Андрей Скилур Хазиев. Тамбовские ратоборцы. Знамен

                Андрей Скилур (Хазиев)

                Тамбовские ратоборцы.
               
                Знаменитые герои.

               
                Военно-исторические рассказы
                (фрагменты)
 

                Предисловие 

                Чтобы мы не были Иванами, родства не помнящими
 
  ... И  лики древние глядят                На нас с вершины поднебесной,
                Как будто что-то говорят
                И манят нас в свой мир чудесный…


Библейская легенда гласит: после неудачного возведения Вавилонской башни разгневанный Творец решил наказать людей и разделил их по языкам. С тех пор каждый народ имеет характерные отличительные черты – психологические, духовные, деловые, то есть то, что учёные мужи называют менталитетом. Неудивительно поэтому, что у всякой нации или народности своё умение, особое мастерство в хозяйственных делах или искусствах, особым почитанием у них пользуются умельцы, искусники, достигшие лучших успехов в каком-либо занятии. Одни народы гордятся землепашцами и скотоводами, другие – ремесленниками и строителями, третьи – певцами и художниками. На Руси ещё с языческих времён наиболее почитаемы были ратоборцы – мужчины, посвятившие жизнь ратному труду, воинскому искусству, защите родной земли и борьбе с врагами Отечества. И так продолжалось веками.
   Сегодня мы вспоминаем многих воинов, прославивших русское оружие: Олеговых и Святославовых витязей, дружинников Александра Невского и ратников Дмитрия Донского, петровских орлов и суворовских богатырей, героев Первой Отечественной войны 1812-го и Второй Отечественной войны 1914–1918 гг., солдат Великой Отечественной войны 1941– 1945 гг. В соответствии с Указом Президента Росси все даты, связанные с выдающимися победами русских, советских и российских войск, отмечаются на государственном уровне. И это справедливо.
Но так уж устроена психология людей – каждое поколение имеет собственные, наиболее близкие ему по духу, по идеологии и по временным рамкам святыни. Кто-то предпочитал превозносить героизм борцов за власть Советов, полководцев Красной армии, игнорируя то, что по другую сторону фронтов гражданской войны боролись и совершали воинские подвиги не менее доблестные «белые» герои – русские, малороссы, казаки, кавказцы, сибиряки, тамбовские повстанцы. Ветераны Великой Отечественной войны вспоминали своих павших товарищей, защитников Москвы, бойцов Сталинграда и Курской дуги, освободителей Европы, а те, кому довелось воевать в Афганистане и Чечне, – им ближе всего стала память о тех кровопролитных баталиях.
Однажды я был невольным свидетелем неприятной сцены. Пьяный мальчишка-афганец кричал на улице седовласому старику, возможно, своему деду: «Ну что ты там видел, в своём Сталинграде?! Тебе приказали, ты пошёл на немцев в атаку, приказали– отступил в окопы… А мы как воевали? Никто ничего не знает, кругом чужие горы, мины-ловушки, нож из-за угла… Мы тех «духов» только мёртвыми видели!» Да, у каждого поколения свой взгляд на вещи, своя правда, нравится она нам или нет.
И всё же есть непреходящие истины, общечеловеческие ценности, не зависящие от политической конъюнктуры. Среди них – дань уважения ратным подвигам моих земляков, тамбовчан, защищавших Отечество в далёкие от нас  времена. К сожалению, в течение почти всего XX-го столетия имена тамбовских ратоборцев, славных воинов XVIII – XIXвеков и до 1917 года, оказывались как бы отодвинуты в тень, а то и вовсе незаслуженно преданы забвению – по политическим соображениям. А ведь они проливали свою кровь не только за державу и православную веру, хотя и эти понятия имели для них огромное значение, но прежде всего за Россию, за свою Тамбовщину, за детей, внуков и правнуков. В любом случае, они умирали на поле битвы, надеясь, что не зря страдают, что их – истинных патриотов – не забудут. А мы, жившие в двадцатом столетии, хорошо ли помнили об этих жертвах? В каких краеведческих музеях СССР, а потом Российской Федерации можно было видеть списки земляков, прославившихся в жестоких баталиях минувших веков, где были материалы об участниках русско-японской войны 1904 – 1905 гг., Первой мировой? И как правильно, что теперь, уже в XXI столетии, мы всё-таки занялись восстановлением исторической справедливости, исторической памяти!
   Ваш покорный слуга, будучи журналистом и ведущим авторских телепрограмм на Тамбовском государственном телевидении, в 1995 году выпустил в эфир историко-краеведческий фильм о тамбовчанах – кавалерах ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия. В нём я впервые попытался пробудить в своих земляках интерес к героям прежних войн, но тщетно: в те тяжёлые времена демократических реформ и социальных потрясений большинство людей думали о том, как бы выжить, другие  – как бы ухватить за хвост удачу и получить власть или разбогатеть, многим было не до исторических изысканий, они оставались в плену старых коммунистических догм и привычек:«Какие ещё там генералы от инфантерии, секунд-майоры и поручики! Мы своих прадедов-то не помним, которые в гражданскую войну друг друга убивали!..»
Но я тогда не отступил от идеи найти забытые имена тамбовских ратоборцев и в свободное от основной работы время продолжал заниматься научно-исследовательским трудом. В течение шести лет мне удалось найти
в фондах Государственного архива Тамбовской области (ГАТО) десятки фамилий наших земляков – защитников Отечества, многие из них действительно достойны того, чтобы вспомнить о них. В основном это представители дворянского сословия, информации о людях, стоявших на более низких ступенях социальной лестницы, сохранилось крайне мало. Этому есть объяснение: дворяне, даже те, кто не умел писать, по экономическим причинам должны были помнить своё происхождение, доказывать его, к тому же, культурные обычаи господствующего сословия тоже способствовали сохранению семейных архивов. К сожалению, малограмотные или совсем безграмотные русские крестьяне оставались Иванами, не помнящими родства, и ужасную традицию подхватили их потомки – советские рабочие и колхозники… Как трудно было потом, через сотни лет, менять что-то в этих привычках!
Каждый раз, когда мне удавалось попасть в читальный зал ГАТО, когда мне приносили из хранилища новые папки с документами, я ощущал какой-то душевный трепет, мне казалось, что на меня кто-то смотрит с этих древних страниц, а, может быть, и с неба, будто меня спрашивают, зачем я потревожил покой исчезнувших людей… Странно это, но факт: надо мною стал довлеть долг перед предками, которых я никогда не знал. Чьими они были прапрадедами, кто из их потомков ходит сейчас по российской и даже тамбовской земле, мне неведомо, но это неважно.Главное в другом:я почувствовал себя тем, кто хотя и не имеет отношения к древним родам, к данным историческим фамилиям, но захотел открыть таинственную дверь, за которой скрыта не просто ИСТОРИЯ страны в лицах, но чужие судьбы, поступки, страсти, жизнь и смерть, и где-то там, в вышнем мире, это не сочли вредным.Надеюсь, что и ныне живущим людям тоже пригодятся мои нелёгкие труды.
Я знаю, что не одинок в своих чувствах и мыслях, и доказательством тому служат многочисленные замечательные работы наших соотечественников – историков, писателей, журналистов, кинодраматургов, авторов историко-документальных телефильмов и передач, художников. В те далёкие 90-е годы, когда меня увлекли поиски информации о тамбовских кавалерах ордена Святого Георгия, я до глубины души был поражён великолепным полотном художника Ильи Глазунова «Сто веков».
Картина вызвала во мне двойственное чувство – восхищение и боль. Как сумел простой смертный воплотить в холсте и красках тысячелетнюю, святую и кровавую, величественную и трагическую историю нашего Отечества, матушки-России?!. Не битвы и сражения, не победы и достижения, ни какие-то конкретные события и эпизоды изобразил художник Глазунов. Весь драматизм, вся удивительная, грандиозная, непонятная чужестранцам, чуждая новопришлым попутчикам нашим, но такая родная и близкая для коренных россиян судьба величайшей державы: блеск и доблесть, могущество и безумие, позор и плач – всё отражено на этом бесценном холсте, отражено через лица людей. Вот на переднем плане великомученики и святители, за ними цари и императоры, государственные мужи иполитики, полководцы, писатели и учёные, а над ними скорбная фигура распятого Христа. Это они соль земли русской, их трудами, поисками и ошибками громоздилась стовековая биография России. Но кто там позади – у неприступных стен Кремля, на питерской обледеневшей Сенатской площади, у златоглавых православных храмов,у поверженного гитлеровского рейхстага, среди пожарищ, победных криков и горестных стонов? Это солдаты и чиновники, крестьяне и священники, рабочие и учителя, революционеры и палачи, герои и жертвы. Среди них тоже много святых, но немало и подлецов. Именно они опора государства, качни куда-нибудь эту опору – и всё рухнет. Не случайно художник поместил фигуру Святого Великомученика и Победоносца Георгия именно среди этих безымянных и безвестных вершителей русской истории. Их сотни, тысячи, миллионы… И как выделить кого-то из бесчётного сонмища людей, кто помнит о нём и надо ли помнить?
…Я держу в руках архивные дела XIX века, хранящиеся в Государственном архиве Тамбовской области. Сколько писарей, канцеляристов и архивариусов потрудились над каждым из них! Каждый лист написан разным почерком – то убористым и мелким, то размашистым, с хитроумными завитушками. Многие прошения, запросы, справки и свидетельства исполнены небрежно, в них много исправлений, чернильных помарок, нередко встречаются и малоразборчивые карандашные записи. Но вчитываешься в них, стараешься понять смысл, не пропустить чего-то важного, быть может, самого главного. И приходит странное ощущение своей причастности к великой тайне минувших веков: будто слышишь не шуршание старых пожелтевших писем, а еле различимый шёпот давно умерших людей, видишь не скупые, уместившиеся на плотной гербовой бумаге свидетельства, а обрывки неясных картин из чужой жизни – незнакомые пейзажи, батальные сцены, лица, тени…
Среди сотен имён ищу только тех, кто за пролитую на поле брани кровь или за верность свою России заслужил высшую воинскую награду –  Георгиевский крест. Вот они стоят, ряд за рядом, знаменитые, полузабытые, совсем забытые, неизвестные участники исторических событий, верные сыны Отечества нашего, славные витязи воинства русского. Лишь о некоторых из них сохранились биографические сведения, только немногие удостоились чести навечно поместить свои портреты в Военную галерею Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. Это наши земляки, тамбовские дворяне – герои Первой Отечественной войны 1812 года, генералы. О них известно почти всё, но меня особенно интересовала малоизвестная тогда, в 90 – годы, связь этих военачальников с Тамбовским краем, я старался проследить их потомков, проживавших на территории бывшей Тамбовской губернии. Однако писать о знаменитых ратоборцах не так интересно, как отех, о ком редко вспоминают или совсем забыли.
  Судьба «маленького» или, как у нас принято говорить, «простого» человека незаметна на фоне великих свершений и громких дел. Но как только мы захотим лучше понять собственную жизнь и заглянуть в будущее, мы вдруг понимаем, что всё вокруг во многом зависит не отвласть предержащих, а от каждого из нас и от суммы наших индивидуальных усилий. И тогда становится ясно, что нет людей «маленьких» и «великих», просто каждый делает своё дело, и, в конечном счёте, у нас общая судьба, единый дом – Россия, единый судья – Бог. И у живых, и у мёртвых. Жизнь каждого человека, даже если она не увековечена в школьных учебниках, заслуживает внимания, ведь именно из таких отдельных судеб и сложилась тысячелетняя история Российского государства. Нет великого без малого, даже бескрайний океан состоит из незаметных капель воды. Не разглядев капли, никогда не поймёшь всей сути океана. Поэтому для того, чтобы осознать связь времён, найти своё место в нынешнем XXI столетии, в жизни своей страны, так необходимо возвращаться в минувшие века, приоткрывать завесу молчания и забвения, пристально вглядываться в лица – нет, не просто предков, но ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ. Ведь они шли по той же дороге, по тому же жирному тамбовскому чернозёму раньше нас. Тогда мы не будем  Иванами, родства не помнящими…





               Знаменитые герои русской армии

                Да, были люди в наше время,
                Могучее, лихое племя…

                М.Ю.Лермонтов, «Бородино»

  Военная галерея в парадной части Зимнего дворца в Санкт-Петербурге поражает своей грандиозностью и значением. Она была создана в 1826 году архитектором Карлом Росси по заказу императора Николая I, повелевшего увековечить наиболее выдающихся героев Первой Отечественной войны 1812 г. и походов русской армии в 1813 –1814 гг.
В галерее представлены портреты прославленных военачальников той исторической эпохи, которые написал известный английский живописец Джордж Доу, ему помогали и русские художники. В течение 1819 – 1829 гг. были созданы 332 полотна.
Десятки тысяч экскурсантов, посещающих Военную галерею, чаще всего останавливаются у полотен, изображающих самых известных полководцев начала XIX века – М.И. Голенищева-Кутузова, М.Б. Барклая-де-Толли, П.И.Багратиона, Н.Н.Раевского, М.И.Платова, партизана Д.В.Давыдова, и мало кто обращает внимание на скромные портреты воинов из Тамбовской губернии. А зря – среди них блестящие офицеры, настоящие храбрецы, покрывшие себя неувядаемой славою во многих кровопролитных битвах с врагами Российского государства, истинные патриоты и защитники нашего Отечества, кавалеры высшего российского военного ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия. Жизнь героев-тамбовчан была тесно связана с самыми известными в военной истории сражениями русской армии в конце XVIII – началеXIXвеков, была неразрывна с биографиями многих выдающихся исторических деятелей и полководцев. В ней немалую роль сыграли и «простые» воины, без чьей крови невозможны никакие битвы и подвиги. Внимательно приглядимся к представленным в Военной галерее изображениям и к тем, кому они посвящены, вспомним людей, окружавших наших героев.



                Михаил Львович Трескин

            Вот портрет пожилого мужчины лет шестидесяти: жидкие седые волосы и модные «косые» бакенбарды, над которыми, как видно, специально потрудился парикмахер, лоб прорезают морщины, прямой нос, тонкие губы, по их углам – скорбные складки,  усталые светло-карие глаза, белый финифтевый крестик Георгия Победоносца под высоким воротом генеральского мундира. Это дворянин Кирсановского уезда Тамбовской губернии генерал-майор Михаил Львович Трескин. Он родился в 1765 году, прожил 74 года, более тридцати из которых отдал ратной службе.Вступив в неё в 1783 г. унтер-офицером лейб-гвардии Преображенского полка, Михаил Львович участвовал в суворовских походах 1799 г., в сражениях в Европе в 1805 г., в русско-турецкой войне 1806 – 1812 гг. В Первую Отечественную войну 1812 г. он воевал с французскими захватчиками под Ригой и Полоцком, бил и брал их в плен на реке Березине, отличился во время Заграничных походов русской армии 1813 –1814 гг. и был произведён в чин генерал-майора.Вспомним хотя бы некоторые эпизоды из боевой биографии М.Л. Трескина.



                Итальянский поход


Август в Лигурийских Апеннинах пахнет скошенными горными травами и созревшими в садах фруктами. Это очень жаркое – и в буквальном, и в переносном смысле – время для проживающих тут итальянских крестьян: им нужно собрать в стога сено, добавив его к тому, что косили в конце июня и начале июля, тогда в промозглые, будто ледяные объятия кладбищенского склепа, зимние месяцы будет чем кормить скот; необходимо убрать урожай яровых яблок и груш и позаботиться об их продаже горожанам, а ещё никак нельзя оставить без присмотра обширные плантации апельсиновых деревьев и с любовью возделанные, на сотни метров тянущиеся вверх по склонам гор, ухоженные виноградники.
Не сидят в эти дни без дела и хозяева многочисленных, спрятавшихсяв густых зарослях акации помещичьих вилл и дач: в их внутренних двориках-патио снуют работники, слышатся громкие возгласы, смех – здесь жизнерадостные итальянцы заняты приготовлением фруктовых соков и вин,  джемов и варенья.
  Изредка лёгкий, словно дуновение богов, и ласковый, как прикосновение персика к нежной девичьей щёчке, бродяга-ветер доносит со стороны не так уж далёкого Средиземного моря влажный воздух Ривьеры. Он не только смягчает царящий в долинах Лигурии нескончаемый зной, он напоминает о большом и шумном, деловитом и богатом городе Генуя, куда ближе к сентябрю из многих городков и посёлков потянутся гружённые ящиками с фруктами и бочонками с вином крестьянские и помещичьи повозки.
  Там, на генуэзском рейде, медленно покачиваясь на ленивой волне, хлопают подвязанными к реям парусами громоздкие торговые корабли и утлые рыбачьи судёнышки; там, на пристани, живёт своей особой, крикливой и бесшабашной, пропитанной солёной рыбой, душистым ромом и крепким морским словцом рыночная стихия: иностранные негоцианты торгуются с местными перекупщиками, дебелые сельские торговки на все голоса расхваливают нехитрый товар и спорят с покупателями-горожанами, жулики и грабители зорко высматривают полицейских агентов, бродячие собаки лают на прохожих, кошки норовят стянуть с прилавков свежую, ещё сохранившую ароматы моря, раздувающую жабры рыбу; между базарными рядами бегают чумазые ребятишки, у них из-под ног то и дело вспархивают сизые голуби. Где-то в трактире душевно играет гармоника, из городского театра доносятся басовитые звуки оркестра.
Да, о такой деятельной и разнообразной жизни мечтают многие обитатели маленького городка Нови, чьи не в пример генуэзским скромные домики, словно набухшие почки на дереве, прилепились к склонам холмов. Городок обнесён высокой каменной стеной с бойницами – настоящая средневековая крепость. Быт здесь тоже как в старину – размеренный, обыденный, все жители в трудах и заботах, почти никаких развлечений. Зато это мирная жизнь. Итальянцы, особенно сельское население, – миролюбивые люди. Каждый август они думают о том, как заготовить на зиму корм для овец и коз, как выгоднее распорядиться урожаем фруктов, мечтают о поездке в столицу Лигурии – в красивую и привлекательную Геную. Каждый август, но не этот, который пришёлся на последний год XVIIIстолетия…
Союзная русско-австрийская армия под командованием великого сына России фельдмаршала Александра Васильевича Суворова совершала
 свой знаменитый Итальянский поход. Сегодня, 4 августа 1799 года, союзники схлестнулись с войсками французского императора Наполеона Бонапарта именно тут – возле лигурийского, затерянного среди отрогов Апеннинских гор маленького и тихого городка Нови. Уже полтора часа
длится жестокая баталия, от исхода которой зависит судьба не только
Северной Италии или Австрии, но всей Европы. Отзывчивая и милостивая,
добросердечная матушка-Россия, как всегда, не могла отказать своим
союзникам в помощи, поэтому её славные воины, суворовские богатыри
кладут свои жизни на каменистую итальянскую землю,  и на их место встают новые бесстрашные бойцы.
Сражение началось около восьми утра. Союзная армия ударила первой, хотя позиции её были весьма неудобными: войскам приходилось подниматься по склонам гор между долинами рек Скривия и Лемме, которые были сплошь покрыты виноградниками, садами и отдельными жилыми постройками, перебираться через многочисленные изгороди. Атаки русских и австрийцев особого успеха не принесли.
9 часов утра. Из-за гор на востоке всё выше и выше поднимается горячее южное солнце, его огненный диск блистает в чистом, как душа младенца, лазоревом небе и, если бы не оглушительные раскаты пушечной канонады и клубящиеся над артиллерийскими  батареями облака удушливого дыма, если бы не крики и вопли убивающих друг друга тысяч людей, можно было бы ощутить ту непередаваемую радость курортного отдыха, котурую всегда испытывает северянин –житель Восточно-Европейской равнины, русский человек, очутившись на юге, тем более рядом с итальянской Ривьерой. Но нет, вместо благодатной тишины тутвизг пролетающих пуль, вместо сладких виноградных ягод здесь угощают свинцовой картечью, и воздух пропитан не запахами сельской жизни, а кровью и смрадом.
– Голубчик, скачи-ка к Петру Иванычу и передай ему мой приказ – обратился к одному из адъютантов Александр Суворов. – Пусть немедля выдвигает своих орлов к городу и возьмёт его штурмом! И скажи: мол,старый фельдмаршал передаёт тебе поклон и благословляет на сей подвиг. К десяти часам Нови взять, гарнизон принудить к сдаче!
Старик Суворов, как обычно, испытывал необыкновенный душевный
подъём и прилив сил. Будто бывалый карточный игрок, возбуждённый одним видом игровых столов и участников схватки, Александр Васильевич беспрестанно прокручивал в уме различные комбинации боя, обдумывал свои последующие действия и то, что могут предпринять французы, и при этом в его храбром и рисковом сердце полыхал пьянящий восторг бойца, уверенного в своей неизбежной победе. Фельдмаршал нетерпеливо вертел у правого глаза подзорную трубу, вглядывался в дымную даль, где под огнём засевшего в виноградниках противника шли колонны Багратиона, то вскакивал с установленного для него стула и бегал по возвышенности, которая служила ему наблюдательным пунктом, приговаривая: «Ничего, ребятки, ничего, прогоним мы этого Бунапартия, прогоним, только пятки засверкают!»
Его убранные в косичку непослушные седые волосы светились на солнце и, будто хохолок, развевались на ветру, длинные и сухие ноги, обтянутые светлыми чулками, гарцевали туда-сюда, и казалось, что это не человек вовсе, а какой-то старый беспокойный петушок, который хлопочет о своих добрых детках-цыплятах. Но какой петушок!
– Михайлу, Михайлу пора посылать! – вдруг вскинулся Суворов. – Скачите к Милорадовичу, скажите, пусть ударит в поддержку Багратиона! Вдвоём они, даст Бог, одолеют этих поганцев-французишек и принесут нам викторию. Не было ещё на свете тех, кто одолел бы суворовских чудо-богатырей! Так и передайте Петруше и Михайле: победа будет за ними!
 Александр Васильевич никогда не скупился на то, чтобы воодушевить, расхвалить, возвысить своих солдат и офицеров. И за то, и за многое другое добро, исходившее от этого тщедушного пожилого, но такого близкого каждому воину, родного человека, Суворова не просто любили – его обожали, ему верили, за ним шли на бой и на смерть.
Атака Багратиона и Милорадовича была встречена метким, прицельным огнём французских войск – бригады Колли и дивизии Лемуана. И всё же после упорного боя русским удалось выбить неприятеля из предместий Нови. Генерал Багратион приказал выдвинуть вперёд имевшиеся в его распоряжении лёгкие пушки и начать обстрел городских стен. Но тщетно – ядра не причиняли укреплениям никакого вреда. Тогда верный ученик Суворова повёл свои батальоны вправо от города, чтобы атаковать высоты западнее Нови. И тут с близкого расстояния по русским шеренгам ударила скрытая до этого французская артиллерия. Пушечные ядра и гранаты с шуршанием разрезали воздух и врезались в людскую массу. Предсмертные крики, стоны раненых, взлетающие вверх комья каменистой земли, вырванные с корнем кусты винограда, разлетающиеся щепки от мандариновых деревьев и клочья человеческих тел – всё смешалось в этот момент в единое ужасное месиво. Зажатые между холмами, застрявшие в виноградниках и садах суворовские чудо-богатыри дрогнули, стали пятиться назад.
          – Господин майор! Соберите свой батальон! Не отступать! Сохранять порядок! – крикнул Багратион командиру шедших в авангарде войск.
Майор Михаил Львович Трескин взглянул на генерала: взъерошенные смоляные бакенбарды, упрямый подбородок, сурово сдвинутые к переносице густые брови, в чёрных кавказских глазах горит недобрый огонёк. Не любит Пётр Иванович проигрывать сражения.
         – Слушаюсь! Не извольте беспокоиться, всё сделаем, как надо! – только и ответил Трескин и бросился вперёд – в смешавшиеся ряды своих солдат.
Мелкопоместный дворянин из села Трескино Кирсановского уезда Тамбовской губернии всегда был исполнительным, честным офицером, он привык без лишних рассуждений выполнять волю старших начальников, не имел привычки прекословить командирам. Михаилу уже тридцать четыре года, а он ещё только майор. А всё потому, что он не чета другим – высокородным, из столбовых дворян, из бояр. Это они владеют сотнями и тысячами крестьянских душ, они – крупные землевладельцы, они аристократы, их служба начинается в лейб-гвардейских полках, и в тридцать лет глядишь – у них уж полковничьи или даже генеральские золотые эполеты. А он, Трескин, всего добивается только собственным умом, упорством и добросовестностью.

