Тебе на память обо мне. 9-10 главы. Первая любовь

Глава 9. Достоин или нет?

Виктор был слишком хорош. Слишком уж однозначен, стабилен и предсказуем. Ему совершенно не присущи ошибки, сомнения и споры с самим собой. Такой персонаж, несомненно, относился бы к «положительно-прекрасным героям». Что, увы, исключает дальнейший рост и развитие. Участь такого героя одна: совершить подвиг и абсолютно прославиться либо, совершая этот же подвиг, тоже прославиться, но посмертно. Нет, Виктор не может быть центральным персонажем.

Тогда кого коронует Она в герои романа? Не уж-то – его! Этого детски-наивного, а местами откровенно несуразного князя с бородкой? Или же нервного, страдающего от самого себя длиннобородого литератора? Какой из образов больше подходит? Ни тот, ни другой! А, может быть, никакой бороды вовсе и нет? Может, Он всегда гладко выбрит! Словом, с бородою или без, тут еще разобраться надо: а достоин ли, собственно, Он сделаться главным героем?

Значит, так. Сначала по всем правилам следует организовать сбор материала. Самый банальнейший поиск информации через Инет. Во-первых, биография предполагаемого прототипа. Во-вторых, фильмография. В-третьих, интервью и поклонницы. В-четвертых, просмотр нашумевших кинокартин. В пятых - что-то там еще, в пятых, а потом и, в-шестых…

- Тоска зеленая с этими правилами! – зевнула Она. - А что, если взять да и наплевать на все правила? Что если попробовать отгадать?

Итак, для начала начнем с конца. С просмотра. Сумет ли Она, изучая его картины разглядеть, кто перед нею, разгадать, кто Он такой, в смысле нутра. Достоин или нет? - был вопрос отнюдь не кокетства. Мол, а настолько ли Он хорош и талантлив? Нет, дело совсем в другом. Талант в человеке, конечно же, важное, но не главное. Куда главнее – само отношение, которым можно буквально втоптать талант в землю.

Увидев как-то одного актера в аморальной роли, которая преподносилась, как положительная, этот человек перестал для нее существовать. Объяснил артист съемки незатейливо-просто:  «Ну, а что в этом такого? Решил попробоваться в новом амплуа: накрасил губы, надел колготки, встал на каблуки. Я ведь всего-навсего поигрался!» Скорее, заигрался, забыв об ответственности, перед теми, для кого был примером, кто верил его таланту.

И ей понять было нужно, как снимается Он: абы в чем и абы где или же к таланту относится строго, а к ролям выборочно. Хотелось узнать, кого выдвигает на первый план - себя или героев.
 
Она решила подойти ко всему беспристрастно и сдержано, как к некоему эксперименту, где чувства абсолютно неуместны. Ведь теперь вопрос «достоин или нет?» стал для нее принципиальным. И, попросив Маняшу привезти диск с его фильмами, Она искренне надеялась не застать его на экране в чулках и на шпильках.

Всех актеров Она делила на три категории. Первая – для которых «я» - это всегда большая буква. Чего проще – выходи да играй самого себя. Дескать, вот он я, прошу любить и жаловать! Такое самовыпячивание типично, как правило, для сериальных актеров. Она никак не могла взять в толк, как возможно схватить в руки топор и на корню зарубить собственное будущее, польстившись бездарной ролью в бездарном сериале? Она говорила такому актеру: «не верю» и сразу выключала телевизор.

Вторая группа шла под названием «я - это я, и без меня никак нельзя». Она не выключала телевизор сразу. Есть один невообразимо популярный актер, сыгравший, кого только можно было сыграть, включая и Самого Господа Бога. Поэты и писатели в его исполнении смотрятся весьма колоритно, вызывая неподдельный интерес, но куда больший интерес вызывает сам актер. И открыв Интернет, хочется прочесть не биографию сыгранного гения, а биографию артиста.

Она чувствовала, что работая над персонажами, такие артисты буквально работают «над», говоря будто: только со мной, только через меня, потому что это я - оживил вас! Плюс игра «на разрыв», которая хоть и являет собою зрелище завораживающее, но всегда оставляет в героях узнаваемый размашисто-хозяйский почерк. Персонажи становятся слишком похожими по причине этой вот «на разрыв» боли, которая безжалостно разносит их на куски. Актеры второй категории на боль никогда не скупятся и к персонажам остаются глухи, не чувствуя ни степень, ни градацию этой боли.

Название третьей категории было «я - последняя буква алфавита», где «я» настолько мало и незначимо, что практически незаметно. Наверное, это зависит от внутреннего состояния артистов, которые по природе своей люди весьма неуверенные. Они постоянно сомневаются, что-то сверяют внутри себя, без конца ставя свое «я» под вопрос.

