Сивилла

Шла вторая неделя с того самого дня, когда он поставил точку в своём последнем рассказе. Наверное, в тот день что-то случилось, треснуло, надломилось или пошло не так в невидимой сфере, где происходит рождение слов. Он уже тогда смутно почувствовал это,  чуть-чуть насторожился, но не придал серьёзного значения сбою. Это было нечто, сравнимое со слабым щёлканьем в таинственной области высокоточных компьютерных систем. Щёлканье можно было уподобить предупредительному знаку, запятой или точке в плавно текущем потоке буквенных начертаний, или сигналу перегруженного напряжения в приборе. На языке же сугубо человеческом этот звук мог оповещать о том, что мозгу нужен отдых. Он так интенсивно трудился почти полгода, а то и больше, что запросил хотя бы кратковременный отпуск. Ну, если так, о чём беспокоиться? Пройдёт нужный срок, нервные клетки восстановятся - и механизм опять заработает с прежней мощностью. Однако живой мозг не компьютер. И пути, по которым проходят нервные сигналы, побуждающие к творчеству, науке неведомы. И, слава богу! Иначе исчезла бы тайна рождения второй реальности, подобной не той, грубой и несовершенной,  которая окружает нас, подавляя своим животным притяжением, а призрачной, волнующей обещанием совершенства. Отблеском её и становится магический ритуал обращения простого минерала в золото.
С каждым днём, незаполненным чувством зачатия и рождения, беспокойство делалось всё отчётливее. Ещё бы! Неделя с довеском - срок, достаточный для того, чтобы тревожная пустота  в душе  переродилась в страх. Неприятное чувство, в котором шевелится подозрение об утрате способности сочинять, переживая необходимый процесс умственного пищеварения. А что, если утраченная способность не вернётся, и он так и останется в сером сумраке будней? Всякий перерыв органического цикла нарушает равновесие здоровья, в котором всё идёт, как надо: желудок потребляет и варит, доставляя вкусовое ощущение удовольствия, кишечник разбирается, как ОТК на фабрике, что оставить, а что возвратить в переработанном виде в природу; лёгкие вдыхают и выдыхают воздух, смесь  кислорода с углекислым газом, посылая необходимые химические элементы в кровь, сердечная мышца доставляет их в мозг, дабы тот мог продолжать свою таинственную работу. Так что, есть о чём беспокоиться.
Дело даже не только в том, чтобы заботиться о правильности  биологических процессов. Он чувствовал, что идёт по какому-то пути, что должен продолжать идти. Он что-то приобретал на этом пути, креп как мастер, и это зачем-то было нужно. Цель ещё не ясна. Но она существовала.
В ближайшую субботу он отправился на ярмарку. Длинным табором она расстилалась вдоль улицы  в одном квартале от его  дома.  Всё, что там предлагалось, можно было купить и в магазине. Но всякого рода маркеты - это организованное пространство. А вольная торговля, стихийный народный рынок - совсем другое дело. Тут смотр нарядов, лиц, говора, тут поле свободы. Он представлял себе Пушкина, как тот в красной рубахе навыпуск, подпоясанной ремешком. обходит красные ряды, заворачивает в мясные, молочные, хлебные. Чуть дальше свист и звон глиняных игрушек. В нос так и шибает пряностью солёных грибов, укропными запахами огурцов. Со всех сторон сыпятся ядрёные словечки, шутки да прибаутки. Конечно, нынешняя ярмарка не то, что прежде, не тот и народ. А всё же люди. Вот одна разбитная бабёнка сладким напевом зазывает зевак, зычный мужик угрожает и требует: «Не проходите мимо! Самая дешёвая свинина!» - «А вот гуси, утки!» - врывается в ярмарочный шум чей-то бодрый голос. «Петрушечка, укропчик…» - обречённо шепчет ветхая старушка, потерявшая всякую надежду всучить какому-нибудь ротозею завядший пучок прошлогодней травы.
