Когда - ЧТО?

И вот я жду, когда он соблаговолит уже где-то третью неделю, то есть все время, пока я здесь – без остановки. Да, уже третья неделя пошла, совершенно точно. Честно говоря – я бы не стал возбухать, слова бы не вякнул – все сделал бы сам, ну или захлебнулся бы поражением, гнилой кровью поражения – мы же всегда ожидаем триумф и бассейн вина, но нихрена подобного – так вот, я бы не стал возбухать, но этот урод был моим единственным шансом двинуться дальше, сделать еще хоть пару шагов, да и вообще – он был мне ДОЛЖЕН. И поэтому я ждал помощи. Однако, по ходу дела, единственный долг, который он за собой признавал, это обязанность трахать всем мозги, будучи сраной осью, вокруг которой спотыкается эта прогнившая круговерть. А я же интеллигентный, я же все аккуратненько, невзначай, все боюсь вспугнуть, перебрать, побеспокоить, причинить, сука, неудобство. А эта мразь, скотина, падла – с легкостью откладывает на завтра, – не себе же. Твою-то мать, мой дорогой друг.

Это был конец апреля, раскаленный полдень с вихрями мусора по ту сторону окна, и мне вдруг захотелось выпить – с психу, но я тут же стал сомневаться, замялся, мол, а если придется ехать, а от меня разит, хотя даже понятия не имел – важно ли это; или живот прихватит, или еще что. А потом рассвирепел еще больше – куда быть таким ссыклом-то? Чуть глаза не разлетелись от злости – схватил куртку и, сбежав, спотыкаясь, с лестницы, дворами пошагал до супермаркета.

А денег-то нет нихрена, и уважаемые господа заботятся обо мне настолько, что даже толком не дают обезопаситься спасительным отупением. Что тут у нас? «Ловенбрау» по акции – 39.90 – ништяк, берем несколько. Жизнь по акции – думал еще курева прикупить, но вспомнил, что боюсь его до ужаса – это же ведь небезопасно. А потом увидел, сколько оно сейчас стоит – и вообще, к черту, передумал.

Я побежал, гремя пакетом, обратно, и на полпути спросил себя – зачем я вообще бегу? А хрен его знает – зачем. Все бегут – и я бегу, все как полагается – все безопасно.

И вот по венам разбежалась прохлада отупляющей простоты. Ждать теперь было легче. Не дождаться – почти не страшно. Отвечая на заданный самому себе вопрос о том, когда же меня выселят, я сперва застрял на определении нынешнего города, а потом и вовсе забыл вопрос. А вспомнив – решил, что важнее когда, наконец, позвонит этот мудак. Интересно, осознает ли он тот факт, что все мое существование зависит от его капризов и подобной херни, и упивается ли он в таком случае своей властью? Думаю, что да – осознает, упивается; а может и нет, и черт его знает что страшнее, и гори оно все адским огнем к ****е матери. Все это, как и прочее, в гроб не затащишь, так и на кой оно, собственно, тогда сдалось? Похороните меня в пропитых степях распроданной Хакасии – зачем? – понятия не имею. Я просто вскидываю обоюдоострый меч абсурда в противостоянии с его чудовищным покладистым оскалом. И взявшись за меч – от него и погибну.

А мудак этот, что позвонить мне должен – так он такой же: покладистый, ПРЕКРАСНЫЙ, СКАЗОЧНЫЙ ПРИНЦ. Как говорит он сам – «меня все любят». Он же классный, как его не любить? Сученыш ебучий. Я доберусь до тебя, ****ь. В жопу мне твой звонок, гнида ты лощеная, в гроб мне позвони – как раз вовремя будет, скотина, согласно твоему сказочному расписанию. Все подождут, куда деваться, мы пониже будем, попроще.

И хрен вы догадаетесь – от чего сильней зависимость: от акционного «ловенбрау» или от сученыша. И что тут врожденное, а что – приобретенное.

Заорал телефон, голос оттуда о чем-то вещал, но это был не тот голос. И все равно я честно пытался записать хоть что-то, записать на булке хлеба, но почему-то ничего не вышло. Где моя былая хватка? Где мое былое хоть что-нибудь? А вот нигде. Моя гробница пуста – нечего было с собой брать. Совсем. А гнать караваны порожняком – это скорее стиль сученыша – не мой.

