Карнавал

    Я брел по берегу реки, увязая в сером ноздреватом снегу, который был перемешан с песком, и как только я наступал на кажущийся надежным белый покров, нога сразу же по колено исчезала в слякотной бледно-бурой каше. Можно было перейти на прогулочную дорожку, покрытую ровным асфальтом и уходящую в темную даль ночи тонкой стрелой, однако я уже изрядно испачкался – грязь облепила ботинки и брюки. Измазаться сильнее я уже не мог, поэтому шел, не меняя направления, напряженно глядя вперед и пытаясь курить: холодный мартовский ветер набивался в ноздри, сбивал дыхание и навязчиво, тоскливо завывая, дергал полы пальто. Река – чернеющая, покрытая надтреснутым льдом – сливалась с темнотой и линией горизонта, плавно перетекая в серое, затянутое заводским дымом небо.

   Сложно было сказать, в какой момент жизни я начал движение к текущему положению дел, и еще сложнее было понять, когда же наступила точка невозврата и последствия моих выходок стали необратимыми. Посторонний наблюдатель мог бы сказать, что все началось пять лет назад, но на то он и посторонний наблюдатель. Я же, будучи теперь осведомленным о своем состоянии, был уверен, что началось все на четыре года раньше, вот только тогда это не бросилось в глаза, не заставило встревожиться никого – ни меня, ни окружающих. Именно тогда я увяз в печали, не заметил этого вовремя и, естественно, не успел выбраться. Ловушка захлопнулась, я остался наедине с собой, и это соседство показало мне, что я, в общем-то, труслив, мерзок и подл.

    Если б я был Мерсо, то страдал бы от невыносимой жары и определенно застрелил бы араба, но я не был Мерсо, меня хлестал по лицу воющий ветер, а арабов рядом не наблюдалось. Только шла по стреле прогулочной дорожки худая и чрезмерно вульгарная женщина, медленно, будто нехотя переставляя тощие ноги, стуча высокими каблуками сапог по асфальту. Я долго видел только ее силуэт, в серой темноте больше похожий на силуэт палочника, однако мы скоро поравнялись, и я рассмотрел темно-красное пятно губ и блестящие под тяжелой челкой глаза. Заметив, что я ее разглядываю, она остановилась, кинула на меня выжидающий взгляд, не желая ступать в грязный сугроб и, вероятно, ожидая, что я перейду на асфальт, однако я замер на месте, прекратив свое бессмысленное движение, спрятал руки в карманы и зажал зубами тлеющую сигарету.

- Тебе скучно? – спросила она тягучим, как патока, голосом, с томным придыханием.
 
- Скучно, - скупо отозвался я. Сигарета не давала возможности много говорить, да и особого желания не было.

- Я могу тебе помочь.

- Сомневаюсь. Эта скука иного рода. Мне скучно существовать, - кратко, даже немного грубо пояснил я и замолчал.

    Она замолчала тоже, неприятно удивленная моим отказом, и презрительно скривила губы, будто я только что оскорбил ее или был бездомным – небритым, дурно пахнущим и одетым в рваньё. Она смотрела с таким же отвращением, как Алиса, когда мне было восемнадцать лет, когда мы прятались в сумраке дешевого номера, а я умолял ее не бросать меня, совсем не сдерживая слез, ползая перед ней на коленях и настойчиво хватая её за длинные, обтянутые черным капроном ноги.

    Так как я все-таки был сильнее, она не могла уйти, хотя порывалась сделать это уже двадцать минут, и грязно ругалась каждый раз, когда я вцеплялся в голень или щиколотку. Побранив меня, она с досадой вздыхала и закатывала глаза.

- Кретин, - кривила Алиса красные губы, - что тебе от меня надо? 

- Ничего, просто не оставляй меня одного! – я всхлипнул и уткнулся лицом в слоистый подол темного бархатного платья.

- Какой же ты все-таки кретин. Я и не собиралась. Может, теперь ты отпустишь мои ноги?

