Рожденный в огне

Весна не отнимает у зимы ее прав, она аккуратно перехватывает вожжи из ее рук. Небо, словно предчувствуя эту смену, разгоняет облака, точно люди, смывающие прошлогоднюю пыль с оконных стекол. Лишь в редких местах, точно разводы, над головой проплывают тонкие пушистые клубки. Иногда ему видится в них что-то большее, чем абстрактное ничто.

Люди радуются перемене, жаждут поскорее сменить зимние куртки на более легкие, как немного ранее мечтали закинуть подальше шапки. Дети ждут времени, когда ненавистные ботинки можно будет уже обменять на резиновые сапоги и искать целыми днями идеальную лужу. Лем давно вырос из этого времени, но до сих пор питает слабость к быстрым весенним ручейкам. Сейчас же для них еще не настало время, но шум окружающего города начинает звучать уже иначе. Люди, словно снег с плеч стряхивают, а вместе с ним и тревоги, начинают больше смеяться и ходить пешком. Он из тех, кого смена времен года меняет мало, но замечать их ему ничего не мешает.

У него есть свои причины любить жаркое лето и зиму без осадков. Встречает весну всегда с особым предчувствием: как только та жалует в его края, пальцы все чаще тянутся к коробку спичек. В весеннем гаме и суматохе мало кто станет обращать внимание на паренька, что держится в стороне, не выпуская из рук маленького предмета. Лем любит звук, с которым тоненькие деревянные палочки бьются друг о друга, словно, прислушавшись, можно распознать, как их высокие голоса молят о пощаде. Но его им не обмануть. Он знает, как на самом деле те хотят быть яркими факелами, даже если светить им не дольше семи секунд, кусая завороженного зрителя напоследок за пальцы. Рук Лем не жалеет никогда, те давно у него в тонких шрамах, в которых он любит мерить красоту.

Как часто он перебирает пальцами бумажные бока, с особым почтением касаясь терки. Иногда подносит полный коробок к лицу, втягивая носом едва уловимый аромат еще не зашедшегося пламени. Чтобы после обязательно не удержаться и вытянуть из новой коробки пару спичек, чиркнуть о терку на боку. Лем любит подносить спички к лицу, жадно вглядываться огромными провалами зрачков в рыжее зарево на самом их кончике, смотреть, как стремительно чернеет дерево, как скоро огонь добирается до кожи и как тонко ее кусает. Боль совсем незначительна, если не обращать на нее внимания. Но тропинка, по которой спускается пламя, так быстро обрывается, что ритуал повторяется снова и снова, пока бумажный домик не пустеет.

Как легко дымок только что вспыхнувшего огня набивается в ноздри, проникает глубже, касаясь каких-то особых центров в его мозгу. Лем получает сильнейшее удовлетворение от простой возможности наблюдать за живым пламенем. Спички – самые простые из подручных средств, но иногда их недостаточно.

Помимо огня есть в жизни Лема и еще одна страсть – книги. Тихий аромат старой бумаги возбуждает обонятельные рецепторы ничуть не хуже резкого запаха дыма. И воспламеняется та так просто, и горит так ярко. Недавно прочитанные страницы задорно трещат в огне, напоследок желая повторить лучшие из строк, и он прислушивается к ним, запоминая каждый из их предсмертных хрипов, чтобы в последующие ночи еще не раз прокручивать его в голове, держа глаза плотно закрытыми.

Лем лучше других знает, насколько пронзительно впечатляющим бывает живое пламя. Каждый подвержен его влиянию, и чем темнее ночь и холоднее вечер, тем более яркие всплески можно увидеть в глубине чужого зрачка. Но никогда не встречался ему человек, который ответил бы: что видит в пламени. Человек всматривается в огонь, в переливы рыжего и оттенки красного, провожает взмывающие вверх искры, но не пытается найти ответа на простой вопрос: «Для чего все это?».

Лем видит в пламени прошлое, видит отца, которого нет уже более десяти лет. И откуда-то знает, что пройдет еще несколько десятков лет, а картина не изменится. И будет вспоминаться разговор, накануне его гибели:

- Что ты видишь в пламени, Лем? – Его отец был пожарным, влюбленным в свою работу, истории с которой он часто приносил домой. Сам Лем, когда был ребенком, любил разводить костры на заднем дворе, он думал, что так отец будет торопиться к нему. Так всегда и случалось, а ценой единственного промедления стали две жизни: младшая сестра Лема и его мама. Мальчишкой уже тогда он чувствовал свою вину, потому что вместо того, чтобы попытаться их спасти, он стоял и смотрел, как голодные огненные языки слизывают краску со стен, слушал: с каким звоном опадает черепица с покатой крыши. Когда отец спустя пару лет поднял этот вопрос, он, не задумываясь, ответил:

- Я вижу маленький городок с двухэтажными маленькими домами. Чистые окна, затянутые светлыми беспокойными занавесками. Покатый склон крыши, с которой так легко сорваться. Деревянное крыльцо, по которому так приятно взбегать, торопясь домой. И обязательно большой задний двор, на котором можно разжигать костер и греть зефир, нанизанный на яблоневые прутики.

- А люди, Лем? Людей ты там видишь? - Отец слушал внимательно, стараясь понять и сохранить каждый из предложенных образов, но отсутствие людей заставило его прервать рассказ сына. Лем не знает: чего тогда ему не хватило? Зачем он прервал его? Но теперь он думает, что уже тогда отцу не понравился его ответ.

- Нет, только слышу. - Мальчику было тогда двенадцать лет: огонь виделся ему не только волшебством, но еще и гибелью. Но понимать это тогда он еще не умел, не умел разделять рождение пламени и смерть поленьев в нем. Но образы, призванные воспевать огненного бога, сами давали ему ответы. – Они кричат в закрытых домах. Я не вижу их: только то, как стучат их раскрытые ладони в стекла изнутри, пока дым не скрывает их в своих объятьях от моего взгляда.

Отец его тогда долго молчал: они жарили зефир на костре, но, не смотря на то, что Лем его всегда очень любил, в тот раз тот был совершенно безвкусным. Когда же тишина была нарушена, мальчику открылась страшная правда об обратной стороне радужных языков, кусающих пальцы.

- Ты болен, Лем, и мне тебе не помочь.

А на следующий день отец его погиб в пламени, когда пытался вырвать из огненной пасти чужую жизнь. С тех пор руки Лема все чаще хватались за коробок спичек, а на пальцах, руках и теле множились ожоги. Потому что лишь смотря в пламя, он может чтить их память, бессознательно надеясь, что однажды искра сорвется с рук и заберет его к ним.