Отчаявшись, я пытался разбить о лоб хотя бы одну бутылку: каждый раз, когда мне вспоминался этот ожидаемый мифический звонок – я стучал ей полбу и почему-то именно горлышком, и с каждым разом – все сильнее. В итоге мне стало слишком больно теперь и ФИЗИЧЕСКИ. Так и не разбив ни одной бутылки, я все измазал соплями и танцевал теперь, иногда разражаясь львиным рыком, в своем хлеву, что зовется квартирой. Почему он так зовется – никому не известно, может, в связи с общественным договором, или по причине контакта с внеземной цивилизацией…

К черту тебя, свинское отупение, я презираю твою натуру за бесчеловечность, и слезы мои серной кислотой выжгут эпитафию на твоем надгробии: «покойся с миром, сволочь» хоть мне и не нравятся эти слова – здесь должно быть что-то хоть сколько-нибудь более величественное, такое, что в гроб не утащишь, но в веках – растворишь.

Потом я смотрел на себя в зеркало, пытаясь застрелиться из пальца левой руки – жалкое зрелище. Какие же мы все-таки жалкие, господи. У нас все «Достоевский!», «сострадание!», «слезинки!» и пинок под зад первому встречному. «Не мусори!» «Чо, не мусори? Вон мухомор тоже растет и чо?» Ёб твою мать…

И снова я вспомнил о звонке. И сказать здесь больше нечего. Помоги нам бог.



Через несколько часов он все-таки позвонил. Я сразу позабыл всю ненависть и схватил трубку примерно между вторым и третьим гудком:

– Да-да, алло!

– Привет! Чем занимаешься?! – зазвенел он развеселым голосом поверх шумящей улицы.

– Привет. Да так…

– Я заеду?! По делу!

– Ну давай… – и он повесил трубку.

И сразу вспыхнул уголек надежды, но я вовремя спохватился и не дал ему разойтись – черта с два, никуда он не заедет.

Я подождал еще какое-то время, потом умылся и вернулся на улицу, ибо знал, где его искать.

С тех пор, как я выходил последний раз, воздух наполнился гарью. С полкилометра отсюда, на пустыре – там, где антенны, валил густой коричневый дым. Будто мы сбросили на себя бомбу. Он был выше зданий и своей громадой выдавливал их прочь. Я обрадовался. Где бы я не оказался в последнее время – все равно каждый раз радовался подобным вещам и если мне не суждено встать на их сторону – на ВРАЖЬЮ сторону, то хотелось бы как минимум сдаться. А французский тошнотик в своем зассаном страхе перед деревьями – вы понимаете о чем я – просто нелеп и до смешного самонадеян.

Вечер уже почти прогорел. Вокруг все осины были не заняты, чему я не удивился и, поймав мотор, двинул куда следует. Смог сегодня оправдывал обращенную к нему лютую ненависть. С любопытством, граничащим с ужасом, я вспомнил, что этой ночью мне приснилось, как на пустырь за домом, на тот, что с антеннами и где сейчас валит дым, рухнул самолет. От взрыва разошелся пожар, и вся трава выгорела, чернея теперь дырой за много километров. Меня не покидало ощущение, что и я сидел обугленным в кресле или валялся в остатках этой тлеющей западни. И от того, что легкие все же вдыхали этот смрад, мне не становилось легче. Хотя, может, я наоборот почувствовал освобождение. Не от дыхания, разумеется, а от обугливания…

Размеренно преодолев маршрут, таксист доставил меня на место. Район металлических новостроек, лживо походящих на больничную стерильность. Я перебежал дорогу и вошел в модный паб. Внутри поджидала роскошь с намеком на нищету. У нее отлично выходило маскироваться – в том числе и от людей, что своим наличием обеспечивали ее существование. Она если не требовала маскировки, то как минимум учила ей: БУДЬ архитектором, БУДЬ юристом, БУДЬ в структуре, БУДЬ беспечным, БУДЬ деятельным, БУДЬ ответственным, БУДЬ счастливым. А вот быть, например, попроще, никому особо не хотелось, да и никто этого не требовал.

Я подслеповато огляделся в интимной, располагающей к задушевности полумгле, но ничего толком не увидел. Стоять и придурковато щуриться было неудобно, поэтому я смущенно двинулся к стойке, потупив слезящиеся глаза, и неуклюже взобрался на стул. Никто не горел желанием меня обслужить и это было замечательно. Я выжидал.