- Нет, я тебя люблю, – я плакал в подол, понимая, что хотел сказать совсем другое. Что я не хочу быть один. То, что я принимал за романтические чувство оказалось защитным механизмом, инстинктом самосохранения, противоядием от одиночества, которое тогда казалось мне самым ужасным, что только может быть, темной пустотой, где я буду беззащитен и предоставлен самому себе. Не любовь, а необходимость иметь рядом с собой человека, чтоб не беспокоиться о трудностях и всегда знать, что будет тот, кто придет на помощь. Убежище для слабых людей. Вот как это следует называть.

    И я ничуть не возражал против такого расклада. Я ведь слабый человек. Да и кто силен, если посмотреть?

- Прекрати цепляться за мои ноги. Ты как клещ.

    В раздраженном голосе Алисы ясно слышалось нетерпение.

- Я жалкий. Я всегда всё делаю неправильно, это выглядит смешно.

- Ты иногда ошибаешься, это нормально.

- Ты со мной только из жалости, чтоб смеяться над моими ошибками.

    Поняв, что в покое я её не оставлю, Алиса устало села на край кровати:
- Так из жалости или чтоб смеяться? Ты бы определился.

- Чтоб смеяться.

    Обняв ее ноги, чтоб она уж точно никуда не ушла, я положил голову ей на колени и закрыл глаза.

- Я смеюсь над тобой, и ты просишь, чтоб я не уходила?

- Что-то вроде того.

- Ты хочешь, чтоб я над тобой смеялась? – спросила Алиса, в непонимании вскинув брови.

- Не знаю, - глухо проговорил я в темный бархат, - наверное.

- Странный ты, - только и сказала она. Я не стал возражать.

    Побыв со мной до четырех утра, Алиса ушла, оставив меня в одиночестве, однако я был теперь совершенно спокоен, поэтому блаженно, смакуя ощущение необъяснимой радости, уткнулся в еще теплую гостиничную подушку. За широким окном застыло предрассветное серо-синее небо – неуловимо тревожное, несмотря на свою статичность, заполненное обрывками темных облаков.

    Эти нелепые страхи и совсем уж неуместные проявления эмоций смущали меня, я пытался понять, как от них избавиться, однако так и не понял, и через год страхи стали нелепее, а эмоции – разнообразнее, хотя остались неуместными.

    Одиночество мучило меня. Жизнь напоминала темную, холодную скотобойню, а я был человеком, который не участвует в свежевании туш, однако по какой-то причине живет в подсобке, где вечерами плачет в подушку.

    И я наивно полагал, что человеческое общество избавит меня от этих непонятных настроений, но как же я ошибался. Хитроумная машина в моей голове дала сбой и теперь работала по новым правилам, которые я никак не мог понять, отчего плыл по течению, будучи не в силах ничего сделать. Как только я находил общество, так сразу же будто погружался в дурной, тягостный сон, где было слишком шумно, где люди требовали от меня социально приемлемого внимания и какой-либо реакции на их слова. Но я не хотел реагировать. Они думали, что я буду слушать их, сочувствовать им, тогда как сочувствовать надо было мне.

    Поэтому я уходил от них. Иногда вежливо, иногда по-хамски, среди разговора, не прощаясь. Мне было тошно их слушать, и я ждал того момента, когда приду домой, когда избавлюсь от вынужденного окружения людской толпой и останусь один. Но я оставался один, и бездонная пропасть одиночества снова поглощала меня. И я выбирался из нее, чтоб попасть к людям и потом снова сбежать от них – от таких шумных и раздражающих.

    Я медленно, едва заметно тлел, а песок в часах сыпался вниз. Дни тягуче следовали друг за другом, формируя склизкий комок жизненного опыта, больше похожий на харчок туберкулезника.

