продержусь, тем лучше. Все у него знакомые, всюду он – свой. Сводил меня в магазин. По улице ходят обычные люди, от которых я отвык.
 
       Февраль 1973 г. Читинская область,
       станция Оловянная, в/ч 16981

   Одна из задач учебного полка – готовить младших командиров: ефрейторов, сержантов. Теперь приступаем к этапу стажировок: курсанты в течение дня должны под приглядом сержантов исполнять обязанности командиров отделений (это должность ефрейтора). Первыми отобраны Тачанов и Пилипосьян. Это они должны вставать по утрам за 10 минут до подъёма, а после команды дневального: «Батарея, подъём!», – командовать своим отделениям: «Первое отделение – подъём!», «Второе отделение – подъём!», «Третье отделение – па-а-дьё-о-ом!». Затем зарядка (тёпленькие со сна – на мороз), уборка территории (чистим помойку), завтрак (непременно маршем по плацу и, конечно, с песней). Есть надо быстро – как старшина. Иной раз только приступишь к пшёнке, а он уже кричит: «Батарея, встать! Выходи строиться!». И уже не сержанты, а Тачанов и Пилипосьян наблюдают за порядком. Старший сержант Никуленков почти не занимается нами – он дембель: то спит на тренажёре, то занят чем-то своим – готовится поступать. 
   Многие, не успев поесть, хватают со стола остатки хлеба, засовывают их в карманы в надежде съесть, затаившись где-нибудь в углу. Старшина замечает. По прибытии батареи из столовой выстраивает нас двумя шеренгами в расположении, и начинается шмон: первая шеренга – шаг вперёд, кру-у –гом, всем – вывернуть карманы! На этот раз попался только один курсант. Его выводят из строя, велят встать на табуретку перед шеренгами, приносят буханку ржаного хлеба – и он должен всю её съесть. Он глотает огромными кусками, давится, и в конце концов плачет от стыда или от бессилья. Уж лучше ходить голодным… 
   В середине февраля получил сразу две посылки  из дому. Радость захлёстывает – будто дома побывал. Посылка – это вещь символическая. Открыли её, как полагается, при всём отделении – и её уже нет, разобрали и пряники, и конфеты. Зато остаётся тёплое воспоминание.
   25 февраля ездили патрулями на станцию Оловянная: ходили вместе с офицером по вокзалу, рынку, магазинам, крупным улицам; проверяли документы у всех попадавшихся военных. Начинаю понимать «зэков», которые, отсидев 15 лет, на свободе теряются, не могут найти себе места и просятся назад в тюрьму. Тоже чувствую, что разучился ориентироваться в нормальной людской среде. Нашли с напарником фотоателье, зашли, сфотографировались: пусть мама посмотрит на меня.
 
      30 марта 1973 г. Читинская область,
      станция Оловянная, в/ч 16981

   Готовые фотографии смог забрать почти через месяц – во время очередного патрулирования. Получился смешной: фотограф (бурят) был низенького роста, ракурс снизу – дырки носа на переднем плане лица. Угловатый, запуганный, некрасивый, мороженый. Такой и есть.
   В конце февраля прокатилась волна жесточайшего гриппа. Как получается-то? Прибежишь утром – строем, в гимнастёрках – к учебному корпусу, а он закрыт; трясёмся на морозе, пока ходят за ключами. Мороз за 30. Началась эпидемия, за день слегло полвзвода. В учебных корпусах стали размещать больных, как в госпитале. Начальство приказало, наконец, ходить в столовую в шинелях.   
   В середине марта началась весна. Наши занятия в «учебке» подходят к концу. Скоро экзамены. Мы всё чаще, вместо учебных занятий, – на разных работах: то завалы брёвен на каком-то предприятии разбираем, то строим для полка в земле огромный погреб-холодильник величиной с дом: вереницами таскаем с реки ледяные глыбы. Нам с утра устанавливают нормы, и мы должны их выполнить. Вкалываем с подъёма до отбоя, голодные, уставшие, злые. 
   Однажды вернулись под ужин. Старшина спрашивает – не столько нас, сколько наших сержантов: «Всю работу выполнили? Норму взяли?». Молчание.
   - Что? С каких это пор седьмая батарея не стала справляться с заданиями? Батарея, бегом – марш!» – И мы, едва стоявшие на ногах после работы с брёвнами, вместе с сержантами, которые подгоняли нас, помчались марш-броском по дороге к «дембельскому кресту» на горе.
   - Всем – присесть! – командует старшина. – Гусиным шагом вперёд – марш! – В присядке мы двигаемся, переваливаясь, как гуси, с ноги на ногу. Пот заливает лицо, дышать тяжело, ободранные руки перестали чувствовать холод.
   - Встать! Бегом – марш! – Бежим назад. Не дай бог после такого не выполнять задания!   
   А сегодня на шестом посту застрелился курсант. Снял штык с автомата, воткнул его в стену склада боеприпасов и … лёг на ствол. Всадил в себя очередь, в спине дыра с добрый кулак. Вот дурачок! Наверное, он накануне занимался тактической подготовкой с Даудрихом. Нет ничего страшнее. У Даудриха отец – преподаватель немецкого языка, мать – учительница. Все в совершенстве владеют немецким.
   Мне тоже довелось под руководством Даудриха быть на тактических занятиях. Кровь и пот. Он необычайно педантично, хладнокровно, по-садистски доводит взвод до полусознательного состояния. Делает это очень системно, по-научному, с учётом психологических особенностей жертв и с каким-то удовольствием, внутренним удовлетворением. Помню, как он заставлял нас зарываться в мёрзлую землю, рыть для себя индивидуальный окоп на норматив. Да еще надев ОЗК. Вот ведь фашист!
   Недавно прошли важный этап обучения – бросание настоящих гранат (Ф-1) на полигоне. Взвод выстроился у холма перед ящиком с гранатами. Каждому курсанту по очереди вручали гранату, с ней надо было бежать к окопу, где стоял сам майор Низкий, командир дивизиона. Выше начальника представить невозможно; разве что господь бог. Он сам снимал чеку, делал короткий инструктаж и командовал:
   - Видишь мишень? –  Впереди высилась трехмерная фигура человека, словно высунувшаяся из окопа.
   - Так точно, вижу.
   - Бросай! – Я размахнулся, бросил. Не удержался от любопытства, дёрнулся из окопа – посмотреть, что будет с «человечком».
   - Ку-у-да? Ложись! – Придавил меня майор Низкий. Раздался глухой взрыв, над головой защёлкали осколки.    
   Праздником стала поездка на работу в Оловянную – разгружать вагоны с мёрзлыми бараньими тушами. Оказались там без особого присмотра. В перекуры шныряли по мясокомбинату и комнатам-холодильникам, распугивая бандитской походкой и подозрительными ватагами местных рабочих. Искали колбасу. Кто-то нашёл – съели. Потом и отобедали в заводской столовой. Как люди!
   После обеда я возвращался к месту работы среди подвешенных на крюках туш. В дебрях кровавого «леса» увидел озирающегося Ионова.
   - Ты чего здесь? – спрашиваю.
   -Так, жду…
   Появился один из рабочих комбината, из кармана его спецовки торчало горлышко бутылки.
   - Можно начинать, – сказал он Ионову. – Будешь? – спросил меня.
   - А! Давай! – решился я. Я сильно мёрз. Водка разогрела, уши запылали. Попадись мы в этот момент – не миновать гауптвахты.      
 
        27 апреля 1973 г. Читинская область,
        станция Оловянная, в/ч 16981

   Сдали экзамены. Получил:
по политподготовке – 5
тактической подготовке – 5
оружию массового поражения – 5
технической подготовке – 5
огневой подготовке – 5
спец. подготовке – 5
уставам – 5
строевой подготовке – 5
физподготовке – 5
инженерной подготовке – 5
военной топографии – 5
военной медицине – 5

   За два дня до экзаменов прошли проверку оружия. Чистили автоматы до обеда, после обеда, чистили после отбоя, всю ночь до подъёма. Прошёл день. Немного поспали, снова сели за чистку. Кажется, блестит каждый винтик, но нет – чистить, чистить, чистить… Сержант проверяет белоснежным кусочком ткани: проведёт где-то в дальнем углу автомата – небольшое затемнение ткани. Чистить!  Курсанты спали на ходу, в полусне механически в сотый раз тёрли ствол, газовую камору. В день проверки приехали начальники из Читы. Длинный ряд столов накрыли новенькими хрустящими простынями, на них лежали разобранные автоматы, рядом – полосы материи, сияющие белизной. За результат можно было ручаться. И действительно: батарея получила твёрдое «отлично»; командир батареи – повышение; два курсанта – нервное истощение. Старшина объявил батарее благодарность. Мы были довольны: гордились этой благодарностью. А потом целые сутки спали. 
  Скоро покинем «учебку», разъедемся по частям. Мысль – одна: куда отправят? У всех – чемоданное настроение. Дисциплина стала падать. Зверствовавшие сержанты куда-то попрятались. Нет нигде и Даудриха. Командир дивизиона каждый день раздаёт свою «таксу»: 5 суток гауптвахты.
   Итак, впереди – линейные войска. Снова неизвестность.      
   
      
                6. МОНГОЛИЯ:  ПУСТЫНЯ ГОБИ

                Из дневников

         Май 1973 г. Монгольская Народная Республика,
         г. Сайншанд, в/ч 96030

   Перед отправкой из учебного полка нам зачитали приказ: всем присваивается звание ефрейторов; тем, кто остаётся в «учебке», - младших сержантов. Стороной слышал, что меня определили в 15-ую команду. Это – Монголия. Слух подтвердился, когда выдали юфтевые сапоги с длинными голенищами, кожаные ремни, новое «хэ-бэ» (хлопчатобумажное обмундирование). «Монгольские» команды особо инструктировались в спортзале. Прощание было шумным, с баяном, рукопожатиями, пожеланиями. Бегали бить Даудриха и других, не нашли. Выдали сухой паёк – с ним спокойнее (колбасный фарш, хлебцы, тушёнка, рис, гречка, гороховое желе – в банках; всё – как деликатес).
   Ночью эшелон медленно подъехал к границе. Темь, глушь. Постукивают в торможении колёса, поезд совсем замер.
   - Выходи-и-и! – пронеслось по вагонам. Пришлось оставить раскрытые банки пайка, бутылки лимонада из магазина в учебке, снедь, прикупленную в Наушках. Выстроились плотными рядами вдоль высокой насыпи, как декабристы на Сенатской площади, под мощным лучом прожектора. Вдали колеблется кромка леса, словно водоросли под водой. Советские и монгольские пограничники осмотрели поезд за полчаса. По одному, проверяя военные билеты, нас вновь запустили в вагоны. Пора было спать, но оживление не стихало: мы ехали по монгольской земле.
   К утру стали видны степи, степи… Монгол с жиденькой бородкой, монголка в цветастом поношенном дели; парень в длинном халате и в шляпе. Повсюду юрты. Их белые пятна разбросаны по пустыне, как бородавки на землистом лице. Каждый городок – это чёрные домики, а вокруг снова юрты. Рядом возятся ребятишки, развевается на ветру бельё; переваливаясь, косолапо, бродят обитатели. Изредка мелькают трубы фабрик; промышленный пейзаж идёт этой стране. Впереди – Улан-Батор. Вдоль дороги тянутся огороженные склады, частоколы заборов, горы металлолома, какие-то машины.
   Несколько человек – и меня тоже – ссадили в Улан-Баторе, привезли в мотострелковый полк. Ехали через город: всюду стройки, башенные краны, яркие вывески, майские приветствия, в основном на русском языке; мимо гостиницы, городского парка. Оказалось, что в полку мы не нужны; после двух ночей велено было отправить нас дальше по этапу – в Чойр, а оттуда, после бессонной ночи в спортзале, – на юг, к китайской границе, в Сайншанд.
   Сайншанд – маленький городишко на юге Монголии, центр Восточно-Гобийского аймака с 7-тысячным населением. Такой же, как в Чойре, вокзал с тяжелыми колоннами и лепными украшениями в монгольском стиле, перед ним – мощенная булыжником просторная площадь с симметрично расставленными скульптурами на высоких пьедесталах; дальше два-три ряда каменных типовых, обшарпанных домишек, расцвеченных повсеместным бельём на верёвках. И снова – юрты.., юрты. Они – словно белый ковёр на выжженных солнцем пространствах великой пустыни. Огромные волнистые холмы на краю песчаной долины похожи на гигантские позвонки доисторического чудовища. Летом, говорят, после дождей пустыня оживёт, нальётся зеленью, зашевелится ящерицами, тушканчиками, грызунами. Не надолго. Потому что солнце выжигает траву – и жизнь замирает. Гоби мертвеет. И небо над ней мертвеет. Видно только прозрачные, извивающиеся струи нагретого воздуха, устремляющиеся вверх.
   Вот здесь нам и жить теперь.
   Читаю «Поединок» Куприна. Вот кусочек – как эпиграф к той картине приёма, которая нас ждала далее:
« - Ваше высокоблагородие, молодых пригнали!.. Да, именно пригнали. Они стояли на полковом дворе, сбившись в кучу, под дождём, точно стадо испуганных и покорных  животных, глядели недоверчиво, исподлобья».
   Прибыв в полк, мы попрыгали из машины, выстроились. От казарм к нам бежали любопытные. «Молодых пригнали!», – слышалось отовсюду. Начальник штаба, седой подполковник, стальным режущим голосом поздравил с прибытием и началом службы в линейных войсках. Мы испуганно озирались, замирая при его приближении. Рядом стояли офицеры – командиры подразделений и подбирали себе личный состав: «Вот этого мне дайте...! И во-о-он того».
   Мы прибыли в мотострелковый полк - в самую южную оконечность Варшавского договора. В 80 километрах – китайская граница. По всем военным сценариям, в случае нападения наш полк должен был задержать врага на 2 часа – до подхода основных сил.   
   Меня направили во второй противотанковый взвод шестой роты, сразу же произвели в младшие сержанты и назначили командиром отделения ПТУРС. 
   В казарму шестой роты вновь прибывший «молодняк» входил с опаской, наслушавшись о нравах в линейных войсках и о традициях по встрече пополнения. «Дембеля» – те, кому осталось служить последние полгода, особый армейский класс, – с нетерпением поджидали молодых. Обступив каждого, они разглядывали амуницию, как на рынке, и проговаривали: «А ремень-то у тебя какой..! Новенький. Зато, смотри, у меня какой – потёртый, рваный… А мне скоро домой. Не ехать же с таким к маме с папой… Давай меняться». И прибывшие кивали головой, безропотно отдавая и блестящие кожаные ремни, и пилотки, и юфтевые сапоги, которым так радовались перед отправкой. Я не отдал ничего; дембеля, видя мою рослость и свирепое лицо, быстро отстали.      
            
        Середина июня 1973 г. Монгольская Народная Республика,
         г. Сайншанд, в/ч 96030
         
   Начались сборы артиллерии дивизии: все противотанковые взводы, артиллерийские дивизионы – со своими пушками, гранатомётами, птурсами – прибыли к нашему полку, встали лагерем в паре километров. С военной точностью и организованностью разбиты два ряда палаток – больших, маленьких, квадратных, круглых, как шатры басурман. Перед палатками широкая красная полоса, имитирующая плац, место сбора. Её называют «линией». На линии, дают инструктаж и разгоны, совершают построения, разводы караула – всё, как в полку. Офицеры, обалдевшие от ночного пьянства, выгоняют на «линию» свои подразделения – ходить строевым шагом. Дежурные по палаткам и подразделениям дают указания нижестоящим. Какой-то прохиндей разорвал устав, и его клочки гоняет ветер между палатками. «Убр-р-рать!», – кричит дежурный по лагерю. В другой раз он велит выкладывать одинаковыми по величине серыми камешками каёмку «линии» по всей длине. Потом заставляет наряд граблями наносить на плоскости «линии» контрольные полосы, как на границе, чтобы засекать нарушителей. И некоторое время спустя заставляет стирать эти полосы веничками.
   За «линией» высится вытянутый хребет песочного цвета; на нём двигаются патрульные – чтобы наш лагерь не «накрыли» сверху неожиданной атакой. Впрочем, атаковывать некому. Просто военная предосторожность. С другой стороны, за рядами палаток, организован парк техники: четыре десятка БМП – боевых машин пехоты, машины для ПТУРСов, БТРы – бронетранспортёры, грузовики; тут же – разные виды пушек: «рапиры», гаубицы. В глубоком овраге, прорытом ливнями, спряталась кухня; неподалёку – палатка столовой. Со всех направлений мы прикрыты скалистыми выпуклостями, за которыми стоят лагеря артиллерии из Чойра и Улан-Батора. Кругом – песок, разрушающаяся порода, жара, уныние.
   В моём взводе три отделения; два – гранатомётных и одно – ПТУРС. Палатки взвода стоят вблизи друг от друга; каждому отделению – по палатке. Спим на ватных матрацах, расстеленных на земле. Я как командир отделения ПТУРС провожу на сборах тактические занятия. Знакомлюсь с ребятами отделения. Котельников и Ковальчук учились в институте, когда их призвали, у остальных образование – не ниже среднего. Первое занятие вышло  неуверенным: телёнок телёнком. Потом приноровился. «Танкоопасное направление, – кричишь, – со стороны вышки. Занять огневую позицию уступом влево на гребне горы Плоская!». Ребята красиво и быстро, мгновенно рассыпаясь, занимают оборону. Но красиво, если сам не бегаешь. Я-то знаю, что стоит за этой красотой. Гимнастёрки – хоть выжимай; портянки – сопрели, усталость в мышцах и лютая ненависть в голове.  Мы бегаем манёврами недолго. Побегали – и сидим-отдыхаем где-нибудь в ложке-расщелине.
   По вечерам здесь, в линейных частях, времени больше; в «учебке» у нас его совсем не было. Ходим вялым строем в кино; экран и скамейки оборудованы на открытом пространстве поодаль. Есть даже кафе. Денег нет. Высшие офицеры, утомлённые дневными занятиями, исчезают, и мы предоставлены сами себе. Наш взводный лейтенант Худяков в отпуске. Получилось так, что в его отсутствие управлять взводом выпало мне, в том числе на тактических занятиях, где разворачиваемся тремя отделениями – вместе с гранатомётчиками. Помогает мне Котельников: он шустрый, служит на полгода больше меня и лучше знает бытовые детали и особенности отношений.               
   