                ***

Многие качества своего характера Михаил Львович почерпнул от родных ему людей – отца Льва Трескина и старшего брата Ивана.
Особенно ярким примером для подражания всегда был старший брат. Ваня родился на четыре года раньше, но эта разница, не слишком ощутимая в зрелом возрасте, в детстве становится настоящим камнем преткновения или же, что случается чаще, причиной открытого или тайного соперничества между младшими членами семьи. У мальчиков эта борьба за первенство, за превосходство может выражаться в более грубых, бескомпромиссных формах, чем у девочек.
Когда пятилетний Миша тихо возился на полу в детской комнате с деревянными и глиняными игрушками, его брат Ваня уже бегал с дворовыми мальчишками по всей территории поместья, и, представляя из себя то легендарного тамбовского разбойника Кудеяра, то атамана казаков Стеньку Разина, бесстрашно и проворно взбирался на столетние дубы в усадебном парке, безбожно разорял птичьи гнёзда и метко бил из самодельного лука голубей, а придя домой, насмехался над младшим Трескиным:
       – У, малявка, как девчонка, в куклы играется!
Ваня, как хищный ястреб, налетал на выстроенные Мишей ряды глиняных солдатиков и нарочно ломал, крошил их своими башмаками. Маленький мальчик горько плакал: и от обиды, потому что ничем не мог ответить старшему, очень уже взрослому брату (ему уже целых девять лет!), и от жалости к поломанным игрушкам. Тогда Ваня становился в позу великого победителя шведов Петра Первого и, снисходительно подавая Мише руку, торжественно произносил:
       – Поднимайся с пола, презренный трус! Твоё войско истреблено, а ты сам – мой пленник!
Отец смотрел на Ванины проказы сквозь пальцы, только сёстры и мама жалели Мишу, вытирали платком его горючие, изобильно пролитые слёзы и говорили:
       – Не надо так убиваться, Мишель, мальчик ты наш! Скажем гончару Никифору, он тебе новых солдатиков вылепит…
В шестилетнем возрасте Миша Трескин увлёкся рыбалкой. Летом, в жаркий, пахнущий свежескошенным разнотравьем день, он сиделна мосточке и удил в реке Мокрая Панда жирных ершей. Солнечные блики скакали на мелкой волне, в васильковом безоблачном небе с криками носились быстрокрылые стрижи, где-то высоко-высоко, словно невидимый стеклянный колокольчик, звенел жаворонок, на лугу вдоль берега стрекотал целый оркестр кузнечиков и мычали привязанные к железным кольям бычки, было так хорошо, спокойно, Божья благодать истомою растекалась по всему телу и, казалось, этому радостному времени не будет конца.
       – Эге-гей! Мишка, бросай свою уду, плыви ко мне! – вдруг раздавалось из-за поворота реки.
Мальчик поворачивал в ту сторону выцветшую на солнце белобрысую голову и видел старшего брата – худой, загорелый, синеокий, в одних домашних шароварах, он стоял в лодке-дощанике и размахивал веслом. Ваня знал, что Миша только недавно научился плавать, да и то по-собачьи, а сам не имел в этом занятии равных: мог запросто трижды подряд переплыть реку, нырял в самые глубокие омуты и плавая наперегонки с крестьянскими сверстниками, которыми он, как барчук, сын местного помещика, ещё с малолетства верховодил, без труда обгонял их.
Миша делал страшные глаза, знаками умоляя брата не пугать рыбу, но разве это могло остановить озорного Ивана? Подросток намеренно шумно прыгал с лодки в воду и, взмахивая крепкими руками, плыл сажёнками к юному рыбаку. Достав ногами дна, старший брат начинал плескаться и кувыркаться в воде, и переливающиеся на солнце всеми цветами радуги брызги летели на Мишу, а Ваня смеялся – счастливым, беззлобным смехом.
С рыбалкой приходилось повременить, но мальчик уже не проливал слёзы, не жаловался старшим, он постепенно учился великой науке прощения и милосердия: ну что можно поделать с братом, который хоть и издевается над младшим, обижает его, но ведь он – брат, родная кровь… Об этом не раз говорила ему мама – полностью подчинившаяся мужу, но очень терпеливая и мудрая женщина.
Кровное родство и силу братских уз Миша Трескин познал в десятилетнем возрасте.
В то время старший брат Иван уже учился в столичном Морском кадетском корпусе – его детские забавы с лодкою, любовь к плаванию в конце концов вылились в мечту о море, о морских походах. Когда он на летние каникулы приезжал в Трескино, все домочадцы не могли на него насмотреться: повзрослевший, возмужавший Иван ходил в камзоле, серебряные пуговицы, галуны и шляпа вызывали восторг у сестёр и у молодых девушек в соседних поместьях. Отец специально возил с собою сына-кадета к друзьям в большое село Инжавинье и в уездный город Кирсанов.
Однажды Лев Трескин отправился в губернский центр Тамбов – по делам о сопричастности его детей к дворянскому роду. Отца сопровождали двое сыновей – Михаил и приехавший на несколько дней домой Иван. Пока глава семьи писал и заверял бумаги в дворянском собрании, подростки пошли прогуляться по городу.
Они миновали центральную Большую Астраханскую улицу – грязную, не мощёную, вдоль канав стояли деревянные дворянские и купеческие дома и неказистые избы мещан – и напротив Казанского мужского монастыря спустились к каналу реки Цны. Зима ещё только вступала в свои права, снега почти не было, но небольшой морозец уже сковал воду тонким, ненадёжным льдом.
       – А хочешь, я пройду по сему льду и не устрашусь? – спросил Миша.
Он завидовал старшему брату и стремился ни в чём ему не уступать, дух соперничества давно победил в нём обиды и страх перед более сильным.
       – Не стоит, брат, сим заниматься. Разве не ведомо тебе, что лёд ещё тонок и опасен? – пытался отговорить Мишу ставший уже более разумным и рациональным Иван.
Но младший брат твёрдо решил продемонстрировать свою храбрость: мол, мы тоже не лыком шиты! Он бесстрашно ступил на ледяной покров речного канала и даже успел пройти по нему несколько шагов, когда вдруг оказался в воде. С шумом Миша ухнул под лёд, вынырнул и ощутил, как всё его тело парализует мертвящий холод. Одежда мгновенно отяжелела и потянула на дно       
       – Ой, ой, молодой барчук провалилися! – запричитала, приседая и хлопая себя по бокам, проходившая мимо баба в цветастом шерстяном платке – по виду из городских мещанок.
Миша сразу понял, что погибает, его ноги быстро деревенели, руки тоже ничего не чувствовали, посиневшие губы только и смогли выдавить:
       – Помогите!.. Тону!..
Вот тогда старший брат и пришёл на помощь младшему. Иван поспешил сбросить кафтан, схватил свой шарф, лёг плашмя на лёд и пополз к полынье, в которой, захлёбываясь, из последних сил барахтался Миша.
       – Держись, братик!
Иван не дополз к полынье с метр и бросил брату шарф. Миша, не чувствуя пальцев, мёртвой хваткою уцепился за шерстяную ткань, и спаситель с трудом вытянул его из смертельной купели. Вдвоём братья ползком добрались до берега.
Уже потом, когда набежавшие люди отвели промокших, озябших ребят в сторожку Казанского монастыря, и сторож усадил их рядом с жаркой печью, Иван сказал:
       – Храбрый ты, Мишель, да токмо глупый. Ну чего ты передо мною, дурачина, хвалишься, я ж в твоей смелости сомнений не имею. И запомни: брат за брата всегда на погибель пойдёт, потому что в нас одна кровь течёт, мы родные люди. А про то, как ранее я обижал тебя, забудь!
Прошло много лет, а Михаил Львович по-прежнему хранил в своём очерствевшем на армейской службе сердце любовь к брату, для него Иван был самым дорогим после матери человеком, он следил за его судьбою, постоянно помнил о нём. И между ними всё время существовала какая-то незримая, только Богу известная связь. Вот и сейчас, когда майор Трескин выполнял свой воинский долг в Северной Италии, его старший брат капитан 2-го ранга, командир боевого корабля «Исидор» Иван Львович Трескин в составе эскадры великого русского флотоводца, адмирала, тамбовского дворянина Фёдора Фёдоровича Ушакова крейсировал в Средиземном море, участвовал в очищении Южной и Средней Италии от французских гарнизонов. Об этом Михаилу сообщил знакомый офицер, побывавший в Генуе и встречавшийся с русскими моряками.


                ***


Майор Трескин встал перед своими гренадерами.
       – Ребята! Не трусь! Чему нас Александр Васильевич, отец наш родной и  слуга Отечества, учит? Стойкости! Русский солдат ни от кого не бегал и не побежит! Так постоим же за Суворова, за матушку-Россию, за государя императора, за веру православную! За мной, ребята, вперёд!
Выхватив шпагу, он бросился через дымящиеся раскуроченные остатки фруктового сада, мимо мёртвых и стонущих, окровавленных тел вверх по склону. Михаил Львович – не только служака, слуга царю, отец солдатам, он – отважный воин.
         Петру Багратиону удалось собрать все силы в одном месте и снова повести батальоны в атаку – на этот раз на высоты восточнее города Нови,
где засели войска французского генерала Сен-Сира.
      – Ур-ра! Ур-ра! – разносило горное эхо боевой клич русской пехоты.
       – Давай, ребята, давай! – кричал Трескин и сам бежал впереди солдат.
Внезапно сильный удар в правую ногу заставил майора пошатнуться и остановиться. Из голени пониже колена хлестала кровь. Михаил Львович  увидел, как впереди него, сражённые вражескими пулями, упали его гренадеры. Он нашёл глазами ствол поваленного дерева и попытался шагнуть к нему, но резкая больпронзила и ногу, и всё тело. Майор бросил шпагу и со стономповалился вначале на здоровое колено, потом на левый бок. Схватившись руками за обугленную ветку,Трескин подтянулся к дереву и прислонился к шершавой коре.
         – Их высокоблагородие господина майора ранили! Эй, барабанщик, скажи своим, пусть подмогнут! – закричал куда-то назад пробегавший мимо унтер-офицер…
          Ту атаку русских полков войска Сен-Сира отбили. После восьми часов непрерывной баталии все её участники лишились сил. Однако к 16.00 к союзникам подошли тыловые резервы.
       – А что, братцы, есть у нас ещё порох в пороховницах? Как, сможем мы добить французишек? – спросил окруживших его генералов союзной армии Суворов. – Чай, отдохнули немного и хватит. Разве мы можем уйти с поля битвы без викторин? Никак не можем. Русские точно не уйдут, но и господа союзники, австрийцы, я думаю, нас тоже поддержат.
Суворов отдал приказ. Установившуюся было тишину разорвала на части барабанная дробь, войска построились побатальонно, и началась общая атака. Измождённые боем французы ошарашено переглядывались: неужели их противник готов снова сражаться?
Солнце ещё только коснулось верхушек гор, когда всё было кончено. Свежие австрийские батальоны ворвались в Нови, русские войска окружили и заставили сдаться бригаду Колли, и главнокомандующий французской армией генерал Моро отдал приказ об отступлении. Франузы отступали по узким горным дорогам, сталкивались друг с другом, бросали пушки и обоз, и скоро их движение превратилось в позорное беспорядочное бегство. В руки союзников в тот вечер попали генералы Груши и Периньон, 4 французских знамени, вся артиллерия в 39 орудий, 4600 пленных солдат и офицеров. Моро потерял  6500 человек убитыми и ранеными, Суворов – 8100 человек, из них 2000 русских. Среди раненых оказался и Михаил Львович Трескин.
          Когда штаб-лекарь в лазарете извлёк из ноги майора пулю, он с завистью сказал:
      – Повезло же вам, господин майор, причём дважды: во-первых, вас ротные музыканты нашли и вынесли с поля боя,  во-вторых, ранение ваше  удачное, кость цела, через недельку-вторую поедете в отпуск на родину. А мы так опять в горы пойдём. Слышно, по войскам слух пошёл: двинется наш Александр Васильевич в Швейцарию, там корпусу русскому помочь надо. Ну и мы с Суворовым, куда ж мы денемся-то? Такова наша доля воинская…
      – Не доля, а долг – сухо отрезал Трескин.
Он очень жалел, что не сможет более воевать под началом своего учителя и кумира – фельдмаршала Суворова…
          За победу при Нови император Павел I повелел в его собственном присутствии отдавать Суворову почести, следуемые по уставу лишь венценосной особе.



                Аустерлицкое сражение


                1.


