Чак

О моей первой охотничьей собаке.

 Память. Обычная человеческая память. Что это? 
Оглядываясь назад, с высоты прожитых лет, начинаешь понимать, что человеческая память  это уникальный инструмент, которым наградила нас Природа – Мать, или  Бог-Творец – кому как хочется, тот пусть так думает или считает.

Человеческая память избирательна. То есть, конечно  не совсем, но всё же.
Да, человек помнит, но самое интересное в том, что, как утверждают многие учёные, он помнит всё. Причём всё абсолютно : от первых минут своего рождения и до самого последнего вздоха. И всё дело именно в ней  в этой самой избирательности памяти.
Если бы мы это всё что происходит или происходило с нами, каждую прожитую минуту смогли бы воспроизвести в своём воображении, то несомненно сошли бы с ума. Поэтому  наша человеческая память имеет свойство «забывать» определённые события и возвращается к ним в очень редких случаях. Либо когда мы сами напрягаемся, чтобы вспомнить что-нибудь, либо когда нашу память что-то «будит» ото сна.

 И вот для того чтобы разбудить её эту нашу память, потребовать от неё «выдачи информации», люди издавна применяли различные приспособления, действия и материалы: от пузырьков с пахучими веществами (у ацтеков и майя) и куска угля с каменной плитой, до кистей, полотна и  красок.
 
 Так появилась письменность – люди записывали на различных предметах разные события. Так же родилась и развивалась поэзия – стихи, былины, песни. Точно так же родилось и то, что мы сегодня считаем неотъемлемой частью современной цивилизации: живопись, фотография, кино, телевиденье, интернет.

 Но если для того, чтобы снимать кино, а тем более «монтировать» его и хранить, необходимо довольно громоздкое и дорогое оборудование, то для того, чтобы заниматься фотографией нужно гораздо меньше, да и само действо фотопечати гораздо проще и не требует больших затрат.

 На сегодняшний день, наверняка нет ни одной семьи, ни одного человека, который бы не то что не слышал о таком слове, как фотография, а и не «вёл» бы свою фотолетопись жизни.

Именно фотография на бытовом уровне, побуждает нас, а точнее нашу память, к воспоминаниям тех или иных событий, людей, фактов нашей жизни.
Именно фотография позволяет нам переноситься в то время когда мы были безмерно счастливыми и беззаботными, потому что были молоды, полны надежд и пока ещё не реализованных планов.

И именно та же самая фотография вызывает у нас бесконечную грусть, воскрешая в памяти ушедших из жизни и дорогих нашему сердцу тех или иных, родных, близких нам людей, а так же домашних любимцев, ставших для нас на долгие годы спутниками жизни, друзьями и почти что членами нашей семьи.

   Очень часто перебирая старые фотографии с сюжетами охот и рыбалок, ловлю себя на мысли, что моя память постоянно возвращается к той самой моей первой собаке - кобелю западносибирской лайки по кличке Чак.

 У меня собак перебывало очень много. Среди них были разные:  охотничьи и  служебные, тоже оставившие в сердце след, но такого следа, таких воспоминаний, как моя первая охотничья собака, не оставил из них никто.

Если говорить честно, то Чак, по большому счёту, не был первым. Первыми были два кобеля, тоже лайки. Только один был восточником, а второй из западносибирских лаек - Цыган и соответственно Пират.

Память не сохранила о них особых воспоминаний. Может быть потому что оба этих кобеля достались мне уже взрослыми и как говорится – «по наследству».
Я отохотился с ними всего два сезона, после чего, во время одной из охот потерялся Цыган, а буквально через месяц-другой у меня украли и Пирата.

 Глядя на эти, большей частью чёрно-белые домашней печати фотографии с изображением событий из моей охотничьей жизни, возвращаюсь памятью в прошлое, туда где снова и снова переживаю те самые мгновения приобщения к тому, что и называется одним ёмким выражением – Родная Природа!

 И сто раз, тысячу раз неправы те кто утверждает что охота и рыбалка противоестественны человеческой природе, а сама охота является ничем иным, как реализацией первобытного инстинкта хищника – инстинкта убивать!

Но спорить с ними или доказывать им что это не так я не собираюсь. Я знаю одно и меня в этом не переубедить, что никто так сильно не любит живую природу, и никто так сильно её не защищает, как настоящий охотник.