    Двадцатилетие я встретил, уже не будучи собой. Сбросив прежнюю шкуру, я вступил в новый возраст. Хоть я и сохранил свои привычные движения, свое лицо, свои интонации, однако это был уже не я. Это не я упрашивал Алису остаться, не я бежал то к людям, то от людей. Я помнил это, помнил от первого лица, но всё это было не со мной.

    Никого не пригласив, я сидел в парке со стаканом кофе и спокойно, без каких-либо эмоций осознавал свое новое качество. Люди проходили мимо, разговаривая друг с другом и совсем не обращая на меня внимания. Я молчал, наблюдая, как толстопузая птичка то и дело мелькает среди темной листвы, показывая пурпурное брюшко, думая, что ее никто не замечает.

    Я был готов заново сделать осторожный шаг в мир, который за предыдущие два года не проявил себя с лучшей стороны. Впрочем, об этом нужно было беспокоиться не мне, а тому человеку, которого я заменил. Я ведь буду все делать иначе. А ему больше ни о чем беспокоиться не стоит. Зачем беспокоиться тому, кого больше нет? Он, конечно, жив в моей памяти, но это нельзя назвать даже подобием существования. Нужно было заново узнать правила человеческих игр, потому как он делал это крайне плохо.

    Из всех социальных взаимодействий я отдал предпочтение сексу. От этого явно было больше толку, чем от простых разговоров, которые я вести мог, однако не видел в этом смысла. Цепочка случайных связей хоть и была длинной, однако в эмоциональном плане я продолжал оставаться чем-то вроде камня. На что-то большее я рассчитывать, конечно же, мог, красноречие и притворство вполне сгодились бы для этого.  Но я не видел смысла.

   Я постоянно был окружен плотью, живой и в определенных пределах эстетичной, и уже не жил в подсобке. Мне доверили разделочный нож, если можно так сказать. Со временем я воплотит почти всё, что хотел. Почти - потому что не все из этого было законно, а некоторые мои желания были статьями уголовного кодекса. Поэтому бездна, полная распотрошенных тел, моя персональная снафф-студия, единственное место, где я мог делать всё, что пожелаю, скрывалась внутри моей головы и, к счастью окружающих меня людей, не вырывалась наружу. Со стороны нельзя было сказать, что мои сны состоят из плача, предсмертной агонии и умоляющих жертв, что я мечтаю о жестокости в темном и холодном пространстве, где, если запнуться, можно неосторожно захлебнуться в море спутавшихся в большой ком потрохов.

   Однако моя бездна была недостаточно реальна, и я долго искал способ, который помог бы сделать ее вещественной хотя бы для меня одного. И нашел галлюциногены.
 
    Я стал на шаг ближе к моим снам, и лучше бы никому не знать, что происходило в моей голове, пока я смотрел в потолок, безвольно раскинув руки по одеялу, демонстрируя вселенной тонкий ободок радужки. Бледные тени метались в сумраке бездны, уворачиваясь от вспышек огня, роняя в сыроватую землю красные капли крови, раздирая себе кожу в крике и заглушая скрип закрывающихся навсегда дверей, до которых они, конечно же, не успевали добраться.

    В такие моменты радостно-злая улыбка обнажала мои зубы, и у ситтера возникало стойкое ощущение, что я собираюсь его зарезать.

    Однако всякий путь имеет конец, в том числе и этот, и в один из морозных январских дней я снова стал собой. Я вспомнил все случайные связи, которые смог, все мои изощренные фантазии. Я вернулся, и это, конечно, было прекрасно, но мне стало не по себе.

    За окном ресторана шел густой снег, приглушенно стонала вьюга, а я отупело смотрел в темно-синее стекло тарелки, измазанное грибным соусом и комковатым пюре. Ощутив, как сдавило горло, как на глаза навернулись слезы, я сжал руки в кулаки, надеясь успокоиться, однако зверские черно-багровые сцены упорно возникали перед глазами, и я не мог, не мог поверить, что это придумал я.