Ноябрь 1805 года в чешской Моравии, принадлежавшей тогда Австрийской империи, выдался довольно холодным. С севера, из-за лесистых вершин Судетских гор, уже в начале месяца прилетел пронизывающий морозный ветер, он сорвал последний осенний наряд с деревьев, и, как мастеровитый стекольщик, накрыл речки Раусниц, Литаву, Гольдбах и все озёра сероватым стеклом льда.
В сапфировой вышине неба, будто в бескрайнем северном океане, плыли и потом скрывались за горизонтом ослепительно белые корабли облаков. Потерявшее свой жар солнце бросало безжизненные лучи на отвердевшую землю, на древние Праценские высоты, где уже не слышен был перезвон шейных колокольчиков овечьих стад, не щебетали беспечные птицы.
Временами ветер менялся, и небесную гладь заволакивали низкие и, словно губка, пропитанные влагою тучи, они несли с собою с берегов Балтики заряды мокрого снега или дождя. Тогда путь от деревни Аустерлиц 
на город Вишлу превращался в скользкую глинистую грязь, а на льду озера
Сачан скапливалась вода.
В середине ноября по раскисшим дорогам с юга, со стороны
несущего свои мрачные предзимние воды Дуная, явилась французская армия императора Наполеона Бонапарта. Ей навстречу от большой реки Морава, из Ольмюца через Вишлу, помня заветы великого Суворова, быстрым походным шагом двинулись союзные русско-австрийские войска под командованием славного суворовского сподвижника генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. С армией к Аустерлицу прибыли российский император Александр I и австрийский император Франц ГабсбургII. Незадолго до 20ноября противники встретились. Здесь, между чешскими деревнями Раусниц и Сокольниц, западнее Аустерлица, возле Праценских высот случилась «битва трёх императоров».
Наполеон Бонапарт, разрабатывая план генерального сражения,загодя замыслил военную хитрость, приказав своим генералам и маршалам сделать
вид, что их охватили сомнения, нерешительность, что они готовы отступать. Французы нарочно ушли с занятых ими Праценских высот,заманивая союзную армию в болотистую долину реки Гольдбах и в тесные лощины
между Сачанским и Моницким озёрами.
Русские и австрийские войска, подчиняясь стратегу из Вены, генералу Вейротеру, заняли Працен и выстроились вдоль речек Раусниц и Литава, напротив озера Сачан, поднялись на высоты. Союзники – молодые императоры Александр и Франц – опрометчиво решили доверить судьбу сражения военному опыту австрийских полководцев, навязали Кутузову абсолютно проигрышную диспозицию.
Михаил Илларионович – не просто вояка, он ещё дипломат и в отличие от своего прямолинейного и несговорчивого учителя Суворова не стал спорить с августейшими особами, только проворчал про себя: «Ну, конечно, иноземным стратегам, коих французы не раз били, – им виднее. Где уж нам, сирым, в науках не сведущим, за немцем угнаться…» Он устроил свой наблюдательный пункт на одном из холмов, тут же, окружённые свитой и адьютантами, в предвкушении завораживающего зрелища и близкой победы расположились важные персоны – их императорские величества.
Ранним утром 20 ноября 1805 года союзники первыми приступили к боевым действиям. Этому благоприятствовала ясная погода.
Вначале на востоке, там, где за далёкими лесами прятались необъятные земли России,на край звёздного небосвода медленно, всполохами выползла тонкая, ещё робкая, нежно-розовая полоска. Но вот она всё шире и шире и вскоре занимает полнеба, тушит светлячки-звёздочки, и вдруг всё кругом заискрилось, засверкало лучезарным светом, будто невидимый глазу оркестр заиграл божественную симфонию, – это поднялось солнце. Мир ожил, зародился новый день.
Праценские холмы заволокло плотным, как сырое кисейное покрывало, глушащим все звуки туманом. Заметно стало теплее. Устилавший землю бледный, как плесень, иней быстро становился водой.
В русском лагере погасили костры, солдаты готовились к бою.
       – Видать, оттепель началась. Худо воевать в распутицу, кони и пушки в грязище застрянут, – произнёс пожилой унтер-офицер Азовского мушкетёрского полка Замарин.
       – Да ладно уж, дядька, стращать-то! Нешто нас слякотухой испужаешь? Побьём француза, как пить дать! – ответил ему никогда не унывающий молодой солдат Прошка.
Замарин грустно улыбнулся в чёрные с проседью усы:
       – Поглядим. Но чую я: жаркая нынче будет баталия, много нашего брата- пехотинца ляжет тута. Кабы батюшка наш, Суворов, с нами был, тогда другое дело. А то немцы заведут нас на погибель…
       – Ничо, Михайла Ларионыч завсегда с Суворовым вместе были, они тож не лыком шиты, как я слыхал, батальные дела-то справно ведают, не дадут нас в обиду! Да и ампиратор, Ляксандра Палыч, с нами, нешто они позволят Бунапартию одолеть наше войско? Да ни в жисть! – не унимался оптимист Прошка.
Замарин глянул куда-то в туман, сказал:
 – Зелен ты ешо, Прохор, всего лишь три года в солдатах…
Генерал от инфантерии Кутузов неспешно отдавал распоряжения.
– Не пора ли начинать, Михаил Илларионович? – поинтересовался император Александр. – Солнце уже высоко.
Кутузов обернулся, посмотрел на восходящее в тумане солнце. Оно светило позади и чуть правее союзной армии. Французские позиции скрывала мглистая пелена.
 – Не извольте беспокоиться, ваше величество, начнём сию баталию в срок. Вот только туман рассеется, и начнём, – сказал Михаил Илларионович.
В начале восьмого часа командующий подозвал к себе генералаот
инфантерии графа Фёдора Фёдоровича Буксгевдена – смелого, но очень упрямого и недальновидного человека, обрусевшегоостзейскогонемца. Его корпус занимал центральные позиции и должен был начинать сражение – обойти слева войска Наполеона и разбить их.
– Ну что ж, голубчик, начинайте движение, – Кутузов как-то вяло, без особого интереса махнул белой перчаткой.
Дружно ударили ротные барабаны, взвились вверх знамёна, и три колонны Буксгевдена строевым шагом, словно на параде, двинулись вперёд. Загрохотала русская артиллерия.Шеренга за шеренгой войска спускались с Праценских высот, догоняя уползающий в лощины туман. На крайнем левом фланге австрийские батальоны атаковали деревню Тельниц и захватили её.
Командир 3-й колонны корпуса Буксгевдена генерал-лейтенант Игнатий Яковлевич Пржибышевский твёрдо верил впобеду.Получив приказ командующего корпусом, он, как надлежало присягнувшему на верность России истинному польскому шляхтичу, с радостью и азартом лично повёл полки в наступление. Выхватив из ножен украшенную золотом шпагу, он картинно встал впереди построившихся побатальонно шеренг.
– Солдаты! Братцы! Не посрамим славу русского оружия! За Отечество победим или умрём! Вперёд, орлы мои, дадим французам жару! Ура!
Любитель красивых жестов, честолюбец, храбрец и отчаянный рубака Пржибышевский взмахнул шпагой.
– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – трижды отозвались гренадеры.
– Ну что ж, ребята, суворовские чудо-богатыри! Вот и настал наш час! Как учил нас великий Суворов, послужим царю и Отечеству нашему, и да хранит нас Господь! Пошли, марш, марш! –воскликнул подполковник Трескин – командир одного из старейших в русской армии Бутырского мушкетёрского полка.
Барабанщики взмахнули палочками, и чёткая, ритмичная дробь разорвала тишину. Знаменосцы вынесли свои боевые хоругви вперёд – у каждой роты своё знамя.
– Марш, марш! – донеслось из рот соседнего Азовского полка, и войска, держа строй и дистанцию, двинулись вперёд – туда, где за обширным лугом, за расползающимся по лощинам и болотам туманом виднелись крыши деревни Сокольниц.
Французы действовали так, как задумал их император Наполеон: они отступили на флангах, их задачей было сокрушить центр союзников на Праценских высотах и расчленить их армию. Момент настал тогда, когда верный диспозиции австрийца Вейротера генерал от инфантерии Буксгевден оттеснил корпус маршала Сульта за речку Гольдбах. Император французов только и ждал этого: он отдал приказ Сульту атаковать Праценские высоты.
В это время, около девяти утра, с высот спускались батальоны Новгородского и Апшеронского полков.  И вдруг снизу, из клочковатой, смешавшейся с удушливым дымом боя туманной завесы, на них вынырнули шеренги французских пехотинцев. Под ритмичный треск барабанов французы дали залп из ружей. В рядах новгородцев и апшеронцев послышались предсмертные стоны, солдаты падали на склон, окровавленные мёртвые тела катились навстречу неприятельским рядам. Французы ринулись вверх, прямо на русские батальоны. Взошедшее солнце предательски помогало Наполеону – на штыках его солдат, бежавших из тени, играл красноватый отблеск, и казалось, что эти орудия убийства обагрены кровью.
Русские остановились и попытались отразить вражескую атаку штыками, но наступление французских полков было настолько стремительным, что передние ряды новгородцев и апшеронцев дрогнули и попятились вверх по истоптанному ими, ставшему скользким склону Праценских высот. Ноги солдат соскальзывали с размягчённой красноватой глины, как по льду, и вот русские батальоны повернулись к неприятелю спиной и в панике, кое-как карабкаясь наверх, побежали. На их плечах, стреляя из ружей в бегущих новгородцев и апшеронцев, французы, как всесокрушающий вихрь, ворвались на вершину холмов.
Этот неожиданный ход гениального Наполеона застал союзников врасплох. Напрасно русские офицеры призывали солдат остановиться, пытались организовать контратаку, ничего не получалось. Воодушевлённые успехом, не считаясь с потерями, неприятельские войска лишь усиливали свой безудержный натиск.
– Посылайте срочно к Багратиону! Пусть князь Пётр ударит с правого фланга! – кричал адъютантам Кутузов.
Французская пехота приближалась, и штабные генералы забеспокоились, начали вскакивать на коней и покидать наблюдательный пункт. Среди первых паникёров были императоры Александр и Франц – в сопровождении личной охраны они в страхе ускакали прочь. Было почти одиннадцать часов утра.
Вот французы остановились, дали залп из ружей и бросились в штыковую атаку. Одна из пуль ранила Кутузова в лицо. От вражеского плена полководца спасли верные адъютанты и казаки. Центр союзной армии распался, как хрупкая безделушка из хрусталя. Русские и австрийские войска смешались, будто убегающие во время отлива морские волны, катились с поля боя пехотные батальоны, их настигала кавалерия и, давя и калеча своих пехотинцев, неслась в безопасную даль.
Раненому, но не забывшему о долге и чести Голенищеву-Кутузову удалось остановить этот позор. Опомнившись, союзная армия предприняла попытку отразить наступление неприятеля. Первыми привели себя в порядок русские полки. Построившись, они двинулись назад, на оставленные позиции, и открыли беглый огонь. Но оказалось, что их пули из-за большого расстояния не достигали цели.
Французская пехота храбро бросилась на русские шеренги. Эта атака наводила ужас. Без единого выстрела, молча и величественно, влекомые вперёд боевым азартом, жаждущие победы наполеоновские солдаты приблизились к русским на сто шагов и тоже начали палить из ружей. Их пули били наповал.
 Внезапно из-за Праценских высот, в стык между ними и левым флангом отступающих союзных войск генерала Буксгевдена, выскочила конница французов – это Наполеон послал своего любимца неаполитанского короля Мюрата ударить врагу в тыл. Вслед за кавалерией в бой пошли дивизии маршала Ланна. Русско-австрийские войска схватились с французами. Им на помощь двинулся резерв – три тысячи русских гвардейцев, но эту последнюю серьёзную попытку переломить ход сражения пресекли густые цепи французской пехоты и отборные эскадроны конницы.
Окружённые со всех сторон неприятелем, гвардейцы не дрогнули, собрались в каре и отчаянно, не на жизнь, а на смерть, отбивались штыками и даже сумели прорваться из гибельного кольца, обратить один из батальонов противника в бегство и захватить его боевой штандарт – орла. В битву бросилась и конная гвардия русских. Кавалеристы вместе с пехотинцами заставили было французов отступить, но Наполеон Бонапарт направил к месту жестокой и кровопролитной схватки свою собственную охрану – пять эскадронов египетских воинов-мамлюков.
Арабские скакуны не скакали – летели, как стрелы, седоки в чалмах бесстрашны, как барсы. С диким визгом и жутким воем мамлюки ворвались в ряды российской гвардии. Сверкали кривые дамасские клинки и русские кавалерийские палаши, падали под конские копыта срубленные человеческие головы, русский штык колол скакунов в брюхо, трещали ружейные и пистолетные выстрелы, лилась и брызгами разлеталась алая кровь, крики, брань, хрип умирающих, стоны раненых, ржание лошадей – всё перемешалось в этом неистовом рукопашном бою. Он длился 15 минут, и всё было кончено:русская гвардия отступила, центр союзных войск был окончательно сломлен.
Напрасно главнокомандующий Кутузов посылал своих офицеров на левый фланг к Буксгевдену, приказывая тому отступить, связь с этой группировкой союзной армии уже была прервана.Упрямый граф ввязался в бой с полками маршала Даву, и когда французы рассекли центр союзников, захватили Праценские холмы, 17 батальонов, три сотни казаков и 30 пушек Буксгевдена оказались в окружении.
      – Фёдор Фёдорович! Не прикажете ли трубить ретираду? Наше положение становится критическим! – нервозно спрашивал командующего группировкой  начальник 3-й колонны Пржибышевский.
Его утренняя спесь уже улетучилась – словно лёгкий женский шарфик.Генерал крутился на взмыленном белоснежном арабском скакуне и, как будто, готов был нестись куда угодно, лишь бы не стоять на месте.
Малоподвижный, грузный прибалт Буксгевден наблюдал за сражением, сидя на своей флегматичной, привыкшей к военной сумятице коняге, и, казалось, он, как и его лошадь, не замечал волнения своих подчинённых и спокойно попыхивал трубкой. Сизый табачный дымок вился вокруг него, словно нерадостные мысли.
         – Вот что, господин генерал-лейтенант, извольте. Коли так уж вас прижало, берите-ка своих молодцов и начинайте прорыв в сторону озера Сачан. Туда уже двинулась первая колонна генерала Дохтурова, – наконец произнёс Фёдор Фёдорович.
          Немцы никогда не любили поляков, вот и сейчас Буксгевден с плохо скрываемой неприязнью взглянул вслед удаляющемуся Пржибышевскому. «Пускай выманит на себя побольше французов, хоть какая-то польза будет от этого полячишки-выскочки!» – подумал граф.
Колонна генерала Пржибышевского завязала в болотистой долине речки Гольдбах кровопролитный бой с превосходящими силами французов. Батальоны Азовского, Бутырского, Галицкого, Нарвского и Подольского мушкетёрских полков дрались, будто не знающие страха львы. Они бросались в штыковые атаки, пробивали себе путь ружейными залпами, сталкивались с неприятельской конницей, гибли от разрывов вражеских снарядов, но упорно двигались в заданном направлении. Им помогали егеря из 7-го и 8-го полков, Беспримерное мужество показывали русские артиллеристы и казачьи сотни.
Вот на расстояние ружейного выстрела к французам приблизились поредевшие роты Бутырского мушкетёрского полка. К тому времени их командир подполковник Трескин не единожды побывал уже нам краю гибели: неприятельский снайпер пробил на его голове треугольную шляпу, разрыв гранаты оторвал эполет, картечью, будто опасной бритвой, срезало половину офицерской шпаги, которую ондержал в правой руке. С непокрытой головой, с закопчённым, как у кочегара, лицом, весь покрытый пороховой гарью и близкой смертью, Михаил Львович не покидал своих солдат и упорно вёл их на схватку с врагом.
        –Ребята, стой! К стрельбе с колена товсь! – скомандовал подполковник.
Бутырцы резко остановились и, опустившись на одно колено, начали заряжать ружья. Эти действия спасли жизнь не одному солдату: французские пули, нацеленные на идущих в полный рост мушкетёров, жужжа, пронеслись мимо – над самыми киверами.
 – Пли! – прокричал Трескин и тоже выстрелил из пистолета – хоть и без толку, потому что из такого оружия далеко не достанешь, зато для солдат – отеческий пример.
Русские залпы нанесли приближавшимся французским шеренгам немалый урон, ещё больше проредили их меткие пушки-единороги, стрелявшие с невысокого холма позади войск Пржибышевского. Там в небесную высь поднимались клубы желтоватого дыма.
– В штыки! На прорыв! Бей французов, бей злодеев! – приказал командир своим бутырцам.
Солдаты поднялись и бегом ринулись на вражеские ряды.
Михаил Львович схватил выпавшее из рук убитого солдата ружьё и, выставив перед собою штык, побежал вперёд.
– Давай, давай, братцы! Не робей! – подбадривал своих бойцов сорокалетний командир полка.
Но что это? Вон уж виден несущийся к нему краснорожий, размахивающий саблей неприятельский офицер, слышен топот его сапог, а Трескина словно кто-то резко схватил за правую ногу и дёрнул её вниз, увлекая на мокрую, оттаявшую под солнцем и артиллерийским огнём землю. Подполковник упал, и ярко-голубое, сбегущими куда-то облаками холодное и безразличное небо Аустерлицкого сражения померкло в его закрывающихся глазах, сузилось до щёлочки, а потом погрузилось во тьму…
Французская артиллерия усилила обстрел отступающих союзников. На пехоту обрушился тяжкий металлический град: взрыв, ещё взрыв, летят в небо и в стороны комья болотного дёрна, липкая жижа, части человеческих тел, словно свинцовый ураган, несутся, разлетаются вширь, впиваются в землю и в людей шарики картечи. Ряды пехотинцев смешались, теперь нет ни рот, ни батальонов, солдаты и офицеры, отстреливаясь, падая и вставая, всё убыстряют шаг в сторону плотин и мостов у озера Сачан. Там можно оторваться от противника и уйти от огня и смерти.
 Знаменосец Бутырского полкао брусевший татарин портупей-прапорщик Садыков получил сразу три ранения, но не выпускает из рук доверенное ему ротное знамя. Истекая кровью, он несёт свою ношу в спасительные кусты, но тут силы оставляют его, знаменосец падает на колени.
        – Ты что это, Садыков? Плохо тебе, братец? – подбегает к портупей-прапорщику молодой поручик Иван Лаптев.
Контуженный Садыков почти ничего не видит, кровавая пелена застилает ему глаза, правая рука перебита и висит плетью, в боку, сквозь сукно шинели проступило алое пятно. Он хрипит:
       – Не могу более…Подмогните, ваше благородие…
Со стороны французов раздался боевой клич – верно, скачет кавалерия.
Лаптев не стал размышлять, времени не было совсем.
       – Давай-ка, Садыков, знамя. Надо его сохранить.
Молодой офицер вырывает из слабеющих рук знаменосца его священный груз – знак воинской чести полка. Раз! – трещит полотнище, отрывается от древка. Иван Романович быстро сбрасывает свой мундир, обёртывает знамя вокруг белой нательной рубахи, вновь надевает верхнюю одежду.
       – Вот так-то надёжнее будет! – говорит поручик.
Лаптев хватает раненого Садыкова под руки, тот стонет, но подымается с земли. Поручик бросает древко в глубину кустов, и вовремя – к ним на всём скаку подлетают французские уланы… 
В два часа дня Наполеон Бонапарт приказал своим гвардейцам, гренадерам маршала Удино и кавалеристам маршала Даву окончательно добить корпус русского генерала  Буксгевдена. В направление левого фланга союзников, на деревню Тельниц  пошли отборные полки французской гвардии и гренадерские батальоны, с запада помчалась конница, и окружённые остатки войск Буксгевдена оказались в почти безвыходном положении. Командующий отдал странное для многих распоряжение: основная масса его солдат прорывалась на север, другая часть – на восток. В результате многие батальоны Буксгевдена собрались возле замёрзшего озера Сачан. Французы преследовали бегущих, немилосердно добивали раненых и уничтожали тех, кто хотел сдаться в плен.
Оторвавшийся от своих пехотинцев начальник колонны Пржибышевский с кучкой штабистов пытался вырваться из кольца. Умирать на поле битвы он не пожелал. Окружённый со всех сторон французами, Игнатий Яковлевич продолжал биться до тех пор, пока была возможность.  Удача отвернулась от него – недалеко от деревушки Кобельниц честолюбивый генерал Пржибышевский был вынужден сдать свою шпагу вражескому офицеру. Тем не менее, его погибшие батальоны выполнили поставленную напоследок задачу, сковали на некоторое время полки французского маршала Даву и тем самым дали шанс части союзных войск  вырваться из окружения.
На плотинах и полуразрушенных мостах между Сачанским и Моницким озёрами скопились тысячи обезумевших от страха русских и австрийских солдат, лошади хрипели, артиллеристы пытались спасти свои пушки. Прикрывать это неорганизованное бегство взялся начальник 1-й колонны,герой екатерининских войн,храбрый генерал-лейтенант Дохтуров. Он водил разрозненные части в штыковые контратаки, пробивая кровавый путь отступающей армии союзников, возглавил переправу через озеро Сачан. Видя, как многие солдаты топчутся в нерешительности у кромки замёрзшей воды, Дмитрий Сергеевич, не замечая неприятельского огня, вырвался вперёд, выхватил из ножен наградную георгиевскую шпагу. Многие узнают его невысокую, приземистую, но крепкую, как дуб, фигуру, неказистое, грубоватое лицо вояки. Дохтуров потрясает позолоченным клинком:
       – Ребята! Вот шпага нашей матушки Екатерины! Умрём за отца-государя и славу России! Ура! С нами Бог и Александр!
          Наполеон с интересом разглядывал в подзорную трубу агонию войск Буксгевдена. На его холёном, чисто выбритом, румяном, как у юной гимназистки, круглом лице играла загадочная улыбка.
       – О, эти русские варвары и их трусливые австрийские друзья ещё не вкусили всех прелестей французской кухни! Поджарьте же им ещё индеек!  Бейте прямо по льду!– вдруг обратился император к начальнику артиллерии.
Французы ударила по храбрецам и по озеру тяжёлыми ядрами. Лёд трескался, и пехотинцы, кавалерия, пушки, будто горох с разбитой стеклянной полки, сыпались в холодную воду.
Оглушительные пушечные выстрелы, сухой ружейный треск, конвульсивное лошадиное ржание, разноголосые вопли тонущих и умирающих людей, чёрный дым от горящих мостов и взорванных снарядных ящиков и повозок, пороховой смрад, сладковатый запах крови и смертный ужас, исходивший от многих тысяч погибших и живых ещё существ, – всё это слилось в единое целое и разносилось на многие километры, и у тех сторонних наблюдателей, кто видел, слышал и чувствовал его, стекленели глаза и наворачивались слёзы. Левый фланг союзников фактически был разбит.
Продвигавшийся вдоль Брюннской дороги правый фланг Кутузова во главе с генерал-лейтенантом Багратионом ничем не мог поправить исход сражения. Противостоявшие ему полки маршала Ланна встретили русских артиллерийским огнём. Шурша по воздуху, круглые ядра и гранаты понеслись в русские ряды. Взрыв, ещё взрыв, летят чугунные осколки, падают убитые и раненые пехотинцы Багратиона. Десятки ядер уже выкосили целые улицы в густых «коробочках» русских, то там, то здесь лежат на мокрой земле груды мёртвых и изуродованных тел – у кого нет ног, у другого – головы, кочки и пожухшая осенняя трава на лугу окрасились в кровавый цвет. Раненые солдаты громко стонут и молят о помощи, но живым не до них, они продолжают шагать в сторону показавшихся синих мундиров – это им навстречу, выставив вперёд острые штыки, бросились французы. Издали кажется, что впереди гигантский, ощетинившийся длинными иглами зверь.
Кавказская кровь не ударила князю Петру в голову: он видел в подзорную трубу бесславную гибель корпуса Буксгевдена, понимал всю бесплодность и опасность дальнейших наступательных действий его войск и  не хотел попасть в расставленные Наполеоном ловушки. Багратион сохранил хладнокровие, он решил сберечь для России её верных ратоборцев.
В 16.30 Багратион подозвал к себе денщика, который неотступно следовал за князем, ведя под уздцы боевого генеральского коня. Пётр Иванович вскочил в седло, обнажил кудрявую черноволосую голову, перекрестился.
– Прикажите трубить отбой. Мы начинаем ретираду, – сказал он своему начальнику штаба.
Горнист заиграл песню отступления. Полки побатальонно повернулись к неприятелю спиной и под прикрытием небольшого арьергарда, быстрым маршем пошли в обратный путь – за речку Раусниц, в сторону населённого пункта с таким же названием и в сторону деревни Аустерлиц. Русских никто не преследовал – обессиленные их упорством французы предпочли тоже отступить и повернуть к своим бивакам на ночлег. Сражающиеся выдохлись, сражению пришёл конец.


                2.