Вместе с образами, которые при просмотре этих самых старых фотографий  услужливо воскрешает память, возвращаются и запахи осенней тайги и ощущение на своём лице морозного ветерка, когда идёшь на лыжах по лесной просеке, и весеннее «теканье»  брачной песни глухаря, бормотание токующих тетеревов, ну и конечно же незабываемый, с привизгом «голос» Чака, нашедшего очередную белку или колонка, и его же злобный до хрипоты лай, если вдруг рядом оказался зверь посерьёзнее других – рысь, медведь, либо сохатый.

 Вспоминаю, как мы с женой ходили к вольеру с лайками, которых держал мой знакомый охотовед, для того чтобы полюбоваться на мать моего будущего таёжного помощника. Помню так же слова жены об этой собаке по кличке Шельма: «Вадим, посмотри! Как она похожа на волка Акеллу из мультфильма про Маугли!»

 А Шельма действительно была очень на него похожа: Раскосым разрезом глаз, длинной и  красивой (волчьей) мордой, более светлым, чем весь её тёмно-палевый (опять же волчий) окрас воротником, ну  и  конечно же гордой осанкой.

Вспоминаю, как охотовед Николай сообщил мне, что Шельма ощенилась а в помёте всего одна сука и четыре кобелька, и что суку забирает хозяин кобеля - отца щенков, и мне придётся выбирать из оставшихся четырёх кобельков.

Как ходил подкармливать вкусненьким  мамашу моего будущего помощника.
Как принёс потом домой маленького, почти рыжего щенка с тёмной полосой на спине, ещё висящими пока ушами, но с умными глазами и с уже  начинающим закручиваться хвостом.
Всплывают в памяти те самые первые три-четыре дня, когда этот щенок скулил и  плакал тоскуя по матери.
И конечно же, тот самый день и те самые события из-за которых мой любимец и получил свою кличку – Чак.

                ***
   Это был июнь. Суббота. Я, придя со службы домой пораньше, игрался с сыном, бросая ему теннисный мяч, а сын бросал его мне обратно. Жена в это время что-то готовила на кухне, а тем временем щенок, выбравшись из своей коробки, устремился на кухню к жене. Сын, получив от меня мяч,  бросил его в сторону щенка. Щенок же, увидав катящийся в на него  мяч, вдруг развернулся в его сторону, припал на передние лапы, смешно приподняв вверх свой зад  со сворачивающимся уже в колечко рыжим с чёрным кончиком  хвостом и, громко тявкнув, стал бросаться на этот мячик, но не пытаясь его схватить зубами, а ударяя по нему лапой. Сынишка, увидав такое начал громко смеяться. На его смех, их кухни выглянула жена, и тоже принялась хохотать.

 Щенок же, не обращая никакого внимания на окружающих, продолжал бросаться на мячик, то припадая на передние лапы и взлаивая, то пытаясь ударить его. От чего мяч начинал кататься по полу с новой силой,  а щенок с ещё большей энергией продолжал на него  нападать. Вот тогда я и сказал фразу, определившую его имя: «Ты только посмотри на этого рыжего непоседу, а лапами бьёт,  ну прямо вылитый Чак Норрис!»

Вот так щенок и получил своё имя.

Так Чак и рос. Играл с сыном, раздирал обивку на диване и креслах, изгрыз в хлам новые финские сапоги жены (купленные по талонам), оборвал на двери всю дерматиновую  обивку, куда смог дотянутся, линолеум на полу, словом веселился,  как мог, и понемногу постепенно взрослел.

Потом он стал проявлять свой независимый характер, укусив в отместку сына за то, что тот повторяя действия самого Чака, кусающего сына за мочку уха, укусил щенка за ухо тоже. И след этого укуса остался сыну как память о первой собаке, которая появилась у нас в доме.   

А я, в свою очередь, наблюдал за их играми, глядя на то, как быстро взрослеет Чак и ждал начало нового охотничьего сезона, чтобы взять его с собой в тайгу на настоящую охоту.
          
                ***
Тайга начиналась зразу за воротами гарнизонного  КПП. Точнее говоря, это была не совсем тайга, а лес, который только потом, километров через пять переходил в ту самую тайгу, с её не до конца понятным, простому городскому обывателю своим неповторимым  великолепием и многообразием всего живого, что там обитало.

 Частенько, ещё до начала сезона, я брал Чака с собой в лес: то за грибами или ягодами, то просто так, прогуляться.