Здоровенная девица, в сорок пятого размера кроссовках, с устремлённым в невидимые дали взором, подносит к губам мундштук флейты. «О ты,  фавн мой лесной,  сатир ненаглядный, леший кудрявый, приди! Я устала ждать тебя…», - слышится в плывущих звуках её цевницы. Редкий посетитель бросит в футляр флейты россыпь мелочи или лёгкую бумажку с денежным знаком. Устав, она опускает инструмент в ящичек, облизывает ссохшиеся губы, и с языка её слетают совсем уж неожиданные вирши, по-видимому, собственного сочинения. Видно было, что стихи приходят к ней вот сейчас, сию минуту, а в следующую она, возможно, их забудет. Стихи настолько странные, что всё в его голове переворачивается, плывёт куда-то в обратную сторону, не по солнечным часам. Не бессмысленные, но полные какого-то неопознанного смысла, как бывает, когда  слова приходят во сне, а потом забываются. Девица, может быть, и спала с открытыми глазами. Так бывает от большой усталости, от долгой бессонницы, когда пелена внезапно окутывает мозг, и из тайных уголков выползают и расправляют головы и крылья тени, содержавшиеся где-то в тёмных узилищах подсознания.
Да, стихи бывают разными: простыми, понятными, предметными, а бывают такими, где смысл плывёт и ускользает, как дым под внутренним ветром, под дыханием духа. Дыхание духа - тавтология, как масло масляное. Но пусть будет так, как сказалось.
«Эта блаженная свободна, - подумал он. - Поёт, как хочет, как поётся. Почему же я так зажат? Неужели, чтобы быть свободным, надо сойти с ума?»
Он радовался, что не дошёл до этой степени свободы, и в то же время завидовал юродивой. Он пел, когда на  него накатывала эта волна не то чтобы безумия, но, скажем так, опьянения. Иначе это называется вдохновение. Каждый поэт, охваченный вдохновением, безумен. Но в этом безумии очищение от пыли трезвости, исцеление от болезни рассудочного, расчётливого здравомыслия.
Он мог петь и теперь, но что-то останавливало его.  Что? Лень? Усталость? Возможно то и другое. Ему не хотелось двигать словесные глыбы, невесомые и в то же время тяжёлые, как плиты, из которых сложены египетские пирамиды. Этих плит было много. стоило тронуть базальтовые породы, и они поползут ожившим ледником одна за другой. Гораздо приятнее полежать на тёплой печи, подобно мудрому дурачку, не делая никаких усилий. Пусть сани сами двигаются в гору, топор сам рубит  дрова, изба шагает в город за пряниками. Приятно, когда слова сами нанизываются на волшебный крючок, невидимые пряхи прядут свою пряжу, а карандаш бежит по бумаге без усилий рук. Удовольствие самонеделания можно сравнить с полётом подхваченного ветром древесного листа. Да даже и этого не надо. Пусть будет тихо, как  в  серый туманный день.
Увы! Услышав неясные бредни ярмарочной сивиллы, он  встрепенулся. Против воли поплыли какие-то слова, сложившиеся в созвучия.  Сизифова работа, похоже, началась. Отпуск оказался коротким. Тревога стала отходить, страх бессилия рассеиваться. Что делать? Поэт восприимчив, отзывчив на каждый звук, родственный его сердцу, как  струны эоловой арфы. Разве это говорит о его слабой воле, о склонности к подражательности?
«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружён, и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснётся, душа поэта встрепенётся, как пробудившийся орёл».
Божественный ли глагол коснулся его слуха, или причитания юродивой, орлом ли воспрянул его пленённый дух, но глыбы тронулись, бич надсмотрщика засвистал, и строительство очередной пирамиды началось. Нечего было сокрушаться, что на море штиль, в душе безветрие и парус висит мёртвой тряпкой. Просто не было ветра, а браться за вёсла не хотелось. Нет, он не против лёгкого аквилона, но иногда приятно просто постоять с приятелями или даже одному, не обнаруживая себя, как будто тебя нет. Так сказать, поиграть в прятки с судьбой. Сама жизнь тоже время от времени устаёт.
Но вот ветер подул, весталка заговорила на своём тарабарском наречии - и прощай, тихая погода, тёплая печка, сладкая дрёма наяву.