Смеркалось. Усталое, пресытившееся человеческой жестокостью солнце покатилось к западной окраине небосвода. Казалось, что светило оскорблённо отворачивалось от тех, кто учинил на земле мерзкое смертоубийство, оно спешило накрыть следы бесчинства примирительным саваном тьмы. Бирюза неба постепенно сгущалась, приобретая васильковый, а затем тёмно-синий оттенок, наконец солнечный диск склонился к горизонту, и небесный океан в том месте окрасился в пурпур. Вечерняя заря была мрачной и безрадостной – даже вороны, напуганные закончившейся битвой, не подавали голоса, попрятались в вершинах голых деревьев. Стало холодать, будто разверзлась гигантская могила.
Бутырский мушкетёрский полк в тот нерадостный день дрался отчаянно, он понёс самые безвозвратные среди всех пехотных войск союзников потери: 56 офицеров из 60-ти, 1755 нижних чинов из 1972, пять знамён из шести. Вырваться из окружения, выйти из боя удалось лишь ничтожной кучке солдат. Теперь они понурошагали по грязи. Изнурённые боем, израненные, оборванные, голодные, они не хотели думать ни о чём, кроме предстоящего отдыха. Особо горевали солдаты о боевых знамёнах, потерянных где-то на поле брани. Лишиться командира Трескина – жалко, потерять священную хоругвь войска – позор, отдать её врагу – преступление. Что теперь ждёт Бутырский полк, который помнил ещё Петра Великого? Не хочется думать об этом…
Подполковник Михаил Трескин очнулся от острой боли – это хирург-француз извлекал из его правой ноги круглую свинцовую пулю.
– Где я?
– Вы в плену, господин офицер. Вы – пленник великой французской армии.
Лекарь не знал русского языка, но понял, о чём хотел спросить раненый офицер из загадочной России.
Так вот оно что… Но ведь он жив, и как это прекрасно! Почему-то первым делом вспомнилось родное поместье в тамбовском  селе Трескино: побелённый известью одноэтажный барский дом на взгорье, вокруг него – небольшой парк с фруктовым садом, внизу, среди высоких вётел, белоствольных берёз и раскидистых клёнов бежит чистая и прозрачная, как слюда, речка Мокрая Панда; там шумно – это полощут бельё дебелые крикливые бабы, резвятся в тёплой, парной воде деревенские ребятишки; справа, за селом, за огородами – безбрежные поля, в них цветёт гречиха, над которой кружатся деловитые пчёлы, а вон колосится целое море ржи, и дальше – ячмень и овёс; слева от полей, вдоль петляющей реки – яркие, как малахит, сочные заливные луга, дорога на Беляевку; по просёлку в облаке пыли босоногий и весёлый пастух гонит стадо бурёнок, мужик размахивает и щёлкает бичом, бранится, но бестолковые коровы так и норовят забрести в хлеба; он – маленький белоголовый парнишка, которого родители зовут на французский манер Мишелем, сидит на прогретой солнечным жаром металлической крыше дома и сверху любуется всей этой красотой и ширью… Да, там, на родине, скорее всего уже снег, а тут, в этой чужой Моравии – слякоть, грязь, смерть, по лазарету ходят французские санитары –  в заляпанных кровью кожаных фартуках, как мясники… Чья кровь? Верно, русская…
– Чем закончилось сражение? – преодолевая боль, вновь спросил Трескин уже по-французски.
– О ля, ля! Так вы же не знаете! Ваша армия разбита и отступила. Никто не может победить нашего императора – гениального Наполеона Бонапарта! – гордо ответил хирург.
«Ну, это мы ещё посмотрим», – подумал Михаил Львович и снова провалился в небытие…
Тяжёлая, леденящая длань ноябрьской ночи опустилась на сырую, тонущую во мраке землю. Из-за набежавших туч посыпался мокрый липкий снег. Холод усиливался, и почва начала остывать, комки глины превращались в камень, лужи – в лёд.
Унтер-офицер Азовского мушкетёрского полка Замарин лежал на земле. Горячая вражеская пуля угодила ему в плечо, осколок артиллерийской гранаты повредил левую стопу. Вначале он потерял сознание, но, очнувшись, обнаружил свои ранения. Встать унтер-офицер не смог. Кружилась голова, из плеча сочилась тоненькая пунцовая струйка. Нестерпимо жгло в ноге. Замарин, лёжа на изрытой снарядами болотистой почве, одной рукой освободился от ремней, ранца, от рваной, изгвазданной шинели, расстегнул пуговицы мундира, разорвал нательную рубаху и, как сумел, перевязал тряпками окровавленное плечо. С ногой было сложнее – он не мог до неё дотянуться, но сообразил – сломана и сильно ушиблена лодыжка.
        – Эй, есть кто живой? Санитары! Санитары! – закричал Замарин в надежде, что его кто-нибудь услышит.
Пока светило солнце, Замарина так никто и не нашёл – ни свои санитары или похоронщики, ни французские мародёры. Когда стемнело, он увидел, как кто-то с факелами в руках бродил по лугу, где каких-то два часа назад он и его товарищи бились с неприятелем, но к нему неизвестные люди не подходили.
– Эй, кто-нибудь! Помогите! – кричал раненый унтер-офицер и не узнавал своего голоса – слабого и хриплого.
Сказывалась потеря крови, Замарин чувствовал, как его покидают силы. Надо было что-то делать, умирать не хотелось.
Позади, на юго-востоке, на Праценских высотах ярко горели костры. Ещё минувшим утром там были позиции союзников, сейчас в тишине с той стороны отчётливо слышалась французская речь. Ишь, ты, смеются, сволочи! Замарин помнил, как враг захватил эти холмы, значит, туда дорога закрыта. Но где же свои, русские? Унтер-офицер попробовал приподняться, но не смог. «Поползу, нешто не выдюжу?» – подумал он. Отталкиваясь одной рукой и здоровой ногой, Замарин потихоньку полз вперёд, туда, куда днём наступал его батальон. Может быть, там свои, русские?
Каждый метр давался с неимоверным, тяжким трудом: в плече жгло так, будто его сверлили раскалённым буравчиком, левую стопу унтер-офицер совсем не чувствовал. В неровном мертвенном свете луны среди луговых кочек он видел перед собою множество лежащих человеческих тел. Это были солдаты его Азовского мушкетёрского полка. Стараясь их не потревожить, Замарин с полчаса пробирался между трупами и разбросанным оружием. Эх, братцы вы служивые, за что сгинули на чужой земле?
– Пить… Пить… – вдруг услышал он из кучи убитых солдат.
Замарин набрался духу и пополз на слабый голос. Он побаивался  мертвецов, но за многие годы солдатской службы привык ко всему. Поднатужившись, унтер-офицер оттолкнул в сторону одно из тел и увидел под ним окровавленного молодого солдата Прошку.
– Дай водицы, добрый человек… – простонал новобранец.
Из его губ вырывались розовые пузыри.
– Это я, Замарин. Эк, тебя, Прохор, искалечило-то! Видать, граната меж вами рванула, – сказал унтер-офицер.
Он посмотрел вокруг, нашёл валявшийся на земле Прошкин ранец (свой он бросил на месте ранения), достал флягу с водой, отпил немного сам, потом напоил товарища.
– Замарин… Ты тово, поищи знамя-то наше… Тута оно, кажысь, рядом… – приподнял голову со слипшимися, в засохшей крови русыми волосами Прошка. – Я сам-то не сдюжу, помру вскорости…
Замарин тронул молодого солдата за плечо, наигранно бодрым голосом, как умел, принялся его успокаивать:
– Не гневи Бога, Прохор! Только ему ведомо, кому жить, кому помирать, понял? Да мы с тобой ешо повоюем, мы ешо французу-то дадим, и в хвост, и в гриву ему наваляем! Да ты ешо домой, к своим, тамбовским, возвернёшься, девку ядрёную полюбишь, женишься и детишек с ней нарожаете!
– Спасибо, дяденька Замарин, спасибо… Тольки не будет энтого… Прости меня… – прохрипел Прошка и улыбнулся – счастливой улыбкой уходящего в лучший мир праведника.
Замарин, как надлежало православному человеку, прикрыл покойнику глаза. Лёжа рядом с остывающим телом, на огромном, усеянном мертвецами поле, он внезапно ощутил такую безысходность, обречённость, такое одиночество, что тихо, грызя рукав своего замызганного землёю и кровью, изодранного в клочья мундира, зарыдал – наверное, впервые за много-много лет воинской службы.
Цветное ротное знамя Азовского мушкетёрского полка оказалось в руках унтер-офицера Петрухина. В свой последний миг жизни этот рослый старик-знаменосец, участник многих суворовских походов, земляк Прошки, не выпустил древко из сильных рук и, рухнув наземь, прикрыл воинскую святыню своей простреленной грудью. Замарин отыскал Петрухина почти сразу: он лежал немного в стороне от других погибших воинов, кивер свалился с его головы и обнажил серебрящиеся в лунном свете седые волосы – таких в батальоне ни у кого больше не было.
Замарин еле сумел перевернуть тяжёлый окоченевший труп на спину, но вырвать древко знамени из мёртвых, будто стальных, пальцев было невозможно. Унтер-офицер принял единственно правильное решение – нашёл чью-то саблю и отрезал ею полотнище от деревянной части знамени.
Но что делать дальше? В любом случае нельзя оставлять святыню врагу. Замарин, как опытный старослужащий, всегда носил с собой иглу и нитки – ведь почти после каждого боя приходится поправлять что-нибудь в мундире. Однако в эту ночь унтер-офицер остался без ранца, где хранились его личные вещи. Тогда Замарин отполз назад, нашёл ранец Прошки и достал из него маленькую жестяную коробочку. Он не раз видел, как запасливый тамбовский рекрут клал в неё штопальные принадлежности. «Спасибо тебе, Прохор! Теперь не помру, теперь важное дело у меня», – подумал Замарин.
Почти до самой утренней зари он зашивал знамя под подкладку своего мундира. Несколько раз Замарин терял сознание, но, придя в себя, упрямо продолжал начатое дело.
На рассвете его случайно обнаружили французские трофейщики. Они доставили еле живого, потерявшего много крови унтер-офицера Азовского полка в лазарет. Там уже скопилось много русских раненых солдат и офицеров. Умерших нижних чинов хоронили без промедления, офицеров могли забрать парламентёры от армии Кутузова.
Три месяца хранил Замарин знамя батальона в своей одежде, потом ему удалось бежать из плена. Он выбрался из Франции, потом долго скитался по дорогам других европейских стран, голодал, мёрз, но спрятанный на груди шёлкгрел ему сердце, толкал вперёд – к границам России. Унтер-офицер дошёл…
Портупей-прапорщик Бутырского мушкетёрского полка Садыков прощался с жизнью тяжело, в мучениях. Перед самой кончиной его навестил товарищ по батальону, попавший вместе с ним во французский плен поручик Иван Романович Лаптев.
        – Сохраните знамя, ваше благородие… А то зачем же я умираю?.. Нельзя наш полк оставить без святыни, позор и грех это… Столько братцев-солдатушек в землю полегло, нешто зазря?.. – тихо шептал Садыков, и крупные капли пота стекали с его лихорадочного, осунувшегося лица.
        – Не сомневайся, прапорщик, я сохраню нашу святыню. Ты славным был воином, Садыков, воевал геройски и умираешь достойно. Иди к Господу с миром… – поручик Лаптев еле сдержался, чтобы не зарыдать.
Подполковник Трескин был препровождён в лагерь для военнопленных в город Брюнн. Его рана ещё не зажила, гноилась, тем более что она была опять в правую ногу, израненную ещё в баталии при Нови. Но лекарь-француз знал своё дело, тем более он стал стараться, когда получил от Михаила Львовича денежное вознаграждение.
В один из дней Трескина нашёл в лазарете пленный русский солдат.
       – Дозвольте обратиться, ваше высокоблагородие!
Подполковник взглянул на солдата и молча кивнул.
       – Рядовой Бутырского мушкетёрского полка Чайка! Имею важное и секретное сообщение до вашего высокоблагородия! – отчеканил вытянувшийся в струнку солдат.
 Трескину показалось, что нарушилась связь времён. Как, он снова командир, а не пленный, и перед ним один из его подчинённых? Но ведь это ложь, в лагере уже нет командиров, есть одни несчастные пленники…
        – Что ты хотел, братец? – спросил подполковник.
Солдат беспардонно приблизил свой рябой крестьянский нос к уху Михаила Львовича и жарко зашептал:
       – Вы, ваше высокобродь, простите меня ради Христа, но не имею возможности криком докладать вам. Вы наш полковой командир, и я должон сообщить, что храню у себя на груди ротное знамя Азовского полка…Святую хоругвь, кровью солдатиков русских честно в баталиях политую…
Михаил Львович вздрогнул. Неужели после того позора, который претерпела Россия при Аустерлице, ещё кто-то заботится о воинских святынях, о чести?!
       – Покажи знамя, солдат! – приказал подполковник.
Чайка зачем-то снял потрёпанный кивер, положил его на стул, расстегнул пуговицы мундира и вытащил из-под него краешек шёлковой ткани. Без сомнения, это было знамя.
Трескин, опираясь на костыль, встал с кровати.
       – Откуда взял? Сам сохранил?
          Солдат оглянулся по сторонам: нет, рядом только раненые русские и австрийские офицеры, французов в комнате не было.
        – Мне передал сию вещь унтер-офицер Азовского полка Старичков. Токмо он помер, дюже раненый был, перед смертью, значит, и передал. Я побожился, что сохраню…
        – Молодец, рядовой Чайка! Благодарю за верную и честную службу!
Солдат радостно заулыбался, выпрямился и гаркнул:
       – Рад стараться, ваше высокоблагородие!
Михаил Львович почувствовал, как на глаза навёртываются предательские слёзы. Нет, русского воина ничем не сломить, он и в плену – герой!..
Через десять дней после проигранного Аустерлицкого сражения подполковника Трескина обменяли на пленного французского офицера. Вернувшись в расположение русской армии, Михаил Львович первым делом передал в штаб не доставшееся врагу и тайно вывезенное из плена, из лагеря в Брюнне знамя Азовского мушкетёрского полка. О подвиге унтер-офицера этого полка Старичкова и рядового Бутырского мушкетёрского полка Чайки стало известно главнокомандующему Кутузову. Михаил Илларионович донёс об этом приятном известии самому императору Александру I.
Но история с русскими знамёнами Аустерлица на этом не закончилась.
В декабре 1805 года в родной Бутырский полк вернулся бежавший из франузского плена рядовой Яков Шанаин. Он сохранил своё ротное знамя.
Другую хоругвь доставил на родину бутырец портупей-прапорщик Алексей  Измайлов1-й. Он бежал из плена, много недель шёл по чужим странам, притворялся раненым в голову, и вместо бинтов у него из-под шапки торчала какая-то цветастая тряпка. Это было ротное знамя.
В июле 1806 года посол России в Австрии получил от бывшего военнопленного – поручика Бутырского полка Ивана Лаптева – ещё одно  утраченное во время «битвы трёх императоров» знамя. Лаптев находился во французском городе Люневиле и, помня данное умершему от ран знаменосцу Садыкову обещание, семь месяцев хранил у себя на груди знак воинской чести полка. Между прочим, акт передачи знамени состоялся в присутствии свидетелей – генерала Пржибышевского, полковника князя Сибирского и полковника Бибикова.
В течение полутора лет бутырцы сумели вернуть в Россию все пять знамён, числившиеся «потерянными на поле битвы», и этим сохранили свою честь и честь своего воинского подразделения. В историю Бутырского полка навечно вписано имя каждого героя, спасшего знамя: Николая Кокурина, Михаила Мостовского, Алексея Измайлова 1-го, Ивана Лаптева, Садыкова.
К заслугам Бутырского мушкетёрского полка добавилось и то обстоятельство, что именно его командир подполковник Михаил Львович Трескин принял участие в сохранении и передаче российскому военному командованию знамени Азовского мушкетёрского полка, которое прятали в плену унтер-офицер Старичков и рядовой Бутырского мушкетёрского полка Чайка.
После отпуска на родине, оправившись от ранения, 11 апреля 1806 года подполковник Трескин прибыл в свой Бутырский полк и был произведён в полковники. В сентябре 1809 года Михаила Львовича назначили шефом, то есть попечителем и почётным командиром Азовского мушкетёрского полка. Того самого полка, рядом с которым и вместе с которым его бутырцы сражались под Аустерлицем, того полка, чьё знамя он в своё время вывез из французского плена. Спасённые, пробитые пулями, пропахшие порохом и солдатской кровью знамёна были переданы на вечное хранение в русские храмы и в архив Военного Министерства.
       …Заканчивалось лето 1806 года. Бутырский мушкетёрский полк выстроился на плацу. Над ним – небо России, под ним – русская земля. 
        – Смирно! Равнение на знамя! – скомандовал полковник Трескин.
Прихрамывая на израненную в двух боевых походах правую ногу, опираясь на трость, Михаил Львович подошёл к исхудавшему, осунувшемуся поручику Ивану Романовичу Лаптеву и обнял его.
        – Спасибо вам, поручик! Спасибо от имени всего полка! Подвиг ваш мы никогда не забудем!
      – Ура! Ура! Ура! – отозвались батальоны…
Аустерлицкое сражение навсегда вошло в анналы мировой военной истории. Хотя «битву трёх императоров» союзные русско-австрийские войска бездарно проиграли, она, во-первых, сталане только жестоким уроком, но и пробой сил перед большой войной с наполеоновской Францией в 1812 –1814 гг., а во-вторых, продемонстрировала Европе беспримерное мужество и самоотречение русского воинства.



                Битва на Березине

                1.


Русская зимушка-зима – толстая баба в шубе и цветастой шали, эта самодержавная владычица бескрайних северных просторов, своевольная, скупая и коварная ледяная королевишна – пришла в Россию рано, уже в ноябре 1812 года землю покрыл тонкий слой снега. Его становилось всё больше, и, наконец, явился главный воевода зимы – грозный дедушка мороз. Он крепчал с каждым днём.
Император Франции ничего не мог поделать: его храбрая армия, покорившая почти всю Европу, славная армия, поразившая своими блистательными победами воображение миллионов людей во всём мире, непобедимая армия, которая несла на своих штыках свободу, равенство и братство всем угнетённым народам, Великая армия великого полководца, стратега и реформатора Наполеона Бонапарта спешила покинуть враждебные пределы России. О, эта дикая страна! Ещё нигде французы не сталкивались с таким фанатичным упорством неприятельских войск, нигде и ни одна из европейских столиц не встречала французов такими обезлюдевшими улицами и горящими домами, нигде французы не испытывалитакого жестокого упрямства простолюдинов, не отбивались от целой дикой орды казаков и партизан, как в России! А эти проклятые белорусские леса и болота, этот мертвящий холод, мерзкий снег, лёд! Они не для цивилизованных людей…
Наполеон поёжился, поплотнее укутался меховой шубою – в карете, которую пришлось поставить на полозья, всё равно было холодно. За последний месяц, после начала вынужденного отступления из Москвы, неудач под Малоярославцем, Вязьмой, у Красного и Чашниках император изменился в лице и в повадках – осунулся, стал угрюмым, неразговорчивым. Он в очередной раз выглянул в окошко кареты – по разбитой дороге, по замёрзшей грязи, по снегу с трудом брели его солдаты. Разве такими они были всего лишь в сентябре? Некоторые совсем без оружия, одетые в женские шубки и крестьянские армяки, повязанные бабьими шарфами тулупы, на головах то ли форменные кивера и каски, то ли бесформенные шерстяные колпаки, на ногах – чёрте-что, у одних вместо сапог какие-то тряпки, у других мещанские башмаки или мужицкие валенки – эти люди являли собою не просто жалкие остатки разбитых и погибших дивизий и корпусов, под серым, пасмурным небом, среди тёмных лесных зарослей или молочно-белых, тоскливых полей их бесконечные толпы, тянувшиеся в сторону западной границы России, напоминали гигантскую, длинную-предлинную, тихо ползущую в надёжное убежище, прибитую, полуживую чёрную змею. Она, извиваясь, ползла вперёд и оставляла после себя сброшенные чешуйки – раненых, умерших, замёрзших людей, лошадей, сломанные пушки, повозки.
А ещё это был разбойничий сброд: никакие приказы начальства не заставили солдат бросить свои трофеи – награбленный в Москве и в других русских городах и сёлах скарб, офицеры везли в каретах дорогие картины, серебряную посуду, позолоченную церковную утварь, женщин. «И это армия? Хорошо хоть, что есть всё же боеспособные части у моих верных маршалов – Нея, Мюрата, Удино…» – подумал Наполеон.
        – Генерал! Вы не забыли отправить секретный пакет Удино? – спросил он сидевшего вместе с ним в карете дежурного штабиста.
        – Нет, сир, не забыл. Посыльный уже в пути.
Император мрачно усмехнулся. Мысли его тоже были невесёлыми. «Ну что ж, будем надеяться, что Удино успеет вовремя захватить город Борисов и найдёт там возможные переправы через Березину. Однако нужно обмануть этих русских – пусть думают, что мы собираемся форсировать реку в одном месте, а мы сделаем это в другом! Жаль только, что прикрывать этот наш хитрый манёвр придётся старому вояке Нею – не зря же я присвоил ему титул князя Московского! Вот пусть и спасает французского императора от варварской Московии. Впрочем, надо пожелать Мишелю удачи: может быть, останется, как всегда, живым и здоровым, догонит главные силы армии до того, как они покинут Россию. А всех, кто не успевает и слаб, я буду вынужден бросить…»
Карета Наполеона Бонапарта, подпрыгивая на колдобинах, пронеслась мимо колонны бредущих по заснеженному большаку обречённых на гибель тысяч замерзающих, оголодавших людей – французов, итальянцев, поляков, испанцев, немцев. Полководец спешил в голову уползающей недобитой змеи  – там было его место. Никто из оставшихся позади не узнал своего бывшего кумира, а он ни разу не оглянулся… 
Отступающего врага преследовали три русские армии: с востока шли войска генерал-фельдмаршала князя Голенищева-Кутузова, с севера – из Прибалтики – двигался отдельный корпус генерал-лейтенанта графа Витгенштейна и от Минска наступала  Дунайская армия адмирала Чичагова. При этом согласованностью своих действий преследователи не отличались. Главнокомандующий Кутузов предпочитал обходить Наполеона южнее, предоставляя свободу действий Витгенштейну и Чичагову, Витгенштейн про себя думал: «Пусть этот земноводный моряк наконец-то столкнётся с французами», адмирал Чичагов проявлял нерешительность и медлил.
Французский полководец воспользовался этими разногласиями и, оторвавшись от Кутузова и Витгенштейна, первым напал на войска Дунайской армии, мешавшей ему переправиться через незамёрзший ещё приток Днепра – реку Березину. Когда 9ноября 1812 года полки русского адмирала заняли город Новый Борисов, где был мост через Березину, Наполеон направил туда корпус маршала Удино, и французы оттеснили неприятеля. Отступая на правый, западный берег реки, русские взорвали за собою мост, но Удино, подчиняясь приказу своего императора, направил главные силы южнее Нового Борисова – якобы, для наведения там новых переправ. В это же время разведчики – польские уланы – нашли на Березине относительно мелкое место севернее города. Возле деревни Студянка, где имелся брод, Наполеон, сумевший отвлечь внимание Чичагова на Новый Борисов, начал возводить два временных деревянных моста. К 13ноября на участок между Новым Борисовым и Студянкой собрались основные силы наполеоновской армии. Сюда же двигался и французский арьергард – корпус маршала Виктора.
15 ноября 1812 года командующий 1-м отдельным пехотным корпусом, а фактически армией, генерал-лейтенантграф Пётр Христианович Витгенштейн принял решение атаковать французские войска на переправе у Студянки. Его авангардвозглавил генерал Егор Иванович Властов. Греческий сирота Георгий Властос, когда-то подобранный на улице русскими моряками, получивший образование, российское гражданство, новое имя и отчество, сделавший неплохую военную карьеру, в октябре за боевые заслугион был произведён в генерал-майоры. Приятный лицом брюнет вызывал у командующего корпусом доверие.
       – Фаддей Фёдорович, что бы вы могли предложить для усиления нашего авангарда? Вы лучше знаете своих финляндцев, – обратился Витгенштейн к бывшему начальнику Финляндского корпуса, генерал-лейтенанту Штейнгелю.
Выходец из эстляндских немцев, до войны с Наполеоном исполнявший должность генерал-губернатора Финляндии, большой специалист по квартирмейстерской части и военной топографии граф Штейнгель провёл рукою по голове – будто в задумчивости, пригладил редеющие волосы, коснулся маленьких аккуратненьких бачков. На самом деле его сухощавое, угловатое лицо ничего не выражало.
        – Может быть, Азовский пехотный полк Трескина из шестой дивизии… Хороший, проверенный шеф полка, командир третьей бригады, у него надёжные солдаты, – проговорил Фаддей Фёдорович. – Трескин прекрасно зарекомендовал себя и под Полоцком, и при Чашниках.
        – Да, конечно, граф, я встречался с полковником в сражениях, да и генерал Властов тоже его знает. Ну что ж, Азовский полк, 25-й егерский полк и плюс артиллерия, казаки и партизаны. Думаю, этого достаточно. Вы согласны со мною, Фаддей Фёдорович?
Генерал-лейтенант Штейнгель взглянул на своего начальника: круглые тёмные глаза на лобастом, с залысинами лице, словно буравчики, сверлили собеседника, длинные висячие бакенбарды, жидкие висячие усы – вроде бы тоже немец, но из малороссийских. В начале войны Пётр Витгенштейн не пустил Наполеона и его союзников-пруссаков к Санкт-Петербургу, за что прослыл «спасителем столицы», а осенью к его отдельному корпусу, стоявшему в Прибалтике, присоединили Финляндский корпус Штейнгеля, и теперь Фаддей Фёдорович, хотя тоже имел генерал-лейтенантские эполеты,  был в полной власти Витгенштейна. Разве можно не соглашаться с начальством?
       – Да, ваше сиятельство, думаю, вы правы.


