Ключ

Ключ!.. Где ключ? Где тот самый ключ? От этой мысли я буквально подскочила в постели. Где ключ от моей квартиры? Давнишней, однокомнатной. Очень бедной. Где были только железная кровать, шаткий стол и самопальный книжный шкаф. Я сама побелила в единственной комнате стены и потолок толстой лохматой кистью из грубой рогожи. В побелке от нее там и сям стыдливо выглядывали маленькие желтоватые щепки. Любимого забавляли и, кажется, трогали эти вещественные следы моих малярных усилий. Он даже шутливо упоминал о них в своих письмах…

Но где же ключ?! Меня обдало жаром. Я села в постели, чувствуя, что улыбаюсь – потрясенно и вместе растерянно. Внутри у меня все сжалось. Но не как у ограбленного и – соответственно - униженного человека. Эта мысль о ключе словно отворила тяжелые двери хранилища воспоминаний, и они, толпясь, повалили вовне, сталкиваясь и увлекая за собой как сопредельные, так и сторонние мысли и картины.

Любимый не стал возвращать мне ключ от квартиры, унес его с собой. Да он и не мог отдать ключ, поскольку не сказал, что уходит. Уходит навсегда. И было это тридцать - нет, больше - лет назад!

Стояла тихая теплая осень. Я сказала ему, что у нас будет ребенок. Собственно, не сказала, а написала на листке, лежавшем на старой желтоватой скатерти. Думала, что пока буду в командировке, он зайдет в мое жилище и прочтет эту новость. У него, кстати, было в обычае заходить в квартиру в мое отсутствие. Я ребячливо выделила и подчеркнула главные слова. Письмо выводила старательно, почти каллиграфически.
Но вернулась раньше времени. Листок все так же лежал на скатерти. А потом пришел он; я услышала поворот ключа в замке.
Любимый подошел к столу и прочел то, что я написала. Ничего не сказал, просто разделся и обнял меня.

Потом был какой-то смутный разговор. Помню, я плакала. Под конец сказала, какой он, любимый, красивый. Тут он заторопился уходить. Я встала у окна на своем четвертом этаже, вовсе не уверенная, что он пройдет вдоль фасада, а не во дворе дома. Он шел прямо под моими окнами. Там возле пыльной дороги маленькие мальчишки играли в футбол. Внезапно мяч откатился прямо к ногам любимого; он легко подскочил, ловко перебрал в воздухе ногами и наддал по мячу. Мальчишки восхитились. И в этот самый миг я почему-то отчетливо поняла, что любимый больше никогда не вернется. Никогда…

И вот сейчас, спустя пропасть лет я вновь вспомнила о его привычке заходить в квартиру в мое отсутствие. Однажды – он рассказывал смеясь – во всем доме не было света, а он все равно пришел, долго копошился в темноте у моей двери, нащупывая замочную скважину. Боялся: вдруг выйдет кто-то из соседей и решит, что квартирный вор удачно воспользовался темнотой в подъезде. Уже в квартире любимый понял всю нелепость своей затеи: что ему делать в кромешной тьме? Немного полежал на застеленной кровати, оделся и вышел, закрыв дверь на ключ.

Он жил с семьей в неблизком районном городке. Я ему позвонила, когда родился сын. Мы вообще долго еще общались по телефону. До рождения сына его знакомые завозили мне краску для ремонта. Краска была дефицитная, немецкая. Белая, к примеру, отличалась неземной искристой белизной. Подружки добыли австрийской побелки для потолка. В пору бессонницы второй половины беременности я ночами старательно скребла стены под оклейку розоватыми обоями. Стены кухни и прихожей покрыла дивной клеенкой исключительной тоже белизны с гроздьями сирени. Пол был дважды покрыт лаком, и в нем отражалась наведенная красота…

Теперь я думаю, что когда мы с маленьким сыном уезжали, улетали к родственникам, любимый потихоньку проникал в квартиру, дивился, а может быть, и радовался переменам, к которым тоже ведь был причастен. Ко всему прочему вместо кровати стоял уже раскладной диван, у другой стены - легкая детская кроватка, возник даже полированный шифоньер, на полу – толстый золотистый палас. Наверное, любимый иногда ложился на диван, разглядывал идеальный потолок, вспоминал, усмехаясь, про щепки. Возможно, его волновали воспоминания о нашей близости, временами ему, может быть, казалось, что он слышит мой голос…

Представьте, каково это – через годы осознать, что в пору младенчества сына у нас, не подозревавших ни о чем, был этот тайный соглядатай нашей жизни! Он, должно быть, рассматривал детские вещички и фотографии, заглядывал в холодильник, крутил головой при виде горы грязных пеленок и подгузников… Но, как испытанный разведчик, когда нам случалось говорить с ним по телефону, ни разу ничем не выдал своего тайного знания.

Уже через год мы с малышом переехали в двухкомнатную квартиру в другом конце городка. Нашу прежнюю заняла высокая пышнотелая бывшая машинистка, затем повариха у вертолетчиков с пятилетним сынишкой Феликсом. Она умела быстро выпекать  маленькие колобки из пресного теста с яичной начинкой. Колобки, по правде, были безвкусными, но запашистыми. Замок сменить она не удосужилась, и я надеюсь, что запах свежевыпеченных колобков мог ведь насторожить любимого. Вот он прислоняет ухо к входной двери, слышит незнакомый, чуть гнусавый женский голос, беготню и крики мальчишки явно не младенческого возраста и быстро сбегает вниз по лестнице от греха подальше.