Работая с персонажем, они никогда не работают «над», а именно «с», совместно, будто бы спрашивая у героя, каким тот желает предстать? И, думается, это нечто невероятное: ощущать умирание собственного «я», одновременно переживая счастливый момент рождения героя. Внезапно, вдруг, прорывается энергия персонажа, тогда как собственная - затухает. Артист уступает дорогу герою, подталкивает под свет рамп, чтобы самому оставаться в тени.

И Он относился как раз к таковым артистам. Его картины были не то, чтобы пронизаны болью, скорей на нее - нанизаны. Боль проходила сквозь них, точно иголка. Вот боль безутешная, вот - разрушительная, а тут - почти обезумевшая, а это - боль тихая и по-христиански смиренная. И Он хорошо понимал, что всякий раз, когда больно, кричать вовсе не обязательно. Ему дано это было: не только чувствовать своих персонажей, а разуметь, что болит и где именно. Ведь боль у каждого – своя.

Она прижала холодные пальцы ко лбу:
- Сколько же в нем самом должно быть боли, чтобы сыграть всю эту боль?
Он ведь не просто переживает за героев и даже не сопереживает им, а - страдает за них. Вместо них. Как правило, это весомые драматические роли, через которые Он раскрывает природность натуры, и, отпирая все потаенные дверцы характера, обнажает тайные страсти и страхи, грехи и страдания. Тяжело и непросто воспринять на себя чужую боль. Это ведь дар настоящий – проникать в суть вещей, в сущность людей и законы мирозданья. Изучая его картины, очевидным становилось, что Он не растрачивается понапрасну в погоне за деньгами, за славой. И нельзя не заметить было трепетное и правдивое отношение к своему дару.

Практически ничего не зная о нем, теперь Она знала главное: Он гениален, какой-то трагической для него самого гениальностью. Нет, Она не была ошеломлена его талантом, поскольку давно уже успела понять: любой человек просто обязан быть в чем-то талантлив. Господь одаривает каждого. Дает мудро, по силам, чтобы человек справиться смог. И чрез его творчество было видно, что Он - справляется.

Она встряхнула волосами, назойливая мысль лезла в голову: а как справляется Она? День изо дня варится в собственном соку, никому ничего не давая, ни у кого ничего не беря. Как же сама Она относится к собственному таланту, которым некогда была наделена щедро? Бережно и с трепетом зарывает его в землю! Да поглубже, чтобы никто не заметил.

Она подошла к окну: на темно-синем бархате проступили звезды.
- Ну, здравствуй, Мишка! Хочешь знать, что там насчет главного героя? Достоин или нет? Да, Он - достоин. Он без запинки подходит на главную роль. Но есть одно обстоятельство… Поначалу оно казалось смешным и забавным, затем удивительным и даже невероятным, потом я старалась об этом не думать, покуда не зашла в тупик и окончательно не растерялась! Все время, пока смотрела фильмы, не покидало ощущение: этот человек, как бы невзначай проникший в мою жизнь, постоянно находится рядом и уходить никуда не торопится.

Словно бы еще тогда, с Достоевского, начался этот невербальный диалог. И вот теперь Он точно беседует со мною на языке своих фильмов. Нет, я, конечно же, понимаю, Мишка, что фильмы - на то и фильмы, чтоб зритель узнавал в них себя. Но только в какой-то мере. А тут… Словом, сверх всяких мер! Представь себе, Мишка, его картины практически слово в слово повествуют о том, что когда-то было со мной.

Итак, фильм за фильмом, будто главу за главою, Он рассказывал всю ее жизнь.

Глава 10. Первая любовь

В судьбе каждого бывает, нет, стрясается первая любовь. Почему именно стрясается, а не бывает? Ну, бывает и проходит. А стрясается, значит, поражает, оставаясь в сердце навсегда.

Ее семнадцатое лето. Что это было за счастливое время! Она поехала отдыхать в лесной лагерь, в то время как Маня загорала на море с родителями. И, если по-честному, отсутствие подруги не сильно-то ее и расстраивало. Она всегда стремилась к тишине, а когда была рядом Маня, о покое можно было забыть. Подруга тащила ее в шумные компании и тут же принималась привлекать внимание, делая себя, а заодно и ее центром всеобщего обозрения. Под пристальными взглядами Она ощущала себя, точно на сковородке. Нужно было что-то говорить, отвечать, шутить, смеяться, осознавая при этом, что вся эта болтовня ведет в никуда.