                2.


           Рано утром авангард генерал-майора Властова выступил по направлению к деревне Студянка, чтобы противодействовать французам, которые форсировали там, севернее города Новый Борисов, реку Березину. Далеко позади передового отряда неспешно двигались полки генералов Берга и Штейнгеля.
Лесная извилистая дорога уводила куда-то в неизведанную, тревожную глухомань. Запорошенные снегом лохматые ели и сосны встречали непрошенных гостей напряжённо – не шелохнувшись, как заколдованные сказочные стражи, но, казалось, произойдёт некое волшебство, и они оживут, схватят путников своими цепкими и колючими лапами, преградят им путь: «Эй, кто такие? Русские – проходи, иноземцы – стоять!» В глубине этих хвойных дебрей висела гнетущая тишина, лишь на просеке слышался методичный, похожий на работу невидимого плотника, стук неутомимого дятла, да разноголосое эхо возвращало идущим по лесу солдатам отзвук командирских команд.
        – Подтянись! – кричал ротный офицер.
         – Ись... Ись... – вторило эхо.
Под ногами сотен людей тихо похрустывали крохотные кристаллики снега и льда, изредка щёлкали раздавленные лошадиными копытами сухие  ветки, жалостливо скрипели застывшие за ночь колёса пушек.
В воздухе висела зимняя свежесть, пахло смолистым лесным духом.
К полудню в тусклом безжизненном небе внезапно, без всякой видимой причины образовалась прореха, и из-за светло-серой завесы облаков выглянуло удивлённое, как только что разбуженное солнце. Дыра ширилась и расползалась во все стороны ,будто небесное светило расталкивало мыльную утреннюю пену, и вот уже в просторном великолепном бирюзовом озере весело плещутся солнечные лучи, они спускаются на земную твердь, и миллионы сверкающих непоседливых зайчиков брызгами разбегаются по заснеженной дороге, превращая её в усыпанный алмазами ковёр. В ярком свете оживает лес, легче на душе солдатам.
       – Ох, и красотиш-ша-то! Прям как в Божьем храме! Не иначе сие знак – подмогнёт нам ныне Царица Небесная, одолеем мы супостата хранцузского!  – громко сказал казачий урядник Поддужный и истово перекрестился.
      – Не гутарь«гоп», покуда яму не перепрыгнул! Бунапартий – он, брат, ведаешь, какой хитрый? Вон давеча станичник-то наш, Демид, гутарил: их партизанский начальник, их благородие капитан Сеславин уж скольки за Бунапартием гоняется, в полон взять его хочет, ан нет – сей шельма всю дорогу русских объегоривает, из рук ускользает. Прям как угорь! – ответил уряднику его товарищ казак Голутвин.
Колонна пехоты и кавалерии, две батарейные роты бодро продвигаются через лес. Впереди – дозор из казаков и партизан, за ними – стрелки 25-го егерского полка, потом – Азовский пехотный полк и артиллерия, в конце – гусары и казаки.
Около тёх часов дня авангард генерала Властова вышел из опасных лесных теснин. Впереди, за покрытой мелким кустарником опушкой тянулись заснеженные поля, вдали показались черепичные крыши домов. Из печных труб в прояснившееся небо мирно тянулись сизоватые дымки, с околицы слышался надрывный собачий лай.
По дороге к группе офицеров на взмыленном кауром коне подлетел донской казак. Он спрыгнул с седла, подбежал к командующему отрядом, вытянулся по стойке «смирно» и приложил руку к высокой казачьей шапке:
       – Дозвольте донесть, ваше превосходительство!
       – Что, с донесением от ротмистра Петровского? – спросил Властов.
       – Никак нет, ваше превосходительство! Их благородия ротмистр Петровский и капитан Сеславин изволили остаться в дозоре, а меня наш сотник послал донесть, что по шляху на Оршу движутся супостаты! Хранцузы, значица, идут, прям на нас прут, – отчеканил, будто подковал копыта любимого жеребца, урядник Поддужный.
Он выглядел запыхавшимся, его худощавое усатое лицо раскраснелось, но чувствовалось – казак на подъёме, готов сражаться хоть с чёртом.
Генерал-майор простил гонцу несуразицы в его речи – не до того.
       – Далеко ль неприятель? Какими силами располагает? – с тревогой в голосе спросил Егор Иванович.
       – Мы, значица, видали пеших и конных, от нас они верстах в двух, – доложил Поддужный.
       – Ну хорошо, казак, спасибо тебе. Возвращайся назад и передай своему начальству: мне необходимо знать, какая часть движется, куда движется? Понял?
       – Так точно!
Только копыта ударили о мёрзлую землю, и казак уж понёсся, как степной вихрь, вперёд – только его и видели.
Властов подозвал к себе шефа Азовского пехотного полка.
        – Вот, что, Михаил Львович, – обратился генерал к полковнику Трескину. – Берите своих азовцев и егерей и занимайте вон ту мызу, что виднеется за полями. Будем там держать оборону.
Мыза, как на местном языке именовался хутор, выселка, оказался Старым Борисовым. Он стоял как раз на пути из города Новый Борисов на север – к переправе через Березину у деревни Студянка, и поэтому приобрёл важное стратегическое значение. Командующий русским авангардом генерал-майор Властов расположил свои войска на подходе к мызе, на ближайших высотах были размещены 9-я лёгкая и 27-я батарейные роты, в резерве – эскадроны Гродненского гусарского полка. Пришёл приказ от Витгенштейна: удерживать Старо-Борисово до утра, до подхода главных сил.
Вечерело.  Голубые просветы в небесах снова затянуло серой пеленою, похолодало. Ближайший лес заволокло туманной дымкою. Над елями кружило вороньё – почуяло добычу.
Наконец на дороге возникла чёрная точка. Она постепенно росла в размерах, словно раковая опухоль, заполонила весь путь, и через полчаса превратилась в длинную колонну из множества набитых всевозможным скарбом, нагруженных обессилевшими и больными людьми конных повозок, понуро бредущих, в основном безоружных солдат. В центре этих беспорядочных толп, как ни странно, шли вполне боеспособные войска – пехота и кавалерия. Русская разведка донесла: на мызу Сторо-Борисово возвращается заблудившийся по пути на Студянку арьергард французской армии численностью (без обоза и беженцев) до четырёх тысяч штыков и  сабель.
       – Бить по центру колонны! Разметать беженцев, а боеспособные войска смешать с бегущими! – отдал приказ начальнику артиллерии генерал-майор Властов.
Русские пушки открыли по приближавшимся французам беглый огонь. Раскалённые безжалостные ядра разносили в щепки и поджигали сгрудившиеся повозки, шипящие гранаты рвались в самой гуще обезумевших от страха вражеских солдат, убивали и калечили лошадей и их седоков. В неприятельской колонне началась паника, с дороги в поле и в лес по сугробам побежали сотни людей – будто растревоженные тараканы по белой настольной скатерти. Однако вскоре выяснилось: основная часть войск не потеряла управление и, неся значительные потери, разделилась надвое – одна часть отступила по направлению на городок Выселов, другая продолжила движение на Старый Борисов.
Французы приближались.
        – Приготовиться к отражению атаки! – скомандовал полковник Трескин.
Азовский пехотный полк ощетинился штыками.
В этот решающий момент прибыли, наконец, батальоны Берга и Штейнгеля. Фаддей Фёдорович, как старший, сразу же передал генералу Властову приказ командующего корпусом Витгенштейна: войскам авангарда встать позади хутора, сам же он занимает центральные позиции и левое крыло, а войска генерала Берга остаются в резерве.
Тем временем донские казаки атамана Платова, партизаны капитана Сеславина и отряд из сводного гусарского полка устремились за французами, отступавшими на Выселов. Впереди всех на кауром жеребце нёсся казачий урядник Поддужный – уж больно резвым был его скакун.
        – Ур-ра! Ур-ра! Бей супостатов! – рвалось из лужёной глотки урядника, и его острая кавказская шашка, как молния, сверкала в воздухе.
Французы вовремя увидели неприятеля, от их колонны отделились гусары и бросились на русских кавалеристов. Уже через сотню метров две силы, словно два стальных механизма, с треском схлестнулисьв смертельном поединке. Лязг клинков, топот и ржание лошадей, крики и вопли сражающихся, пистолетные выстрелы, глухие удары падающих наземь тел – кровавые механизмы войны работали отлажено, безотказно…
Гродненский гусарский полк, подобно внезапной буре, вылетел из засады и с фланга ударил по наступающим на хутор вражеским войскам. Но силы оказались неравными, русских кавалеристов встретили заградительными ружейными залпами, им пришлось отступить. Зато гусарам досталась значительная часть стоявшего на дороге французского обоза. Некоторые повозки всё ещё горели, другие были в полной сохранности.
Ротмистр Антон Петровский спрыгнул с коня. Рослый, плечистый, с холёными золотистыми усами и бакенбардами светского льва рубака-гусар схватил за шиворот убегавшего французскогоквартирмейстера, замахнулся на него тяжёлым кавалерийским палашом.
       – Стой, каналья! От меня не уйдёшь!
Француз – в нелепом драном зипуне поверх офицерского мундира, синюшное от мороза испуганное лицо – упал на колени, умоляюще залепетал  что-то на своём языке. Ротмистр вложил в ножны окровавленный клинок.
       – Не части, зараза, отвечай на мои вопросы!
Петровский перешёл на французский язык:
       – Вы кто такие? Из какой части? Кто у вас командир?
       – Всё, всё расскажу, только сохраните мне жизнь!
Пленный офицер-тыловик рассказал всё, что знал: на Старо-Борисово шла 12-я пехотная дивизия генерала Луи Партуно, итальянца, с ним к Студянке должна была пробиваться лёгкая кавалерия Делетра, эти войска входилив арьергард маршала Виктора. Полученные сведения тут же стали известны генералу Властову.
На подступах к мызе завязался нешуточный бой. Французы начали теснить русских егерей и гусар и вскоре вошли в Старый Борисов.
        – Ребята! Славный Азовский полк! Не пристало нам своих предавать! Будем стойко драться, будем помнить, что отступать нам некуда – позади наших рядов Березина! – подбадривал своих воинов полковник Трескин.
Михаил Львович устал: быстрый дневной переход через лес, снежные заносы и сразу в бой – такое может вымотать кого угодно, даже более молодого человека, чем полковник. Нестерпимо болела израненная при Нови и Аустерлице правая нога, чувствовала переход от осенней погоды к зиме.
Тем временем положение русских частей становилось критическим: стоявшие позади хутора полки авангарда фактически оказались между французами и незамёрзшей, несущей свои ледяные воды к Днепру рекой Березиной. Только наступившая непроглядная ноябрьская ночь прекратила сражение – ослепшая русская артиллерия смолкла, французы укрепились среди хуторских построек и затихли, батальоны Штейнгеля и Берга разбили биваки и расположились на отдых.
Ночная темень спеленала вспаханную взрывами, изодранную лошадиными копытами и солдатскими сапогами, обильно политую кровью, усыпанную бездыханными человеческими телами землю. Далеко на востоке среди туч проглядывало мутное молочное пятно – луна; у спрятавшихся на мызе французов запылали костры, на дороге у чернеющего леса алыми огоньками догорали чадящие остатки обоза, оттуда тянуло гарью; на севере вспыхивали и гасли, будто праздничный фейерверк, неясные зарницы, иногда доносилась еле слышная канонада – это у деревни Студянка небольшой отряд русских войск адмирала Чичагова пытался напасть на устроенную Наполеоном переправу через Березину.
      – Вот где нам должно быть в сию минуту! А мы так бездарно застряли здесь, в боях с арьергардом! Уйдёт Бонапарт за Березину, точно уйдёт! – с горечью в голосе проговорил Трескин, разглядывая в подзорную трубу далёкие всполохи на горизонте.
       – Такова уж наша служба: что прикажут, то и исполняем. Я думаю, всё равно кому-нибудь пришлось бы задержать арьергард маршала Виктора, не нам, так другим. Ничего уж тут, господин полковник, не попишешь, – ответил своему начальнику командир Азовского пехотного полка майор Яков фон Карм.
Михаил Львович взглянул на фон Карма: ещё достаточно молод, но уж больно разумен, рационален, сразу видно – не русская кровь, немецкий барон. Кабы в русской императорской армии поменьше было бы таких инородцев, глядишь, и не допустили бы Наполеона в древнюю столицу, в Москву! Да и слишком много развелось начальников: Витгенштейн командует, Штейнгель командует, грек этот Властос тоже командует, и все нерусские, иной раз не поймёшь, чей приказ важнее. А ещё придумали: шеф полка, командир полка, причём шеф – попечитель, почётный командир может оказаться совсем в другой армии или корпусе, тогда его заменяет командир, а на деле – старший полковой офицер, такой вот, как этот Яков Александрович фон Карм. К русскому почти обязательно подсадят нерусского или наоборот. Может быть, император не доверяет своим русакам? Конечно, немцы более дисциплинированы, но им ли жизнь свою класть за Россию? Хотя фон Карм всё-таки прав: наше дело, наш воинский долг – повиноваться начальству, ему виднее, куда и когда нам идти кровь проливать…
        – Знаете что, Яков Александрович, передайте по ротам: не расслабляться, ружья держать наготове, порох – сухим. Не нравится мне сие затишье, Партуно может ударить и ночью, иначе ономуитальянцу никак не успеть к Студянке, останется он в сих дремучих белорусских лесах насовсем, – сказал Трескин своему заместителю.
Генерал-майор Властов отправил во французский лагерь парламентёра, но Партуно бесчестно задержал его и никакого ответа на предложение о сдаче не дал. Он ещё не потерял надежду вырваться из окружения.
Относительную тишину ночи взорвала барабанная дробь: быстро загасив костры, французы в полный рост, со знамёнами и музыкантами пошли на правое крыло и центр русских войск графа Штейнгеля.
       – Егор Иванович, я понимаю, что темно, токмо делать нечего – прикажите своим артиллеристам ударить по неприятелю. Пусть бьют прямой наводкою в направлении крайних домов Старо-Борисово, – сказал Штейнгель генералу Властову.
Огонь двух батарейных рот был приблизительным, стрелять во мраке по невидимому противнику пушкарям приходилось нечасто, поэтому этот артобстрел не принёс французским войскам большого урона. Ослепительные вспышки гранатных взрывов, как бутоны диковинных заморских орхидей, расцветали в темноте то впереди, то позади вражеских шеренг.
Ночная атака – психологически страшная атака. Молча, со штыками наперевес, под ритмичные удары барабанов, под звуки духовых инструментов (особой гордости итальянского командира) дивизия Партуно наступала на позиции русских. Лезвия штыков угрожающе поблёскивали, барабанный грохот нарастал, чёрная, непроницаемая людская масса, словно идущая из глубин океана, сметающая всё на своём пути волна цунами, как дьявольское наваждение, приближалась и вызывала у тех, кто противостоял ей, безотчётный ужас. Вот уже дёрнулась, встала на дыбы и взволнованно заржала чья-то лошадь, вот среди русских пехотинцев, как мгновенный электрический разряд, пробежал лёгкий ропот, у кого-то из рук выпало в снег ружьё, страх перед наваливающимся из мглы кошмаром поколебал стройные ряды. Медлить было невозможно.
       – Азовский и егерский полки – вперёд! – раздалась команда.
Генерал Властов умел выбирать момент для контратаки. Когда противник терял страх, когда русского солдата мог спасти только единый, мощный, как в последний раз, привычный для его ментальности бросок, надо было поднять его на гребень надвигающейся беды и оттуда дерзким, без рассуждений ударом свалить на голову врага и победить его. Так делает опытный пловец: выжидает, покуда придёт девятый вал, и, ринувшись прямо в идущую на него грозную и, казалось бы, несокрушимую стену воды, оказывается на самом верху волны, седлает её и, падая с неё вниз, уже свободно плывёт в открытое море. А ещё воинов всегда вдохновляет пример полководца.
         – Братцы, азовцы, дадим французам жару! Ур-ра, ур-ра, ур-ра! – закричал полковник Трескин и, как много раз уж делал это – и в Итальянском походе, и при Аустерлице, и в делах против турок – выхватил свою шпагу из ножен и, забыв о хромоте, бросился вперёд.
Следом за ним в ночную темень, навстречу возможной гибели побежал и фон Карм:
        – Ур-ра! Давайте, ребята, в штыки! За мной!
Французы дали залп из ружей. «Вз-вз-вз», – пропели пули и унесли чьи-то души в небеса.
Но русских уже ничто не могло остановить. В едином страстном, как поцелуй смерти, порыве батальоны врубились в неприятельские ряды, и завязалась отчаянная рукопашная схватка – ночная схватка. Полковник Трескин лично заколол шпагою двух французских гренадеров и застрелил из пистолета наскочившего на него офицера. Рядом храбро дрался Яков Карм, пехотинцы Азовского и 25-го егерского полков лихо крушили в темноте врага – будто не они всего пять минут назад собирались поддаться панике, это не они готовы были дрогнуть перед противником. Оскаленные зубы, хрипящие глотки, горящие гневом глаза, бьющие, колющие и душащие руки, мелькающие и сталкивающиеся друг с другом ружейные приклады и пехотные тесаки, входящие с хрустом в живую плоть острые лезвия трёхгранных штыков, адским огнём выстреливающие куда-то во мракстволы ружей…
Французы не выдержали этого бешеного натиска, этой беспощадной, варварской битвы и побежали. Русские преследовали их до Старого Борисова. Войска Партуно пытались укрыться среди хуторских строений, но тщетно: со стороны леса, из темноты в мызу с гиканьем ворвались партизаны капитана Сеславина и казаки. На их пути встретились французские мародёры, грабившие местных жителей.
      – У-у-ух! – рубанул врага по шее урядник Поддужный.
      – На тебе, вор! – метнул пику в спину убегавшего француза рядовой Голутвин.
Казаки попридержали гарцующих коней, спешились. Поддужный вытер шашку об труп зарубленного солдата, Голутвин выдернул пику и, нагнувшись, сказал дёргающемуся в агонии мародёру:
      – Чтоб впредь неповадно тебе было воровать! Ишь, басурманин, на чужое добро позарился, пришёл Рассею разорять…
Французы были отброшены и в центре, а затем и на правом фланге русских позиций, их ночная атака полностью провалилась. Зажатый со всех сторон в кольцо, генерал Партуно оказался в безвыходном положении. Властов снова предложил неугомонному итальянцу сдаться, но тот предпочёл предпринять ещё одну, последнюю попытку прорваться из окружения: воспользовавшись темнотой, он с несколькими сотнями самых отчаянных солдат напал на русское охранение. Луи Партуно не повезло –  на его пути встали казачьи сотни, их застать врасплох не удалось. После короткой стычки генерал приказал своим подчинённым сложить оружие. Часть его дивизии и кавалеристы Делетра всё же ушли к Новому Борисову, но там их тоже ждали. В плен к русским попали около 8 тысяч солдат, 246 офицеров, 5 генералов и два французских знамени.