В лесу ему нравилось. Столько было там нового и неизведанного: новые запахи, новые живые существа, за которыми можно погоняться, не боясь быть наказанным, как за погоню за домашней птицей в посёлке и вообще, вся обстановка вокруг, была  не такая  как в квартире или во дворе.

Чтобы он не потерялся, я стал приучать его возвращаться ко мне по двойному свисту. Слух у собак отличный, а свист в лесу, даже громкий, не так пугает его обитателей, как слово, сказанное человеком даже вполголоса. Между делом  я обучал его элементарным командам: «ко мне», «сидеть», «лежать», «принеси», «ищи», «нельзя» и, конечно же - «ДАЙ». Всё это он запоминал играючи, без особого напряжения.

За прошедшее время, он сильно подрос. Стал меняться его окрас. Шерсть на нём, из рыжей, мягкой и шелковистой щенячьей, стала грубеть, превращаясь в настоящий покров взрослой собаки. Менялся окрас. От рыжего щенячьего, до почти взрослого палевого окраса.  Вытянулась морда. Уши уже не висели, как три месяца назад, а поднялись и стояли торчком, совсем как у взрослой лайки. Да и сам Чак стал крупнее и выше, а от долгих прогулок по лесу был ещё и поджарым, если не сказать - сухим.

И вот, наконец наступил осенне-зимний охотничий сезон.
Первые выходы в тайгу особых заметных плодов не принесли – Чак бегал вокруг меня принюхиваясь к новым запахам и пытаясь гоняться за перепархивающими рябчиками и  облаивая рыжих, еще не поменявших свой летний мех на зимний, как говорят охотники  «невыходных» белок.  Другими словами – привыкал к тайге, потому как наши походы вокруг гарнизона в расчёт можно было не брать – всё было рядом, всё на виду, всё  около дома.  А здесь была тайга настоящая, с дичью и опасностями неведомыми  для щенка его возраста. 

Так продолжалось примерно месяца полтора, пока не «легла» трава, и не стали осыпаться листья с деревьев, пока, как говоря таёжным языком, не «наступил чернотроп».
               
                ***
Этот день мне тоже запомнился очень чётко и ярко, хотя сам день ничем не выделялся из всех октябрьских ненастных дней, а тем более его хмурое утро. Такая же низкая облачность и клубящийся, густой  туман, иногда переходящий в неприятную морось, которая потом опять сменялась туманом, да таким, что казалось было видно мельчайшие  капельки воды, висящие перед лицом и от малейшего дуновения ветерка или сотрясения воздуха выпадающие тем же самым, противным, моросящим, мелким дождём.

Я шёл по лесной, раскисшей от долгих и не прекращающихся  дождей  дороге, по которой жители таёжных посёлков  вывозили из тайги сено, заготовленное к зиме на далёких лесных полянах.

Чак же, по своей, уже укоренившейся привычке, бежал по колее впереди меня, периодически перебегая с правой стороны дороги на левую, иногда оглядываясь на меня, как будто испрашивая разрешения на предстоявшие действия, а после этого, забегал на обочину, что-то там вынюхивая и проверяя.  Затем гордо, с чувством честно выполненного долга, возвращался ко мне, и мы продолжали своё шествие дальше.

Во время одного из таких вот действий, он вдруг остановился и стал медленно, очень медленно перебирая лапами, приближаться к обочине дороги.  В тот момент я ещё не понимал, что Чак себя ведёт подобным образом, когда чует дичь. Не мелких грызунов, типа полёвок  или там белок, а именно дичь, или как говорят  таёжники – трофей. Тот самый трофей, что сопоставим с ним самим по размерам.

  Затем он остановился вытянув немного шею, стал принюхиваться. Я тоже остановился, наблюдая за действиями своего питомца. Тем временем щенок, немного присел, задрожав всем телом, а когда я попытался сделать ещё один шаг, вдруг подпрыгнул вверх и вперёд, словно пружина, и коротко взлаяв, бросился вглубь редколесья.

Сорвав с плеча ружьё, я бросился было за ним, но услыхав метрах тридцати, слева от себя тяжёлое, затухающее хлопанье больших крыльев, всё понял и остановился. Это был глухарь.
 