         Середина июня 1973 г. Монгольская Народная Республика,
         пустыня Гоби, лагерные сборы артиллерии

Куприн А.И. ("Поединок"): «Сегодня напьёмся пьяные, завтра в роту – раз, два, левой, правой, вечером опять будем пить, а послезавтра опять в роту. Неужели вся жизнь в этом? Нет, вы подумайте только – вся, вся жизнь! ».
                ____________________

   Вернулся из отпуска командир взвода Худяков (с женой и дочерью). Ешё молодой, но вялый; среднего роста, светловолосый, красивый, если не после попойки. Я боялся его приезда, а он пока всё больше отсутствует. Появляется редко – красный, с испитым лицом. Временами как будто просыпается от душевной спячки и равнодушия, входит в служебный раж и в порыве нагрянувшего  неуёмного рвения выгоняет всех солдатушек на плац – на строевые занятия. Хватает его на пару занятий. Он снова вянет, исчезает с другими такими же молодыми офицерами на очередную пирушку.
   Живём без газет, будто на острове. Может, кроме нас и нет больше никого?    

           Конец июня 1973 г. Монгольская Народная Республика,
           пустыня Гоби, лагерные сборы артиллерии

   Начались бесконечные наряды – очередь нашего взвода. Был дежурным по батарее, дежурным по парку боевой техники. По батарее – хлопот много. В парке техники обязанности несложные: заносить в журнал, какие машины выезжают и заезжают; какую технику увозят и привозят. Вот где много свободного времени. Убиваем его всем нарядом на слабый и нездоровый сон. Вдобавок жара несусветная. Тело расслаблено, раскис…
   Как спасение промелькнули недавние многодневные дожди. Соседние палатки тогда затопило. Водопады обрушились в ущелье, пахнуло свежестью, грозами, стихией – нашей, русской… Повеяло чем-то родным. Почувствовал, что на чужбине, и от этого стало тоскливо, смута тревожит; при таком настрое волки воют. 
   
          3 июля 1973 г. Монгольская Народная Республика,
          пустыня Гоби, лагерные сборы артиллерии

    Идут обычные будни. В воскресенье взводу велели вернуться на день в полк, в расположение роты: работали в казарме. Потом меня снова «сунули» дежурным по парку. Днями – полевые занятия. Отрабатываем действия личного состава при химическом нападении. Отрабатываем жестоко. Десятки раз отделение ПТУРСов и гранатомётчики разворачивались в марше. С пультами за спиной, с тяжёлыми «дурами» гранатомётов на плечах. Падаем на озверевший голос: «Вспышка – справа!», «Вспышка – с фронта!». Хитрость заключается в том, чтобы в доли секунды сориентироваться и вытянуться плашмя на земле ногами в сторону предполагаемого взрыва, желательно хоть в какое-то укрытие. Кто не успевает, тот «умирает в одиночку»: ага, а ну-ка – «Газы!», и в противогазе – 200-300 метров кросса по выжженному песку. После этого всегда получается. Только самые слабые «не выживают»: Пудов расплакался, как маленький, горько и жалостливо. Ни двигаться, ни говорить не можем – всё запеклось.
   Моего любимца Ковальчука забрали писарем в штаб. Он уже этого ада не увидит.         


          4 июля 1973 г. Монгольская Народная Республика,
          пустыня Гоби, лагерные сборы артиллерии
         
Куприн А.И. ("Поединок"): «Дельный, умный ловкий парень вне службы, он держит себя на занятиях совершенным идиотом. Очевидно, это происходит оттого, что его здоровый ум, привыкший наблюдать и обдумывать простые и ясные явления деревенского обихода, никак не может уловить связи между преподаваемой ему «словесностью» и действительной жизнью ».
                _________________________

   Вместо Ковальчука привели какого-то неотёсанного молчуна по фамилии Стеценко. Сказали: ненормальный, дебил. Я присматривался весь день, трудно понять. Марширует коряво, на занятиях по уставу лишь сопит. А вне строя, без командиров, держит себя раскованно, и глаза не то умные, не  то наглые. Надо за ним понаблюдать; парень непростой. 

           8 июля 1973 г. Монгольская Народная Республика,
           пустыня Гоби, лагерные сборы артиллерии
         
Куприн А.И. ("Поединок"): «В самом конце мая в роте капитана Осадчего повесился молодой солдат, и, по странному расположению судьбы, повесился в то же самое число, в которое в прошлом году произошёл в этой роте такой же случай ».
                ________________________

   В полку ЧП: застрелился на посту парень. Шестой пост (это склад боеприпасов) находится рядом с нашими сборами. То-то я обратил внимание днём на выстрелы; показалось, холостыми стреляли, ан-нет…
   Самоубийства в армии вещь обычная. Не проходит года без таких случаев. Несчастных не запаивают в цинковый гроб, не провожают на родину с траурно-торжественной церемонией перед всем полком; просто довозят до границы и в Наушках, если не встречают сына родители, хоронят на общем кладбище. Там их уже целая колония.
   Люди бывают очень изобретательны в выборе средств самоубийства; повеситься – это не ново. Глотают спичечные головки, хлебают дихлорэтан, стреляются в рот, в сердце, в висок, прыгают с поездов под колёса. Такие случаи давят на психику. Все ходят задумчивые, хмурые, словно какая-то мрачная тайна ложится на плечи, и страшно…   

            Август 1973 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030

   Полевые сборы артиллерии – позади. Нашего командира взвода Худякова перевели с повышением звания в одну из батарей. На его место прибыл розовощёкий лейтенант-двухгодичник, выпускник Иркутского политехнического института Филиппов. Офицеров-двухгодичников называют «студентами». Наш «студент» освоился быстро: любит покомандовать, но и знает, как и где можно «посачковать». 
   Идут бесконечные караулы – наряд за нарядом. Мы уходим всем взводом. Я, правда, теперь не стою на постах, а хожу разводящим, но, учитывая длину маршрута к посту и обратно, неизвестно, что лучше, – стоять на посту или в течение суток наматывать километры туда-обратно. Командир взвода ходит начальником караула. На часть ночи исчезает (поспать), вместо него остаюсь я – как его заместитель.
   Вожу караульных на разные посты. Больше всего люблю пост по периметру части («городка»): много интересного можно увидеть. Как, например, садится единственный сайншандинский самолёт – недалеко от нашего полигона. Прыгают парашютисты. Ковыляет сгорбленная монголка с мешком за плечами, собирает щепки – топить; всё древесное здесь на вес золота.
   Однажды мне с отделением приказали вывезти мусор за город. Проехали Сайншанд, за кольцо юрт,– на свалку. Не успели подъехать и взяться за лопаты, откуда ни возьмись примчалась целая семья монголов: старушка, мужчина, двое детей. Уселись, терпеливо дождались окончания нашей работы; в руках – металлические прутья  с раздвоенными, как змеиные языки, наконечниками. Потом только понял, для чего: они ловко разгребали наш мусор, вытаскивая из него этими палками куски тряпок, бутылки, деревяшки. От юрт бежали новые ватаги, ковыляли одиночки. Похоже, что такое времяпрепровождение – единственное развлечение и единственное, чем они живут.
   В караульных хождениях есть возможность размышлять, прокручивать в голове материал к экзаменам в институт, фразы для писем домой, Галине Фёдоровне, Вите Мартусину; сюжеты для этого дневника, события в стране и в мире. Время – интересное: оживление советско-американских отношений. Пару лет назад к нам прилетал Ричард Никсон; недавно Брежнев был в США. Тогда подписали Договор об ограничении систем противоракетной обороны; сейчас – Основные принципы переговоров о дальнейшем ограничении стратегических наступательных вооружений и Соглашение о предотвращении ядерной войны. А я вспоминаю забетонированные шахты межконтинентальных ракет, которые были видны в учебке: их рассекретил предатель Пеньковский, сбежавший в США.
      
            Сентябрь 1973 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030
         
   Командует нашим батальоном «легендарная» личность – майор Макавеев. Слава его гремит по всей дивизии. Носит генеральский ремень, обтягивая им бочкообразный живот; прикрывает залысины огромной, как аэродром, фуражкой. Он представляет собой отборный тип армейского франта и карьериста. Не говорит – ревёт: его зычный голос слышен на другом конце полка. Поистине, это голос, «которым он сделал всю свою карьеру» . На батальонных построениях майор Макавеев проходит по шеренгам рот и взводов, и вдруг взрывается, увидев чересчур длинную причёску какого-то «дембеля». Он требует машинку для стрижки и тут же простригает солдату полосу по черепу от затылка ко лбу. «Распустились!» В запале начинает стричь всех подряд, в том числе сержантов.   
   Если комбат заходит в расположение роты, жди разноса. За всё: за пылинку, за чуть сдвинутую чью-то тумбочку у кровати, за вид дневального. У меня с комбатом сложились хорошие отношения, на меня, когда я его встречаю докладом в расположении взвода, он орёт не так громко, как бы ворчит. Иногда вызывает к себе и даёт приказы. Я понял один секрет, который помогает выживать: твёрдо и уверенно говорить: «Есть! Будет сделано! Так точно!». А потом можно делать всё так, как считаешь нужным, а не как он приказал.
   Начинаю повторную подготовку к поступлению в МГИМО, благо времени теперь больше. Много читаю; беру книги в полковой библиотеке; кое-какие учебники по истории прислала Галина Фёдоровна. 22 сентября было опубликовано Заявление Советского Правительства о разрыве дипломатических отношений с Чили. Там произошёл военный переворот, к власти пришла хунта «чёрных полковников». Президент Альенде свергнут. В Европе начался второй этап Совещания по вопросам безопасности и сотрудничества в Европе. Удастся ли договориться?      
      
              6 октября 1973 г. Монгольская Народная Республика,
              г. Сайншанд, в/ч 96030
         
Куприн А.И. ("Поединок"): «Изучался практический устав гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной школы, у прицельных станков. Всё это были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в караульном доме, у денежного ящика. Между ними ходили разводящие и ставили часовых; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового  его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большею частью собственную фуражку. Старослуживые, твёрже знавшие эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно суровым тоном: «Отходи! Не имею полного права никому отдавать ружьё, кроме как получу приказание от самого государя императора». Но молодые путались. Они ещё не умели отделить шутки, примера от настоящих требований службы и впадали то в одну, то в другую крайность»
                _____________________________   

   Всю неделю – через день – ходим в караул. Валимся с ног. Вчерашний свой День рождения попал разводящим на самый дальний пост, который у нас никто из сержантов не любит: полтора километра в одну сторону, полтора – возвращение; смена караула занимает 40-50 минут; почти не спал, «намотал» километров 40. Вот тебе и День рождения…
   Началась подготовка к новому караулу. Обычно подразделение, которое заступает в наряд, после обеда начинает мыться, бриться, чиститься. Подшиваем новые подворотнички, начищаем сапоги до блеска, готовим оружие. Дежурный по роте, дневальные, начальник предстоящего караула – все в хлопотах: в 16.00 – полковой развод, на котором царит начальник штаба подполковник Чугунов. Он обходит строй, выборочно проверяет у солдат знание устава и внешний вид. Вызывает к себе командиров рот, отчитывает за недосмотры и неготовность. Некоторым дневальным велит подстричься. Стричь в армии – страсть всех командиров. Развод окончен, наряды уходят принимать дежурство, а караул маршем следует в караульный городок на специальные занятия. На них изучается Устав гарнизонной и караульной службы, отрабатываются действия часового, разводящих, всего состава при пожаре или нападении.
   - Я же тебя, олух, сто раз учил, – доносится голос офицера, – прежде чем передёргивать затвор, нужно подать команду… Какую? Ну что? Что ты должен делать при приближении постороннего? Ну!..
   Молодой солдат мнётся, всё перепуталось у него в голове от тупой долбёжки устава под надсмотром старшины в роте, от разгона на полковом разводе, от окриков и сумятицы.
   Запомни, дурень. При приближении постороннего ты подаёшь команду: «Стой!», спрашиваешь: «Кто идёт? – и приказываешь: «Назад» или «Обойти справа!». Понял? Повтори…
   Наконец, занятия в караульном городке закончены – и мы идём в караульное помещение. Я отвечаю за своё отделение. Караульная служба началась. Ещё на сутки.      


          Конец октября 1973 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

   Прошёл год моей службы в Советской Армии. Всё больше ощущаю себя винтиком одной большой машины. И здесь раздваиваюсь: с одной стороны, вижу, что машина – мощная, и она несётся вдаль…; с другой стороны, вижу, что машина – ржавая, и её надо чинить.
   Скоро уедет первая партия «дембелей». Жду этого момента больше, чем они. Поскольку последние полгода они почти не служат, никому не подчиняются, ничего делать не хотят, их присутствие в расположении и в составе взвода (всех взводов и рот) приводит к дезорганизации внутреннего уклада, к бардаку – если по-военному. У нас во взводе 6 дембелей этого года и 2 – следующего. Обычно «дембелей» стараются из казарм «изъять» под разным соусом; наших забрали на так называемый «аккорд»; построят солдатское кафе – и раньше остальных отбудут домой, да ещё и заработаю что-то.
   Лёша Розов пишет, что его выгнали из института, и он поступил в Иркутское высшее авиационное техническое училище (ИВАТУ). Доволен. Серёга Жилин, мама пишет, поступил-таки в Мединститут.      

         Середина ноября 1973 г. Монгольская Народная Республика,
         г. Сайншанд, в/ч 96030

   13 ноября покинули взвод и уехали домой первые «дембеля»: Воложанин; грубоватый Витька Харитонов; мой «земляк», зиминец, мягкий и добрый Власенко. Водителей БТРов демобилизуют, когда они сдадут технику новому пополнению; пока же слоняются без дела и скрываются от комбата. Все трое – Кравченко, Брагин, Муханов – запираются в каптёрке и перекраивают себе мундиры.
   Меня приказом назначили заместителем командира взвода, из младших сержантов произвели в сержанты. Фактически легализовали то положение, которое я уже занимал по факту. От нового статуса просыпается солдафонский раж – бегаю петушком и смотрю на всё хозяйчиком. И «дембеля» больше не сковывают. Надеюсь, это пройдёт
   

         Декабрь 1973 г. Монгольская Народная Республика,
         г. Сайншанд, в/ч 96030

   Ударили вдруг небывалые морозы. А полковая столовая – на ремонте. Сначала расставили столы на улице; теперь поварскую часть загнали в палатки, еду носят в термосах прямо в казармы, иначе язык к ложкам пристывает. Едим, как свиньи. Одно хорошо: не надо носа высовывать, там смерть!
   Готовимся к Новому году: облепили все стены новогодними картинками, на виду – плакат с поздравлением; блёстки повсюду, серпантин, самодельные цепи, гирлянды, снежинки. Сказка, а не казарма. Думал, комбат заставит всё содрать, будет орать: развели, дескать, детский сад. А он, наоборот, подчиняясь какому-то очередному изгибу своих рассуждений, остался доволен и похвалил.
   Изредка удаётся вырваться за пределы полка с дежурным офицером – на почту, за посылками. Идти надо мимо стадиона, «дэлгуура» , госбанка. Однажды зашли в местный музей, а потом заглянули в юрту неподалёку, спросили: «Можно посмотреть?». Кажется, напугали хозяев, но они предложили свой чай с верблюжьим молоком (от которого мы вежливо отказались); сопливый мальчонка топал на нас ногами…
   Познакомился с Хариным, который выполняет фотографические работы для комитета комсомола.      


          4 января 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

   Теперь, когда взвод в наряде, я на правах заместителя командира взвода остаюсь в пустом расположении и отвечаю за порядок в нём. Занимаюсь английским языком; беспокоит, что он быстро забывается.
   Между делами познакомился с разными интересными людьми. Расположение нашего взвода в правой части казармы, а левую занимает 6-я рота, все три её взвода. Близость с составом роты способствует тому, что мы друга друга знаем и поддерживаем общение по интересам. Сильное впечатление произвёл на меня лейтенант Емец, некоторые сержанты и солдаты роты. А недавно прибыл командиром в один из взводов очередной «студент» - лейтенант Оленин. Неловкий, неуклюжий, с близоруко-интеллигентным лицом, и добрый – ох, достанется ему от комбата… Он окончил факультет французского языка Мордовского университета, филолог-переводчик. Кроме того, прекрасный рассказчик, глубокий, наблюдательный ум; по-моему, с творческой жилкой. Словом, необычная личность, каковые меня всегда притягивают.
   Подружился с прапорщиком Селезнёвым, секретарём комсомольской организации батальона. Все зовут его «Зёмой». Начитанный, с хорошо подвешенным языком, но лентяй и бабник. В армии ему хорошо: и делать ничего не надо, и офицерских жён, недовольных мужьями,– полным полно. Благодаря Зёме, я часто – вместе с ним – бываю в городе. Он туда ходит за «архой» –  монгольской водкой. Сейчас он в 2-месячном отпуске. Меня избрали его заместителем в комитете комсомола батальона, и я остался  выполнять его обязанности по комсомольской линии. Кручусь на два фронта: и по взводу, и по комитету комсомола.
            