                3.

         – Благодарю вас, генерал, за превосходно проведённую операцию! – приветствовал Пётр Христианович Витгенштейн командира своего авангарда Властова. – От души рад вашему успеху. Сие заслуживает всяческого поощрения. Я обязательно сообщу о баталии при мызе Старо-Борисово его императорскому величеству.
Егор Иванович с достоинством поклонился, потом произнёс:
       – У меня к вам просьба, ваше сиятельство. Коли уж вы намерены посылать в Санкт-Петербург реляцию, то, может быть, упомянуть в ней и тех следует, кто особенно отменную храбрость и воинское умение в сражении показал?
       – Да, да, Егор Иванович, это непременно надлежит сделать. Кого бы вы хотели упомянуть в донесении?
  – Я представлю вам список, ваше сиятельство. И первым хотел бы назвать шефа Азовского пехотного полка Трескина. В решительный момент, когда неприятель предпринял ночную атаку против моих войск, полковник Трескин, невзирая на полученные на службе Отечеству ранения, личной отвагою воодушевил нижних чинов и офицеров, повёл их в сражение и принудил противника отступить, – сказал генерал Властов.
      – Что ж, быть по сему. Полковник Трескин достоин высокой награды. Но и других не забудьте, – ответил генерал-лейтенант Витгенштейн.
Утро набирало силу. Уставшие за ночь люди спали и не слышали, как на севере, за лесами, усилилась канонада – там французский арьергард прикрывал наступающие на переправу русские войска.
Михаил Львович Трескин по-суворовски спал мало, ему хватало двух часов сна. Он вышел из палатки и направился к Березине. Там уже собралась казачья сотня, готовилась к походу на Студянку: кто-то из казаков брился, кто-то точил шашку, другие сидели у костров и ели, многие чистили и поили коней. Пахло дымком и простой крестьянской кашей.
По Березине плыли трупы. Некоторые из них совсем голые, другие – в нижнем белье или одних штанах. Река медленно, как-то даже величаво и с похоронным спокойствием несла их и, словно ненужный хлам, то сталкивала с плывущими льдинами, то выбрасывала на берег. То, что ещё вчера вечером или сегодня утром было человеческими существами, дышало, мёрзло, голодало, мучилось, карабкалось на обледенелый мост через реку, под напором таких же бедолаг падало в воду и пыталось выплыть, спастись, – все эти останки несчастных бывших французов, итальянцев, испанцев, поляков, немцев стали теперь лёгкой добычей для дикого зверья.  Вдоль берегов, в шелестящих на ветру, пожелтевших и хрупких  камышах то там, то тут слетались стаи ворон и с гортанными криками хищно расправлялись с прибившимися к береговой линии телами.
Трескин взглянул на реку и на то, чем она была усеяна.
        – Видать, хреново хранцузам-то, не всем удалося тикать, вона скольки потонуло… – произнёс казак с удалым чёрным и кудрявым чубом.
Михаил Львович не видел, с кем разговаривает казак, но, не оборачиваясь, ответил:
       – Надо и нам поучаствовать в том, дабы всяким там европейским  наполеонам навсегда отбить охоту воевать с Россией. Дабы Европа поняла, наконец, что мы умеем за себя постоять и свою землю защищать.
       – Так точно, ваше высокоблагородие! Мы сию охоту точно отобьём! А ешо и к ним, в ихнюю Явропу-то, придём и покажем им кузькину мать! Как учили уж их, немчуру да хранцузов, наши фелмаршалы покойные Румянцев и Суворов. Мне про то и дед, и тятька гутарили, – снова заговорил казак.
Полковник обернулся, узнал того посыльного от передового дозора, который вчера первым сообщил русскому командованию о приближении дивизии Партуно.
       – Урядник Войска Донского Поддужный! – как положено, представился казак.
       – Молодец, урядник! Правильно понимаешь: сегодня или завтра мы окончательно изгоним армию Наполеона из России, а после пойдём в заграничный поход и добьём врага в его столице, – похвалил Поддужного и одновременно согласился с ним полковник Трескин.
       – Рад стараться, ваше высокоблагородие!
 В этот момент раздалась команда:
       – По коням! Станичники, за мной!
Сотник первым – не вскочил, а влетел, как кошка, в седло, взмахнул нагайкою и погнал своего гнедого жеребца по дороге. Вскоре вся сотня, а за нею и партизанский отряд Сеславина исчезли за горизонтом. Они спешили к Студянке, чтобы помешать врагу форсировать Березину, спешили навстречу новым битвам и подвигам.
Над землёю плясали на ветру, кружили, как парашютики одуванчика, нежные и невесомые снежинки. Природа тоже спешила прикрыть, схоронить следы учинённых людьми безобразий – брошенные на земле мёртвые тела, амуницию, разбитые пушки, повозки, вспаханные ядрами и гранатами поля, чернеющие пятна костров, объедки, испражнения, мусор. Снежинки падали полковнику Трескину на веки, налипали на брови, ресницы, бакенбарды, холодили лицо.
«Что там впереди, где ещё придётся воевать?» – подумал Михаил Львович. Прихрамывая, он направился к своему полку.


                ***


Через месяц, в декабре 1812, года полковник Михаил
Львович Трескин «за отличия в сражениях с французами при Батуре, Борисове и Студянке» был награждён орденом Святого Георгия 4-го класса. Затем он сражался с наполеоновским войсками в Польше, с конца января 1813 года участвовал в осаде крепости Данциг. Полковник Трескин непосредственно руководил взятием вражеских артиллерийских батарейна острове Вексельмюнде, за это15 сентября 1813 года его произвели в чин генерал-майора. Потом он с солдатами штурмовал бастион Гагельсберг, отражал вражеские вылазки из крепости. После капитуляции гарнизона
 «в награду за отличное мужество и храбрость, оказанные в сражении против французских войск 25 октября под Данцигом» в декабре 1813 года Михаил Львович Трескин получил орден Святого Георгия 3-го класса (степени) и был награждён золотой шпагою с надписью «За храбрость».Кроме того, он имел и другие награды: орден Святого Владимира 4-й степени с бантом и орден Святой Анны 2-й степени с алмазами.
Слава тебе, тамбовский ратоборец!


                Иван Терентьевич Сазонов


          Навечно зачислен в ряды великих и славных воинов России, русской императорской армии и этот сын Тамбовщины. Его портрет в Военной галерее Зимнего дворца в Санкт-Петербурге среди самых знаменитых героев 1812 года. Художник изобразил генерала в профиль, возможно, потому что увидел в нём греческие, классическиечерты: брюнет с удлинённым лицом, высокий лоб, тонкий с горбинкою нос, вдоль скул – густые длинные бакенбарды, под высоко поднятымиизящными бровями – устремлённый вперёд взгляд, на груди – орден Святого Георгия Победоносца. Это Иван Терентьевич Сазонов.
Он родился в 1755 году в Тамбовской губернии, владел имениями в Тамбовском и Кирсановском уездах. В 1770 году был зачислен рядовымв Орловский пехотный полк, в котором служил офицером его отец, и быстро стал сержантом. Через два года Иван Сазоновполучил звание подпоручика, в восемнадцатилетнем возрасте (1773 г.) участвовал в русско-турецкой войне 1768 – 1774 гг., в составе отряда русских войск дважды побывал в Крымском ханстве. В 1777 – 78 гг. он находился на Северном Кавказе – в Кубанском походе, после возвращения в Центральную Россию был произведён в чин поручика и продолжил службу в Ладожском пехотном полку. В октябре 1782 года Ивана Терентьевича перевели в Лейб-гренадерский полк, известный тем, что во время сражения с турками на реке Кагул участвовал как 1-й гренадерский и за боевые заслуги приобрёл почётную гвардейскую приставку «лейб». В этом армейском подразделении наш герой стал капитаном, а в апреле 1788 года – секунд-майором и командиром 1-го батальона, и вместе с полком получил приказ отправиться в Финляндию, где назревала очередная война со Швецией.


                Парасальмская переправа. Санкт-Михель.

                1.

15 июня 1789 года, Царское Село. В прибалтийских владениях России так бывает нечасто: с утра безжалостное солнце, как раскалённая небесная печь, неутомимо нагревает воздух и землю, кажется, что от этого жара нигде нет спасенья – ни на улице, ни в парке, ни во дворце. От зноя страдают охраняющие покои императрицы Екатерины II солдаты-гвардейцы, офицеры свиты и прогуливающиеся по дворцовым коридорам вельможи.
       – Ждите со смирением и не ропщите, её величество непременно примет вас,  – сказал свитский генерал и удалился поближе к внутренним комнатам царицы.
Секунд-майор Иван Сазонов вытер шейным шарфом потное лицо, расстегнул верхнюю пуговицу парадного мундира. Уже приближается полдень, а он и сопровождающие его несколько гренадеров всё ещё ждут аудиенции у императрицы. Секунд-майор не знает, куда деть свёрнутый трубочкой рапорт главнокомандующего, врученный ему два дня назад и предназначенный непосредственно для монаршей особы, он осторожно, боясь помять, перекладывает документ из одной руки в другую, но не решается положить его куда-либо, хотя вспотевшие в перчатках пальцы, будто птенцы из яичной скорлупы, давно просятся наружу. И сесть тоже нельзя – некуда.
Сазонов взглянул на своих солдат: в застёгнутых до горла мундирах, в высоких шапках-митрах с начищенными до блеска металлическими бляхами, с мушкетами (правда, без зарядов и штыков) и короткими пехотными саблями, с трофейными шведскими знамёнами и штандартом они стоят, вытянувшись в одну шеренгу, и по их усатым немолодым лицам текут целые солёные ручьи пота – текут по вискам, по носу и подбородку, капают на грудь, увлажняют жёсткие воротники их форменной одежды, и глаза страдальчески спрашивают: «Когда же наконец?»
Секунд-майор жалел нижних чинов, относился к ним с пониманием, но в данном случае ничем не мог помочь тем из них, которые удостоились величайшей чести быть на приёме у самой Екатерины Великой, самодержицы всероссийской и прочая, прочая… Вот разрешит офицер солдатам расслабиться, а вдруг в этот момент их увидит кто-либо из генералов или окружения императрицы?
Ивану Сазонову тридцать четыре года от роду, он числится на военной службе уже 19 лет, бывал в походах, на Кубани видел самого великого Суворова, но в Царском Селе ещё впервые, с монархами никогда не встречался, поэтому несказанно волнуется. Почему в столицу империи послали именно его, секунд-майор мог только догадываться. Вообще-то в боях со шведами храбро дрались многие из его однополчан: секунд-майор Василий Готовцев, капитаны Пётр Ершов и Захар Баранов, подпоручик Андрей Шлефохт, а уж молодому поручику графу Николаю Апраксину, выходцу из известного аристократического рода, потомку многих сподвижников Петра I и других русских царей, куда проще было бы отправиться пред светлые очи матушки Екатерины. Однако командир корпуса генерал-поручик Михельсон рекомендовал главнокомандующему русскими войсками в Финляндии генерал-аншефу, графу Мусину-Пушкину не Апраксина или Готовцева, а Ивана Сазонова, причём дважды – после боёв у Парасальми  2 и 8 июня. Вот и пришлось ему и особо отличившимся нижним чинам в течение трёх дней добираться до Санкт-Петербурга, потом ожидать в казармах, пока им разрешили прибыть в Царское Село, чтобы сообщить государыне добрые вести с театра военных действий и доставить свидетельства победы над шведскими войсками – два захваченных неприятельских знамени и штандарт.
Государыня-императрица Екатерина Алексеевна пребывала в хорошем расположении духа. В спальне полутемно, на окнах тяжёлые шторы, поэтому здесь не так жарко, как в пронизанных солнечными лучами больших залах. Преданные фрейлины суетятся, руководят прислугой, которая одевает, причёсывает свою госпожу, арапчонок-паж старательно обмахивает её огромным опахалом из заморских перьев, в позолоченной клетке мечутся,
покрикивая, привезённые из Турции попугайчики, у дверей застыли в выжидательной позе два лакея с серебряными подносами – один должен подать царице чашечку с горячим кофе, другой – свежие, только что выпеченные бисквиты.
Екатерина, сидя на пуфе, посмотрела в большое венецианское зеркало, висевшее на стене: да, за последние годы великая повелительница всех россиян раздобрела, на подбородке, на животе и на бёдрах появились лишние жирные складки, под глазами – тёмные круги, на лице – морщинки, всё ближе подходит старость.
Минувшим апрелем царице исполнилось (о, майн гот!) целых шестьдесят лет, а ведь совсем недавно, казалось бы, она – молоденькая, наивная принцесса из захолустного германского герцогства Софья – Фредерика – Августа в первый раз вступила на русскую землю, готовясь быть тихой и покорной женой будущего императора Петра III? Она не собиралась заниматься политикой, хотела просто жить и веселиться, а что из этого вышло?Теперь бывшая Фике – великая императрица Екатерина II, стоит ей лишь пошевелить пальцем, и огромная русская армия, крепкий русский флот сомнут любых врагов Российской империи, и доказательств тому уже немало – и битая много раз Туретчина, и Польша, и Швеция, и присоединённые к России новые территории – Новороссия, Крым, Северный Кавказ, Южная Финляндия. Да как посмел сей тощий скандинав, шведский король Густав III, противиться её воле, вздумал отобрать назад финские земли, начать против неё, самого могущественного монарха в Европе, новую войну? Дурачок, он проиграет всё, что у него есть!
Екатерина улыбнулась: вспомнилась последняя встреча с сорокалетним, достаточно амбициозным, но недалёким королём Густавом, когда он, сев за карточный стол с русской царицей, почти сразу оказался в проигрыше, и его угловатая, лошадиная физиономия ещё больше вытянулась. Ах, как она смеялась! Тогда швед промолчал, а ныне осмелел не по чину, не понравились ему, видишь ли, слова графа Разумовского! Ну, ничего, русская эскадра, Василием Чичаговым возглавляемая, покажет этому самонадеянному шведскому выскочке, кто на Балтийском море хозяин!Тогда и слишком наглый английский король успокоится, и французский толстяк-интриган Людовик XVIпрекратит свои козни. Они ещё подумают о том, стоит ли им поддерживать союзы со Швецией и Турцией, против России направленные!
Екатерина ещё не знала: через месяц, 14 июля 1789 года, в Париже начнётся  революция, восставшие французские санкюлоты возьмут штурмом королевскую тюрьму Бастилию; на следующий день, 15 июля, произойдёт сражение русской эскадры с превосходящим её шведским флотом, после семичасового боестолкновения корабли Густава III отступят, но и адмирал Василий Яковлевич Чичагов прикажет своим морякам увести эскадру к Финскому заливу; когда о морском сражении у острова Эланд станет известно в Петербурге, императрица пожалеет, что возлагала такие надежды на свой флот. Но все эти разочарования и треволнения ещё впереди, а пока Екатерина Великая пребывала в неведении и была уверена в своих полководцах и адмиралах. Заранее уведомлённая об успехах русской сухопутной армии генерал-аншефа графа Мусина-Пушкина в Финляндии, императрица уже предвкушала скорое удовольствие – ей торжественно доложат о победе над шведами, положат к её ногам знамёна и штандарт этого несносного паршивца короля Густава. По этому случаю она велела нарядить её соответствующе – с орденской лентою и знаками ордена Святого Георгия Победоносца.
       – Изволите принимать гостей в большом зале или в кабинете, ваше величество? – спросил, низко кланяясь, обер-гофмейстер.
       – Довольно и кабинета. Вот ежели об окончательной виктории над Густавом шведским ведомо нам будет, вот тогда в зале церемонию учиним, – с заметным немецким акцентом ответила Екатерина.
Когда Иван Терентьевич Сазонов и его гренадеры, чётко чеканя шаг, строем вошли в просторный царский кабинет, императрица сидела в кресле и сдержанно, но приветливо улыбалась им.
Секунд-майор сперва замешкался – уж больно ослепительно сверкали бриллианты и алмазы на матушке Екатерине, одурманивающе благоухали дорогие духи, уж как всё кругом поражало своим великолепием! – но быстро взял себя в руки.
       – Ваше императорское величество! Реляция его высокопревосходительства генерал-аншефа, графа Мусина-Пушкина! –  очень громко, будто на параде, отрапортовал Сазонов и протянул свёрнутое трубочкой донесение подскочившему к нему свитскому генералу.
Императрица оглядела Ивана с ног до головы – начиная с ботфортов и кончая треуголкой, потом испытующе, загадочно улыбаясь, взглянула офицеру в глаза.
        – Ай, да молодей какой! И рослый, и пригожий…А как же величать-то тебя, майор?
Сазонов стоял навытяжку, выпятив грудь и приподняв подбородок.
        – Дворянин Тамбовской губернии, секунд-майор Лейб-гренадерского генерал-майора Берхмана полка Сазонов Иван, Терентьев сын! – снова громко, по-военному ответил Сазонов.
Екатерина ещё раз посмотрела на Ивана и перевела взгляд на солдат.
        – А вы кто такие, ребята? – ласково, с материнскими интонациями в голосе обратилась она к гренадерам.
Вперёд шагнул самый пожилой и опытный солдат – таков был предварительный уговор между ним и Сазоновым:
        – Лейб-гренадерского полка нижние чины, матушка императрица!
        – И какую  же викторию вы нам принесли? Поведуйте-ка, ребята, – произнесла Екатерина и хитро прищурилась. – А то вдруг граф Мусин-Пушкин… Как это по-русски?..  – она щёлкнула унизанными перстнями пухлыми пальчиками, вспоминая народное выражение. – А, вот как: может графа чёрт попутал, он врёт и не становится красным?
Стоявшие в кабинете вельможи и генералы подобострастно захихикали  – государыня шутить изволила…
Гренадер не готовился к такому повороту дела, не собирался ничего докладывать аж самой царице, но не растерялся:
        – Нет, матушка, Екатерина Алексеевна, наши генералы не врут тебе: изрядно побили мы шведа, бежал он, только пятки сверкали! И в доказательство тому вот наши тебе, матушка, гостинцы. Эй, братцы, кидайте на пол хоругви шведские!
Иван Сазонов не успел скомандовать, а гренадеры сами, как будто уже не раз это делали, сложили трофеи на паркет к ногам императрицы.
Екатерина всплеснула руками:
       – Ну каковы молодцы! И где ж вы науку сию постигли, как неприятельские знамёна да штандарты отвоёвывать?
Седовласый ветеран совсем осмелел, объяснил монаршей особе:
       – Оную науку в сраженьях за Отечество, за тебя, матушка государыня, учили мы усердно. И генералы наши в том помощь оказывали. Особливо, когда турок мы под началом отца нашего, Петра Ляксандрыча Румянцева, при Кагуле в позор повергли. За то наш полк, твоей милостью, матушка государыня, стал лейб-гренадерским!
Императрица повернулась к придворным:
        – Жалую этих молодцов деньгами! Выдать им сто рублей!
Солдаты кланялись, кое-кто из них прослезился:
  – Спасибо, матушка государыня, благодарствуем…Спасибо, век не забудем доброту твою, матушка, благодетель…
Екатерина взяла присланный ей из Финляндии рапорт, бегло пробежала его глазами.
       – Ну, а ты что же молчишь, майор? – неожиданно задала она вопрос Ивану Сазонову. – Чай, не просто так, не за понюх табаку, тебя ко мне прислали? Верно, храбро ты бился со шведами? Отвечай!
          Секунд-майор уже понял, как надо себя вести в данной ситуации.
        – Так точно, ваше императорское величество, храбро бился! С вашим именем на устах, отважными командирами нашими – генерал-поручиком Михельсоном и генерал-майором Берхманом – ведомые вперёд на неприятеля, животов не жалея и кровь проливая, овладели мы переправою у Парасальми и взяли штурмом город Санкт-Михель, изгнали шведов, пороховые магазины, обоз и много пленных захватили. И поспешили сюда, дабы ваше императорское величество скорее обрадовать!
Императрица засмеялась, она была довольна.
        – Как же нам с такими вот солдатами и офицерами, с такими вот молодцами да шведского Густава не проучить?
Екатерина встала с кресла и картинно, словно актриса на сцене, наступив изящной ножкою в сафьяновой, усыпанной мелкими бриллиантами туфельке на трофейные знамёна, с пафосом, твёрдо изрекла:
       – Проучим! Да ещё как проучим!
В этот момент секунд-майор Сазонов выполнил то, что советовали ему, отправляя в Санкт-Петербург, его старшие начальники – сдёрнул с головы треуголку и, подняв её правой рукою вверх, радостно воскликнул:
       – С нами Бог и Екатерина! Ура!
Солдаты тоже знали, что делать.
     – Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – трижды отсалютовали они императрице.
Генералы и вельможи поддержали лейб-гренадер – громовое русское «ура!» пронеслось по залу и, вырвавшись через открытые окна наружу, напугало сидевших на крыше голубей. Птицы с шумом вспорхнули и поднялись в небо, они ещё долго кружили над Царским Селом.
       – Жалую тебе, Иван Сазонов, свою табакерку и пятьсот червонцев! За храбрость твою и верность Отечеству! – произнесла государыня.
Когда Иван Терентьевич покидал царские покои, Екатерина тихо обронила – так, чтобы слышали только самые близкие к ней люди:
        – Хорош этот Ваня, красавец… Далеко пойдёт, коли не препятствовать…
Сазонов вышел из дворца. У него дрожали колени. Так он не волновался даже на поле боя…


                2.