Немного подождав, я свистнул привычным двойным свистом, но ко мне, вопреки моим ожиданиям, никто не прибежал. Я свистнул снова. И снова тишина. Только негромкое, обиженное, или скорее всего, недоумённое  поскуливание было слышно с той стороны, куда улетел глухарь. Я, ругаясь по себя, почём зря, поднял края своих «забродников», чтобы не замочить о мокрый кустарник ноги  и поспешил в ту сторону, откуда был слышен обиженный скулёж Чака.
 
Не смотря на то, что листва с деревьев уже облетела, а высокая трава почти вся «легла», я вымок основательно, потому, как продираясь сквозь кусты шиповника и молодую поросль осины, задевал их ветви, обильно смоченные этим самым дождём.
Сперва почуяв, а затем и увидав меня, Чак бросился ко мне, встав на задние лапы, а передними опираясь на мою ногу, возбуждённо взвизгнул, будто желал что-то сказать мне, и опустившись на землю, снова бросился в заросли жимолости из под которых выскочил. Я поспешил за ним.
 
Уже подходя к тому месту, вокруг которого крутился Чак, я понял, что так сильно возбудило моего помощника.  Под очередным кустом шиповника, между двух кочек, была «засидка» глухаря, а рядом с ней две небольшие кучки свежего, глухариного помёта.  Видимо, глухарь долго сидел в этой засидке, раз успел дважды опорожнить свой кишечник. И этот запах  живого, незнакомого существа, так сильно возбудил моего четвероного  друга, что он не зная того, что там встретит, сломя голову бросился вперёд.

Я подошёл поближе и присев на корточки, взял за ошейник Чака, стал гладить по голове, успокаивая  его.  Щенок же, всё пытался вырваться из рук, опять ткнуться носом в глухариную засидку,  чтобы снова почувствовать тот самый, возбуждающий запах  живого существа, на которого можно и нужно было ему охотиться, и вновь, очертя голову, старался броситься в ту сторону, куда улетел этот самый лесной красавец.

Подождав минут  десять и дав возможность Чаку вдоволь насытиться запахом глухаря, исходившим от засидки, я вышел на дорогу и пошёл далее. Щенок же, недоумённо посмотрел на меня, и постоянно оглядываясь в сторону куста шиповника, тоже двинулся следом, не понимая, как это я могу уходить от такого интересного места с таким вот чарующим и побуждающим к охоте запахом. И только тогда, когда это место скрылось за поворотом, Чак перестал оглядываться назад и устремился вперёд ещё с большей энергией.  Только теперь,  он уже не оглядывался на меня, испрашивая разрешения на обследование придорожных зарослей, а сам нырял туда и бегая кругами, прочёсывал молодой ельник, раскидистые кусты смородины-кислицы, мелкий осинник и, конечно же, каждый встречный куст шиповника. Вероятно,  в его мозгу установилась чёткая  связь этого колючего кустарника с глухарём, что было в какой-то степени правдой.

Так мы и шли вместе, я – по лесной дороге, а Чак – нарезая по лесу круги вокруг меня, то забегая далеко вперёд и прочёсывая придорожные заросли, то выскакивая из ближайшего к дороге осинника или березняка.

Тем временем стало распогоживаться.  Прекратился нудный, моросящий дождь. Поднявшийся небольшой ветерок, унёс с собою густой и плотный туман, рваные клочья которого оставались только в заболоченной низине, да вдоль ручья, что вытекал из того самого болота, вдоль которого мы пробирались.  Этот же самый ветерок, крепчая, постепенно раскачивал деревья и большие заросли тальника, заставляя их сбрасывать на землю тяжелые капли воды, тем самым давая ветвям этих деревьев просохнуть.
 
Поднявшись на очередную сопку, которая сильнее обдувалась ветром, чем низина, и была уже более-менее сухой, мы с Чаком стали прочёсывать молодой сосняк, покрывавший склоны гребня этой самой сопки, в надежде поднять на крыло глухаря в пределах досягаемости выстрела моего ИЖа.

Осторожно, стараясь не шуметь, пробираясь сквозь невысокие заросли дикой смородины,  я подошёл к молодому сосняку и стал всматриваться, сначала в основание деревьев, в надежде заметить характерный чёрный «гусак» глухариной шеи, а затем принялся рассматривать стволы и верхушки деревьев.  Вероятно, я замер так сильно, и стоял не шевелясь, что Чак вместо глухарей стал искать меня, и, подбежав, радостно стал прыгать на меня,  передними лапами опираясь на мои ноги. Я присел и, притянув за ошейник щенка, стал гладить его, шёпотом говоря ему: «Да ты моя собака! Хороший мальчик, послушный! Молодец!»  Чак же, почуяв ласку, старался дотянуться до моего лица и лизнуть меня в щёку или в губы.

