Глава 11. Станция 2 12

Мой путь лежит сквозь дороги, занесенные снегом, что давно не используют, что внушают опасение застрять, сдаться и не дойти. От таких путей держатся в стороне, предпочитают лучше вовсе никуда не идти, чем рискнуть, а у меня нет выхода - если не решусь, то превращусь в лед.
Улицу сковал холод, ни в один из видимых домов не пройти - все заколочены, либо брошены, либо делиться убежищем людям здесь страшно. Небольшие и косые на вид, умирающие по ощущениям, дома будут существовать столько, сколько им позволено моим разумом, над которым больше нет моей власти.
Остается идти, передвигая непривычно утяжеленные снегом ноги, сжав плечи от холода и голову опустив. Идти без надежды на то, что путь куда-нибудь приведет. Солнце прячется наверху, уже близка темнота - а ночью будет хуже, оттого только тороплюсь. Кружащий ветер бьет в лицо и выкидывает из головы мысли, заставляя поверить, что пользы в них нет, какими бы не были ценными - меня они не спасут.
Но впереди видится слишком высокий сугроб, и нет, все же не сугроб это - дверь, под крышей, укрытой снегом, но снега у двери почти нет, и много следов. Подхожу к ней, понимая, что дальше нее уже не пойду, если заперто, то буду ломиться сюда что есть сил, а если пройду, то кто бы не ждал там, я шел к нему.
Странное в тот момент что-то перед глазами, все меняется в размерах,  замещает друг друга, как на куске резины с небрежно нарисованной картинкой, который стремятся порвать невообразимо могучей рукой, но и как собранный пазл, который стремится разлететься обратно на составные детали, собраться заново, стать совершенно другим. Резко кружится голова, ноги становятся ватными, я падаю вперед, на дверь, и она открывается внутрь, впуская меня, и мое тело неприветливо встречает холодный, отрезвляюще твердый пол.
Здесь, на самом деле, тепло.
Стены приятно освещены будто бы светом огней, которых не вижу, странные на этих стенах симметричные, прямоугольные бледные следы от чего-то, что должно было быть на их месте. Но свет на стенах уютный, да и рассмотреть он как нужно ничего не дает, лишь хочется глаза прикрыть и уснуть, и желание остаться прямо здесь, на полу, я перебарываю с трудом.
Это коридор, и я намереваюсь узнать куда он ведет. Очень узко здесь и очень знакомо. Иду со страхом вперед, надеясь, что голова больше кружиться не станет. Впереди шум, голоса, значит, жизнь, и кто-то там есть.
Все еще вертится перед глазами, мне неуютно, не доверяю по прежнему я всему тому, что вижу и слышу. Но небрежная, вредная злость в голове, и просыпается смелость.
В один момент, когда обнаружишь проблемы, когда сможешь взглянуть потрезвее по сторонам, ты сможешь понять, что мир каждый миг с тобой говорит и проблема лишь в том, что подбирает он не всегда те слова, которые тебе бы понравились. И если даже в такой момент закроешь уши, то ты, наверное, любишь уходить ко дну.
Если все вспомнить, если пробовать связать все, что мне встретилось, то появляются грустные выводы, но выводов лишь ради выводов быть не может, и значит мой собеседник совсем не зря распустил кулаки.
Голоса совсем близко, и за углом зал, где не видно потолка, со светом от грязных, еле живых свеч на полу. Такие же грязные, близкие к гибели люди расположились на старых матрасах и мерзком тряпье, и лица их вселяли мне ужас.
Одни говорили, другие щурили устало глаза, третьи предались сну - их всех, женщин, мужчин и детей связывала одна черта. Половина лица каждого была жива, кажется, даже светилась и озарялась чаще улыбкой, пока не от кого было прятать уродство, но вот вторая была предана смерти. Высохшие глазницы, дыры на месте челюсти, нечто обвисшее, что было когда-то такой же здоровой кожей, какая была у каждого на второй половине лица, так было с любым из них, кого я мог рассмотреть. Неестественно, странно изгибались шеи при каждом движении, двигая перекошенные, покачивающиеся постоянной дрожью головы, а их обладатели усиленно пытались ненавязчиво повернуться к собеседнику левой, живой половиной лица.
Мне хотелось сбежать. Но за дверью меня не ждет ничего, а передо мной то, что я обещал услышать себе.
- Эй! - кричу резко и на весь зал.
А больше и не знаю, что можно им прокричать. Крик издал, чтобы не получилось струсить и уйти, чтобы концы оборвать.
Пряча уродство, медленно, выворачивая в разные, даже совершенно невозможные стороны для своих положений плечи, головы и туловища, все эти полуживые люди поворачиваются ко мне, продолжая лихорадочно и жутко трясти головами. В каждом живом глазу интерес, и мертвые стороны от меня кое-как спрятаны, но все равно изредка мелькают тенями на стенах.