          15 января 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030
   
   Отношения со своим взводом и внутри взвода выстроил, похоже, удачно; сложился стабильный порядок. Вроде, и ребята меня уважают, и я, в свою очередь, делаю всё, чтобы служба не казалось им такой тяжелой, как мне в учебке. Что называется, отец солдатам. Комбат и полковое начальство знают и по-своему поддерживают меня.      
   Комвзвода Филиппов, наш «студент», немного ревнует, так как у него управлять ребятами получается хуже. Он нервничает, суетится, проявляет ненужную и надоедливую властность. Со стороны, смешно, но временами – злит; есть в этом некая детская упрямость. Я всегда спокоен и вежлив. И это тоже выводит его из себя. Мне не нравится развитие наших отношений: существующее напряжение тяготит меня. Он стремится сделать ситуацию ясной, ищет её разрешения в мелких кознях. Взял и перерыл мой чемодан; унёс всё, что не положено, по его мнению, хранить солдатам: фотографии, мои учебники, дневники. Явное ущемление достоинства. Обычно человек воздерживается от принижения других, если на собственном опыте испытал что-нибудь подобное.
   Мой бушлат – очень хорошего качества, переделан из офицерского. Говорит: такой тебе не положено, сними. «Никак нет, – говорю, – товарищ лейтенант», – демонстративно удаляюсь. Это мой ответный укол. Хотя и глупо. Не от большой мудрости все наши пикировки. Ребячество. Я за добро и гармонию во взаимоотношениях. Хочу откровенно поговорить с ним наедине. В том смысле, что считал и считаю его настоящим командиром, не ищу особых прав и привилегий, не собираюсь противопоставлять взвод командиру: мир, дескать.
   Тем более, что я всё чаще отсутствую в расположении из-за комсомольских дел. И надо сказать: они мне интереснее. Последние дни готовились к полковому комсомольскому собранию. Секретарь комитета комсомола части капитан Нигодин не отпускает от себя ни на шаг. Вчера собрание прошло. Я теперь член комитета комсомола полка, а комсомольская организация – 2 тысячи человек. Через пару дней состоится IV комсомольская конференция дивизии; поеду в составе нашей делегации.
   Казарма опустела: шестая рота всем составом отбыла к китайской границе, на Абату-Хурал, –  нести боевое дежурство. Другие роты батальона находятся в боевом охранении КП Армии – на так называемом 33-ем разъезде. Наш взвод оставили поддерживать текущий порядок.            


           Конец января 1974 г. Монгольская Народная Республика,
           г. Сайншанд, в/ч 96030

 Куприн А.И. ("Поединок"): «Батальонные командиры ровно ничего не делали, особенно зимой. Есть в армии два таких промежуточных звания – батальонного и бригадного командиров: начальники эти всегда находятся в самом неопределённом и бездеятельном положении» .
                _____________________________
   
   До отъезда на боевое дежурство прошли большие двухдневные батальонные учения. Я присутствовал на командном наблюдательном пункте (КНП) среди офицеров как исполняющий обязанности секретаря комсомольской организации батальона. Роты разворачивались в цепь по всему фронту. Начальник штаба полка тоже тут. Вышла какая-то заминка с «наступлением» - он говорит: «А вот теперь надо вызывать авиацию». Ну, конечно, «условно вызывать». Комбат не преминул поиздеваться. Зажёг дымовую шашку и кричит: «КНП, газы!». Офицеры – смех один – неловко натягивали противогазы. Злились: кому приятно лазить по окопам в холодных, с запотевшими стёклами, шлем-масках. Потом будут зло срывать на подчинённых, тоже устроят «газы». Я-то знаю.
   Комбат отсыпался в тёплых машинах связистов, а к вечеру пьянствовал в своей палатке с полковыми начальниками. Предлагает мне остаться сверхсрочно старшиной роты; говорит: дадим звание прапорщика, и со временем получишь-де офицерское звание. Как бы не так! Я рассказал ему о своих планах поступать в МГИМО. И что мне для поступления нужна рекомендация политотдела Армии. Обещал поговорить с кем-то.
   После учений я провёл заседание комсомольского бюро в батальоне, начали готовить общее собрание. Хорошо, что во взводе есть Шипицын: он занимается оформлением плакатов, объявлений. Бурчит недовольно: «Ну, что, товарищ сержант, всё я да я!».
   Взводный жалуется, что без моего надзора взвод «отбивается от рук». Отношения с ним после разговора наладились; всё изъятое – учебники, фотографии, дневники – он мне вернул.
   Коль скоро стал чаще предоставлен самому себе, то погружаюсь в сентиментальные воспоминания, то срываюсь на жёсткий и грубый стиль. Хорошо, наверное, что вся организация армейской жизни не оставляет солдату свободного времени – с ума сошли бы от мыслей и раздумий. О том, сколько всего потеряно, о тех, кто далеко… Тут и тоска по детству: не отбыл, видимо, своего детства вволю. И животное, безотчётное стремление куда-то – своего рода «ломка» переходного возраста и этапа. Сижу, глаза злые, ворот вызывающе расстегнут (нарушение устава), небрежен, и даже к письмам охладел. В ушах пульс колотит: «Занимайся…, занимайся…».      

             2 февраля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             г. Сайншанд, в/ч 96030

   Когда демобилизовались водители наших трёх БТРов, новых на замену прислали сразу же вместе с пополнением после очередного призыва. Одна из машин забарахлила и её отправили в Чойр на ремонт своим ходом, вместе с водителем Антипиным. Три месяца он там проболтался в бесконтрольной и анархистской среде ЧМО , привык к вольнице – придётся туго с ним. Комбат, если увидит такого, шкуру сдерёт. Он так и говорит: «Ты что, ЧМО из Читы?.. Ты – в Советской Армии!»,  и принимается за сержанта или офицера, в подчинение которого входит нарушитель.
   Когда я вызвал Антипина в первый раз для знакомства, он ввалился пьяной походкой, скособочась, дёргая руками. Я молча наблюдал, но замечаний делать не стал: пусть осмотрится, пообвыкнет. Он с 1953 года рождения, 7 классов образования, шофёр по специальности, отца нет (говорит: «нашлись двое, облили бензином и подожгли»). Невысокий, но крепко сбит, коренастый. После этой встречи я намеренно несколько раз строил взвод, чтобы он видел, как принято становиться в строй, выходить из него, обращаться к сержантам и офицерам. На следующий день снова вызвал его, он зашёл по всем правилам; постучался и доложил: «Товарищ сержант, рядовой Антипин по вашему приказанию прибыл». Руки уже не болтались, сам стоит по стойке «смирно». Словом, являл собой образец настоящего солдата. И этому я научил его, не говоря ни слова. Он даже и не подозревает, что его учили.
   Сегодня положили в больницу Петрова, невысокого узкоплечего мальчугана. Он совсем не воин: худенький, как восьмиклассник, хрупкий, беззащитный. Как мне жалко таких! И в реальных, и в словесных драках я всегда безотчётно становлюсь на их сторону, стараюсь убрать их с дороги, на которой их помнут. Услышав на перекличке свою фамилию, он коротко, звонко, как бы с испугом, кидает: «Я !». Если кто-то из сержантов подзывает солдата, он всегда транслирует: «Батуев! Тебя зовут!», «Пелепягин, беги скорей!». У него что-то с пальцами: нарывают, покрылись волдырями, гниют и синеют изнутри. 
   На днях вызывает меня комбат. «Во-первых, – говорит, – не носи так больше тренчик на ремне: заклёпкой наружу (а это наш сержантский шик; комбат был бы не комбат, если не заметил бы отступления от устава); во-вторых, пришей погон, как следует; а в третьих, вот тебе газета, – и подаёт мне «Москоу Ньюс» на английском языке. Спрашиваю: «Насовсем?» – «Насовсем, – отвечает. – А ещё вот тебе книга Shot Stories». Прочтёшь эту – другую дам…».
   Через несколько дней еду в Улан-Батор в составе делегации на 2-ую конференцию комсомольской организации всей Армии, расквартированной в Монголии.          

            18 февраля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030

   В Улан-Батор поехали на поезде. Как это здорово – взять и уехать, да ещё на поезде! Снова стучат колёса, снова пахнет тамбуром, будто мы опять едем гулять классом в соседний Утулик. Мелькают придорожные столбы. Судьба, унеси меня!
   Монголы, не успев разместиться в вагоне, тотчас же садятся за карты. У русских, что ли, переняли? Смотришь, один солдатик к ним подсел, другой – и пошли игра. А за игрой разговор затевается о том, о сём… Рассказывают, что у них в Армии по три года служат; солдатам тоже платят: рядовому – 6 тугриков (у нас – 27); сержанту, командиру отделения – 12. Мало. 
   В Улан-Батор приехали рано утром. В городе туманная хмарь, влажный тёплый ветерок – приятно после вагона подставить лицо. Монументальный вокзал с тяжёлыми колоннами, небольшой перрон, два-три киоска – и всё. От вокзала идёт перпендикуляр улицы, видимо, центральной. Вдоль неё одноэтажные каменные домики – напоминают Иркутск. Да, похоже…
   Школьникам в учебном процессе больше всего нравятся перемены. А мы получили наибольшее удовольствие от перерывов – шумных, весёлых, с буфетами. Сама конференция прошла обычно. Избрали делегатов на конференцию Забайкальского военного округа (ЗабВО) и на Съезд комсомола в Москву. Краснолицый сержант Васильев (с которым мы учились вместе в учебке, родом из Уфы) едет в Читу на конференцию округа, а лейтенант Стасевич из его батальона – на Съезд в Москву.
   Делегатов разместили в казарме улан-баторского мотострелкового полка. Кровати заправлены белоснежными простынями и наволочками – глаза слепит. Да и заправлены, как в пионерлагере. Сержанты заняли левую половину казармы, офицеры – правую. Утром встали рано, чтобы успеть осмотреть город, купить в центральном универмаге что-то на дембель. Магазин с огромными стеклянными витринами напомнил Пермский универмаг. Купил фотобумагу, пару фотоплёнок и тахинную халву в баночках. Перед поездкой в Улан-Батор ходил в «самоволку» - в соседний артиллерийский полк. Нагло, не скрываясь, прямо по полю. Купил в их магазинчике спортивный костюм – «олимпийку», дома щеголять буду.
   Вернулся в Сайншанд – и сразу же трехдневный семинар секретарей комсомольских организаций в доме офицеров. Многое стало более понятно в этой работе. По вечерам всей компанией – в кино.
   Полк снова готовится к учениям; живём, как в муравейнике. Вчера провёл комсомольское собрание батальона «Об обеспечении примерности комсомольцев в период проведения тактических учений». Прошло гладко. Теперь жду из отпуска настоящего секретаря комсомольской организации – Зёму, прапорщика Селезнёва.       

            23 февраля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030

   Сегодня у меня худший день в жизни. Началось с Пудова. Он отказался выполнить приказ по уборке. Я выстроил взвод, почти час ждали, когда он приступит к выполнению приказа. Это называется «воспитание через коллектив». Не подействовало. Фактически это был бунт, совместный отказ заниматься уборкой. Кто-то за этим стоял. Я ослеп от внутренней ярости. Вновь меня охватило то самое состояние, которого я боюсь. Едва сдерживаясь, приказал взводу строиться на улице, а там сквозной гобийский ветер с морозом. «Бегом марш!». Впервые я противостоял взводу. Это страшно. Случайно прикоснулся к левому уху, оно лишь заскрипело, издав звук истрескавшегося башмака. «Отморозил!» – вспомнил, как пугали в детстве в Сибири: отморозил – отвалится. Инцидент пришлось свернуть. В санчасти дежурный фельдшер успокоил, смазал чем-то ухо, оно оттаяло. Я скакал от боли. Кара господня… Сейчас ухо опухло, покраснело, покрылось волдырями и отвисло. При желании могут похлопать себя по щеке. А остальным почти ничего…   


             Конец февраля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             г. Сайншанд, в/ч 96030

   Нет, думаю, этого так оставлять нельзя. На следующий день устроил разговор по душам. Дипломатический приём: если твои недостатки известны всем, признание их ещё больше поднимет тебя в глазах окружающих.
   - Я был неправ перед вами…– начал я.– Зачем погнал взвод на мороз? Сила – всегда дура. Убеждение всегда лучше, чем принуждение. У нас так и было. Я уважаю каждого из вас, но прошу и меня уважать, а это значит – подчиняться. Подводите меня – плохо всем. Такова уж армейская система. Если что-то не можете, что-то случилось, нужен совет, нужна помощь, идите ко мне: я всегда пойму…
   После разговора ко мне зашёл Стеценко – тот самый «ненормальный». Его я считал зачинщиком, и дал это понять. Кажется, задел своими словами. Он стал оправдываться. Поговорили с ним по душам, и даже довольны друг другом остались. Вот тебе и Стеценко! Вот тебе и «тронутый»! А он по натуре «вождь», вся его ненормальность – разыграна, чтобы отлынивать от работы; меньше спросу. Он хотел, чтобы его из пехоты перевели в какое-нибудь более привилегированное подразделение – и добился своего, попав к нам. Ай, да бестия! И как тонко играл. Помню, как орал за палаткой дурацкие песни, артист. Я тогда, улучив минуту, остался с ним наедине, попробовал разговорить; чувствую, рассуждения толковые, связные, логичные, далеко нацеленные. Такой не может быть «тронутым». Подумал: «Не такой ты и простачок!». Оставил его, а он понемногу прибрал взвод, пока я в метаниях.      


          3 марта 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

   В День Советской Армии мне присвоили звание старшего сержанта. А первого числа вызвал к себе начальник артиллерии полка майор Меликсетян и огорошил: к 3-му марта взвод вместе с палатками должен стоять лагерем на сборах. Двое суток переезжали, оборудовали палатки. Я со взводным в одной палатке, остальным – по палатке на отделение. Получилось комфортабельно. 
   Пришло письмо от Сергея Жилина (от 18.2.):

                Из письма Сергея Жилина

   Дорогой Володя, не верится, что ты где-то на краешке земли, в степи, среди снегов и ветров. И у нас в Иркутске снег, крупный, сказочный. Мои дни здесь похожи один на другой: институтские аудитории, читальный зал, библиотека, анатомка, общежитие, иногда – кино, реже – театр, танцы.
…Недавно был в Зиме, в нашей школе, видел всех учителей. Спрашивали о тебе, так что прими целый букет приветов. Какую добрую память успел ты оставить о себе за один год.
…С наилучшими пожеланиями, Сергей.


            14 марта 1974 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, лагерные сборы

   Опять те же места, что и год назад. Всё знакомо. Командир взвода Филиппов, будучи дежурным, конфисковал где-то рюкзак муки. Отдал нам. Ребята разводят её водой, немного соли, кладут тесто на раскалённое поле нашей буржуйки – и нет ничего вкуснее этих лепёшек.
   По части ходят разные истории или байки. Сообщают, что наши часовые задержали двух человек; один пытался перерезать проволоку, другой был с рацией. А чуть раньше арестовали монгола, который собирал солдатские письма и якобы продавал их китайскому разведчику по 5 тугриков за письмо.   
   Вернулся, наконец, из отпуска лейтенант Оленин, привёз фотоматериалы (их всегда не хватает, чтобы делать фотографии для дембельского альбома). Подарил фотоальбом. Я прибежал в полк нелегально, чтобы встретиться с Олениным. В это время взвод был где-то в оврагах на полевых занятиях, дожидался меня. 
   А сегодня, с 13-ого на 14-ое, наш «студент» решил и сам впервые пойти на полевые занятия, захотелось размяться или надоело отлынивать. Занятия – ночные. Выехали на бронетранспортёрах. Темно. Погода – спокойная, тихая. Слышны раскаты: батареи из орудий стреляют на полигоне. Если присмотреться, видны огненные всполохи и осветительные ракеты на парашютиках, которые освещают цели. 

           15-24 марта 1974 г. Монгольская Народная Республика,
           г. Сайншанд, лагерные сборы - в/ч 96030

   Все последующие дни – это обычные полевые будни на сборах. Читаю газеты, которые мне привозят из полка. Показываю Ермеку Сартбаеву сообщение о встрече Помпиду с Брежневым,  фотографию встречи. А он отвечает: «Да-а, Брежнев – хитрый человек». Почему хитрый?
   Обхожу утром 19-ого марта палатки отделений. Во второй палатке истопником сидит Ермек. Глаза, слипаются, будто всю ночь не спал.
   - А ты чего такой сонный, Ермек? – спрашиваю.
   - Да у Стеца сегодня день рождения: не стал его будить, пусть выспится.
   Три дня назад нас досрочно – на неделю раньше – сняли с лагеря: откапывать какой-то кабель. Работаем на траншее с утра до вечера. Вымазались, как черти в гудроне, в земле. Комбат ходит злой, каждые двадцать минут посылает за взводным, а тот сидит у себя, поджав хвост, и показываться боится: мол, нет дома. Отдуваться приходится мне. 
   Подремонтировали расположение. Разрешил вольность: провели у потолка лимонную полосу, ниже полоска синего цвета и дальше зелёные обои. Получилось красиво. Как-то комбат отреагирует?