Финские болота, непролазные леса и каменистые взгорки, через которые проходила дорога на Санкт-Михель, назойливая кровожадная мошкара иогромныелесные комары, сырой ветер, то и дело приносящий с Балтийского моря туман или дождь, – всё в этом походе раздражало генерал-майора Петра Фёдоровича Берхмана.
Достаточно тучный, с виду неповоротливый он любил уют и чистоту, а тут весь май 1789 года ему пришлось совершать со своим Лейб-гренадерским полком то один переход, то другой, без конца тащиться на коне по каким-то диким чащобам и топким низинам, ночевать в палатке, а то и вовсе на земле, в лучшем случае – в грязной деревенской избе. Генеральский походный мундир пропотел и запачкался, всё лицо, шея и руки Берхмана распухли и чесались от комариных укусов, новые ботфорты натёрли ноги, жёсткое седло измучило ту часть тела, с которой оно много часов подряд соприкасалось. Эх, сейчас бы попариться в русской бане!..
В молодости Пётр Фёдорович мечтал о лаврах непобедимого полководца, он даже завёл себе маленькие чёрные усы – как у Петра Великого, но теперь, когда ему сорок, иллюзии рассеялись, словно дым над затушенным костром, и остались только такие понятия, как воинский долг и забота о благополучии семьи. Тем не менее, в этом страдающем от неудобств походной жизни тяжёлом теле всё же тлели непогашенные угольки романтизма, в большом сердце генерала жили, прячась до временив его глубине, и отвага, и порядочность, и любовь к Родине.
Вчера вечером, 1 июня, два первых батальона Лейб-гренадерского полка Берхмана и другие войска, входившие в состав авангарда, приблизились к шведской армии, преградившей русским путь на Санкт-Михель. Шведы стянулик этому городу все свои полки и три тысячи солдат отрядили для защиты Парасальмской переправы, которую  превратили в опорный пункт всей обороны. Шведский король Густав III лично руководил военными действиями против России  – на море и на суше –  и приказал при любых обстоятельствах удерживать город Санкт-Михель, так как в нём были сосредоточены большие оружейныесклады королевских сухопутных войск.
Место у деревни Парасальми неприятель выбрал совсем не случайно.Именно здесь дорога на Санкт-Михель проходила по узкому перешейку к протоке между двумя заливами озера Сайма, над проливом когда-то построили деревянный мост, ставший теперь важным стратегическим объектом. Хитроумные шведы разобрали эту переправу через озеро и вдобавок на каменистой гряде напротив бывшего моста построили оборонительные позиции с двумя артиллерийскими батареями, которые вели огонь по дороге на Санкт-Михель. Обойти переправу справа и слева мешало озеро Сайма, путь был один – только по перешейку к проливу и через него по оставшимся в воде сваям и лежащим на них продольным мостовым балками.
Русским войскам ничего не оставалось, как остановиться перед перешейком и занять ближайшую высоту, установив на ней свою артиллерию.
Сегодня утром, 2 июня, к авангарду присоединился весь корпус генерал-поручика Михельсона.
       – Позвольте спросить, ваше превосходительство, как вы собираетесь учинить наступление на шведов? Ведь сия позиция у неприятеля столь выгодна, что для нас она непреодолима, – спросил у командующего Пётр Берхман.
Начальник корпуса Иван Иванович Михельсон – лобастый немец из Эстляндии, лютеранин, всегда выбрит, в парике на манер прусского – привык к победам. Славу свою он заслужил не в ходе Семилетней войны и даже не в боях с польскими повстанцами, а разгромив русского бунтовщика Емельяна Пугачёва. Вот и теперь он почему-то был уверен в успехе.
       – Сию позицию, генерал, возьмёт русский штык и наше превосходство в артиллерии! Приказываю открыть огонь из орудий по неприятельским укреплениям на высоте и, не рассуждая, ударить пехотою. Пусть солдаты соорудят себе мост и переправятся через пролив, а там уж храбрость сих воинов и Господь помогут нам, – распорядился Михельсон.
        – Но ваше превосходительство, Иван Иванович, как же так можно? Мы же разведать ничего не разведали, да и не все мои батальоны ещё на месте, два из них ещё в пути, – пытался возражать генерал-майор Берхман.
Михельсон был неумолим:
        – Вперёд, Пётр Фёдорович, и да поможет нам Бог!
        «У, чёртов лютеранин, привык души православные губить! Здесь ведь тебе не Пугачёва бить, шведы – народ ушлый, сколь веков с финнами жили, все бугорки тут знают, ещё учинят нам козню, чую я…» – подумал Берхман и отправился выполнять приказание начальства.
В рассеивающейся над тихой озёрной гладью туманной дымке неспешно взбиралось на свой небесный насест сияющее утреннее солнце. Оно озарило неохватные шири озера Сайма, пробудило всё живое. И вот уже выпрыгивает из воды серебристо сверкающее веретенообразное тело щуки, оно с шумом, с брызгами шлёпается вниз и оставляет на поверхности широкие круги; вот в прибрежном ивняке защебетал, зачирикал, засвистал радостный птичий хор; в зелёно-малахитовых камышах и зарослях рогоза вначале осторожно, выжидающе подала голос кряква, дождалась тишины, огляделась – не идёт ли алчный до дичи охотник, не летит ли плотоядный ястреб – и смело выплыла на открытое пространство, обратилась головою на восток, привстала хвостом на водную опору и захлопала сильными крыльями в сторону солнечного праздника: «Привет тебе, светило, привет! Спасибо тебе и новому дню!» Летнее утро в озёрном краю, на земле Финляндии – как очищающая от скверны, вдохновляющая на добрые дела и поступки божественная музыка.
Но не радуются и не замечают ликования природы, не слышат утреннюю рапсодию пришедшие в эти места русские люди, им не до того –  им надо воевать с неприятелем. И вот уж застучали топоры, рушатся, обламывая ветви соседних берёз, роняя на покрытую мхом землю пахучие хвойные иголки, бухают о земную твердь срубленные, будто убитые в бою, сосновые стволы. Солдаты быстро готовят брёвна, кто-то разбирает на доски деревенскую избу.
Гулко ударили русские пушки, раскалённые цельнометаллические ядра и осколочные гранаты разбились о шведскую укреплённую высоту за протокой, разнесли в щепы вражеские орудия. Уже через четверть часа смолкли ответные выстрелы, шведы начали покидать свои позиции и отступать в спасительный лес. Однако вскоре стало известно – это был ложный манёвр. Как и ожидал командир лейб-гренадер генерал Пётр Берхман, неприятель использовал домашнюю заготовку: от деревни Поланиеми через озеро поплыл на лодках специальный шведский отряд, высадившись на неохраняемый русскими берег, он напал на корпус Михельсона с тыла.
    – Ну что, братцы, теперь ретирады у нас не случится, отступать нам некуда! – обратился к своим гренадерам Берхман. – Одно остаётся – соорудить мост у Парасальми и пробиваться вперёд – на Санкт-Михель. Так будем же стойкими и крепкими, как кремень, будем храбрыми, как львы, сметём шведов и проложим себе дорогу к виктории! Докажем, что наш полк  – русская гвардия, не посрамим нашей славы на реке Кагул, умрём, но победим! Вперёд, орлы мои!
Русские войска построились в одну узкую колонну: им предстояло преодолеть меньше двухсот метров, но по очень тесному проходу к разобранному мосту, справа и слева – обрыв и вода, из лесу впереди, с противоположного берега, летели шведские пули. Во главе встал 1-й батальон лейб-гренадер, за ним – егеря и казаки.
       – Марш! – прозвучала команда
Колонна медленно двинулась по перешейку, движению мешали длинные брёвна и тяжёлые доски, которые несли с собою лейб-гренадеры.
       – Быстрее, ребята, быстрее, не то перестреляют нас, как куропаток! – подгонял свой 1-й батальон секунд-майор Сазонов.
Его сердце бешено колотилось и, казалось, готово было вырваться из груди – словно вольнолюбивая птаха из железной клетки. Иван первый раз шёл на встречу со смертью, вот так – лицом к лицу с нею – он ещё не сталкивался. Но показывать свои страхи солдатам – не сметь!
        «Что главное в бою? – спрашивал сына его отец – в ту пору капитан, участник многих военных кампаний, соратник полководцев императрицы Елизаветы Петровны. – Главное – сохранять веру в то, что не оставит тебя милость Божья, и посему хладнокровным надлежит быть. Тем паче солдату твоему страх не являй, солдат за тобою в сраженье идёт, для оного воина – ты пример! Ты – крепок, и он крепок весьма будет. Сей закон ратоборца исполняй во всякое время и усердно!»


                ***


          Шведы усилили ружейный огонь.
        – Ребята! Быстрее на переправу! – командовал командир 1-го батальона Лейб-гренадерского полка Иван Сазонов.
Солдаты почти бегом приблизились к разобранному мосту и принялись восстанавливать его: кто-то полез в воду – крепил к имевшимся перекладинам брёвна, другие быстро стелили на них доски. Роты егерей и спешившиеся казаки рассыпались вдоль перешейка и, прикрывая лейб-гренадер, отвечали шведским стрелкам из своих ружей. Всё больше русских солдат падали убитыми и ранеными.
Молодого лейб-гренадера Фрола Полухтина вражеская круглая пуля поразила в тот момент, когда он, вскарабкавшись с помощью второго солдата на сваю, привязывал к ней верёвкою бревно. Горячий свинец угодил Фролу в левое плечо, гренадер выпустил верёвочный конец и, вскрикнув, упал плашмя, как куль с мякиной, в прозрачную и холодную даже летом воду пролива. Его товарищ растерялся, и бревно стало сползать вниз.
       – Держись! – крикнул Сазонов и, не раздумывая, кинулся в протоку. 
Напарник Фрола понял офицера по-своему: полез на сваю, чтобы удержать от падения бревно, и правильно сделал – его тут же выручили сидевшие наверху и стелившие доски другие солдаты. Тем временем секунд-майор подплыл к потерявшему сознание Полухтину, схватил его за воротник мундира и подтащил к берегу. Подбежавшие солдаты помогли своему командиру вытащить раненого на глинистый берег.
«Да, верно говорил наш егерь Силантий: мы, Сазоновы, произошли от Созонта, не можем не спасать кого-нибудь…» – подумал Иван Терентьевич, выливая воду из ботфортов.
Скоро мост был готов, и секунд-майор первым повёлсвой батальон на другой берег. Но в это время обороняющиеся шведы получили подкрепление из Санкт-Михеля. Установив на холмах у деревни Поланиеми пушки, они открыли по наступающей русской колонне убийственный огонь, с флангов, из леса, их поддерживали шведские стрелки из вновь прибывших войск.
Атака лейб-гренадер, егерей и казаков захлебнулась – они скучились на переправе, на мосту, и несли всё более угрожающие потери. Тут пришёл приказ от генерал-поручика Ивана Михельсона:колонне отступить на исходные позиции.
       – Отступаем, братцы, отступаем! Взять всех раненых, держать строй, отвечать огнём! – скомандовал командир авангарда секунд-майор Сазонов.
Колонна медленно, ощетинившись штыками, двигалась по узкому перешейку назад – будто уходящий в берлогу уставший от схватки, покрытый ранами, но не сдающийся зверь. Лейб-гренадеры теперь выполняли роль арьергарда – прикрытия для всех других русских частей.Они отстреливались и несли с собою раненых товарищей. Падали сражённые пулями люди, шведские ядра пробивали в рядах кровавые бреши, врезались в воду озера и окатывали солдат холодными брызгами, но никто не покинул строя. Замыкающим шёл Иван Терентьевич, всем своим видом показывая пример хладнокровия и неустрашимости.Он поднял брошенное убитым солдатомружьё и, пятясь назад, выстрелил туда, где засели неприятельские войска.
Когда русские отступили с дефиле, на земле остались десятки мёртвых тел, батальоны Лейб-гренадерского полка не досчитались половины своего состава – 177 убитых и 273 раненых.
Прискакал на коне генерал-майор Берхман. Его мясистые щёки тряслись от негодования, чёрные усики топорщились, как щетина у вепря.
       – Чёрт побери! Я так и знал, что этим всё кончится! Ну как же можно так наступать – без разведки, малыми силами, одним нахрапом?! Впереди – этот поганый мост, позади – шведский десант, мы просто в ловушке! – говорил он начальнику своего штаба.
Успокоившись, Пётр Фёдорович отдал единственно правильное в этих условиях приказание: установить по направлению оставленных перешейка и моста через пролив артиллерию, рядом построить в боевой порядок оставшихся невредимыми солдат и казаков и приготовиться к атаке шведов.
       – Ничего, ребята, выстоим! Пусть эти трусливые чухонцы только сунутся, мы их одними штыками переколем! – поднимал боевой дух лейб-гренадер Иван Сазонов.
Долговязый, плечистый, в мокром и перепачканном мундире, с обнажённой шпагой в руке секунд-майор внушал солдатам чувство уверенности. Вызывало уважение и то, что офицер лично помог спасти раненого Фрола Полухтина.
Шведы обстреливали русских издалека, на мосту никто не появлялся.
Наступал вечер. С озера Сайма потянуло холодом – в начале июня в Финляндии ещё не совсем лето, скорее переход от весны к летнему сезону, в это время года тут запросто могут быть даже заморозки.Многих стоявших в ожидании неприятельского наступления лейб-гренадер била мелкая дрожь, некоторые стучали зубами: их мундиры всё ещё не обсохли, а погреться у костров нельзя.
Проходит час, потом другой, но шведов не видно. Выручает неистребимый русский юмор.
       – Слышь, братцы, а как ныне Аким-то из второй роты в штаны наделал! Он доску на мосту кладёт, а тута пуля как жахнет, да прям в доску! Он, долдон, испужался да штаны-то и намочил!
        – Эк, невидаль! Вона наш Сажин Илюха стоит впереди, пошто дух от его задницы такой? Можа, он, нехалюза этакий, уже и говнеца в штаны наклал, а мы тута дышим, и ничо!
Солдаты беззлобно смеются, переругиваются, но ружья держат наготове – заряжены, и штыки остры. Ротные и батальонные начальники стоят вместе с нижними чинами, слышат их ёрничанье и неприличные байки, но не мешают, понимают: люди до крайности устали, пусть хотя бы посмеются, ведь смех лечит, поднимает настроение.
Когда уже смеркалось, пришёл наконец приказ от командующего корпусом: войскам уйти от Парасальмской переправы и походной колонной двигаться на город Кристина, дабы соединиться с двумя идущими на помощь батальонами Лейб-гренадерского полка. Однако Михельсонне отказался от идеи захватить Санкт-Михель, он лишь давал своему корпусу заслуженную передышку.



                3.



7 июня 1789 года русские вернулись к деревне Парасальми.
День оказался пасмурным и ветреным, но для наших войск удачным. На восходе солнца корпус Михельсона начал наступление.
На этот раз Иван Иванович решил действовать хитрее и благоразумнее. Авангарду из егерского батальона и сотне казаков он велел обойти шведские войска с правого фланга. Сводный батальон гренадер с четырьмя орудиями отправился к Парасальмской переправе и заранее занял господствующие холмы, следом за этим отрядом шли десять рот Лейб-гренадерского полка во главе с генерал-майором Петром Берхманом. Ещё одному сводному батальону лейб-гренадер было приказано занять дорогу на город Санкт-Михель, и, подойдя к переправе, построить артиллерийские батареи на самой близкой к мосту высоте.
Шведам очень не понравилась такая диспозиция, и они до самого вечера пытались избавиться от приблизившихся к ним на пушечный выстрел отрядов, лишь наступившая непроглядная тьма заставила их прекратить стрельбу.
На рассвете 8 июня первыми заговорили русские пушки. Раздевшись до пояса, потные и чумазые артиллеристы, словно призраки из ада, сновали в облаках густого и едкого порохового дыма, разворачивая, заряжая орудия, поджигая фитили, бегая к зарядным ящикам, выпускали в противника снаряд за снарядом. И вот уже начался пожар на шведской батарее, сильно разрушены построенные неприятелем укрепления – ретрашементы, казалось бы, ещё чуть-чуть, и можно атаковать врага пехотою, но скачет откуда-то гонец, сообщает: направленный в обход справа авангард напоролся на засаду, егеря и казаки отступают.
       – Не бывать сей ретираде! Хватит, один раз уж отступали! Идём на выручку, ребята! – вскричал генерал Берхман и приказал девяти ротам лейб-гренадер быстро направиться на помощь егерям и казакам, а десятой роте присоединиться к резерву подполковника Абламовского.
Когда гренадеры появились на правом берегу озера Сайма, из прибрежных зарослей появились остатки русского авангарда. Их преследовали рослые и белокуро-рыжие шведские солдаты. Берхман выслал  поддержку отступающим – две лейб-гренадерские роты и три полковые пушки. Артиллеристы действовали сноровисто: быстро освободились от конной тяги, установили орудия прямой наводкой на бегущих шведов и дали залп. На берегу остались бездыханные тела и корчащиеся, ползающие в камышах раненые, остальные неприятельские солдаты обратились в бегство.
Отступавший русский батальон егерей остановился, развернулся, раздались команды, и отряд в полном порядке пошагал назад – на деревню Тукала. Вскоре вместе с присоединившимися к ним двумя ротами лейб-гренадер осмелевшие егеря выбили шведов из деревни.
       – Ну что, орлы мои? Доколе же нам терпеть убытки и срамоту от неприятеля? Пора уже шведам ретираду учинить,  а нам – славной виктории достичь! Ура! С нами Бог и Екатерина! – поднял шпагу генерал-майор Берхман.
Пётр Фёдорович лично повёл оставшиеся под его началом семь лейб-гренадерских рот в атаку. Дружно ударили барабаны, весело заиграли флейты, взвились вверх боевые стяги, и ровные шеренги русских воинов строевым шагом двинулись по зелёному, усеянному цветущими белыми ромашками лугу к деревне Никуренин. Впереди всех шагал сам генерал. Глядя на его грузную фигуру, трудно было предполагать в нём такую прыть.
Шведы начали стрелять из мушкетов и пушек. Русская кровь обильно полилась на ромашковое поле. Осколок разорвавшейся гранаты вышиб из руки генерала Берхмана шпагу, раскровенил ему предплечье.
       – На меня не глядеть! Взять деревню! – размазывая кровь по рукаву мундира, призвал Пётр Фёдорович.
       – Так точно, ваше превосходительство! Не извольте беспокоиться, возьмём! – ответил за всех секунд-майор Сазонов. – А ну-ка, гренадеры! Слушай мою команду! Бегом марш! В атаку!
Иван Терентьевич первым бросился через луг прямо на грозно изрыгающие огонь, окутанные голубоватым дымом шведские позиции и увлёк за собою солдат. Нарушив стройные ряды, лейб-гренадеры вихрем неслись на врага. Ничто уже не могло их остановить, даже страшная старуха - смерть.
       – Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – разнёсся по округе древний боевой клич русских ратоборцев.
Выглянувшее из-за туч любопытное солнце прошлось лучами по бегущим воинам, на их головах засверкали металлическими бляхами высокие шапки-митры, буйный ветер рвал, трепал шёлковые ротные знамёна.В  русских рядах рвались, расцветая алым маком, взрывы артиллерийских гранат, в них врезались, будто метеоры, чугунные ядра. То тут, то там падали, как подкошенные, солдаты, и на их месте, как бы из-под земли, вырастали новые, и шведам показалось, что вовсе не люди неминуемо, неудержимо приближаются к ним, а целый сонм святых: на головах – сияние, над головами – священные хоругви, тела – бессмертны, неуязвимы, глаза горят неземным огнём! Разве можно такое выдержать? Шведские простодушные парни не смогли устоять перед таким натиском и побежали, бросая пушки, заряды, амуницию, ружья…
       – Коли их без пощады! Будет им память о Парасальмской переправе! – крикнул капитан Пётр Ершов.
Лейб-гренадерам не нужно было ничего напоминать: озлобленные потерями товарищей, своими муками на перешейке у Парасальми 2-го июня, возбуждённые кровавым боем, они смерчем ворвались в деревню Никуренин и яростно перебили штыками всех, кто не успел скрыться.
Привели под руки раненого генерал-майора Берхмана, усадили его на трофейный барабан. Один из унтер-офицеров кое-как перевязал ему шарфом рану на руке. Возле Петра Фёдоровича собрались ротные и батальонные начальники – раскрасневшиеся лица, мундиры в пятнах своей и чужой крови.
       – Следует преследовать неприятеля до самого Санкт-Михеля. Пока он в панических настроениях пребывает, – сказал генерал.
       – Ну, так: куй железо, пока горячо! – добавил от себя секунд-майор Василий Готовцев.
Все посмотрели на знатока народной мудрости.
       – Вот ты, Вася, и поведёшь колонну на Санкт-Михель, – резюмировал Берхман.
Секунд-майор Готовцев возглавил отряд их трёх рот лейб-гренадер и казачьей кавалерии. Шведские войска вновь попытались задержать русских у Парасальмской переправы, но бесполезно – наступающие без особого труда перешли через мост и смели оборону шведов. Казаки, как степной ветер, понеслись на Санкт-Михель. Шведы подожгли город и взорвали часть пороховых запасов, но было поздно – на городские улицы с лихим гиканьем и свистом ворвался вольный Дон. Казаки, а затем и лейб-гренадеры успели разогнать из Санкт-Михеля всех поджигателей и захватили богатые трофеи: сорок бочек с порохом, продовольственные склады, русских пленных, а также два шведских знамени и штандарт. В этих боях русские потеряли всего 35 человек – 5 убитыми и 30 ранеными, шведы – 400 человек убитыми и более ста пленными.
Главнокомандующий войсками России в Южной Финляндии генерал-аншеф, граф Мусин-Пушкин написал реляцию в Санкт-Петербург, в которой хвалил командира Лейб-гренадерского полка генерал-майора Петра Берхмана: «Быстрым движением этот полк привёл в смятение правый неприятельский укреплённый фланг». Главком по рекомендации начальника корпуса Ивана Михельсона выделил также секунд-майора Сазонова, зарекомендовавшего себя «неустрашимо храбрым и отличным офицером», и послал его с трофеями к императрице в Царское Село.
После удачной аудиенции у Екатерины II граф Мусин-Пушкин произвёл Ивана Терентьевича Сазонова в премьер-майора, наградил следующими чинами 12 офицеров Лейб-гренадерского полка, в том числе секунд-майора Василия Готовцева, капитанов Петра Ершова, Захара Баранова, Павла Вагнера, поручика графа Николая Апраксина.
По окончании военной кампании 1788 – 1790 гг. Иван Сазонов получил чин подполковника и до самой смерти императрицы Екатерины Великой служил в столичном гарнизоне.