Этим летом ей так хотелось тишины и одиночества. И вот, подальше от чужих глаз, как настоящий отшельник, Она выбрала себе самый солнечный камень. Усевшись поудобнее, Она сочиняла стихи:

Я мечтаю жить, как птица
Посреди лучей восхода,
Над землей легко кружиться,
Чтоб кругом меня – свобода!
Я желаю быть, как птица,
Чтоб узнать лучи заката,
И мечтой твоей не сбыться –
Птицам нежности не надо!

Запах прогретой сосны и лесное дыхание Она полюбила за ленивую негу. Но особенно нравилось ей, как пахли сосны пред дождем, как шумели от ветра. Приближение перемен, прохлада и свежесть, тревожность всего живого обостряли все ее чувства, приводя их в смятение. Сидя на камне в своем добровольном изгнании, Она ничего не ждала, ни о ком не мечтала, что, по сути, и есть самое благоприятное состояние, чтоб, наконец, что-то свершилось.

Сначала подул сильный ветер, затем потемнело, пришло все в движение и стихло. Она поняла: что-то будет. И тут сверкнула молния, и хлынул дождь. Она еще не сообразила, куда бежать, как вдруг откуда-то из ненастья появился Женька.
Высокий мальчишка спрятал ее под своей курткой. И пока они бежали к старой беседке, что-то тяжелое хлопало по его спине.

- Что это? – указывая на футляр за плечом, спросила Она.
- Это моя флейта, - и Женька, бережно достав инструмент, начал наигрывать грустную мелодию.

Дождь не пускал звуки за пределы беседки. Через худую крышу сочились капли и в такт мелодии шлепали по полу. А Женька все играл и играл на своей флейте. Совсем, как в одном из фильмов.

Она не любила смотреть про сумасшедших. Наверное, оттого, что какую-то долю безумия ощущала в себе самой. Сперва б со своими «таракашками» в голове разобраться, а уж потом - чужих ловить! - часто шутила Она. В общем, ей «повезло»: перво-наперво Она наткнулась на фильм «Керосин», где Он был флейтистом.

Картина гротескная, слишком уж потакающая причудам режиссера, мрачная и безнадежная, которая именуется - авторское кино. Сумасшедших со справкой тут не было, никто не лежал в психбольнице, но каждый из героев был болен по-своему. И попади, казалось, обычный человек, в лавину этих угрюмых и разрозненных образов, его ожидает неминуемое умопомрачение.

И вот на пике зрительского ошеломления из самого сердца мрака - является Он. Золотистая львиная грива, васильковые поразительной глубины глаза, немыслимая худоба… Она так и ахнула перед экраном: это же мой Женька!

В руках - тоже флейта, и, кажется, Он играет все ту же грустную мелодию. А еще Он в точности, как и Женька, болтлив, шутлив и по уши влюблен. Но это уже совсем другая история, которая перекликается с кинофильмом «Люблю».

Первая любовь. Так уж повелось, синоним ей - страдание. Быть может, оттого, что сочетание слов подразумевает любови последующие. Именно фильм «Люблю», где Он исполнил главную роль, повествует о первой несбывшейся любви. Но почему-то это «люблю» чувствовалось не только как состояние внутри картины, «люблю» - как нечто вырывающееся за пределы съемочной площадки и проникающее в жизни самих актеров. Ощущалось, что больно не только персонажам, что накал страстей полыхает и между актерами.

Машкин сыграл еврея, влюбленного в девушку Еву, а Ева любила русского ясноглазого парня. Вот такой треугольник. Оба актера, как две противоположности, как белое и черное смотрелись весьма выразительно. Машкин со своим мрачным взглядом добавлял картине темной колоритности. Он же, напротив, привносил светлую грусть. Внешне такие несхожие, они объединены были чем-то изнутри. И чем же?

Оба будто вынашивали какую-то невысказанную боль, и, по-видимому, уже давно к этому привыкли. Словно некая мысль, которую невозможно было забыть или додумать до точки постоянно держала в плену. Боль, несомненно, объединяла этих артистов, но тут же разводила в противоположные стороны. Боль Машкина была охвачена отчаянием и оттого безнадежна, а - его боль, напротив, была светлая и с надеждой на то, что когда-нибудь, все хорошо будет.
 
Картина «Люблю» воспринималась болезненно. Трагедия ясноглазого паренька происходила оттого, что тот, хоть и любим взаимно, не может остаться с возлюбленной, которая должна ехать в Израиль. Трагедия же Машкина заключалась в том, что, хоть и остается с любимой, но не любим. Единственный поцелуй состоялся между возлюбленными. Чувство искрилось в глазах, рвалось наружу, и невозможно было ни спрятать, ни затушить этот блеск. И грустинка становилась такою счастливою!