            11 апреля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030

   На улице весна. Тепло. Солнце размягчает. Понемногу оттаиваем. Сказал ведь Достоевский: что может сделать луч солнца с душой человека!
   Я усиливаю подготовку; стал еще более жаден до этого. Сидел бы над учебниками часами. Спасибо Оленину: он подарил мне книгу Олдриджа The Sea Eagle; прочёл несколько лекций по истории литературы. Рассказывает интересно, наглядно – будто рисует перед тобой.
   - Вот слушай, – а я рот раскрыл. – Вначале литературные произведения возникали в виде эпосов. Это, так сказать, первый жанр литературы... – И долго рассказывает о немецком эпическом произведении «Песнь и Нибелунгах», французском эпосе «Песнь о Роланде».
   - На эпическом фундаменте возникла и стала постепенно развиваться средневековая литература: немецкие «шванки» (басни), французские «фаблио». Для театра создавали импровизированные картинки – «миракли». У истоков классицизма стоит французский литератор Буалло; он в «Искусстве поэзии» сформулировал три основные правила классицизма: единство времени, единство действия, единство места. Примером может служить роман Расина «Федра». Впоследствии появилось множество различных течений. Наиболее интересным из них является сентиментализм, основателем которого считают англичанина Стерна. В «Сентиментальных путешествиях» Стерна рассказывается о поездке по Англии, и основой повествования служат чувства, испытываемые автором во время этого путешествия… –  Ну, и так далее.      
   Я поражаюсь обширности знаний Оленина. Впрочем, он же не кадровый офицер, а филолог. Мы много говорим с ним о стране, о ситуации в экономике и в управлении, о внутренних проблемах и о международном положении.
   На днях завели разговор о Грузинской Республике и о Первом секретаре ЦК КП Грузии Шеварднадзе. Что, мол, его поставили во главе Грузии, чтобы навести порядок там. Никто не работает, а все –  богатые. Торгашеская жилка даёт знать. Вспомнили известный анекдот: вылетел старый грузин впервые в жизни на самолёте; понравился самолёт, захотел купить, пристал к лётчику: скажи да скажи, сколько такая машина стоит. Тот отвечает: три миллиона. «Вах-вах-вах, – восклицает грузин, – целый год работать надо!». Смешно, если учесть, что три миллиона и за всю жизнь не заработаешь. Вот этот дух Шеварднадзе и взялся искоренить.
   Вчера в «Известиях» прочёл его статью: «Нарушение ленинских норм партийной жизни привели к серьёзным ошибкам в подборе руководящих кадров, развитию духа стяжательства, пренебрежения общественными интересами, когда служебное положение иные стали воспринимать лишь как способ пользоваться определенными благами… Тяжёлым уроком послужили для всей республики вскрытые недавно преступные факты взяточничества и протекционизма при зачислении абитуриентов в Тбилисский Мединститут… Привлечена к уголовной ответственности и будет наказана по всей строгости закона группа руководящих работников грузинской потребкооперации, которые занимались растратами, хищениями, разбазариванием государственных средств, развалили работу во многих подведомственных им организациях…
   Говорят, в Тбилиси закрыли однажды на один день таксомоторный парк, а все улицы всё равно заполнены машинами с шахматными клеточками: под видом государственных таксистов орудуют частники.      

              17 мая 1974 г. Монгольская Народная Республика,
              г. Сайншанд, в/ч 96030

   Уехали домой наши майские «дембеля» - Лодыгин и Данилочкин. Хорошие ребята. Даже грустно стало. Осенью наша – и моя – очередь. Лодыгин призывался из Горького . Тут его сманили ехать в Усть-Илимск по комсомольской путёвке, и демобилизовали на неделю раньше остальных. Рад был, что быстрее уедет из полка; уедет быстрее, но где окажется? В труднопереносимой Сибири, о которой он – житель западной части страны – с таким страхом всегда отзывался? По сибирякам здесь судят, глядя на призывников-читинцев, которых большинство, а это: 6 классов образования, все – трактористы, темнота, ЧМО, в общем… (как говорит комбат). Лодыгин – парень деревенского склада, простоватый по-хорошему, наивный, с говорком на «о» по-волжски. Мысли совершенно не держатся у него в голове – тотчас выскакивают. Без специальности, без опыта, зато прямодушен. Трудно ему придётся.
   Данилочкин (которого мы все, естественно, звали «Данилой») уехал позднее, но всё-таки домой. Всегда дружески расположенный, готовый помочь. Жаль, что расстались.
   С их отъездом вспомнил дом. И даже стишок сочинил дурацкий. Такой вот:

   В воспоминанья погружённый,
   От жизни полной отлучённый,
   Я лишь о том мечтаю здесь,
   Чтоб променять  и долг, и честь
   На милые объятья дома –
   У вас, родных, таких знакомых.
   В забавах детских искушённый,
   Для светлой радости рождённый,
   Вновь вспоминаю край родной.
   Златые годы и доныне
   Мне омрачает зов пустыни,
   Сдавившей сердце мёртвой хваткой,
   Безобразной и пустой.
   Я вижу встречу и веселье,
   Вино игристое, похмелье.
   И лишь бокалов звон печальный –
   Как вестник вновь дороги дальней,
   Предначертание  разлуки,
   И новых дум в бездомной муке.
   Пока ж – в заслуженном итоге
   Вечерней сумрачной порой
   Я лошадей гоню в тревоге;
   Я еду вновь домой, домой…

   Ну, как-то так…          
   Наш «студент» – лейтенант Филиппов – тоже собирается. «Вот и ещё один день прошёл, – говорит он, зачёркивая очередной квадратик в календаре. – День рождения отмечу – и на дембель».
   - Сколько вам исполняется? – спрашиваю.
   - Двадцать четыре. А тебе – сколько?
   - В октябре – двадцать будет.
   Я убеждён, главное  в человеке не количество прожитых лет, а тот сплав мыслей, чувств, настроений, наблюдений, которые он успел пережить, накопить, сохранить. Можно и в 17 лет обладать умом зрелым, рациональным, тонким; душой – всеохватной. А можно и в пятьдесят быть наивным дитятей. Пушкин – подумать только – в двадцать уже создал «Руслана и Людмилу». Жаль, что нам этого не дано.
   Много работаю со взводом. Начальник штаба батальона даже зовёт меня полководцем. Откуда-то взялась кипучая энергия. Вижу, ЧТО надо делать; КАК делать. Это здорово, когда при тебе получается то, что задумано; когда руками и головой направляемых тобой людей воплощается цель, замысел. Когда воля – сильная, мысль – смелая. Думаю, это моё призвание – работать с людьми. И я найду себя, раскроюсь для других. Дайте мне трудную работу! Больше людей! Большое дело!         
   
          11 июня 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

   Долго и со страхом готовились к приезду командующего армией. Теперь всё позади.
   Начальство будто с ума посходило: в настоящем угаре «замазывали» огрехи и украшали достижения – красили, перекрашивали, строили, достраивали, чистили и чистились. Нашу сказочную «светлицу» в расположении взвода велено было сделать серой – на казённый лад, по уставу. Содрали зелёные обои, забелили лимонную полоску под потолком, двери из белых вновь стали коричневыми. Казарма угасла. Отремонтировали туалет, бытовую комнату, каптёрку, коридор, расположения. Комбат выбрал в качестве образца четвёртую роту. Вызывал ежечасно по каждому пустяку и, злобно оскалившись, тряся волосатым пальцем перед носом, рычал: «Как в четвёртой роте мне сделайте! Понятно!? … Что это у вас за доска документации!? Убр-р-рать! Чтобы – как в четвёртой роте!». 
   Увидел в туалете на стене трубу, подающую воду в сливные бачки, пришёл в ярость (думаю, хорошо сыгранную):
   - А это что такое? Зачем здесь труба? Вы что…? Не понимаете, что этого не должно быть?
   - Дык…., уб…, уберём, т-товарищ майор.
   - Ну так уберите скорей, – смягчившись тянул он, словно удивляясь, как это нам не пришло в голову демонтировать трубу и оставить туалет без воды. – Сделайте, как в четвёртой роте!
   Часто он давал указания спокойно, но в конце всегда с возрастающей громкостью и угрожающе произносил: «П-а-а-нят-но-о!?». Как будто огромный джин, вылезший из кувшина, нависал этим словом над нами. «Так точно!».
   - Вам, товарищ Шумилов, – он сделал паузу, – лично – приставил указательный палец к моей груди, – как будущему кандидату в члены партии – изобразил голосом сомнение – предстоит доказать способность организовывать людей: сделайте мне туалет, как в четвёртой роте. То-о-очно такой же!
   Тут он переключился на нового старшину шестой роты сержанта Игнатьева:
   - Ну, а вам.., – презрительно, скосив голову, осмотрел Игнатьева, как ворон добычу (так только комбат умеет). – Вы хоть козырёк у крыльца доделайте – всё польза.               


          Середина июня 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

Куприн А.И. ("Поединок"): «Полковник Шульгович… обходил взводы, предлагал солдатам вопросы из гарнизонной службы и время от времени ругался матерными словами с той особенной молодеческой виртуозностью, которая в этих случаях присуща фронтовым служакам. Солдат точно гипнотизировал пристальный, упорный взгляд его старческих бледных выцветших, строгих глаз, и они смотрели на него не моргая, едва дыша, вытягиваясь в ужасе всем телом »
                ___________________________

   Каждый новый день полка начинается с утреннего развода. Такими же общеполковыми построениями отмечается и всякое более-менее важное событие: будь то праздник, отправка на родину цинкового гроба с убитым на складе боеприпасов случайно разорвавшейся миной солдатом, проводы на пенсию начальника штаба или к новому месту службы – командира полка.
   Самое же страшное для всех – полковые смотры, проводимые большим начальством – командиром дивизии, инспектором из Министерства обороны, другим каким заезжим генералом. Полк выстраивается повзводно на плацу, шеренги разводятся одна от другой на несколько шагов. Командир и сопровождающие его офицеры обходят строй за строем, останавливаются перед сержантами или рядовыми, испрашивают претензии, задают вопросы. По мере приближения проверяющих напряжение возрастает; лица путаются, ноги деревенеют.
   Всякий начальник имеет свой почерк: один угрюмо минует всех подряд, нигде не задерживаясь; кто-то, с добрым лицом, начинает спрашивать каждого солдата – кто он, откуда родом, скучает ли по маме и как ему здесь живётся, а потом – ругать стоящего рядом командира роты за недостаток заботы о личном составе; другие обращаются с подчинёнными как бы на равных, не упускают случая ругнуться матом, похлопать по плечу, с охотой простить мелкие промахи и недоделки; есть и такие, которые, наоборот, отчитывают всех без разбора, пронизывают насквозь бешеными глазами, беспрестанно отзывают офицеров и тогда до шеренг доносится: «Др-р-рать их надо! Не у мамки под подолом… Спрашивать вдвойне… Не в бирюльки играете…». Красный взгляд генерала пригвождает, а солдаты цепенеют от ужаса.    


             Июнь 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             г. Сайншанд, в/ч 96030

   Позвонили из парткома – меня ждёт Нигодин, секретарь парторганизации полка: «Срочно сюда!» В кабинете сидят, кроме Нигодина, замполит части подполковник Федосеев, пропагандист – сморщенный майор среднего роста; за столом над исписанными листами склонился комбат майор Маковеев.
   - Поедешь на встречу с нашим кандидатом в Верховный Совет СССР Степановым Владимиром Евгеньевичем. На сборы и подготовку – полчаса. Учти: будешь выступать…
   В доме офицеров, куда мы приехали, было шумно, толкался народ: солдаты, женщины, офицеры. Начальник политотдела дивизии провёл нас троих – замполита, комбата и меня – в президиум. Собрание началось, к трибуне выходили выступающие. Пришёл мой черёд.
   - Наши кандидаты, – говорю, – это лучшие люди страны; среди них – комсомольцы 70-ых годов, среди них представители старшего поколения. В том числе и имя Степанова Владимира Евгеньевича, которого мы знаем как руководителя большого института, как крупного учёного.
   Степанов молча слушал, склонив голову, изредка глядя на меня из-под очков живыми, с хитринкой, глазами. Угадывались и энергия, и задор человека старой закваски. И некая ирония по отношению к происходящему.
   - Владимир Евгеньевич,– продолжил я, – вы избираетесь в Совет Союза от Иркутского избирательного округа, а основу нашего соединения составляют именно воины-иркутяне, сибиряки. От их имени, от имени ваших земляков я заверяю вас, что мы единодушно отдадим свои голоса за наших избранников, все, как один, выполним свой гражданский долг.
   Степанов снял очки; повернувшись ко мне, улыбнулся как-то заговорщически и снова хитро склонил голову набок.
   На другой день, наконец-то, приехал Оленин. Оказалось, что он заочно получает второе высшее образование в своём же Мордовском государственном университете, только теперь на факультете русского языка и литературы. Французский язык, говорит, – хорош, но это не профессия. Полистал его университетскую зачётную книжку.
   - Видишь подпись? Это Гордон. Человек, о котором можно много рассказывать. Крупнейший в стране вольтеровед; дважды сидел в сталинских лагерях; до последних дней ему было запрещено преподавать в столичных университетах. Он оказал на меня огромное влияние. Год назад умер… Говорят, перед смертью и меня вспомнил.
   Мы молчали, уставившись в окно. Зной, уныние. Солнце над головой, словно раскалённый добела шар, и с каждым часом он опускается всё ниже и ниже, превращая окружающее пространство в мёртвое и недвижимое. Вот она – пустыня Гоби во всём своём великолепии…         
   С Олениным мне всегда интересно. Он незаурядный рассказчик, тонкий, остроумный собеседник. Пишет стихи (называя их виршами) и эпиграммы. Вот такая эпиграмма – на комбата: «Наш комбат рождён был хватом, изъяснялся только матом». Задумал «Балладу о двухгодичниках». Он постоянно травит какие-то байки, превращая обычные бытовые факты в анекдоты.
   - Однажды из нашей комнатки в офицерском общежитии пропали две сапожные щётки. Естественно, мы приписали это варварское исчезновение новенькой молодой уборщице: мы, видишь ли, чистили в комнате сапоги – и слегка портили порядок… Я оставляю на тумбочке полную справедливого гнева красноречивую записку: «Отдай щётки!». Получаю ответ: «Сам дурак! Я думала, офицеры – вежливый народ, а у вас – ни ума, ни фантазии». Началась увлекательная переписка. Я разразился стихотворным описанием наших страданий и мучений, вызванных отсутствием любимых щёток, а в конце приписал: «Если вы думаете, что мы в комнате чистим сапоги, то зря: мы вовсе и не чистим». Ответ поражал логикой: «Раз не чистите, значит они вам не нужны». Долго еще мы обменивались посланиями, но, не выдержав упорства противника, в полнейшем нервном истощении, ругнулись: «Дура» - и переписка заглохла. А щётки пришлось новые покупать…      
   Ремонт казармы заканчивается, хотя недоделок очень много. Комбат ругает за них то меня, то старшину шестой роты Игнатьева (мы оба отвечаем за казарму). Решил я «сбежать» от него на время: подвернулась оказия – поехать в Чойр с партией очкариков для проверки зрения; что-то зрение портится. И как назло, столкнулся с комбатом. «А-а-а…, – протянул он, словно ему после моего объяснения открылась тайна, –  теперь я понимаю, почему вы не видите мусор и недоделки…Оказывается, для этого вам нужны очки-и». Тряхнув по-бычьи головой и заложив руки за спину, он принялся осматривать казарму, бурча под нос: «Не время, конечно, не время…».
   Мне кажется, я раскусил комбата. Мало кому удаётся так, со взаимопониманием, наладить с ним отношения. Он давно бы уже стал командиром полка, но мешают неожиданные обстоятельства. Не так давно он совсем уже было уезжал, хлопал по плечу замполита шестой роты и снисходительно цедил: «Всё прощаю…». И опять загвоздка: не то самострел, не то побег солдата из батальона – и майора Маковеева придержали.    

          Конец июня 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

  Куприн А.И. ("Поединок"): «Слива ходил от взвода к взводу … и делал короткие замечания: «Убери брюхо! Стоишь, как беременная баба! Как ружьё держишь? Ты не дьякон со свечой! Что рот разинул, Карташов? Каши захотел? Где трынчик? Фельдфебель, поставить Карташова на час после учения под ружьё. Кан-налья! Как шинель скатал, Веденеев? Ни начала, ни конца, ни бытия своего не имеет. Балбес!"
                __________________________________

   На утренний полковой развод четвёртая, пятая и шестая роты, батарея, противотанковый взвод, взвода связи и материального обеспечения выходят маршем с батальонного развода.
   - Здравствуйте, товарищи! – приложив широкую, сосисочную ладонь к козырьку огромной фуражки, полусогнувшись под тяжестью живота, приветствует комбат застывший строй.
   - Здравия желаем, товарищ майор, – раздаётся в ответ. Он, как обычно, клонит голову набок, словно желая поймать эхо, и, не поймав, произносит своё коронное: «Плохо-о!». Начало слова комбат проговаривает еле слышно, зато в конце почти ревёт, так что слышится только: «…Охо-о!!!».
   - Ещё рас-с-с! Не забывайте, что вы служите во втором-м-м, – тут он поднимает жирный указательный палец и делает такое бармалейское лицо, что не дай бог, если кто забудет, – втором-м батальоне..!
   Посмеиваясь в отсутствующие усы, все дружно гаркают: «Здравия желаю, товарищ майор». – «О! – снова поднимает он палец. – Вот как надо отвечать!»
   Начинается обход.
   - Солдат, почему у тебя погон не пришит? – проговаривает он ласково, почти на ухо. Постепенно грохот его голоса нарастает. – Я спрашиваю, почему у тебя… Постой, а это что..? Командир роты, ко мне! …Что это у вашего солдата?
   - Пилотка, товарищ майор…
   - Я понимаю, что не помойное ведро… Но вы посмотрите, как она надета! После развода – научить! Эх, Чита!
   - Бегом-м – марш чистить сапоги! – раздаётся через минуту рёв с другого края батальонного каре. – А этот…, нет, ну посмотрите на него: зарос, как попик… Бегом – стричься-а! Командира и старшину роты ко мне!
   Комбат уже бушует вовсю. Грозная всесокрушающая стихия захватила души четырёхсот человек, в заворожённом молчании слушает батальон рокот распоряжений, застыв в испуганном ожидании.      