- Все в порядке? – встревоженно спросил кто-то передо мной. Я поднял глаза и увидел, как девушка с чрезмерно ярким румянцем и рыжим узлом волос озадаченно смотрит мне в лицо, пытаясь, видимо, понять, почему я так странно реагирую. Над бокалом пунша, который она держала в бледной ухоженной руке, поднимался пар.

- Мне немного плохо, - промямлил я, стараясь выглядеть так, будто мне действительно плохо. Впрочем, в этом не было нужды: меня тошнило от себя, и тошнило не в переносном смысле, а в самом прямом.

- Я сейчас вернусь, - бормотал я непослушными губами, выходя из-за стола, - я быстро, пять минут.

    Уцепившись пальцами за прохладный бачок унитаза, я блевал: сначала мясом, грибами и пуншем, а затем уже пустотой, потому что каждый раз, когда в воображении возникала бездна, превращенная мной же в пыточную, накатывала волна вполне физиологического отвращения, которое сложно было сдержать.

    Мне было двадцать два года, я узнал, что употреблял кислоту и что мое воображение может быть действительно больным.

    «С подключением», - мрачно подумал я, чувствуя очередной прилив тошноты.

    Когда я возился с мылом, то обнаружил еще кое-что, и сюрприз оказался не самый приятный. Мои руки, прежде имевшие только шрам от реакции Манту, были покрыты порезами: широкие раны с краями, вывернутыми наружу, и узкие глубокие полосы, темно-бордовые запекшиеся корки и сероватые пятна шрамов… Кое-где я обнаружил и сигаретные ожоги.

    Утомленно спрятав лицо в ладонях, я уткнулся в зеркало, понимая, что предыдущие два года придется подробно вспоминать, и увидел в отражении ненормально расширенные зрачки и сероватые синяки, над которыми располагались глаза. Ситуация была хуже, чем я думал. Во-первых, я не знал, под чем я и почему вышел из дома в таком состоянии. Во-вторых, большая часть событий, которые произошли за эти два года, так и осталась для меня тайной. Я, конечно, помнил, адрес и паспортные данные, помнил, что резал руки сам, но при каких обстоятельствах – этого я не мог сказать. В-третьих, я медленно понимал, что никогда ранее не мог позволить себе просто так зайти в этот ресторан: всё здесь было неоправданно дорого, и я по понятным причинам его избегал. И вот теперь я почему-то здесь.

    «Почему? – мучительно думал я, возвращаясь к ожидающей меня девушке. – Почему я здесь? Как ее зовут?»

- Тебе стало лучше? – спросила она, когда я наконец уселся на стул и запил остатками пунша рвотный привкус, не желающий покидать полость рта и навязчиво напоминающий о себе.

- Да, - глухо ответил я, пытаясь спрятать руки, охваченные неизвестно откуда взявшимся тремором, - меня тошнило. Сейчас уже лучше.

- Ты, наверное, переборщил сегодня, но слава богу, что все хорошо, - девушка опомнилась, и из голоса пропала деловитость. Она игриво улыбнулась, чуть наклонив голову. Девушка старалась, старалась почему-то для меня, но наигранность все равно бросалась в глаза.

- Ты говорил, что у тебя есть сюрприз, который мне понравится. Что за сюрприз?

    Она явно видела, что я мало что понимаю, но продолжала делать вид, что ничего не случилось, что свидание продолжается, будто боялась обидеть меня любым другим поведением. А я даже не представлял, кем мог быть для нее. Честно говоря, когда я засовывал руку в карман, то ожидал нащупать там обручальное кольцо или еще какой-нибудь атрибут будущей совместной жизни, но нащупал только упаковку таблеток, фигурные грани которых хорошо прощупывались через средней толщины полиэтилен.

    Я не мог видеть своего лица, но мог представить, как оно побледнело то ли от страха, то ли от удивления, то ли от обеих реакций одновременно. Девушка не могла этого не заметить. Она беспокойно заерзала на стуле, оглядываясь, словно раздумывала: бежать ей из ресторана одной, пока не стало хуже, или уводить меня туда, где меня можно будет привести в чувство или хотя бы успокоить.