И еще о повадках соглядатая. Наш новый дом примыкал к важному учреждению, куда частенько на совещания вызывали любимого. Он уже знал, что мы живем именно здесь. Из окон учреждения как на ладони был виден наш подъезд, двор с песочницей, стойками для белья и ковров, площадкой, где резвилась ребятня. При желании можно было заглянуть и в наши окна на первом этаже. Моя мама была уверена, что любимый, конечно же, пристально разглядывает сынишку; встречаться же не хочет, чтоб не привыкать и не привязываться. Странным образом история с ключом вызвала в памяти и эти мамины слова, и один любопытный случай на совещании в упомянутом учреждении.

Зная, что на нем будет любимый, я была в лихорадке и не спала всю ночь. Чтобы скрыть опухшие глаза, нацепила темные очки. Любимый – словно назло – уселся во втором ряду президиума и был мне невидим. И вот уже под конец совещания назвали мое имя. Я резко встала, и моему взору открылась дикая картина: любимый что есть силы вытянул шею, чтобы видеть меня в низком первом ряду зала. Застигнутый врасплох, он стал медленно втягивать шею и медленно же откидываться назад, делая вид, что вовсе не испуган, что, может, у него просто такая привычка – время от времени тянуться вперед и затем опадать на стуле… но его выдавала гримаса смущения и стыда.
 
В разговорах по телефону он никаким образом не обнаруживал своих чувств ни ко мне, ни к сыну. Сына он называл «родственником», конспирируясь не столько для чужих, сколько, думаю, как бы для себя самого. Однако это вовсе не означает, что любимый был человеком бесчувственным или пустым. Он был очень замкнутым, закрытым, это точно. А потому, уверена, история любимого с моим ключом имела богатое продолжение.

Вот он возвращается в свой городок после нашего расставания и в автобусе нащупывает в кармане слишком хорошо ему знакомый ключ. Выбросить? Прямо сейчас, пока открыта автобусная дверь? Нет, пожалуй, пока он еще не готов; еще сильно замешательство. Потом, позже, когда он успокоится, остынет, когда вся история со мной покроется некой дымкой, быть может, даже дымкой скуки…

Вот он едет в совхоз, машина петляет по пшеничным клеткам, поднимая за собой полукилометровый слой пыли. Подходящий момент, чтобы выбросить ключ: никто ничего не заметит. Но вдруг он вспоминает утренний эпизод и сообщает, смеясь, попутчикам:
- Слушайте, иду сегодня на работу, а во дворе один пацаненок, махнув рукой, сокрушенно говорит другому: «Сливай воду!».
Любимый рассказывает так выразительно, что некоторое время в машине стоит хохот.
 
А любимый, напротив, мрачнеет. Он прекрасно помнит, что у него в другом городе родился внебрачный сын, и выбросить сейчас ключ значит прервать пусть призрачную, но все же связь с сыном, накликать на него беду, совершить чуть ли не святотатство…
Однажды жена, роясь в карманах, натыкается на ключ, спрашивает, откуда он, от чего. Любимый неожиданно взрывается, почти в ярости выхватывает ключ, шипя: «Не твое дело!». Жена обиженно пожимает плечами и отходит.

После этого ключ как бы приобретает для любимого еще большую ценность, некий как бы сакральный смысл его, любимого, обособленности, его права на суверенную тайну, права на свободу наконец…

Сейчас меня порой согревает мысль, что он долго хранил в сущности ненужный ключ также из суеверного чувства: выброси он ключ, и я тут же перестану его любить… А ведь всякий человек на белом свете до боли, до мучительных слез желает, чтобы его хоть кто-нибудь по-настоящему любил. За тысячи километров, в любых пределах, никак не обнаруживаясь, в столетнем молчании, но чтобы любил, любил, любил!

И я его очень долго любила. Более того, сейчас, по прошествии стольких лет я понимаю, что всегда любила только его, его одного. Как знать: может, он мистическим образом заклял меня с помощью моего же ключа? И когда мои душевные силы, силы любви иссякли, возможно, именно в этот момент он, сидя на пустой пристанционной скамейке, вытащил из кармана мой ключ и тихо опустил его в пыль, перемешанную с конфетными фантиками и трухой от семечек…
 
После нашего расставания я никогда не признавалась ему в любви.  Любил ли он меня? Хранил ли мой ключ, и если да, то как долго? Теперь не узнать ничего – любимый уже много лет как покинул этот мир. Но как раз перед вспышкой воспоминания о ключе я мысленно воззвала к любимому с мольбой подать хоть какой-нибудь знак о том, что где бы он ни был, он и сейчас думает и помнит обо мне. И вдруг очень близко, чуть ли не в самом моем ухе, отчетливо прозвучал его голос. Он произнес мое имя – так, как умел делать только он: по слогам, почти нараспев, теплым бархатистым голосом…

2014 г.