            9 июля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030

   Недавно прочёл «Даурию». Встретил там упоминание о нашем дацане (который расположен недалеко от моей бывшей учебки). Вот дословно: «Аргунцы стояли в степи под Цугольским дацаном – известным на всё Забайкалье буддийским монастырём. Увидев с пригорка Дацан, Лазо остановился и долго разглядывал поразивший его своей архитектурой красно-белый трёхэтажный храм. Черепичная крыша храма с круто загнутыми кверху углами, с белыми трубами в жестяных колпаках, увенчанная в центре башенкой, напомнила ему китайские пагоды.
   - Ты знаешь, товарищ Лазо, сколько в дацане живёт лам? …Их ведь тут 500 человек…»
   Вот, оказывается, в каком знаменитом месте я служил первые полгода. Несколько раз был я у дацана, разглядывал его чешуйчатые зелёные колонны, фигуры и лепные украшения в ободранной позолоте. Окна дацана были забиты досками от пивных ящиков, рядом прохаживался часовой: в этом строении оборудовали склад обмундирования.
   Вернулся с очередной экзаменационной сессии Сергей Оленин. На следующий день пошли с ним в город. По дороге поймали раздувшуюся от обжорства саранчу на пол-ладони размером, с саблевидным загнутым над спиной хвостом. Оленин завернул её в пакетик, чтобы засушить для коллекции. По пути, по обыкновению, рассказал пару историй из детства, навеянных неприятным насекомым:
   - Поймал я как-то раз, вот так же, бородавчатую старую жабу… Ну, решил подшутить над знакомыми девчонками. Завернул жабу в аккуратный кулёк, в другой руке печенюшку держу… Девчонки клюнули сразу: «Серёжа, угости печеньем!» Я молча протягиваю кулёк: ешьте, мол, что мне жалко, что ли? И вот девичья рука утонула в пакете с явным намерением ухватить печенья всей пятернёй. А вместо печенья достаёт какое-то зелёное скользкое уродище с выпученными глазами… Раздаётся испуганный девчоночий крик и хохот подшутившего Серёжи…
   - А ещё был такой случай. Поймали ужонка, подбросили его одной подружке в кружку с молоком. Не успела она поднести кружку к губам, как оттуда вынырнула голова. Видел бы ты…
   Получил очередное письмо из дома. Мама пишет, что здоровье плохое; трудно ходить и писать, ищет другую работу… Когда нет вовремя писем, у меня сердце замирает. Следующее письмо было написано отцом: значит, болезнь серьёзная. Всё валится из рук. Как она там? Чего бы я только не отдал, чтобы хоть немножко помочь ей! Настроение – соответствующее. 
   
          16 июля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

   Сегодня вновь начались прямо в пустыне, недалеко от части, ежегодные сборы артиллерии – с тактическими занятиями, стрельбами и прочими атрибутами. Наш взвод поначалу разместился по-королевски – в трёх палатках, со всеми удобствами. Но не тут-то было: налетела вещевая служба и отобрала две палатки: часть полка-де выезжает на целину – убирать хлеб, нужны палатки. Взамен бросили какой-то рваный брезент. Мы поохали, да принялись сооружать себе пристанище. Всю неделю моросит дождь – под дождём и работаем.
   Со взводным мы договорились: он будет жить на сборах (подальше от полкового начальства), а я – полулегально в части. Шестая рота отбыла на боевое дежурство к китайской границе. Казарма опять опустела.
   13-ого июля зачитали приказ о присвоении мне звания старшины – довольно редкого в линейных войсках. Кроме меня, такое же звание присвоено секретарю комитета ВЛКСМ 3-го батальона Васильеву. Ребята поздравляют, как будто я полковника получил. Впрочем, говорят же: старшина страшнее генерала…
   Замполит батальона майор Базюк обещает дать мне рекомендацию для вступления в партию. Не знаю только, когда теперь…   
    
             20-ые числа июля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             г. Сайншанд, в/ч 96030

Куприн А.И. ("Поединок"): «И ужаснее всего была мысль, что ни один из офицеров… даже не подозревает, что серые Хлебниковы с их однообразно покорными и обессмысленными лицами – на самом деле живые люди, а не механические величины, называемые ротой, батальоном, полком ».
                ________________________________

   Сколько в армии «забитых», которыми помыкают; которые несут какой-то свой крест, терпеливо перенося все очевидные издевательства и несправедливые обременения! Они сразу же сдаются под натиском обстоятельств, подставляют спину под новые и новые тяжести, не в силах встать на свою защиту. Трудно в армии поначалу всем, но потом по законам какой-то поляризации происходит такое вот расслоение – на тех, кто не даст помыкать собой, и на тех, кто слаб. Слабых, сразу сдающихся, редко кто жалеет. А мне жаль многих из них. Есть в шестой роте такой – Голобоков. До призыва жил с бабусей (как он называет) и маленьким братом, побывал в детдоме и в милиции, убегал на Украину за яблоками, воровал с рецидивистами; всюду был слабым, всюду бит, и всё же остался каким-то по-детски чистым, наивным. С малых лет хлебнул горя, много видел грязи – а не пристала. А теперь тут ему достаётся: его без конца вне очереди посылают в наряды, и на самые неприятные работы, командиры гоняют на занятиях, старшина чаще других отправляет чистить клозет; он постоянно трудится, когда другие отдыхают. Над ним смеются, делают из него шута. А я вижу: ему страшно, больно и обидно. Но  он слабее – и должен терпеть. Глядя на него, постоянно вспоминаю одно место из «Овода»: «Неужели вам никогда не приходило в голову, что у этого жалкого клоуна есть душа, живая, борющаяся человеческая душа… Подумайте, как она дрожит от холода, как на глазах у всех её душит стыд, как терзает её, точно бич, этот смех, как жжёт он её, точно раскалённое железо!... Она должна терпеть, терпеть и терпеть…»
   Попросил старшину роты щадить Голобокова.

             Конец июля 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             г. Сайншанд, в/ч 96030

Куприн А.И. ("Поединок"): «…Вся военная служба с её призрачной доблестью создана жестоким, позорным всечеловеческим недоразумением ».
                __________________________      

   От грубости армейских будней, жесткости и примитивности отношений часто переключаемся на приятные воспоминания и мечтания; они, кажется, предохраняют от того, чтобы окончательно превратиться в ходячую машину, в закоченевшее существо.
   Вспомнил Любу Выскребенцеву – не знаю почему. Как мы сидели с ней четыре года назад у подъезда, пахло дождём, мы молчали, как бы разделяя общее настроение, улыбались солнышку. Глаза её светились, лоб с прилипшей к нему мокрой чёлкой вдруг поразил меня красотой. Такой она и осталась для меня.   
   Льют дожди. Нынешнее лето в Монголии на удивление сырое. Снова прошёл ливень. Слышно, как дребезжит неожиданно наступившая тишина, морщится от сотрясений воздуха поверхность луж.   Кто-то бросил в мутно-рыжую воду травинку. Чмок-чмок – чавкают по грязи сапоги. Я старательно обхожу наиболее мощные потоки, стекающие в овраги, балансирую руками, выбираю тропу. За мной движется целая колонна. Все молчим, сраженные моментом единства с уходящей непогодой и друг с другом. 
   Редкие низкорослые деревья качают мясистой листвой. Мы цепляемся за них, поднимаясь вверх по песчаному холму. В наступившей прохладе дышится легко, всей грудью. Перед нами – вечность. 

             Из письма Сергея Жилина (от 1 августа)

   Прими, Володя, горячий стройотрядовский привет. Пишу из далёкой Муи, расположенной на берегу Братского моря. Строим рабочий посёлок – клуб, больницу, школу, детский сад. Работаем с утра до вечера. Наш отряд в 40 человек возводит общежитие, пекарню и водонапорную башню. Ребята – с которыми я целый год сидел плечом к плечу в студенческой аудитории на лечфаке; теперь мы все – второкурсники. Нам еще учиться по 5-6 лет. А здесь проверяем не прочность характеры, убеждаемся в надежности товарища, да и своих мышц. Начинаем понимать цену пятиминутного отдыха.
   Завидую тем, кто остался в городе с его асфальтом, парками, кино и театрами. Но и нам есть в чём позавидовать: тайга, дым костра, туманы, весёлые бородатые лица, мозоли, волнующие аккорды гитары…
   Как служба? Пиши, не забывай. Сергей Жилин». 

             2 августа 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             Восточно-Гобийский аймак, 33-й разъезд.

   Неделю назад мы прибыли на так называемый 33-й разъезд, в нескольких десятках километров от полка. Это резервный (полевой) командный пункт армии, расквартированной в Монголии и призванной отразить нападение Китая. Объект – секретный, всё – под  землёй: бункеры; землянки для личного состава, даже туалеты; капониры для техники. На поверхности – та же пустыня со скудной растительностью. Все входы завалены досками, брёвнами, засыпаны песком. Наша задача – заступить на охрану объекта, заменив предыдущих сторожевых. Откапываем отдельные сооружения для проверки и инвентаризации. Внутри есть всё – от кроватей до телефонов с действующей связью. Командиром взвода охраны назначен замполит пятой роты старший лейтенант Смирнов, я – старшина взвода охраны.
   Наша землянка тоже находится глубоко под землёй. В ней около 50 кроватей и пара буржуек.  Жить можно. Смирнов на 33-ем разъезде не впервые: ему осваиваться нет никакой надобности, всё знакомо. В первую же ночь он отправился на охоту за зайцами. Живности всякой в этих краях тьма тьмущая – зайцы, косули… Зайчиное мясо – пахучее, нежное, как у цыплят. Охотниками в охранении становятся многие. Не понимаю этой страсти.
   Я однажды напросился к Смирнову на один рейд. Он сидел за рулём бронетранспортёра, жарил прямо по пустыне на 60-километровой скорости не разбирая дороги (здесь всюду дорога), залетал в ямы, давил кусты, ящериц, непуганых тушканчиков. Птицы с жутким хлопаньем неожиданно взмывали вверх прямо из-под колёс, отовсюду сверкали отраженные в свете прожектора чьи-то глаза, как светлячки.
   Прожектор в кузове БТРа обычно держит сержант пятой роты Серых, он двигает им справа налево и обратно, словно пулемётом, выискивая добычу. Рядом – сержант Толкачёв с моего взвода; у него наготове автомат и под рукой, на всякий случай, винтовка с оптическим прицелом. Где-то далеко ослабевший луч зацепил пару заячьих глаз, зайцу уже не уйти от прожектора – комочек мечется, припадает к земле, пытается выскочить за границу света, в ночную темноту, но тщетно. БТР набирает скорость, Заяц совсем рядом, начинает уставать, оглядывается на машину и снова бежит во всю прыть. Остановился передохнуть. Толкачёв поднимает автомат. Выстрел. Ещё один. Заяц падает. Он бьётся, пытается вскочить и снова падает, хочет убежать от пугающего рёва мотора, от света фар, от боли, от пули… Но поздно. Толкачёв, спрыгнув с БТРа, поднимает его за уши, встряхивает, – мол, хорош! – затем, придавив коленом к земле, не спеша отрезает голову. Она моргает из-под кустов. В ушах ещё стоит уговаривающий, жалобный, похожий на детский, плач зайца, а БТР уже несётся за новой жертвой. Больше я на охоту не ездил никогда.            
   Этим летом, после необычайных дождей, степь позеленела, набрала свежести. Воздух наполнен запахом полыни и трав – как на Русской земле. Краски стали сочными, яркими. Мы решили стол и стулья из столовой вынести из-под земли на поверхность, чтобы обедать на свежем воздухе; огородили кухню, навели везде порядок.
   Днём, как и в полку, идут занятия: сначала строевая подготовка, оружие массового поражения, потом – кроссы, которые я особенно люблю (а многие просто ненавидят). Бегаю с удовольствием и стал здесь чем-то вроде чемпиона на традиционную армейскую дистанцию в три километра.
   Каждый день решаем мелкие проблемы выживания. Вчера Смирнов ездил за водой к монгольскому колодцу – в 17-20 километрах от нашего разъезда. Устроили мытьё, стирку. Вернулся с крохотным, величиной с овчарку, жеребёночком. Взводные «специалисты» определили: не более двух дней живёт; наверное, мать бросила, «у них это бывает». Тощий, дрожит весь, по всей видимости, голодный. Ну, куда его, такое чудо?
   - Давайте отвезём монголам, отдадим… У них выживет.
   - Поехали…
   Монголы приняли жеребёнка ласково, с заботой. Высокий сморщенный старик зазвал нас в юрту. Две кровати, комод, ящики, похожие на шкафы, фотографии в рамках. В целом уютно. Даже ковёр на полу.
   - Кумыс будешь? – спрашивает монгол по-русски.
   - Давай, кампан  (кампан – «товарищ», значит).
   Монгол не спеша наливает всем по чашке кислой жидкости.
   - Это и есть кумыс? – спрашиваю шёпотом Смирнова.
   - Нет, – отвечает, – это монгольская бражка из кумыса.
   Для русского вестибулярного аппарата бражка оказалась очень слабой, его таким образом не замутишь.   
    
          Август 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          Восточно-Гобийский аймак, 33-й разъезд.

Куприн А.И. ("Поединок"): «За исключением немногих честолюбцев и карьеристов, все офицеры несли службу как принудительную, неприятную, опротивевшую барщину, томясь ею и не любя её ».
                _______________________

   Старший лейтенант Смирнов – отменный рассказчик. В этом его можно сравнить с Олениным. Только у Смирнова меньше искристого юмора, тонкой самоиронии, он не так лёгок в словах – более «землист». Много вечеров подряд слушали мы его, разинув рты. «О, это – голова! – говорит о нём Серых. – И человек – золото!»
   С ним – приятно: нет в нём назойливого командирства, этакой презумпции превосходства, свойственной начальникам всех рангов в отношении подчиненных. Помню, однажды он заговорщически подзывает меня и тянет за собой: «Пошли, старшина». Спустились в землянку, он достаёт алюминиевую кружку, откуда-то из-под полы вынырнула бутылка «Экстры», наливает: «Пей», – протягивает мне. А я даже запаха этой гадости не переношу, мутить начинает. Это с тех пор, как мы с Мартусиным и другими друзьями детства впервые распили разбавленный спирт.
   - Спасибо,– отвечаю. Сделал глоток вежливости и всё. – Но не пью… Совсем. Не могу. – То-то он удивился. И по-моему, обиделся.      
   Судьба насолила Смирнову изрядно. Школу он окончил с серебряной медалью, открывались блестящие перспективы. Действительную службу по призыву проходил в Германии, вернулся из армии в звании старшины. Работал в Ленинграде, учился в вузе и занимался общественной и партийной работой. Планировал защитить кандидатскую диссертацию, потом – докторскую. А тут – раз..! И его по специальному постановлению ЦК призывают в армию на политработу – уже как офицера. Присвоили ему звание младшего лейтенанта – и в войска. Вся последующая жизнь пошла не по плану.
   На днях произошло ЧП (подобное нет-нет, да и случается). Уехали на охоту и не вернулись сержант Серых с водителем Филютичем. Отрядили полвзвода на их поиски, нашли в 15 километрах, голодных, продрогших, и без машины. Оказалось, у них кончился бензин, они отправились на его поиски, заблудились, прошли по степи более 30 километров и, в конец обессиленные, сели дожидаться, когда их найдут. Машину вскоре тоже пригнали, а находившихся в ней 15 зайцев съели за ужином.   
   Живём без вестей, без писем, без почты – в совершеннейшем отрыве от большого мира. Давно газет в руках не держал, без них –  как на острове. На днях прошла первая сессия Верховного Совета девятого созыва. Правительство выступило с Заявлением по Кипру в связи с иностранным вмешательством. События наворачиваются одно на другое. Мир представляется калейдоскопом, в котором беспрестанно меняются картины. Только заглянуть в этот калейдоскоп удаётся не часто.    


           10 августа 1974 г. Монгольская Народная Республика,
           г. Сайншанд, в/ч 96030

   Вчера мы приехали в полк за продуктами. На углу казармы столкнулся с комбатом. «Оставайся,– говорит, – здесь, будешь моей правой рукой». И улыбается. Рядом стоял зампотех – заместитель командира батальона по технике и одновременно секретарь партийной организации батальона. 
   - Пора человека в партию принимать,– обращается комбат к зампотеху, кивая на меня. – Пора. Я завтра же напишу ему рекомендацию.
   - Да-да – поддержал зампотех. – А вторую я напишу. Хороший командир.
   И вот я остался в полку. Взводный тоже здесь. Он уже прикрепил себе на погоны по третьей звёздочке, которую всем «студентам» дают на дембель. Ходит гоголем. Через 10 дней уезжает домой.
   Жаль досрочно расставаться с 33-им разъездом: там вольготно.      