- Ты точно в порядке? – осторожно спросила она. – Ты уверен?

    Уже на этом моменте мне следовало сопоставить некоторые мелочи и все понять, но я был слишком шокирован таким быстрым развитием событий и не успевал осознавать ситуацию, которая с каждым уточнением обрастала новыми подробностями.

- Ты говоришь, я переборщил сегодня, - пробормотал я пересохшими губами, - с чем переборщил?

- Разве ты не помнишь? – протянула она, на этот раз уже без наигранного кокетства. – Ты как начал три дня назад, так и до сих пор.

- Что – до сих пор? – спросил я раздраженно, и вопрос вышел слишком плаксивым, слишком истеричным. Если прежде девушка сидела в полном удивлении, то теперь начала меня бояться: я заметил, как ее стул медленно отодвигается назад. Похоже, она действительно решила убежать.

- Так ведь фен, ты же сам говорил мне…

    Её стул с протяжным скрипом сдвинулся еще дальше, позволяя наконец совершить побег. Не знаю, стал бы я её останавливать. Я даже не знаю, убежала она или нет, потому что в следующий момент был уже не в ресторане.

    Кто-то настойчиво лупил меня по щекам, а я ошалело оглядывал плацкартный вагон, мерно трясущийся, глухо бьющий колесами по рельсам. За окном размытой лентой проносился лес, опутанный туманом, на пустующей боковушке раскинула руки тряпичная кукла, а прямо надо мной склонился мужчина с побагровевшим от гнева лицом, явно сломанным когда-то носом и разводным ключом в левой руке.
 
- Ты совсем совесть потерял, гаденыш? Тебя воспитывали, а ты циником вырос? Плюешь на нас всех?

    Он задавал эти вопросы и мерно встряхивал меня, схватив за воротник рубашки. Второй мужчина, похожий на него, но гораздо менее агрессивный, стоял у него за спиной и наблюдал за процессом, решив, видимо, не вмешиваться.

- Да что вы от меня хотите, что?! – плаксиво спрашивал я, вцепившись ему в руки. Я не понимал ничего: куда я еду, как я сюда попал, что я здесь делаю…

- Думаете, что вы молодые, успешные, что вам все можно! – брызгал слюной мужчина. – А о том, что за вас прадеды воевали, вы не думаете? Они мир построили на крови, а вы в поездах шляетесь обдолбанные!

- Неправда, не трогайте меня! – я плакал, даже не стараясь этого скрыть, потому что хотел любой ценой избавиться от его навязчивого внимания, и мне было наплевать, кто этот мужчина, почему он меня бьет и существует ли он вообще. – Я проводника позову!

- Проводника? – прокричал он мне в лицо. – Проводника?!

    Он резко дернул меня вбок, и я сполз на пол, утянув следом простыню и матрас.

- Вот тебе, наркоман чертов, - замахнулся мужчина разводным ключом, - вот тебе, а не проводник! 

    Я не успел ничего сказать, только широко распахнул глаза и вскинул руки, видя, как стремительно разводной ключ приближается к моей голове, однако картина тут же сменилась, и я заслонялся уже от лейтенанта, тоже агрессивного, держащего в руках толстый телефонный справочник. С фоторобота на дальней стене на меня смотрел неприятный старик с тонкими усами и жидкой козлиной бородкой, а лейтенант от злости готов был сбросить меня со стула на грязный пол полицейского участка.
   
- Кому еще ты сегодня свою отраву продал? Кому?

    Лейтенант угрожающе похлопывал телефонным справочником по воздуху, видимо,  угрожая особенно изуверским методом убеждения. Я вытирал слезы трясущимися руками, насколько это позволяли наручники, и неразборчиво всхлипывал, чем очень лейтенанта злил. Я был бы рад рассказать всё, что он хочет услышать, но не знал, где я был до ареста, что делал, когда меня приняли – я не знал и не понимал ничего.