И оказался прав: сученыш внезапно сел на соседнее место и, судя по всему, мою особу не заметил. Или старательно сделал вид. «Ничего страшного» – подумал я и подождал еще около десяти минут. Результат не изменился.

Тогда я поздоровался. Сперва интеллигентно, потом – громко и уверенно. Не поворачивая головы, мой друг, видимо запаниковав, предпринял попытку к бегству. И вроде стало неудобно его беспокоить, но я быстро психанул на себя и постучал его по плечу – сначала аккуратно, а потом так, что игнорировать было бы бесстыдством, а маскироваться бесстыдником мой друг точно не желал.

– Ого! А ты что тут делаешь?! – радостно воскликнул сученыш.

– Здорово. – сказал я. – Да так – зашел, а потом смотрю – ты сидишь, дай, думаю, подойду… – сразу перейти к делу представилось мне неудобным и я замялся.

Или засмеялся?

Собеседник радостно промычал, а потом пригласил сесть за столик. С полминуты мы помолчали. Когда же пришло время сделать что-нибудь ДРУГОЕ, он предложил по пиву, ясно давая понять, что угощает. Поскольку спасительное отупение давно прошло, а занять его место настойчиво стремилась, тяжело опускаясь, давящая боль, я, помявшись, согласился на бокал «вольпертингера» – отказываться было неудобно.

Сученыш пошел к стойке, а я уже ненавидел себя за ссыкливость отклонить этот в черное море шириною жест. Кстати говоря, ослепление благотворительностью прошло практически моментально – я сорвался вслед за ним под предлогом составить компанию, на самом-то деле – дабы не позволить хитрому ублюдку свалить.

Когда мы вернулись, он завел разговор:

– Чем сегодня занимался?! – восторженный задор.

– Да всяким… – мялся я. – А ты?

– Да ездил по делам! Взял тут проект – съемка каталога быттехники, большой заказ, но халява и денег море, а когда сдал – вышел на других чуваков – нефтяники, хочешь в долю – по двести тысяч оклад, до лета?!

– Спасибо, конечно, но ты же знаешь, как я к ним ко всем… – теперь я уже чувствовал себя обязанным ему ВО ВСЁМ, но старался собраться, ибо знал эти сраные уловки. А он особо меня и не слушал.

– …буду волонтером на одном движе – серия мастер-классов для детей-сирот, типа фестиваля, буду организовывать первый шоу-кейс!

Он строил неприступную стену.

– Круто. – сказал я. – Правильное дело…

– Это совместно с Нью-Йоркским Институтом Межкультурных Коммуникаций. Хочешь там лекции почитать?! Было бы круто!..

– Я бы с радостью, спасибо большое за приглашение… – вопреки всему мне все-таки было стыдно, но я боролся. – Но… чтобы не подставлять никого… Короче, помнишь, мы с тобой говорили…

Он стал старательно молчать, ждал, когда я сдамся и замну разговор об этом, но я боролся. Тогда он прекратил притворяться и немного уступил, двигаясь в разговоре, тем самым, как ледокол:

– А! да-да! Все четко, скоро все сделаем!..

– Я как бы не занудствую, просто чтобы знать, что все движется…

– Да-да, я помню, как раз последние несколько дней этим занимался!..

– Это отлично, – я воодушевился, – но хотелось бы четких сроков, чтобы и я был готов и не подвел, и все сделал насколько могу хорошо… Хотелось бы знать, – я робко пролепетал, – когда?..

Тут он помрачнел и стал давить меня взглядом, тяжелым, как бетонная плита. А потом спросил:

– Когда – ЧТО? – и слова его отдавали свинцом и размазывали, как ребенка, как насекомое. Я едва не умер. А потом его губы сузились в едва заметную трубочку, он нахмурился и от напряжения мускулов его лица, казалось, даже споткнулась секундная стрелка часов над стойкой. Затем он встал и ушел.

А я все сидел со своим початым «вольпертингером», как дурак. И поплелся потом к выходу – домой. Я-то знал – ЧТО, и наивно надеялся на его помощь, что все это не просто слова. Каждый раз надеялся, хоть и понимал – снова ожидает лишь встреча с враньем и пылью. Все думал наконец перестать быть обманутым.

Я-то знал – ЧТО и полагал, что и другие знают.

Я-то знал, а толку?



Назавтра в окно все так же тянуло гарью, только на тот раз – мокрой из-за дождя.

24.04.16
23:57