             Август 1974 г. Монгольская Народная Республика,
             г. Сайншанд, в/ч 96030
   
   Я предоставлен сам себе: невиданная ранее свобода. Продолжаю заниматься историей, английским языком, литературой. Устроил день писем, перечитывая всё, что получил из дома. С 9 марта 1973 года по август 1974 года – 57 писем. Сам я написал больше.
   В этих конвертах – полтора года моего отсутствия в семье. В основном пишет мама. Обо всём, что мне дорого, – о каждой мелочи, о каждом штрихе. Как работают и болеют, а их ещё от работы возят на сельхозработы; были в гостях у Бутаковых; Юра учится хорошо, но всё пистолеты строгает; Олечка стала по мне меньше скучать, просит всех, чтобы ей читали книжки; получили по подписке второй том «Детской энциклопедии» и Скоттовских «Пуритан»; в микрорайоне Зимы открыли новый промтоварный магазин, делают клуб, больницу; Юра пошёл на лето работать в лесхоз (июнь 1973); часто вздорит с отцом; ездили на рыбалку; сажают на даче картошку и обрабатывают её; с продуктами всё хуже – дефицит всего; Юра принёс домой бездомного котёнка, назвал Рыжиком; пришли новости от Калмыковых (это мамин брат, живущий с семьёй в Верхнем Тагиле); приезжали ангарские родственники – дядя Аркаша с Вовкой (брат отца и его сын); Сергей Жилин был на вечере в школе, читал свои стихи, его вызывали на бис; встретили Новый, 1974-й, год; сосед в подъезде допился до белой горячки, бегал с топором, искал Косыгина с Брежневым; у Оли выпали молочные зубы – как старушка; «сыночек миленький, береги себя»…      

          27 августа 1974 г. Монгольская Народная Республика,
          г. Сайншанд, в/ч 96030

   Пора возвращаться от писем к армейской действительности. Произошли некоторые текущие – но важные для меня – события. Во-первых, уехал домой Филиппов, наш «студент» – командир взвода. Во-вторых, я снова побывал в Улан-Баторе.
   Филиппов перед отъездом составил акты о сдаче-приёме имущества, химического и военного снаряжения, оружия, бронетанковой техники. Я всё подписал не глядя. Итак, я стал командиром взвода, вернее, исполняющим обязанности, и теперь на разводах стою вместе с офицерами. Часть взвода еще на боевом дежурстве на 33-ем разъезде. Остальных я пристраиваю, когда идём в столовую, к остаткам шестой роты. Накапливается общая усталость; ребят распустил – спят, черти, по утрам, пока сами не проснутся, иногда и завтрак пропускаем. Надо бы приструнить, «повоспитывать». Ай, да пусть отдохнут, пока начальства нет. В течение дня работы – полно. Продолжаю заниматься.
   За день до отъезда взводного сходили с ним в Монголию. Так называются у нас выходы в город, в Сайншанд. Я купил пару бутылок пива «Боргио», отметили предстоящий отъезд. А он подарил мне на память альбом «Монголия» и подписал: «Старшине Шумилову за хорошую службу в Монголии и большую помощь своему командиру. С благодарностью». «Студентов» уезжала целая партия; все были воодушевлены; перекрикивались на перроне, говорили последние слова остающимся и провожающим. Я помог Филиппову пристроить багаж. А сам стал ждать команду, с которой  этим же поездом, в другом вагоне, выезжал в Улан-Батор.
   Накануне Нигодин вызвал меня к себе и объявил, что я еду с несколькими прапорщиками (секретарями комсомольских организаций батальонов) в Улан-Батор на 3-дневный комсомольский семинар.
   Передо мной на вокзале продолжали разыгрываться сцены. Сутолока, шум, ликование отъезжающих. Начальник штаба батальона объяснялся со «студентом» Деркунским; тут же разливали коньяк, начались бессвязные выкрики и речи. Лейтенант Нарочный (которого никто в полку не называл иначе, как Витька Нарочный, или Нарочный с пакетом), полуобняв зампотеха майора Дубова, не раз песочившего его, изливал душу: «Ес-сли… я был… п-плохим к-командиром…». А зампотех, потный и расслабленный, глуповато улыбался и отвечал глазами: «Ну, что ты говоришь! Ты был отличным командиром».
   Утром, под лучами восходящего солнца, прибыли в столицу. Началась учёба. Внешне это просто по восемь докладов в день, которые мы с трудом выдерживали. Но были знакомства, встречи, разговоры. Вот оно где, скопище интересных людей. В обычных условиях они как-то рассредоточены, незаметны, а тут они – вместе, и каждый – целая история.
   Познакомился с сержантом Эдуардом Астратовым. Замечательный тамада. Он у меня на фотографии есть. Из Кяхты приехал сержант Васильев, белобрысый, с длинным прилизанным чубом. Дикция у него красивая, чеканная, с налётом акцентности. «Я по-немецки, – сказал он мне,– как на русском говорю». И тут же обратился к Астратову на его языке.
   - Так ты и тюркский знаешь?
   - Изучал немного. Я ведь собираюсь в институт восточных языков.
   - В таком случае в Москве встретимся, надеюсь?
   - Конечно.
   Последний день учёбы нам сделали свободным. Бродили по городу, посмотрели на людей. В универмаге купил традиционную монгольскую маску – цветастую, яркую. Мелькают машины: «Форд», «Москвич», «Чайка» с дипномером 00-01 – наш посол, наверное. Дом Правительства, мавзолей, гостиница «Улан-Баатар». Улица посольств: белокаменный особнячок венгров – утопающий в зелени, с антенными переплетениями на крыше; румынское посольство; французское – с вывешенным флагом; иранское; наше – самое большое. В каком-то из посольств шёл большой дипломатический приём. Нашли зелёный скверик, кто-то сбегал в ближайший дэлгуур, принесли две бутылка «Архи» - монгольской водки, немного снеди. Гращенков, потирая руки, быстро разлил, протянул стакан мне. Я выпил, но налёг на хлеб; от второго отказался. Астратов не умолкал: «Женщины, переходя вброд речку, поднимают до колен подол платья. Выпьем же за то, чтобы они бороздили моря и океаны».
   Потом купили билеты в кино на советский фильм «Дерзость». Пока ждали фильма, наш тамада вместе с Гращенковым подсели к одинокой девушке неподалёку. Она оказалась иностранкой.
   - Как вас зовут?
   - Ика…
   - Хорошее имя, – поморщился Астратов. Девушка смотрела на нас с любопытством, в руках – блокнотик с карандашом.
   - Вы разрешите вас проинтервировать? – запуталась она в трудном слове.
   - А-а! Взять интервью? Пожалуйста. А вы – журналистка?
   - Нет.
   - Учитесь?
   - Да.
   - Ну что ж, спрашивайте!
   Она с минуту молчала, видимо, подбирая слова.
   - Скажите: вы – счастливы..?
   Что за вопрос!
   - Конечно!
   - А почему вы счастливы?
   Гращенков помотал для убедительности кистью руки перед собой, подыскивая ответ.
   - Мы счастливы, потому что у нас есть всё: семьи, родина, уверенность в будущем… Потому что мы – граждане Советского Союза, а сейчас защищаем здесь социалистическое содружество.
   - Вы молодые идеалисты. Вы не видите ошибок.
   - А разве вы не счастливы?
   - Нет.
   - Простите, а вы из какой страны?
   - Н-неважно.
   - Ну, хотя бы из социалистической?
   - Да, – в  подтверждение она достала из кармана дипломатический паспорт, но тут же спрятали его.
   - Что-то непохоже… А между прочим, вы напрасно говорите, что мы идеалисты. Вы читали Ленина?
   - О, да.
   - И вам не нравится то общество, которое мы строим и к которому идём?
   - По Марксу и Ленину, это хорошее общество, но… но  на самом деле … этот … этот формализм…
   - Мы знаем свои ошибки. Они неизбежны. Но мы ведь боремся с ними, хотим, чтобы их не было, исправляем.
   Она покачала головой.
   - И человек… Он становится всё хуже и хуже.
   Я наблюдал за странным мужчиной, который нервно расхаживал за спиной иностранки. Он с беспокойством косился в нашу сторону, кусал губы и, казалось, думал о чём-то со злостью.
   - Идите, вы опоздаете в кино,– напомнила Ика.
   - Скажите нам всё-таки, из какой вы страны?
   - Ну, н-неважно.
   - А почему вы не хотите сказать?
   - Мне запретили…
   Мы заторопились в кинозал. А после кино – снова поезд. До свидания, Улан-Батор. Поезд помчал нас в унылый Сайншанд; проносились пасущиеся стада, лощины; вечерний туман проник в вагон – стало прохладно. В нашем купе примостился старик-монгол с внучкой на коленях. Он отрешенно смотрел в окно и машинально, как заводной гладил девочку морщинистой рукой. Очнувшись от полудрёмы, старик достал из-за пазухи грязный платок, аккуратно развернул его и бережно поднёс девочке карамельку. Та несколько раз лизнула конфету, увлеклась, хотела втянуть её в рот целиком, но бдительный дедушка тут же принялся заворачивать сладость в платочек. Он уже совсем было загнул края тряпицы, но, как бы передумав, притянул карамельку к губам и осторожно поскрёб о неё своими источенным пористыми зубами. После этого, сделав довольное лицо, он окончательно решился припрятать конфету до следующего раза.               
      
            Сентябрь  1974 г. Монгольская Народная Республика,
            г. Сайншанд, в/ч 96030

   27 сентября вышел приказ Министра обороны об очередном призыве в Армию и, соответственно, о демобилизации призыва 1972 года. «Наш» Приказ! Все связисты накануне выхода таких приказов ловят заранее эту новость, чтобы первыми передать её «дембелям». Мы так долго ждали его, что приняли спокойно, с выгоревшим удовлетворением.
   Взвод работает на полигоне. Приехал новый студент», выпускник Ленинградского технологического института. Низенький ростом, с крупной шевелюрой, которую комбат обязательно подстрижёт. Женат, есть дочь.
   - Игорь Михайлович, – представился он  при первой встрече, – но можешь звать меня просто Игорем.
   - Так не положено… Тут существует только «товарищ лейтенант». Иначе вам самим потом трудно придётся, пожалеете…
   В первые дни, как и все «студенты» поначалу, он много чудил: то все команды соберёт в кучу, то вообще всё забудет, не знает, что говорить и делать. Я постоянно был рядом, чтобы помочь, подсказать, научить. Понемногу привыкает. Вчера встретил его на пути в столовую. «Вот, – говорю, – взвод на обед веду.» – «А-а, ну пусть ребятки покушают!» – милостиво разрешил он. Услышал бы комбат «ребятки покушают»!
   Считанные недели остались до моего отъезда домой. Жизненный «зигзаг» длиной в два года – завершается. Что дальше? Два года – позади, не скажу, что попусту. Неужели и вся жизнь так промчится?
   Представляю, как поздно вечером сойду на маленькой станции Зима. Ведь это так прекрасно:
«Сойти на тихой станции Зима.
Ещё в вагоне всматриваться издали,
открыв окно, в знакомые мне исстари
с наличниками древние дома.
И соскочив с подножки на ходу,
по насыпи хрустеть нагретым шлаком .    
   Я хочу, чтобы это обязательно было вечером. Не спеша, под огнями уличных фонарей, пройду через всю центральную улицу к нашему микрорайону. Поднимусь по знакомым ступенькам на второй этаж и, сдерживая сердце, нажму на кнопку звонка. О, господи..! Откроет, конечно, мама. Она обязательно будет ждать, даже в четыре утра. Милая моя мамочка. Наконец-то! Вот я и дома! Эх, хорошо всё-таки жить на свете, просто здорово. Хотя бы ради таких моментов.    
         
           Октябрь  1974 г. Монгольская Народная Республика,
           г. Сайншанд, в/ч 96030

   Мне минуло 20 лет! Пятая часть века… Через день ходим в наряды – в караулы, по парку техники, на кухню; работаем на полигоне.  Служба идёт (завершается) ровно – в установленном, напряжённом, – режиме. Бывают и мелкие происшествия или «приключения». 3-его октября был начальником наряда по кухне (который я не люблю): там надо всю ночь бодрствовать и прилечь не удаётся. Наряд должен за ночь начистить пару ванн картошки (натуральные ванны), натаскать продукты, обработать их, накрыть столы (на три тысячи человек), перемыть всю посуду после каждого приёма пищи, надраить печи, котлы и кастрюли. Если солдаты не успевают, приходится и самому подключаться: картошку могу почистить за несколько секунд.
   В учебке приходилось быть в наряде по кухне на мойке посуды. Только в компании с другими «мойщиками» перемоешь гору посуды, а уже новый приём пищи – и новая гора: алюминиевые бачки, ложки, вилки, поварёшки, тарелки, стаканы – тысячами! После смены руки от горячей воды – да и от воды вообще – покрываются волдырями и долго заживают. Здесь, в линейном полку, я, конечно, мытьём посуды не занимаюсь, но понимаю эту работу и сочувствую солдатам, которые в наряде на мойке.
   Когда закончились сутки наряда, и, уставшие, мы сдавали дежурство следующему наряду, обнаружилось, что не хватает 20 бачков (они заменяют в армии кастрюли), свыше десятка чайников, с сотню кружек. Куда это могло пропасть в таком количестве? Явно чей-то умысел. Новый наряд дежурства по этой причине не принял – и мой состав пошёл на вторые сутки. Отправил людей по казармам и полковым окраинам, чтобы искать недостающую посуду. У нас бывает, что дембеля таскают еду в бачках и чай в чайниках к себе в казармы. Однако, кроме полдюжины ржавых бачков со свалки и двух-трёх чайников, ничего найти не удалось.
   К полуночи вторых суток прибегает солдатик: «Нашли!». Что нашли? Прихожу на кухню, там у разобранного пола стоит дежурный по полку (которому я сообщил о происшествии) и весь наряд. Внизу за досками – гора кружек, чайники. В другом похожем тайнике нашли и бачки. Сошлись на том, что это дело рук начальника столовой – мордатого прапорщика. Он, оказывается, собирается сдавать столовую новому начальнику, а чтобы восполнить недостачу, решил использовать (или подставить?) нас. Можно представить наши выражения в адрес этого прапорщика и прапорщического отродья скопом. Я дал команду бросать всё и возвращаться в казарму – отсыпаться. Так и удалились без официальной сдачи дежурства.
   Только недавно я чувствовал в себе прилив энергии, могущества. Готов был на любую работу, двигаться к любой цели. А теперь пора упадка сил, хандры. Опять пошли холода… Одно утешение: остался последний месяц службы.

       
         Ноябрь  1974 г. Иркутская область,
         г. Зима

   Первого ноября 1974 года я выехал из части – в числе первых демобилизованных (это тоже привилегия). В парадном, заранее приготовленном, как полагается, мундире, с кожаным чемоданом в руках. В чемодане – альбом «Монголия», фотоальбом, спортивный костюм, прикупленный по случаю, монгольская маска, несколько банок тахинной халвы и мелочь в качестве подарков родным. При мне – рекомендация политотдела Армии для поступления в МГИМО. Путь в Москву открыт. Я возвратился старшиной. Есть рекомендация для вступления кандидатом в партию; вторую рекомендацию обещал взять и переслать Оленин. Прощай, полк. Прощай Монголия. 
   Три дня вокзалов и вагонов пронеслись в полусознательном состоянии – в смятении, путанице мыслей, в думах о будущем. Свобода!
   Вечером 4 ноября я сошёл с поезда в городе Зиме. Снова вдохнул дымный паровозный воздух депо.

      «…Разглядывая встречных и дома,
       я зашагал счастливо и тревожно
       по очень важной станции – Зима ». 


                7. ЗИМА – МОСКВА: ГОД – 1975-й

   Праздничный настрой возвращения домой и шумные встречи быстро уступили место деловым планам на ближайшие месяцы. Итак, первое – устроиться на работу, чтобы не висеть на шее родителей; второе – завершить процедуру вступления кандидатом в члены КПСС; третье – продолжать подготовку к экзаменам в МГИМО, которые состоятся уже через полгода с небольшим. Хорошо было бы для подстраховки получить всё-таки рекомендацию Иркутского обкома партии для поступления в МГИМО – ту, самую, которую мне не удалось добыть в 1972 году, по окончании школы. И у меня будет аж две рекомендации: из политотдела Армии, и из Иркутского обкома КПСС. 
   Моя старая комсомольская – по школе – активность не пропала даром; меня помнили в горкоме комсомола и в горкоме партии. Как только я появился там, чтобы повидаться со старыми знакомыми, меня тут же пригласили на работу. Уже в декабре 1974 года я стал инструктором Зиминского горкома комсомола. Состав горкома состоял всего из 8 человек: первый секретарь Вагин Виталий Владимирович – статный, похожий на цыгана 30-летний мужчина; второй секретарь Кнауб Николай Николаевич – с умным, располагающим лицом и спокойным, честным характером; третий секретарь (ответственная за работу со школами) Лончакова Людмила – весёлая, шумная, бесстыдная и, кажется, несмотря на это, несчастная женщина; заведующий орготделом Леонид Коржаневский, впоследствии перешедший в горотдел КГБ; заведующая сектором учёта Зина Чешихина (Зинаида Петровна для меня) – очень хорошая, аккуратная, но времена капризная, с приступами плохого настроения, дева, находящаяся под угрозой остаться «в незамужестве»; машинистка Наташа – мелкая недалёкая пигалица, воспитывавшая ребёнка, будучи в разводе с мужем. Она почему-то решила, что я непременно буду ухаживать за ней и даже будто бы уже начал. Видимо, это старая традиция горкома. И, наконец, водитель нашего «Уазика» - не то Степаныч, не то Федотыч.
   И коллектив, и общий стиль отношений, и сам характер работы располагали к тому, чтобы включиться и «отдаться» (как говорила третий секретарь Людмила Лончакова). Это были умные, в меру весёлые, ироничные товарищи, с которыми мы на бесконечных пирушках и междусобойчиках обговорили все возможные – в том числе очень откровенные – темы; «откровенные» – не  в смысле чего-то там такого, а в смысле советской действительности и реалий. Я попал в сферу концентрированного неверия в официальную идеологию; повсеместное раздвоение сначала удивляло меня, а потом стало размывать мои устои.
   Впрочем, вся деятельность аппарата была очень подвижной: нужно было перемещаться по первичным организациям. И вновь контакты, новые места, новые люди. Редко когда на «Уазике», всё больше пешком – по заснеженным улицам, в пургу, по школам, по заблёванным общежитиям. 
   Армейские навыки не пропали даром. Я развернул системную работу по всем направлениям комсомольской работы, которые фигурировали в решениях горкома и вышестоящих инстанций. Ездил на предприятия и в колхозы – в комсомольские организации, устраивал мероприятия типа комсомольских рейдов, создал и стал командиром городского оперативного отряда, присутствовал на заседаниях горисполкома, комиссии по делам несовершеннолетних, познакомился с начальником милиции (ГОВД), с прочим районным начальством; обзавёлся друзьями из комсомольского актива города. Установил тесные связи с редакцией  городской газеты «Приокская правда» и стал регулярно писать статьи в колонку, которую отвели для меня, – для информации из горкома комсомола.
   Мой шеф, заведующий орготделом Лёша Коржаневский, едва ли не в первые же дни, – когда мне поручили составить отчёт для обкома о каком-то направлении работы,  – рассказал такой анекдот:
   - Слушай, Вовка… Однажды в одном горкоме комсомола начался пожар. Сечёшь? Ну, забегали все, засуетились. А первый секретарь – что? Хватает печать да за дверь. Остальные папки спасают. Сектор учёта…, вот Зина, например, …ха-ха, карточки спасает, а заворг встал на стол и руками потолок принялся поддерживать. Ему говорят: ты чего это, дескать, взгромоздился, беги, спасай документы. «Нет, – отвечает тот, – а где же я данные буду брать?».
   С тех пор статистические отчёты я составлял очень быстро.               