В это время, я краем глаза, заметил движение на макушке одной из невысоких сосёнок. Сердце ухнуло куда-то вниз и забилось чаще. Глухарь! Расстояние до глухаря было не более ста пятидесяти метров. Однако всё равно далековато для выстрела из гладкоствольного ружья.  Сам ещё не совсем до конца понимая, что делаю, я взял голову Чака, и развернул в сторону лесного красавца.

Чак поначалу заартачился, не понимая, почему это я прекратил его ласкать, держу его голову, и начал было скулить. Видимо эти звуки и привлекли внимание глухаря, потому как он занервничал и начал беспокойно вертеть головой вытягивая и без того длинную шею.

И тут произошло то, что бывалые охотники называют  термином «собака пошла»!
Чак, весь сжавшись в живую пружину, вырвался из моих рук, и с каким-то непонятным лаем, более похожим на обиженное скуление,  чем на нормальный лай собаки, бросился к сосне с глухарём.

Подбежав к дереву, он начал как-то по особенному, с привизгом взлаивать на сидевшую, на самой макушке, большую птицу.
Сняв ружьё с предохранителя, я, медленно, мелкими шагами, стараясь не делать резких движений, стал приближаться к заветной добыче. Но охота на то и охота, чтобы охотиться.
 
То ли я наступил на сучок, и он треснул, то ли глухарь увидел мои передвижения, но получилось так, что он, а точнее она, капалуха (самка глухаря), вдруг присела на ветке, втянув голову, и раскрыв крылья, с громким хлопаньем сорвалась с дерева, полетев в противоположную от меня сторону.  Я выстрелил. Не по капалухе, нет. В воздух. И только для того, чтобы щенок понял, что звук выстрела не несёт ему никакой беды, а наоборот, помогает добыть дичь.

Чак рванулся было за птицей, но остановился, провожая её взглядом, и только когда капалуха исчезла в сосняке на склоне соседней сопки, развернулся и подбежал ко мне, всем своим видом как бы говоря: « Хозяин, ну что же ты! Я тут, понимаешь ли, трудился, облаивая её, а ты даже выстрелить нормально не сумел! Как же так?! Шляпа ты, а не охотник!»

Присев на корточки, я погладил щенка, и, почёсывая ему за ушами, стал ласково говорить: «Молодец! Хорошо! Умница! Хороший пёс! А что улетела, так это не беда, ничего страшного. Мы же с тобой на охоте, а не в магазине. Так что, дружок, давай искать следующего!»

Чак, словно бы поняв то, что я ему говорил, снова подбежал к той самой сосне, на которой сидела капалуха, и задрав морду, несколько раз досадно тявкнул, после чего, развернулся и с чувством честно выполненного долга  потрусил ко мне.

Решив немного подождать и передохнуть, я, присмотрев ещё не совсем трухлявый ствол поваленной берёзы, решил сделать привал и снял рюкзак. Достал из него свой походный термос с горячим и очень сладким чаем, а так же бутерброды с сыром и несколько варёных картофелин. Хотел позвать Чака, но решил не торопить события. Есть пока ему было нельзя.

Сидя на поваленной берёзе и попивая чай, я наблюдал, как мой маленький  таёжный дружок  бегает на небольшом удалении от меня, обнюхивая кусты и поваленные деревья, засовывая нос под коряги и  в мышиные норы, а затем шумно выдувая его обратно.
Перекусив, я решил обойти несколько небольших покосов, что тянулись вдоль ручья, в надежде поднять на крыло хотя бы одного лесного красавца.

Поднявшись с бревна и надев рюкзак, я проверил свой «ИЖ» на предмет зарядки соответствующими патронами и свистнув Чака, двинулся по лесной дороге, ведущей к тем самым покосам, о которых думал и где надеялся встретиться с глухарём.
Тот самый ветерок, что разогнал тучи и разметал остатки тумана в низинах, уже начал подсушивать и маленькие  деревца и небольшой кустарник вместе с ещё не успевшей «лечь» травой, и я, подходя к желанным покосам, решил идти не по дороге, а пробираться краем, там, где кустарник граничил с торчащей стернёй от скошенной травы. 