Но все-таки из-за чего поселилась грустинка в газах? Может, «израильтянка» и впрямь стала его несбывшейся первой любовью?

А кто стал первой любовью у нее? Курчавый Женька? Нет. Может, и потянулась Она тогда к златовласому флейтисту лишь потому, что тот напомнил ей об одной встрече, о которой хотелось забыть. Не считая густой львиной гривы, Женька похож был на худощавого паренька с фотоаппаратом, от которого у нее остались одни только… варежки. Это случилось, точнее, стряслось в Москве на экскурсии. Было так холодно… Впрочем, неважно.

Она показала Женьке свой солнечный камень и тетрадку стихов, а Женька ей - мелодии собственного сочинения. Каких-то несколько дней, и они кружатся в белом танце. Что-то еще произошло тогда… неприятность какая-то. Да. Был у них в лагере замкнутый одиночка по имени Вовка. Юноша часто отправлялся следом за ней к солнечному камню, и наблюдал из-за дерева, как Она пишет стихи. Ей становилось и жарко, и жутко. Казалось, что неотступные глаза, черные и блестящие, будут следить за нею всегда.
 
- Но надо же, как совпало! – вслух удивилась Она. - Если худенький светлый Женька напоминает - его, то Вовка, несомненно, похож на Машкина.

Так вот, однажды Она забыла тетрадь со стихами на солнечном камне. Вернулась назад и застала картину: Володька и Женька, глядя в упор друг на друга, вцепились в тетрадку. Уступать никто не желал. Они простояли минут пять, а потом Вовка резко ударил Женьку головою в живот и сбежал из лагеря вместе с ее стихами.
Она тряхнула волосами: дежавю прямо какое-то! Нет, дежавю - это, когда ощущаешь, будто все это когда-то уже было. А как назвать состояние, когда чувствуешь, что все только может произойти?
 
Лагерная смена окончилась, и как-то раз, когда Женька провожал ее до остановки, и когда автобус почти что подъехал, Она быстро приподнялась на цыпочки и поцеловала его. Губы у него были теплые, шершавые. Это был ее первый поцелуй. Что почувствовала Она? Ни-че-го.

По дороге домой Она вспоминала: сколько раз этой поздней промокшей осенью Женька согревал ее, закутывая в свою куртку, говорил, что любит. Но Она не чувствовала ни-че-го! Она все надеялась, что-то должно случиться, поэтому и загадала себе поцелуй. А – не случилось! И опять, как с Артемом, это мучительное чувство: не мой.

Конечно, такие перемены не могли остаться без Маниного вмешательства. Для начала подруга попыталась отбить Женьку, а когда ничего не вышло, сделалась раздражительной и даже язвительной. Маняша оказалась ужасной собственницей.

- Маня, ты ревнуешь?
- С тобой невозможно договориться! Не помнишь что ли: мальчишки – актеры второго плана. И только! Все с Женькой своим …
- Не мой, - перебила Она. – Чужой. А зачем мне - чужое? Пусть даже у него такие красивые кудряшки.
- Да уж не лучше твоих! – Маня дернула ее за завиток. - А хочешь, я скажу, что между вами все кончено?
- Не надо, я сама.
Она пришла на остановку под зонтом. Подъехал автобус. Выскочил сияющий Женька и попытался обнять.
- Не надо, - отстранилась Она.
- Что не надо?
- Ничего больше не надо.

Женька стоял, вот точно так же, как и возлюбленный Евы из фильма «Люблю», с потерянным и потухшим взглядом. Она говорила ему то, что невозможно сказать, когда любишь. И появившись некогда из дождя, Женька снова ушел в дождь. А за спиною в футляре мокла флейта.

О, бестолковая девочка! Какую опасную рану Она нанесла! С первой любовью так нельзя. С любовью вообще так – нельзя. Ей до сих пор было стыдно за Женькину первую любовь. Сейчас, в свои тридцать, Она почти что реально, физическим зрением, видела это чувство: молодой и нежный росток, стремящийся пробиться сквозь почву неизведанного к чему-то прекрасному, к теплу и свету. Но вместо этого – колючее морозное дыхание. О, жестокосердная девочка! Как неправа была Она пред Женькой, как виновата… Вот если бы только можно было б поправить! Она бы сказала:

- Ты прости, меня! Прости, я могу целовать только лишь как сестра. Давай, так и останемся: сестрою и братом.

Женька стал знаменитым композитором. Однажды по радио Она уловила знакомый мотив. Звучал минор, но это был такой летний минор! С теплым дождем и лесными звуками. Все также барабанили капли дождя в такт мелодии… А потом Она услышала название композиции - «Первая любовь», и поняла, что Женька ее прощает.