             Из газеты «Приокская правда»

                «В горкоме комсомола.

   Бюро горкома комсомола утвердило положение о районном социалистическом соревновании комсомольско-молодёжных посевных агрегатов. Это соревнование должно поднять активность молодых хлеборобов в борьбе за урожай завершающего года пятилетки, за повышение эффективности сельского хозяйства, оно призвано также способствовать соблюдению требований агротехники, особенно проведению сева с высоким качеством. Основные показатели при подведении итогов – своевременная подготовка техники, выработка на агрегат при высоком качестве работ, правильная постановка техники на хранение.
   Победители соревнования – члены лучшего комсомольского агрегата – будут награждаться грамотами обкома и горкома комсомола и ценными подарками. В связи с этим большую работу предстоит проделать комитетам комсомола колхоза  и совхозов по комплектованию агрегатов, по организации действенного соревнования между ними, по его гласности.
                В. Шумилов, инструктор ГК ВЛКСМ»   

            Из письма Сергея Оленина (от 14.12.1974)

   Володя, здравствуй. Рад, что у тебя всё хорошо. Рекомендацию для вступления кандидатом в партию отправил тебе несколько дней назад. Как идёт твоя работа инструктора горкома комсомола? Каковы твои функции? Вопрос прагматика: какова зарплата? Есть ли время готовиться к экзаменам в институт?
   …Ты пишешь о раздвоенном впечатлении. Человек, реально смотрящий на вещи и практически мыслящий, неизбежно видит эту раздвоенность. Борись, пока молод и нечего терять… Уж потом, когда песок будет сыпаться, будем бояться потерять положение, очередное повышение и т.п.
   А у нас скучно, если можно назвать скучной вечную гонку. На базе полка прошли сборы, приезжали большие звёзды. Наш батальон проводил показные учения. Комбат, как всегда, куда-то улизнул. Командовал парадом Дьяконов, нашей роте досталось больше всех. Но выкрутились! Всем – благодарности. Комбат ходил героем. Затем было подведение итогов. Наш полк – лучший в дивизии, первый батальон – лучший из батальонов. Вручение ценных подарков, аплодисменты…
   Комбату всё еще обещают повышение. За последнее время он нахватал множество шишек. Пинают его все, начиная от нового комполка и выше. А ваш «студент» держится молодцом. Уже, по-моему, считает себя бывалым воякой.
   Сейчас я – с другим «двухгодичником» – командуем гарнизонными сборами гранатомётчиков. Хорошо, что вдалеке от комбата, спокойно; в нынешнем настроении ему лучше не попадаться. Через два дня выезжаем на учения.
   Не чаю, когда вырвусь… ,
                студент Сергей Оленин 


           Из моего ответного письма Сергею Оленину (от 28.12.1974)

   Здравствуй, Сергей. А я думал, что вас давно уже заперли на Абату-Хурале.
   Спрашиваешь о работе? Ну, вот несколько сценок. Зашёл однажды наверх – на половину горкома партии, разговорился с  «партейцем»: плохо-де у вас, комсомольцев, с контролем за комсомольскими  собраниями. …Посмотрите, как у нас: Галина Анисимовна ведёт такой график; Валентина Васильевна – сякой; у третьей – есть тетрадочка и т.д. Пересказал слова нашему третьему секретарю Лончаковой, она долго возмущалась: «Сравнили! У них в орготделе 8 человек; каждый по тетрадочке ведёт – и вся работа! А у нас…».
   В какой-то из дней приходит парень. Худущий, лохматый, лицо узкое, подозрительная синева под глазом. Жалуется: три дня живу на вокзале, без жилья, без прописки, без денег… Помогите.
   Врывается женщина:
   - Ну, кому ещё жаловаться? 15 лет работаю в СМУ, а всё без квартиры. Ни прогулов, ни опозданий. Другие меньше меня намного на предприятии, а уже получили. Правильно говорят: ходить надо. Будешь каждый день ходить – дадут квартиру. Я всё на совесть надеюсь, да, видно, нет её теперь нигде. Только на кладбище квартиру получу…
   Что смущает в горкоме: на первый взгляд, кипучая деятельность – а что в результате? Как у «партейцев», так и у нас? Интересно, конечно, познавательно, а то же перекладывание папок, «потолочная» отчётность; адресованные «низам» – разным рабочим и дояркам – лозунги: «Давай! Давай!». Никто ни во что не верит. Система тотального лицемерия. На комсомольских (и партийных) собраниях – одни слова; между собой – другие.
   И всё равно по своей значимости работа инструктором горкома комсомола сопоставима для меня с двумя армейскими годами. Каждый день – подарок судьбы. За месяц я вырос на год. Перевернулись все представления. Люди, встречи, ответственность – это взрослит.
   Наш коллектив – это старики: всем – по 27-29 лет. Я обращаюсь к ним по имени-отчеству;  меня почти все зовут Вовкой. Секретари настроены работать до отчётно-выборной конференции, а посему вовсе не настроены работать. Я не хочу сказать, что они плохие, наоборот, все – замечательные, но просто не верят в то, что делают, не удовлетворены морально. Здесь хорошо для заочников и таких, как я. Да и то не надолго.
   Но у нас крепкая, весёлая компания. Часто собираемся в одном из кабинетов, чтобы «посплетничать», звучат анекдоты, порой «щекотливые». Особенно в этом, как ни странно, преуспевает Лончакова. Она ещё не замужем, энергична, знает кучу студенческих поговорок и всяких жаргонных словечек, и вообще разбитная баба. Часто повторяет: «Эх, напиться бы да порыгать! – и, разлапив, ладони, лихо покручивает ими над головой и при этом залихватски тянет: «У-ух-ух-ух!», или: «О-ох-ох-ох!», бросая кокетливые взгляды. После каждого «острого» анекдота» она смотрит на меня и говорит: «Ничего, Вовка, не смущайся! Молодой ты ещё! И зачем я так рано родилась!?»…
                Володя
         
                Из письма Сергея Оленина (от 2.3.1975)

   Володя, здравствуй. …Поразился твоей активности: и командир комсомольского оперативного отряда, и шеф «Юных друзей милиции», и статьи в газете. Помнишь в «Анне Каренине»: «при таком количестве обязанностей…, при такой кипучей деятельности остаётся лишь видимость деятельности»? У вас – так?
   Как идёт подготовка к твоему самому главному экзамену? Советую вплотную заняться разговорным английским. Возможно, нам удастся встретиться в августе в Москве.
   А у нас – комиссия за комиссией. «Дуче» (комбат Маковеев) уезжал в отпуск. Командир шестой роты – тоже. В результате: Оленин – командир роты. В батальоне пашет один начальник штаба Дьяконов, а в роте – лейтенант Оленин. Все, конечно, подбадривают: «Давай, давай, здорово получается». Распорядок дня должен соблюдаться – и вот лейтенант Оленин ежедневно на полигон  впереди роты лихо несётся. «Полководцы» рукоплещут… и  наблюдают с высоты батальонных постов. Чудом обошлось, что на роту никаких нареканий.
   Несколько дней назад «Дуче» вернулся, провёл батальонные учения. Кузю и Подъяченкова, командиров четвертой и пятой рот, едва ломом не поколотил. Славина обозвал «бараном с коровьими глазами», а меня – «… в очках». Досталось всем. С командиром полка комбата снова «заморячили».
   В твоем взводе все живут и здравствуют. «Студент» понемногу набирается опыта. Изредка «киричит». Стеценко (его стали звать «соломотрясом») целыми днями ходит по казарме и горланит песни. «ДембелЯ» ждут «дЕмбеля». 
   И я считаю оставшиеся месяцы. 5 марта меня, по всей видимости, примут кандидатом в партию. Решился я всё-таки…
                До свидания, Сергей.


                Из газеты «Приокская правда» (от 25.3.1975)

                «Ты у сердца согрет, комсомольский билет.

   Вот он – комсомольский билет: тёмно-красная книжица с изображением силуэта В.И. Ленина. Мудрым взглядом смотрит Ильич вдаль, из глубины десятилетий, как бы оценивая сегодняшние дела нашей комсомолии.
   Обмен комсомольских билетов станет ещё одним смотром свершений комсомольцев. Сейчас в городской комсомольской организации – 6650 человек. Два комитета имеют права райкома. Неплохо трудятся юноши и девушки, им есть чем гордиться, получая новый билет. Успешно справились с годовым заданием четвёртого года пятилетки 860 молодых людей, а 27 человек уже завершили пятилетку. Больших производственных успехов добилась комсомольско-молодёжная колонна Локомотивного депо, возглавляемая машинистом-инструктором А.П. Чистовым. На счету ребят их этой колонны много славных дел, успехов. Ими проведены десятки поездов со сверхплановым грузом. Комсомольцы выступили с инициативой сделать бесплатный рейс по маршруту Зима – Иркутск, а заработанные деньги перечислить на строительство памятника погибшим воинам-зиминцам.
   43 комсомольско-молодёжных коллектива поддержали почин москвичей «За себя и за того парня». Юноши и девушки работают за тех парней и девчат, что отдали свои жизни за Родину. Заработанные деньги  перечисляются в Фонд Мира.
   В годы Великой Отечественной войны солдат, проявивших мужество в бою, фотографировали у Знамени части. Из документов тех лет мы знаем эти фотографии, помним лица бойцов, запечатлённых возле Знамени после напряжённого боя. Тогда это было знаком высокой чести – быть сфотографированным возле Знамени. А сегодня за досрочное выполнение плановых заданий, за активное участие в общественной жизни шесть комсомольцев завоевали почётное право быть сфотографированными у легендарного стяга народа – Знамени Победы. Среди них – Люба Комкова, станочница ЛДК, Борис Ясевич, электрослесарь завода ЖБИ, Сергей Сухарев, учащийся 9 класса школы № 9.
   Во всех комсомольских организациях идёт напряжённая работа по подготовке к обмену комсомольских документов. Как она идёт, к примеру, на швейной фабрике? Об этом говорит Валентина Зайцева, заместитель секретаря комитета комсомола фабрики:
   - У нас прошло общее собрание по обсуждению письма ЦК ВЛКСМ всем комсомольцам и комсомольским организациям. Сейчас готовимся к Ленинскому уроку «Ты на подвиг зовёшь, комсомольский билет», проводим с комсомольцами собеседования, на которые приглашаем наших старших товарищей-коммунистов, ветеранов труда.
   Хочется добавить к словам Валентины, что комсомольской организации Швейфабрики предоставлено почётное право первой обменять комсомольские документы. Первыми в городе получат новые билеты такие юноши и девушки, как комсомолка Галина Редькина, награждённая за досрочное выполнение пятилетнего плана золотым знаком ЦК ВЛКСМ «Молодой гвардеец пятилетки». 
                В. Шумилов, инструктор ГК ВЛКСМ»   


                Из дневников

            Март-апрель 1975 г. Иркутская область
            г. Зима

   Днём и ночью на работе. Люди, люди… Нахожусь в постоянном контакте с рядовыми комсомольцами, освобождёнными секретарями комсомольских организаций, со многим «партийцами» – из горкома партии: Валентиной Трофимовной Зимановской; заворгом Константином Степановичем Мелентьевым; председателем городского комитета народного контроля Урбановичем; с моим давним знакомым Пупчиком Петром Степановичем, который теперь стал заведующим сельскохозяйственным отделом ГК КПСС. Решается вопрос о приёме меня кандидатом в члены КПСС на основе армейских рекомендаций.
   Познакомился с комсомольским активом треста «Зимахимстрой». Освобождённым секретарём в организации работает Николай Ефремов. Усатый, огромный, как моряк, по-рабочему прямой и внешне чуть простоватый. Он принимает неизменное участие в наших вылазках на природу, «посиделках» и вечеринках. Его правая рука в тресте – Аня Грибанова, которую за энергию и искусство в печатании на машинке прозвали Анкой-пулемётчицей. Настоящая коммисарша. С ней приятно общаться: эрудированная, хорошая собеседница, вдобавок стихи пишет.
   Побывали с Коржаневским на трёхдневном областном семинаре-учёбе для заворгов и инструкторов райкомов комсомола. Его провели в одном из опустевших на зиму пионерских лагерей под Иркутском. Такого разгула я еще не видел. Огромные застолья до утра, танцы на снегу, костры под соснами, комсомольские «свадьбы», беспристанное адовое гудение…
   Однажды позвонил в орготдел некий Хохор: «Хотел бы подарить свою библиотеку БАМу». К нему поехали мы с Вагиным, первым секретарём. Хохор оказался глубоким стариком, а его «библиотека» - десятком потрёпанных книг и несколькими связками старых номеров журнала «Проблемы мира и социализма» на русском, английском, французском и испанском языках. Хозяин когда-то читал на них свободно.
   Старик тянул свою костлявую руку и медленно, монотонно, с пришлёпывающими и булькающими звуками говорил:
   - Я ведь, молодые люди, поэму пишу, да, поэму… «Поэма о джине из бутылки», называется. Счас я вам почитаю…  – мы терпеливо слушали. Там было о том, как по утрам он слушает радио, и сердце его от наших свершений преисполняется радостью. Он перебрал международные события, перешёл к эпиграммам на соседей и эпитафиям на себя, поделился планами написать новую поэму – о БАМе: «Магистраль века». Сгрузили мы его «Библиотеку» в «Уазик», а потом Вагин  сдал всё это  в макулатуру.            

                Из газеты «Приокская правда» (март 1975)

                «Уж так утроен советский человек.

   В тот день по поручению общества «Знание» я должен был прочитать в ДЭУ-70 лекцию о международном положении.
   Внимательно смотрю на рабочих. Только что они смеялись над очередным номером «Колючки». «А что, правильно в общем-то пишут. Только вот гитары у нас не было, а тут мы с гитарой нарисованы» – раздался оправдывающийся голос.
   Но не этот факт заинтересовал меня. А то, с каким вниманием слушали люди о событиях, происходящих в далёких странах. Я рассказывал об обострении ближневосточного кризиса, о процессах социального противоборства в Португалии и о советско-китайских отношениях. И чувствовалось, что все эти события находят глубокий отклик в сердцах людей. Уж так устроен советский человек: он не может пройти мимо злодеяний, творимых фашиствующей хунтой, не может не быть встревоженным опасностью новой войны на Ближнем Востоке, не может не радоваться прогрессивным преобразованиям в ряде стран мира. Хмурятся лица слушателей, когда речь заходит о бандитских налётах на советских пограничников на Даманском и в районе реки Уссури, о современном политическом курсе пекинских руководителей…
   Да и что удивительного в том, что именно в нашей стране люди проявляют глубоких интерес к международным событиям. Ведь никакая другая страна не прилагает столько усилий  для того, чтобы сделать процесс разрядки необратимым, ибо для советского государства политика мира – это, как говорил с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН министр иностранных дел А. Громыко, – «адекватное отображение в сфере внешних сношений его внутренней социальной природы».      
                В. Шумилов, инструктор ГК ВЛКСМ»   

              Из письма Сергея Оленина (23.3.1975)

   Володя, здравствуй. Вот это посланьице ты мне накатал! И всё очень живо, интересно, разговорным языком…
   Работа типа твоей мне знакома. Хорошо, что ты стараешься реально смотреть на вещи. Как человек незаурядный, энергичный и не пошлый, с организаторскими способностями, ты правильно делаешь, что не даёшь затянуть себя рутиной, пытаешься изменить привычное течение, подчинить его себе, направить в новое русло. Вряд ли получится изменить что-либо радикально – для этого нужны усилия не одного человека, и даже не одного вашего райкома – но хотя бы взбаламутить ближайший омут…
   Не думай, что ваши лозунги «Давай, давай!» кого-то обманут, что горкомы и их работники – это «ого-го!». Простой смертный – рабочий или доярка – не одурманены призывами, не кричат, что они – «за», а не против; им не надо дрожать за тёпленькое местечко с ведением тетрадочек и графиков. Впрочем, счастливое довольное большинство – близоруко: оно не видит у себя под носом. Большинство – это  посредственности… «Одной посредственности предоставлено право независимости от духа времени» (писатель А. Новиков). Не попади в это большинство. Сохрани холодную голову и трезвый ум. Самого себя.
   … Поздравил ты меня со вступлением в кандидаты в члены партии, а рано. Тут такие события развернулись! Каптёрщик из моего взвода Иппатов, набравшись «Архой», изнасиловал в юрте 67-летнюю старуху-монголку. Пьян он был основательно, но, что хуже всего, Дьяконов поднёс ему 30 грамм, когда праздновали канун женского праздника. А на празднестве был и Славин, и Чугунов – все ротные командиры и батальонное начальство; и я заглянул на минуточку. Иппатов прислуживал у Славина за денщика. Результат: Дьяконова исключили из партии и сослали в ЗабВО с понижением в должности; Славину объявили строгий выговор и отправили туда же с понижением; Чугунова исключили и увольняют из армии, ибо не взводом же ему командовать в его-то годы. Меня, как лицо меньше других замешанное, пока не наказали, но вызывают в комитет. Комбат наш уже подписывал обходной лист, чтобы ехать получать полк, но и его опять задержали. Приезжали «енералы» из ГлавПУРа. Всем, разумеется, раздали пряники.
   Сейчас, кстати, я в наряде – дежурный по кухне… Жду писем.
                Сергей Оленин»

      
                Из газеты «Приокская правда» (март 1975)

                «Это очень важно.