- Хватит, перестаньте так делать, пожалуйста! – взвыл я, закрывая лицо руками, обращаясь то ли к намеревающемуся меня убеждать лейтенанту, то ли к хаотичному миропорядку, который бессистемно перемещал меня во времени, заглушая память и заставляя паниковать.

- А я еще ничего не делал, сволочь, - лейтенант снова хлопнул справочником, на этот раз по моему затылку. Это было скорее обидно, чем больно, и от этого я раскис окончательно, потому что хоть лейтенант и не имел права меня бить, однако посадить меня он очень даже мог.

- Что в кармане у тебя было? – продолжал он. – Не успел скинуть, да, мразь?

- Я ничего не хотел с этим делать, никому ничего не продавал, это не мое!

     Оправдывался я, как и всегда, крайне неубедительно. Измученно рыдал и пытался валяться в ногах у лейтенанта, однако он каждый раз возвращал меня на стул, сопровождая это ударом справочника по голове.

- Как же, не твое. Знаю я вас, барыг, вы все так сначала говорите, а потом только успевай адреса записывать. Ты пойми, идиот, - в его голосе появилось нечто, отдаленно напоминающее человеческое сочувствие, - тебя ведь все равно посадят. Вот только в одном случае ты сядешь здоровым, а в другом – с больными почками. Хочешь больные почки?

    Я тихо всхлипывал, изредка поглядывая на лейтенанта. И даже не пытался врать, а просто молчал. Потому что сказать мне было нечего.

- До чего же наглая мразота. Мало того, что сидишь в участке вмазанный, так еще и молчишь. Клади руки на стол.

- Чего? – озадаченно спросил я. – Зачем это?

- Сейчас узнаешь. Руки на стол, быстро.

    Я послушно положил руки на край стола, не представляя, зачем ему это нужно. И лучше бы я этого никогда не узнавал. Потому что как только я коснулся пальцами шероховатой поверхности, лейтенант с размаху ударил меня справочником по скованным запястьям.

    Холодные кромки наручников врезались в кожу, я закричал, и мне тут же зажали рот, продолжая бить затылком о трамвайные рельсы. Я пытался вырываться, насколько хватало сил, однако иногда острая боль все же охватывала затылок, а в голове гудело, словно рядом бил колокол. 

- Стукач! – говорило нависшее надо мною лицо – смутно знакомое, с широким мясистым носом и клочковатой щетиной. – Чертов стукач! Если б я знал, что ты ссучился, я бы тебя еще тогда придушил!

    Мне удалось ткнуть пальцем ему в глаз. Он взвыл, закрыв глазницу ладонью, и я, воспользовавшись моментом, пнул его коленом в живот. Путаясь в расстегнутом пальто, как в саване, он скатился на другие рельсы, расположенные чуть ниже.
 
    Я видел, как к нему, барахтающемуся на рельсах, с гулким стуком приближается трамвай, как тяжелые колеса давят и рассекают дергающееся в конвульсиях тело, как кровь пятнает асфальт и светло-коричневое пальто. И хохотал, хохотал от радости, потому что всё закончилось. Я нарушил повторяющийся сценарий, изменил направление насилия, и теперь уж точно буду понимать, что происходит, теперь уж точно меня отпустят домой.

    Хорошо было бы. Но я слишком поздно услышал приближающийся металлический лязг, слишком поздно увидел перед собой синее железо трамвая – на секунду, всего лишь на секунду – и закричал так сильно, насколько мог, закричал в лицо смерти, глупо надеясь, что меня все-таки отпустят. Но тяжелые блины трамвайных колес сдавливали мое тело, разрезая плоть и заливая асфальт кровью.

    Больше не было города. Темнело месиво из черных и фиолетовых мазков – маслянистых, жирных, густых, нервные белые штрихи тонкими линиями прорезали черно-фиолетовую темень, а кто-то белый, искаженный, кто-то неимоверно отвратительный сжимал мой череп и шипел прямо в лицо.