Чак, по своему обыкновению, бегал вокруг, то выскакивая на покос, то забираясь в заросли кустарника и не ещё не упавшего иван-чая.

В очередной раз, выбегая из зарослей, мой маленький помощник вдруг остановился, пристально глядя на противоположную сторону покоса и коротко тявкнув, стремглав бросился туда.
Проследив взглядом направление его движения, я с замиранием сердца увидал штук шесть больших птиц, важно расхаживающих на маленькой полянке  между  деревьями.

Знакомое чувство охотничьего азарта захлестнуло меня, и одновременно стало до  чёртиков обидно – до глухарей было метров сто пятьдесят, если не все двести. Я стал как вкопанный, понимая, что если я двинусь с места, то все петухи разлетятся, и я останусь, как говорится, при своих.

Делать нечего – я стоял, и, сжимая шейку приклада ружья, с досадой наблюдал,  как мой Чак, рыжей стрелой  летел к важно расхаживающим между кустами глухарям.

Через какое-то мгновение они заметили моего маленького помощника, заволновались и стали разлетаться кто – куда : одни вспорхнули на близстоящие деревья, другие полетели прочь.

Один из этих лесных красавцев вдруг повернул в сторону Чака. Тот попытался было, подпрыгнув, ухватить зубами глухаря, но лесной петух летел слишком высоко, и Чак, развернувшись, бросился за ним.

Наблюдая эту картину, я стоял не шелохнувшись, и  не сразу сообразил, что глухарь летит ко мне, причём не просто в мою сторону, а как говорят охотники «на выстрел «в штык»,  при этом постепенно набирал высоту!
Когда первая растерянность прошла, до него оставалось метров тридцать пять – тридцать. Я вскинул ружьё и, практически «на автомате», выстрелил, когда глухарь был  почти у меня над головой.

Все охотники знают этот волнующий момент, когда сливается всё воедино: охотничий азарт, выброс адреналина, ощущение удачи и удовлетворения от удачного выстрела!
Глухарь, с перебитым крылом, рухнул в заросли шиповника и жимолости метрах в пятнадцати за моей спиной. Я бросился за ним.

 Тот, кто охотился на глухаря, тот знает, насколько крепок бывает этот красавец «на рану». Известно множество случаев, когда практически «чисто битая насмерть» птица была потеряна для охотника именно потому, что успевала спрятаться от него.
Именно поэтому, опасаясь потерять добычу и тем самым «загубить дичь», я, не медля ни секунды,  бросился за подстреленным глухарём.
 
Но ещё быстрее меня, в сторону, где упал глухарь, мелькнула рыже-палевая стрела, и послышалась суматошная возня.
Я стал продираться сквозь заросли с удвоенной энергией, теперь уже, опасаясь за щенка,  которому в пылу борьбы, глухарь мог и глаза выбить – клюв-то у него ого-го!
Наконец, добравшись до собаки, я понял, что опасения мои были напрасными – Чак, придушив за шею глухаря, тащил его из под куста
в мою сторону, не особо-то и обращая внимание на хлопанье огромных крыльев, хотя, насколько я знаю, глухарь крылом бьёт очень и очень больно.
 
Через несколько секунд всё было окончено: птица перестала биться, а щенок, удивлённый тем, что сопротивление прекратилось, отпустил шею глухаря и, отскочив немного назад, как-то, вроде бы даже с обидой, несколько раз с привизгом тявкнул.

Когда я поднял с земли этого красавца, первого из тех, добытых мною с помощью Чака, невыразимое чувство охватило меня – у меня появилась своя, выращенная мною охотничья лайка! Мой маленький, но отважный и незаменимый таёжный  помощник!

Потом, было много других охот и много другой дичи, взятой с помощью Чака. Сотни километров пройденных вместе с ним по таёжной глуши, много других случаев на охоте, как удачных, так и не очень, смешных, забавных и просто запомнившихся, о которых, я, может быть, расскажу в другой раз, но этот, самый первый результативный день охоты и  его первый глухарь, вспоминается очень и очень ярко, как будто это случилось только вчера.

Да. Память! Обычная человеческая память!
Что это? Награда или наказание? Мы не знаем, и возможно, не узнаем никогда.  Но только благодаря нашей памяти, мы и есть те, кто мы есть – люди, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО!

                Красноярск. 2012 год.