   До поздней ночи горят в горкоме комсомола окна. Над схемой города склонились члены городского штаба оперативного комсомольского отряда. Хлопают двери, заливаются телефонные звонки. По телефону передают сообщения: «У кафе задержан пьяный, пристававший к прохожим…», «Пятая оперативная группа докладывает: на вокзале задержана группа несовершеннолетних, нарушающих общественный порядок…». Так было. Члены комсомольского оперативного отряда вместе с работниками милиции и членами народных дружин несли вахту на страже общественного порядка, занимались профилактической работой. Сейчас об оперотряде услышишь лишь изредка. Можно, конечно, называть некоторые объективные причины этого: прошедшая напряжённая отчётно-выборная пора, слабая обеспеченность отряда автотранспортом, отсутствие тесной связи с городским отделом внутренних дел, с комиссией по делам несовершеннолетних. Но назвать из, значит просто отговориться, потому что работа-то заглохла, конечно, прежде всего по нашей вине: не было должного контроля за деятельностью оперотряда со стороны горкома комсомола, не было необходимой в таком деле напористости. Сейчас для нас это очень важно – создать постоянно действующий комсомольский оперативный отряд, чтобы действовал он не время от времени, а постоянно, чтобы стал грозой для хулиганов, мешающих людям.
   … Не раздаются пока в горкоме комсомола телефонные звонки от руководителей оперативных групп.  Но отряд создаётся, и нам нужны боевые честные ребята, нужна помощь всех первичных комсомольских организаций города. Будем надеяться, что следующее наше выступление в газете пойдёт под рубрикой «Сообщает комсомольский оперативный».
                В. Шумилов, инструктор ГК ВЛКСМ»   

            Из моего ответного письма Сергею Оленину (от 15.04.1975)

   Здравствуй, Сергей. Спасибо за советы и комментарии к моим письмам. Твоими новостями поражён. Особенно Дьяконова почему-то жалко…
   У нас – обычная рутинная активность: семинары, совещания, собрания, отчёты. Съездили в Иркутск – был семинар по обмену опытом в обкоме партии. Выступил первый секретарь Игнатов. Говорил о недавнем всесоюзном собрании «Родине, партии – ударный труд». «Собрание, товарищи, показало, что вся наша молодёжь активно включается в социалистическое соревнование. Собрания на местах прошли организованно. Количество комсомольцев на них достигло, судя по вашим данным (часть присутствующих понимающе заулыбалась), 97 %. Следующие собрания вы должны готовить не менее тщательно». Установка ясна: ещё крепче держать потолок… Так скоро и в ЦСУ  не будешь верить. Вчера прочёл в справочнике комсомольского активиста: количество комсомольцев-рационализаторов возросло за такой-то период на столько миллионов человек – в несколько раз, – и подумал: «А ведь данные-то – наши..!»
   Повторно пробую получить рекомендацию в МГИМО от обкома партии. Вчера на горкоме партии рассмотрели моё заявление, дали добро. Говорят, внешность привлекательная. Осталась последняя стена – сам обком. Если бы я не работал в горкоме комсомола и не имел возможности более-менее управлять процессом, то вряд ли со всей нашей бюрократией я когда-либо получил бы рекомендацию обкома. Мои ближайшие планы – прежние: 4 июля уезжаю в Москву, на август при любом исходе приеду домой.
   Занимаюсь по 25 часов в сутки – всё то время, что остаётся от работы. Одолевает неприятное и паскудное чувство страха. Но я добью, что затеял. Должен добить.
   Поздравляю с наступающими майскими праздниками, желаю не попадать в эти дни на кухню. С приветом,   
                Володя 

                Из газеты «Приокская правда» (март 1975)

                «На страже порядка.

   Крепнет с каждым днём городской оперативный отряд. В феврале перед проведением очередного рейда удостоверения членов ОКО  были вручены ещё пятерым рабочим ЛДК . Крепко жму руку каждому из них, даю короткое напутствие:
   - Борьба с правонарушениями сред подростков – дело общегосударственное, и почему бы первые ряды в этой борьбе не занять нам, комсомольцам?
   Вижу: ребята прониклись важностью возложенных на них обязанностей. Через несколько минут они выйдут на улицы вечернего города, пятеро – с ЛДК…
   Во время рейдов обычно проводится и большая профилактическая работа. Так только во время последнего рейда члены ОКО совместно с работниками ГОВД  посетили шесть неблагополучных семей. В квартире Куприяновых, например, комсомольцы уже во второй раз в опьянённом состоянии застали несовершеннолетнего В. Бодрызлова, 1958 года рождения. В квартире Воробьёвых вместе со взрослыми в нетрезвом состоянии находились пятеро подростков.
   Членами ОКО в ДКЖ  им. Гринчика в 22.00 были задержаны Люба Евдонина, ученица 8 класса школы № 26, а на улице Садовой – Слава Волос, ученик 9 класса школы № 5, который «отличился» особенно буйным поведением. Материалы по рейду будут переданы в комиссию по делам несовершеннолетних при горисполкоме.
   Мобильность оперотрядов, участие в рейдах ответственных сотрудников ГОВД позволяют эффективно и действенно решать поставленные задачи.
   Наиболее хорошо работа по организации оперотрядов идёт в ГПТУ-22 , ЛДК, КЭЗе , активизировать эту работу необходимо в Локомотивном депо.
   Оперативные комсомольские отряды должны быть хозяевами города, говорил заместитель начальника ГОВД Д.М. Мухурханов. Члены городского оперативного отряда подтверждают это своими делами.
                В. Шумилов, инструктор ГК ВЛКСМ»   

              Из письма Сергея Оленина (май 1975)

   Володя, здравствуй. Получил твоё письмо на Абату-Хурале, где собралась сейчас, можно сказать, сборная полка – личный состав из 9 рот. Ликую, отдыхаю душой и телом: душой – от разных «Дуч» и «Пап», а телом – от всевозможных тактических и строевых занятий. Из нашего батальона со мной: Манчжоу-Го (так комбат называет Манжуева), «Муму» – Айтжанов, Подъяченков и некто Елисеев, стремящийся поддерживать лучшие традиции русского офицерства, которое «даже идя сомкнутым строем на позиции босяков-красноармейцев, ругались по-французски». Сам он, правда, по-французски знает только «мерси» (с дурным прононсом).
   Несмотря на различие интересов, живём довольно дружной компанией: вместе ходим в столовую, в унисон храпим до и после обеда. Служба – «не бей лежачего». Если хорошо себя ведём, показывают кино; «Зори здесь тихие» смотрели уже три раза.
   Я занял здесь такую позицию: я «дед», я «дембель», «не кантуй», «пшли вон!». Айтжанов ругается, плювается, грозится наказать. Говорю: «Лишь бы из армии не выгнали, а остальное наказание – чепуха!»
   Но это всё шутки. Я тоже занимаюсь – повторяю основательно подзабытые английский и французский. Пишу письма, озабоченный вопросом трудоустройства после армии. Твоё письмо обрадовало. С твоими взглядами на жизнь полностью согласен. Тот, кто по-настоящему любит жизнь, сознательно или подсознательно ищет активной деятельности, отвергает «прожигание»… Это не я выдумал, и это не божье откровение... 
                Сергей Оленин»

            Из моего ответного письма Сергею Оленину (от 1.06.1975)

   Здравствуй, Сергей. Начну с главной новости: с сегодняшнего дня я считаюсь в отпуске без содержания. Уезжая в Москву, вроде бы, навсегда, оставил себе лазейку для возврата. Хотел ещё одну хитрость применить: взять как бы турпутёвку на часть июля в Москву, чтобы это решило вопрос проезда и, главное, места жительства в столице на первое время. Но наш председатель месткома, обещавший мне такую путёвку, развёл руками: или забыл про меня, или отдал путёвку кому-то более важному. Я поеду, даже если мне придётся жить на вокзале.
   Вторая новость: у меня состоялся разговор с обкомом – они дали-таки мне рекомендацию для поступления в МГИМО и уже отправили её в приёмную комиссию. Вторая рекомендация – из политотдела Армии – пока при мне; будет резервной; когда приеду и буду предъявлять документы, её тоже сдам. Всё: причин для отступлений и новых зигзагов больше нет; только вперёд – «на винные склады». Я обложен учебниками, отгородился от всех соблазнов. Силы воли хватит. Тут кто-то сказал, что моей силой воли можно подковы гнуть. Приятно слышать…
   В горкоме мне устроили торжественные проводы. На аппаратной у «генсека» вручили «ценный подарок» – роскошный письменный прибор, конверт с пятью красненькими ассигнациями, Почётную грамоту. А секретариат вручил мне шуточную бумагу с таким содержанием: «Ходатайство. Сим мы, нижеподписавшиеся, просим ГК ходатайствовать перед вышестоящими инстанциями о награждении В. Шумилова БОЛЬШОЙ ИМЕННОЙ СТОЛОВОЙ ЛОЖКОЙ – на предмет его скоропостижного похудания и в связи с неоднократностью услуг для человечества. О его самоневозражении известно доподлинно». Потом, естественно, последовала «неофициальная часть»: сели мы в свой светло-серый «бьюик» и укатили на природу с изрядным количеством …
   Чувствую неизмеримую благодарность всем, кто рядом. Несмотря на недавние ещё физические нагрузки (по 15 километров в день – по разным предприятиям) и на постоянное напряжение с валом дел, испытываю настоящий подъём от того, что могу общаться с такими людьми. Каждый из них – глубокая индивидуальность и в тоже время «отражение эпохи», целая книга. Нигде в литературе я не встречал подобных характеров, а у самого меня нет таланта, чтобы раскрыть всю поучительную и особенную сторону окружающих меня личностей. Как же я счастлив! Как мне повезло! Собственно, это я и сказал на прощание – и совершенно искренне… 
   Желаю тебе приятного приближения «дембеля». Надеюсь увидеться в Москве.      
                Володя 

                Из дневников

           Июнь 1975 г. Иркутская область
           г. Зима

   Незадолго до отъезда в Москву получил письмо из МГИМО:
«Уважаемый товарищ Шумилов. Приёмная комиссия Московского Государственного института международных отношений МИД СССР сообщает, что Вам необходимо явиться в Институт для прохождения медицинской комиссии и сдачи вступительных экзаменов к 26 июня 1975 года. Вступительные экзамены проводятся с 4 июля по 19 июля. Вам необходимо иметь при себе следующие документы: паспорт, партийный (комсомольский) билет, военный билет, аттестат о среднем образовании. Ответственный секретарь приёмной комиссии П. Аноприков.»
   16 июня 1975 года я, провожаемый родными, сел в поезд, который укатил меня в новую неизвестность.


             Июль 1975 г. Москва,
             Новые Черёмушки, общежитие.

   Я – в Москве. В приёмной комиссии МГИМО на Метростроевской улице  сказали, что в общежитие я смогу поселиться только непосредственно перед экзаменами. Это означало, что жить мне пока негде. Проехал все известные гостиницы – мест нет, даже на окраинах. Моё смелое заявление, сделанное дома, что я готов жить хоть на вокзале, реализовалось в действительности.
   Несколько дней (вернее, ночей) я провёл на Ярославском вокзале. Переходил из зала в зал, везде народ, даже присесть иной раз некуда. Ночью было проще, удавалось и прилечь. Однако по залам курсируют патрули милиции, будят, иногда выгоняют из зала, или, как минимум, не дают лежать не скамейке – надо сидеть. А как сидя выспаться? Измучившись за ночь, утром я уходил «в город». Ездил на метро, бродил где придётся. Побывал в паре музеев. Изучил несколько проспектов и улиц. Еда – хлеб с молоком. Дни стоят тёплые, солнечные. Нашёл на Ленинских горах, у метро-моста,  лужайки, где на травке загорают москвичи. Мостился рядом с намерением подчитать дополнительно учебник, но засыпал, пригретый солнышком, и, только отоспавшись, сидел себе и сидел – спешить было некуда…
   Через несколько дней сдался: позвонил по телефону, который когда-то дал мне Сергей Оленин с напутствием: будут проблемы – обращайся к ним, это мои родственники, сестра с мужем и детьми; их я предупредил. Мне сказали: «Приезжай»; приняли, накормили, выделили раскладушку. С утра я исчезал, чтобы не маячить перед хозяевами, старался вернуться очень поздно, и всё равно ощущал себя скованно и неуютно, так как понимал, насколько стесняю их размеренную жизнь в маленькой квартирке. 
   И, наконец, я в общежитии – в Новых Черёмушках. Наша «палата» – это 8 человек-абитуриентов, размещённых в бывшем маленьком спортзале. Все соседние помещения тоже заполнены. Познакомились, держимся друг друга, обмениваемся рассказами о себе, вместе или группами проходим медицинское освидетельствование и оформление. В углу лучшее место занимает ленинградец Андрей – он самый первый прибыл в общежитие. Юркий, компанейский. Рядом с ним – Сергей из Магнитогорска: в прошлом году поступал в МГУ, а потом работал лаборантом на заводе. Афанасьев Владимир: приехал из Пензенской области; рабочий с 6-летним стажем, кандидат в члены партии (как и я); самый старший из нас; поступает на МЭО – факультет международных экономических отношений. Нуритдин Инамов: он – из Ташкентской области; наоборот, самый молодой; его старший брат учится в МГИМО, а сейчас на практике в Сирии. Дальше – Сергей и Володя, только что вернувшиеся из армии. И мой сосед – Олег Гребёнкин из Элисты (Калмыкия). Он уже поступал в МГИМО несколько лет назад, отслужил, работал на заводе. Личность выделяющаяся: разбитной, склонный к стиляжничеству – брюки трубами, без стрелок, из ткани с разноцветными вертикальными полосами. Бородка а-ля Ленин. Говорит много, но складно, хотя и с налётом критиканства по поводу всего. С ним мы тоже стали ездить на Ленинские горы, чтобы вместе готовиться к экзамену, особенно в части английского языка: всё-таки в разговорном языке лучше практиковаться вдвоём.      
   Абитуриентская среда – многоликая, шумная, нервная. От всех лиц и событий уже сейчас в памяти лишь фон от несмолкаемого гула да нескольких собирательных образов. Пижоны в джинсах; хилые недоноски, презрительно цедящие сквозь зубы сентенции о плебействе массы; разболтанная походка усталых дипломатов; снобистское «Майк, иди сюда» – из-под сигареты; воспитанные мальчики из хороших семей; энергичные молодые люди со всего Союза.
   4 июля начались экзамены. Первый – сочинение. Я писал по теме «Образ Ленина в советской литературе». Кажется, скомкал концовку.
По истории  на оба вопроса билета ответил хорошо. Меня спросили, не родственник ли я бывшему командующему 64-й армией под Сталинградом, ныне генералу армии Шумилову. Двусмысленно кивнул по диагонали. 
   На экзамене по английскому языку никаких затруднений не было – ни с устной частью, ни с письменной; все задания показались мне чрезвычайно простыми. Одно из заданий было – перевести четыре предложения с русского на английский язык. Они у меня случайно сохранились в моём переводе: 1) What else do you know about this writer? 2) Can you ring me up in the evening? 3) He was given two tickets to the theatre and he invited me to go with him. 4) I didn’t think he would come so lately. He said they had had six lessons and a meeting. 
   По ходу экзаменов наше общежитие пустело и приняло почти совсем нежилой вид. На пустом матраце какой-то несостоявшийся студент вывел ручкой: «МИМО» – и знак ударения над буквой «И», как завершающий аккорд. Я побывал в Кремле, на ВДНХ, в театре, зоопарке. Поездил по магазинам, искал хорошие книги. 
   На экзамен по географии мы с Олегом Гребёнкиным опоздали: что-то не так поняли относительно начала экзамена. Прибежали – экзаменационная аудитория пуста; душа ушла в пятки. Нашли экзаменатора курящим в туалете. Он сказал, что выслушает нас, но поставит оценки на балл ниже. В моём билете значилось: 1) География тепловой электроэнергетики СССР. Атомная электроэнергетика. 2) Экономико-географическая характеристика Республики Куба. Ответил достаточно полно, обстоятельно – остался доволен. От пережитого волнения и напряжения убежал «в  город», уединился, спрятался, пока не схлынут переживания, закрылся панцирем. Бродил, бродил…  И облегчение, и усталость, и радость – кажется, победил!          
   Через пару дней вывесили итоги: я поступил; набрал 17 баллов из 20 возможных. И теперь – студент МГИМО! Отправил телеграммы домой, Сергею Оленину, в свой горком комсомола.
   И чуть ли не в этот же день неожиданно получаю большой пакет из Зимы от Ани Грибановой, с которой общался накоротке по делам комсомольской организации «Зимахимтрест» и один раз потанцевал на какой-то вечеринке. Достал из пакета письмо и …стихи. Целая поэма, посвященная, надо полагать, мне:

    «Всё чудится:
     Окно раскроется,
     И ты шагнёшь ко мне…»

   Я сохраню её. Она искренняя; в ней есть душа. Но всё это – лишь часть прошлого.