Молчание длится долго, а ко мне является мысль, что я возможно такой же, как все они, и я трогаю свое лицо, ощупываю свои целые скулы, и глаза у меня тоже два, и волосы с обоих сторон тоже растут. Облегченно вздыхаю, но жест мой незамеченным не остается, что видно по урезанным взглядам, по всем им, что передо мной только в профиль, по понуро теперь из-за меня опустившим головы и пустым, безнадежным вздохам полумертвых людей.
Самый ближайший из них, парень с острым лбом, точнее его половиной, долго пытается разлепить островок из оставшихся целыми губ и что-то бессильно мычит. Он сидит, оперевшись на стену, с трудом удерживаясь от падения набок при жалких попытках правую сторону мне не показать. Щека, что видна мне, влажная от слез, а глаз странно впавший, отталкивающий, и несмотря на жалость к нему я чувствую больше ненавистное себе отвращение.
- Я не успел, - наконец различимо мычит он. - Совсем не успел тебе сказать ничего. А все уже началось.
Ответить я ему не могу. Если отвечу, то все испорчу.
- Сумеешь когда-нибудь смириться с моей правотой? - голос все тот же, но крепче, увереннее теперь он звучит. А губы на лице больше не шевелятся.
 Все лица вокруг остаются неподвижными. Я озираюсь, пытаясь понять, кто теперь со мной говорит.
Мой собеседник вежлив, и поворачивается ко мне, издавая хруст сотен костей, заставляя издать стон боли и стыда в исполнении хора уродов. Странная, жестокая сила вынуждает всех повернуться ко мне мертвыми лицами, обнаженными, лишенными плоти и кожи черепами, пустыми глазницами, суженными, кривыми плечами.
- Ты не силен, ты просто знаешь, с чем столкнулся, - продолжает голос. - Знаешь - значит опускаешь руки.
Монотонный стук врывается в зал, а откуда-то издали, впереди, пару раз появляются и исчезают блики. Я делаю пару шагов, переступая через тела, неуверенно, все боясь, что что-то меня остановит, но помехи мне нет.
Еще десяток метров и кончается зал, не вручив мне для реалистичности даже арки или дверного проема.
Я в другом месте, и позади меня прежнего нет.
- Ты говорил, что я похожа на незнакомую часть города, в которую ты случайно попал, - голос Эван словно будит меня.
Она стоит рядом, склонив голову набок, смотрит безразлично куда-то вперед. Такая же, как и тогда, когда я видел ее в последний раз. Лицо ее не пропускает ненужные кадры, потому принадлежит только ей.
Она выдерживает паузу, давая мне осмотреться. Мы на станции, теперь очень шумно и все трясет - ведь станция под землей, и с двух сторон носятся электрички, так быстро, что нет возможности их рассмотреть, одни растянутые, блеклые полосы вместо них. Мигает свет прожекторов, пол мутный, в лужах, будто бы прямо здесь лился дождь, оставив следы на кривых от времени плитах.
Шипит голос из динамика на стене - вместо объявлений привычных голосом глупым и ломким, непонимающим, о чем сам вещает, молвит ребенок с отрывком текста в руках, которого раньше не видел:
"Кто ж скажет мне, расстаться ли с мечтами?
Научит кто? Куда идти? "
- Незнакомая часть, - вздыхает Эван. - В которую попал, когда сел не в тот транспорт. Но времени тебе сегодня не жалко, и настроение странное, неуверенное. Все свои дела кажутся глупыми, немного чужими. И ты замечаешь, что едешь совсем не туда, но поначалу кажется, что уехать назад потом не составит труда.
Кривая, самодовольная усмешка на ее губах.
- Ты выходишь где-то, где еще не был. А здесь так красиво - здесь все живет, и совсем как-то по другому. Тебе непривычно, но нравится, и хочется здесь остаться. Ты гуляешь по улицам, забираешься в уголки, где может быть кто-то и был, но красоты их не оценил. Но прогулка вечной не будет, а что бы ты не сделал, остаться ты здесь не можешь, и нужно назад. А там, откуда ты приехал, тебе теперь все не так.
Она замолкает, опустив голову расслабленной шеей, как брошенная марионетка.
"Священников ты спросишь, мудрецов -
У них тебе ответ всегда готов;
Но весь ответ их, как рассудишь строго,
Окажется насмешкой над тобой."
- Ты знаешь, что если у тебя получится остаться даже не навсегда, а просто на долгое время, то наваждение пропадет, - поднимает она голову на меня, уставившись упрямо сквозь мое тело пустыми, словно кукольными глазами. - Наверное, даже станет спокойнее. Но знаешь, что остаться здесь не получится. Теперь твоя память о первой прогулке - рисунки и надписи на стенах, сны и болезнь, с которой ты стал человеком. Нет, ты ошибочен, ты не человек, слышишь? Не человек. Ты - впечатление той прогулки того, кто был человеком, которого давно нет. Знаешь, если бы люди жили логичными, законченными историями, они бы любили смерть.