- Это единственное, чего ты теперь заслуживаешь, единственное. Ничего, кроме этого. Ты будешь вечно – здесь и со мной.

    Кости черепа трескались, а белое лицо надо мной - застывшее крупными потеками, деформированное, больше похожее на застывшую эмалевую кляксу – улыбалось во весь зубастый рот и сверкало глазами.

    Из психбольницы меня выпустили не скоро. Зато я успел восстановиться, более-менее вернуться к статусу адекватного человека и узнать, что же я натворил за те два года, пока отсутствовал. И честное слово – лучше бы не узнавал.

    Да, он был сильнее меня, я знал это. Да, он был хитрее меня, и это я тоже знал. Однако я был неприятно поражен размахом его деятельности по улучшению моей жизни. Точнее, улучшением это считал только он. Я с некоторым удивлением отнесся к длинному списку случайных связей, что было с его стороны немного рискованно. Я с досадой отнесся к тому, что он начал гробить мое тело наркотиками, потому что расхлебывать последствия этого досуга пришлось мне. И с холодящим ужасом я отнесся к новости о том, что за время моего отсутствие он успел заняться наркоторговлей. И даже успел на этом попасться, и даже успел согласиться сотрудничать… Самым скверным было то, что за его поступки теперь должен был отвечать я – и перед полицией, и перед родственниками, и перед теми, кого он успел подсадить.

    По счастливой случайности мне удалось попасть в больницу относительно чистым. Расчетливая спутница не могла привести в порядок мою кровь, но таблетки, из-за которых мной могли бы серьезно заинтересоваться, она присвоила себе. Из жадности, конечно, не из сочувствия. О каком сочувствии может идти речь, когда твоего дилера увозят на неизвестный срок, и ты точно знаешь, что в течение этого неизвестного срока никто не будет снабжать тебя бесплатно? Деньги она тоже забрала.

    Я не мог понять только того, как эта хитрая сволочь с электронными весами умудрилась поверить в то, что его любят искренне, как человека. Даже для меня было очевидно, что эти отношения начались с расчета и им же закончились. Потому что в нынешнем состоянии я её уже не интересовал.

    Не интересовал я больше и полицию, хотя в свое время они успели от души избить его во время допроса и принудить к участию в контрольной закупке. Закупка, впрочем, не удалась: продавец смог вырваться и побежал прочь, через оживленную дорогу. Машиной его не сбило. Но он поскользнулся на мартовском гололеде и попал под трамвай. Я же отделался условным сроком - по совокупности обстоятельств: законных и не очень. Довольно удачный итог. Могло быть и хуже.

    Если бы это наблюдал я, то упал бы в обморок прямо там, но это наблюдал он. И никаких впечатлений от случившегося у него не осталось.

    И теперь я жил без прежнего здоровья и с довольно скверной отметкой в биографии.

    Естественно, я не собирался рассказывать это незнакомой женщине, которая встретилась мне во время ночной прогулки и теперь активно навязывала свои услуги. Во-первых, она не выслушала бы мою историю до конца. Во-вторых, даже если бы и выслушала, то только при том условии, что я ей заплачу. А я этого делать не собирался.

    Поэтому я продолжил путь по грязным, слякотным сугробам, пересекая замерзшее, заснеженное пространство. Ветер взвывал в голых, похожих на костяные каркасы деревьях.

    Незнакомка осталась далеко позади, а я продолжал идти, пряча руки в карманах, сжимая сигарету в зубах, уже ничего не ожидая ни от сегодняшней прогулки, ни от оставшихся лет жизни.

    Что-то несколько раз хлопнуло в темном небе, и в серо-черной мгле расцвели розовые фуксии фейерверков – раскидывая ненормально яркие лепестки, освещая плотные клубы промышленного дыма и заливая цветными бликами лед.

    Сиреневый лед недвижимым панцирем покрывал реку, розовые огни прорезали скопления отравленного дыма, а я брел по берегу, увязая в сером ноздреватом снегу.