Безразлично смотрю, как она уходит в сторону, намереваясь сесть в электричку, что замедлила ход, и за ней не иду. Открываются и закрываются двери, люди внутри даже не смотрят по сторонам, уткнулись в пустые открытые ладони, как в книги, или сидят с нелепо задранными головами, а то и вовсе закрыли глаза, показавшись такими мне на мгновение перед тем, как электричка снова набрала прежний ход.
"Нет имени ему! Всё - в чувстве!
А имя - только дым и звук,
Туман, который застилает небосвод."
Теперь голос вещает с насмешкой, насмешкой над тем, о чем говорит. Ребенок картавит где-то там у микрофона, не хочет уже читать, но почему-то не останавливается, и тягости в голосе еще нет.
С потолка летит что-то и разбивается со звоном стекла до того, как успеваю этот предмет рассмотреть. Осколки разлетаются в стороны, отвлекая меня, и вслед стеклянному предмету падает человек.
Падает словно с совершенно другой, немыслимой высоты, скорость падения высока, и меня бросает в дрожь, когда я вижу, с какой силой он ударяется о плиту. Это происходит в десятке метров от меня, и я отшатываюсь, поскальзываюсь, надеюсь, в воде, и сажусь, стараясь обратно встать и сбежать.
Ведь человек не лежит замертво, он встает, и на лице его черным все скрыто, как маской, если пытаться себя успокоить и запекшейся кровью, если правде в глаза попробовать посмотреть.
Глупо поднимаю взгляд вверх, чтобы понять, откуда он все же упал, но не вижу здесь потолка, какой-то черный туман наверху кружит, и больше там ничего.
А человек еще ближе, и даже темнота  легкая теперь мне не помеха, я могу его рассмотреть - растянутый, серый свитер, небольшой рост и худоба - очень знакомый мне образ, но памяти он всей не вернет. А на месте лица та же маска, что светлее при приближении не становится, и лица я увидеть, похоже, не смогу.
Больше не страшно, хоть пробирает от холода, хоть и человек передо мной странно двигается теперь, не применяя шагов. Он то в самом краю станции, то снова где-то поблизости, оказываясь в разных точках моего поля зрения по непонятной причине, и он говорит:
- Я не хотел быть примером, - голос поблизости, а  человек не перестает возникать в совершенно разных местах, заставляя меня беспрестанно смотреть по сторонам, выискивая его образ.
Тогда я, не понимая, зачем, не управляя собой, отвечаю ему:
- Ты - моя рука помощи.
Теперь я больше не участвующее лицо, чувствую себя теперь я словно помехой, которая от чего-то держит того, кто говорит за меня.
- Но история с завершенным концом, - слышу ответ. - Я - тот пример, которого ты держишься, ведь я и привел тебя в мир.
Грохот электричек становится невыносимым, со стен сыпется труха, в воздухе приторная пыль, рвется кашель, а скорость этих безликих полос по бокам становится все страшнее. Еще немного, наверно, и станция эта не выдержит, хоть и неясно, что с ней сейчас происходит.
- Скажи мне, - говорит образ, замирая наконец на одном месте передо мной. - Ты хочешь идти со мной?
Указывает в правую сторону, противоположную той, где скрылась за дверьми электрички Эван.
- Нет, - уверенно мотаю головой. - Есть еще место, где мне нужно быть.
- Почему? - недоумевает образ.
- Она, улыбаясь, рисует взглядом узор, - отвечаю я. - Тот самый узор.
Прячу глаза, дожидаясь ответа. Но образа здесь больше нет.
Слева дожидается электричка, пока те, что справа не стремятся даже замедлить ход. Ждет все время, пока я недоверчиво, растерянно к ней приближаюсь, прохожу  в распахнутый проем, и снова начинает движение, когда я хватаюсь за поручень.
Он холодный до боли в руке, и я понимаю, что внутри также почти как и на улице, с которой я так рвался убраться. Здесь те же странные люди, но зато живые с обоих сторон. Никто друг на друга не смотрит, невзрачные все, серые, не на ком взгляда остановить.
Грубо одетая женщина с лошадиным лицом ребенка отчитывает дрожащим шепотом, слышимом всем:
- Ты взял самые яркие нитки, - шепот переходит в злое шипение. - В клубок их собрал. Клубок из проблем и порезов твоей историей стал, а ты...
Ребенок ухмылялся себе в воротник куртки, упрямо отводя лицо. Мать дергает, пытается как-то задеть, встрепенуть, но дела до нее здесь нет никому.
Здесь никто друг на друга не смотрит. И я перестаю. Смотрю на окно, покрытое льдом, представляю из узоров картины.
И вот он, клубок. Будто из кусков податливой проволоки, что как черви болезненно сплелись в узел, пытаясь спрятаться друг в друге, потом попытались разорваться обратно, сдались, загорелись ослепительно ярким огнем. На стекле, казалось, зажглась невероятно красивая, неожиданная звезда.
А потом двери разъехались, пряча рисунок, сменяя его ослепительным солнцем, выбивающим память о подземке, знакомая часть города открылась глазам, и у меня перехватило дыхание.