                Освобождение Полоцка.



В октябре 1812 года Великая армия Наполеона Бонапарта бесславно, как злобная побитая собака, зализывая на ходу раны, огрызаясь и получая новые тычки от преследователей, бежала из Москвы на запад, к границам России – в покорную французам Европу. Миф о непобедимости французского полководца и его солдат растаял, словно льдинка на жарком солнце, самонадеянное могущество многонациональных союзных войск столкнулось с беспримерным самопожертвованием русских людей – и воинов, и населения – и растерялось на непривычных для европейцев бесконечных русских просторах, выдохлось, истощилось и лопнуло, будто исторгнутый из недр болота газовый пузырь. Европа в какой уже раз получила по физиономии, по алчным ручищам, её великие полчища вдребезги расшиблись о твердь Великой России.
……………………………………………………………………………………         
         Туманным утром 6 октября правая колонна генерал-лейтенанта Яшвиля вышла к фольварку Присмениц. Ещё на рассвете хутор захватил отряд подполковника Столыпина.
         – Ваше превосходительство! Пакет от командующего корпусом! – доложил прискакавший адъютант Витгенштейна.
         Князь сорвал сургучные печати, вскрыл конверт. Приказ командира корпуса гласил: войскам Яшвиля предписывалось наступать и атаковать корпус маршала Сен-Сира, захватить дороги от Полоцка к Дисне и Клястицам.
      Загремела канонада по берегам реки Полоты – это левая и средние колонны генералов Бегичева и Берта вступили в сражение с дивизией Леграна.
         Над лесом поднялись клубы порохового дыма, испуганные стаи ворон быстро улетали куда-то за горизонт, запахло гарью.
         – Да, не миновать нам в сей день жестокой битвы…– проговорил Иван Сазонов.
         Его полки 14-й пехотной дивизии выстроились в первой линии колонны князя Яшвиля, за ними стояли ополченцы. Позади был фольварк Присмениц, впереди – большой, заросший лебедою и татарником луг и лесная опушка.
         – Разрешите обратиться, ваше превосходительство?
         Перед генерал-майором стоял невысокий полноватый, с пушистыми рыжеватыми бакенбардами и усами офицер Петербургского государственного ополчения.
        – Разрешаю. Кто вы?
        – Статский советник Николаев, командир двенадцатой дружины-с, – отрекомендовался офицер и, неловко приложив руку к серой фуражке с большим серебряным крестом – знаком ополчения, щёлкнул каблуками перепачканных землёю сапог. – Господин генерал, я от имени моих ратников хотел бы узнать-с, скоро ли мы выступим на Полоцк?
– Вам так нетерпится пролить кровь за Отечество? Или же вы, господин Николаев, мыслите, что сей город-крепость Сен-Сир соизволит отдать нашим войскам без боя? – в свою очередь спросил Иван Терентьевич.
        Сазонов сидел на раскладном стульчике и с интересом разглядывал пожилого петербуржца. «Нет, он совсем не военный человек, хотя, может быть, в молодости и служил в войсках… Но ведь и такие сейчас воюют, и отважно воюют», – подумал он.
        – Пролить кровь за государя нашего, за веру нашу православную и за землю русскую – есть долг каждого россиянина! Да-с! – с пафосом заговорил ополченец. – Но не о сих делах забота моя, о других, суть коих в том состоит, дабы Петербургское ополчение получило соизволение в передних шеренгах с неприятелем биться, а не во втором ряду.
        Генерал поднялся и протянул Николаеву руку:
        – Благодарю вас, господин Николаев, и всех ратников вашей дружины за приверженность воинскому и патриотическому долгу! А что касаемо перемен в боевых построениях, то обязан подчиняться приказам командующего колонной князя Яшвиля. Хотя рвение ваше одобрения достойно.
Статский советник пожал генеральскую руку, но не отступил от своих затей.
– И всё же, ваше превосходительство, буде случай, не забудьте-с о нашей нижайшей просьбе!
«Вот так нижайшая просьба! Это подлинно требование!» – решил про себя генерал, а вслух поспешил успокоить «просителя»:
– Не извольте беспокоиться, господин Николаев, прошение ваших ратников я учту! А там как Господь решит: в сраженье всяко бывает…

Полоцк горел. В зловещем, колышущемся свете огня метались какие-то люди, вспыхивали, разбрасывая в разные стороны яркие звёздочки искр, дома и сараи, на улицах рвались русские снаряды, на колокольнях тревожно звонили колокола, в этом аду разнуздано правила свой жуткий бал старуха-смерть.
Но гарнизон города-крепости готовился к штурму: по палисадам и ретраншементам рассыпались французские стрелки, артиллеристы заряжали пушки, к батареям подъезжали новые обозы с порохом и ядрами. Гарнизонное начальство надеялось на неприступность стен и укреплений Полоцка, на помощь маршала Сен-Сира, который, предпочитая ограниченному пространству городской черты свободу манёвра вне её, находился не так далеко и рассчитывал при выгодных условиях разбить по одиночке наступающие русские корпуса Витгенштейна и Штейнгеля. Простые же солдаты молились.
Однако маршал Сен-Сир никогда бы не стал полководцем, если бы не умел предвидеть самое плохое: как только русские двинулись на приступ, он велел сжечь мосты через Западную Двину, и не успевшие переправиться две тысячи солдат и офицеров из союзной Баварии остались перед пылающими остатками переправы. Баварцы предпочли сдаться в плен, но не полезли в холодную воду.
В полночь вплотную к Полоцку подошла колонна генерал-лейтенанта Яшвиля и с ней 14-я дивизия генерал-майора Сазонова. Русским войскам преградила путь небольшая речка Полота, при впадении которой в Запрадную Двину и был когда-то построен древнерусский город. На левом берегу Полоты располагались позиции французов – ретраншементы. Несколько атак на них не принесли успеха, в речной воде остались трупы русских воинов.
– Ваше превосходительство, вы не забыли про намерение моих ратников идти в передних рядах? – подошёл к Сазонову командир 12-й дружины Петербургского ополчения Николаев.
– Я помню вашу просьбу, господин статский советник. Но одно условие: я буду вместе с вами. Надеюсь, многими битвами наученный офицер не повредит вашей атаке? – ответил Иван Терентьевич.
 За последние часы генерал очень устал: скулы заострились, под глазами – синева. В атаках через Полоту погибли многие солдаты его дивизии, но впереди ещё предстоял штурм, и он отлично понимал, что без помощи народного ополчения взять хорошо вооружённую крепость вряд ли удалось.
– Сочтём за честь воевать под вашим руководством, Иван Терентьевич! – заулыбался Николаев.
Они пожали друг другу руки.
В два часа ночи начался общий штурм Полоцка. Канонада стала ещё громче, она заглушала команды офицеров, но и без них каждый из штурмующих знал: даже ценой гибели сотен людей, его гибели, надо захватить город. В объятые пламенем пригороды ринулись батальоны генерала Властова, с другой стороны в них ворвались гусары Ридигера.
С запада на приступ пошли дружинники Николаева и солдаты Сазонова. Им предстояло преодолеть самые неприступные позиции французского гарнизона: ров и ограду из двойного деревянного палисада, протекающую в овраге хотя и неглубокую, но полноводную, по-осеннему холодную речку Полоту или же мост через неё, по которому проходила въездная дорога, поднимающаяся затем на высокую гору к городским воротам.
– Ну что ж, ребята, впереди у нас смерть или победа, но нам ли, русичам, робеть перед врагом, перед гибелью?! – обратился генерал Сазонов к солдатам и ратникам. – Мёртвые сраму не имут, им уготована вечная слава и память всей России, а победителям – слава вдвойне! Так вперёд же, сыны Отечества, не посрамим землю русскую, выбьем французов из нашего древнего города Полоцка!
– За царя, за православную веру, за Россию! – призвал своих ополченцев статский советник Николаев.
Штурмовая колонна Сазонова и Николаева бегом, молча, без единого выстрела, рванулась на позиции французов. В считанные минуты, невзирая на рой устремившихся к ним пуль, на обрушившуюся на них пушечную картечь, вооружённые пиками и топорами ополченцы достигли рва,перемахнули через него и подбежали к палисаду.
– Руби топором! – крикнул дюжий бородач в крестьянском армяке и первым принялся крушить бревенчатую стену.
И вот уже стучат десятки топоров, летят в темноте острые щепки, кто-то уже полез внутрь палисада – на  верную смерть. Ошалевшие французские стрелки понимают бесполезность ружейной стрельбы и пытаются остановить рвущихся к ним ратников 12-й дружины и русских пехотинцев штыками, но в прорубленные, пробитые отверстия хлынула толпа и смела неприятеля. Ров и палисад обагрились кровью, трупы штурмовавших лежали вперемешку с защитниками, ополченцев с русскими и французскими солдатами.
– К реке бегом! – командует Иван Сазонов.
Он вновь чувствует себя молодым и бесстрашным, его тело совсем не ощущает прежней усталости, оно стало лёгким, ноги – быстрыми и упругими, руки – сильными, сердце – горячим, ум – холодным и расчётливым. Рядом с дышащей в затылок, в лицо вероятной смертью генерал стал тем же удачливым секунд-майором, который много лет тому назад вёл гренадерский батальон на Парасальмский мост.
 – Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – вырвалось из его души.
– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – подхватили клич своего командира многие солдаты, а затем и ополченцы.
Штурмующие уже возле моста через Полоту, он тянется над глубокой пропастью, где холодно поблескивают мутные, окрашенные погибшей человеческой плотью речные воды, и заканчивается перед холмом, на котором сверкают выстрелы обороняющихся французов. По загороженному рогатками мосту щёлкают пули. Солдаты Сазонова вступили с врагом в перестрелку, ратники остановились и попрятались кто куда.
– Господин Петров! Спускайтесь к реке и как-нибудь взберитесь на гору! Вы моложе, у вас получится! – теребит за плечо одного из ратников запыхавшийся Николаев.
С его крупного красного лица стекали капли пота, он тяжело дышал.
– Я пойду с вами! Как вас величать? – оказался рядом с высоким, сухощавым, с длинными усами ополченцем генерал Сазонов.
– Представляться некогда, ваше превосходительство, зовите меня просто – Петров, – ответил на бегу ополченец.
Иван Терентьевич и десятка два вызвавшихся идти с ним охотников – солдат его дивизии – присоединились к отряду губернского секретаря Петрова. Воины быстро соскользнули по сырым скатам оврага к Полоте и укрылись от неприятельских пуль под мостом. Тьма прятала их от вражеских стрелков, засевших на противоположном берегу и охранявших переправу.
От реки пахло тиной, по воде плыли мёртвые тела.
– Послушайте меня, ребята! Наша задача – овладеть этим мостом и выбить неприятеля с тет-де-пона. Предлагаю быстро переправиться через реку и, пока французы не поняли, сколь мал наш авангард, со всей решимостью атаковать их и очистить мост и левый берег, – тихо, но так, чтобы слышали все, – сказал генерал-майор.
Большинство из авангарда Петрова вряд ли поняли значение термина «тет-де-пон», но согласно закивали головами в серых форменных фуражках с ополченческими серебряными крестами.
Передовой отряд внезапно вырвался из-под моста и бросился в воду. Бесшумно перебраться вброд через реку даже под оглушительные раскаты артиллерийской канонады и ружейную стрельбу стольким людям было нереально, но прикрывавшие предмостные укрепления и берег Полоты со стороны города французские егеря в страхе приняли горстку ополченцев и солдат за целый русский батальон.
– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – что есть силы заорал предводитель авангарда Петров и первым выскочил на левый берег Полоты.
Боевой призыв своего вожака подхватили ополченцы и солдаты. Особенно страшны были ратники: злые, в одежде, с которой ручьями стекала вода, размахивающие топорами и острыми пиками, в отблесках пожирающих город пожарищ, они на самом деле походили на приведения, на явившихся из реки оживших утопленников. Рядом с ополченцами бежал генерал Сазонов со своими пехотинцами.
– В штыки! – приказал солдатам Иван Терентьевич и взмахнул пистолетом.
Французы в ужасе побежали: кто пытался вскарабкаться на гору, оскальзываясь, цепляясь за кусты и пожухшую осеннюю траву, лез на идущую от моста дорогу, некоторые искали спасения на берегу, но и тех и других догоняли и нещадно убивали – протыкали пиками, рубили топорами, кололи штыками.
У Ивана Сазонова набухли в реке высокие ботфорты, в них противно хлюпала вода, он где-то потерял свою треугольную шляпу, картечью у него сорвало левый эполет, но он в каком-то необъяснимом азарте, воинственном восторге, почти в экстазе, продолжал бежать вперёд – куда, неважно, лишь бы не останавливаться – и тоже кричал, кричал…
– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – разнеслось уже наверху – на мосту.
Видя успех своего авангарда, ополчение Санкт-Петербурга пошло в решительную атаку: ратники овладели мостом, сбросили с него в Полоту все рогатки и шлагбаумы и, соединившись с отрядом губернского секретаря Петрова, быстро продвигались по холму к городским воротам. Они бились самоотречённо и ожесточённо. От них не отставали и профессиональные военные – солдаты и офицеры.
Раздалась сильная стрельба в нижнем течении Полоты – там, где она впадала в Двину. Это русские войска, овладев редутами противника и перейдя реку вброд, вступили в Полоцк с другой стороны.
Оборонявшие въезды в город французы не сумели удержать лавину наступавших на них русских армейских частей и дружин ополченцев.
– Эге-гей! Давай в ворота! – кричал Петров своим ратникам.
– Солдаты! Занять городские улицы! – приказал Сазонов.
Ополченцы и солдаты вбежали в границы города, в передних рядах был и генерал Сазонов. Гарнизон Полоцка ещё пытался оказывать сопротивление, начались уличные бои, но разве могут маленькие ручейки противостоять нахлынувшему на берег цунами?
В три часа ночи Сен-Сир попрощался с потерянной крепостью и приказал открыть по ней с левого берега Двины, куда успели переправиться основные силы его корпусов, массированный артиллерийский огонь. Литые пушечные ядра с грохотом врезались в каменные стены и разрушали их. Разрывные гранаты разносили в щепки деревянные строения и убивали своими чугунными осколками всех подряд – и русских, и французов. Вспыхнувшие новые пожары превратили Полоцк в руины.
– Это что сие означает? – спросил генерал-лейтенант Фаддей Штейнгель, показывая рукой на озарившее ночное небо зловещее зарево.
Его Финляндский корпус всю ночь простоял на подступах к городу, но так и не прорвался через крепкие позиции французов.
– Сие означает, что Полоцк подожжён неприятелем, дабы он не достался нам в целости и сохранности, ваше превосходительство! И что мы ничем не помогли для спасения нашего древнего русского города, – ответил за всех, кто окружал в этот момент графа, полковник Михаил Трескин – командир 3-й бригады 6-й пехотной дивизии, шеф Азовского пехотного полка.
За прошедшие сутки Михаил Львович дважды лично водил свою бригаду в штыковую атаку, потерял немало солдат и офицеров, но так и не добился успеха: французы прочно удерживали левый берег Западной Двины.
– Мы помогли уж тем, полковник, что отвлекли на себя немалые силы противника, – ответил граф.
В голосе Штейнгеля послышалось раздражение.
Утром 8 октября в Полоцк вошёл со своим штабом командующий 1-м отдельным пехотным корпусом генерал-лейтенант Пётр Витгенштейн. Его глазам предстала ужасная картина: почти весь город – сплошные дымящиеся развалины, кругом – трупы, многие из них обгоревшие или разорванные в клочья. Графа встречали участники ночного штурма и небольшая кучка выживших представителей городских властей.
– Благодарю вас, доблестные воины! Вы совершили поистине великий подвиг, о котором узнает вся Россия! – обратился Пётр Христианович к командирам Петербургского ополчения. – Об успешных действиях 12-й дружины господина статского советника Николаева я нынче же сообщу в своей реляции государю.
Уставший, весь перепачканный сажей Николаев испытал душевный подъём, почти эйфорию, но он не мог потворствовать несправедливости. Он вышел вперёд.
– Ваше превосходительство! Позвольте-с напомнить вам о том, что сей успех не состоялся бы, кабы не та помощь, которую оказывали нашим ратникам регулярные войска. Особо хочу выразить своё восхищение-с действиями его превосходительства генерал-майора Сазонова. Сей воинский начальник вместе с авангардом губернского секретаря господина Петрова бесстрашно-с вёл своих солдат и одним из первых вступил в Полоцк, – заявил командир 12-й дружины.
Иван Терентьевич тоже вышел вперёд. Его забрызганный кровью, местами прожжённый огнём мундир без одного эполета говорил сам за себя.
– Главная заслуга в сей виктории принадлежит ратникам, ваше сиятельство! Их отвага и напор были примером для нас! – сказал Сазонов.
Витгенштейн улыбнулся:
– Спасибо, генерал, вы, как всегда, изволите скромно умалчивать о ваших бесспорных заслугах. Но на сей раз я скорее склонен прислушаться к мнению гражданских лиц, нежели к вашему, Иван Терентьевич. А посему доложу его императорскому величеству и о ваших блестящих действиях при штурме Полоцка.
На следующий день над городом снова разносился колокольный перезвон, но уже не тревожный набат, а благовест: по случаю освобождения от французской оккупации в уцелевших от пожарища храмах служили благодарственный молебен. После него вспомнили и всех убиенных русских воинов: из обуглившегося, полумёртвого Полоцка, из этого чудовищного, всё ещё дымящегося пепелища на многие вёрсты вокруг послышались малиновые звуки печали. Они плыли над деревнями, над местечками и фольварками, и люди, услышав этот далёкий голос колоколов, знали: жив  древний город руссов, как и многие столетья прежде, не покорился он вражьей силе, снова стал свободным, опять готов, как сказочная птица феникс, возродиться из пепла и уже звонит, кричит об этом всему поднебесному миру…


                ***

           Болезнь не позволила Ивану Терентьевичу Сазонову продолжить воинскую службу, и с января 1813 года он был отставлен с должности начальника 14-й пехотной дивизии. За годы пребывания в Русской императорской армии он получил немало высоких наград: орден Святой Анны 1-го класса (степени), Святого Георгия Победоносца 4-го класса
(«За беспорочную выслугу 25 лет в офицерских чинах»), Святого Владимира 2-го класса (за штурм Полоцка) и золотую шпагу с алмазами с надписью «За храбрость» (за бой под Чашниками). Генерал-лейтенант Сазонов умер в 1823 году, на 68-м году жизни. Его с почестями похоронили в созданном им в  селе Малая Талинка Тамбовского уезда семейном некрополе, который располагался возле построенного им же храме Покрова Пресвятой Богородицы.
После генерала остались его дети, из которых старший сын Николай Иванович Сазонов дослужился до чина поручик драгунского полка, участвовал в Польской кампании 1830 – 1831 гг. и был награждён орденом Святой Анны 4-го класса (степени) с надписью «За храбрость». Он избирался предводителем Козловского уездного дворянского собрания, у него родились сыновья Михаил, Александр и Сергей, старший сын Н.И. Сазонова был уроженцем Тамбова.
Младшая дочь героя русско-шведских войн и Первой Отечественной войны 1812 г. Ивана Терентьевича Сазонова Мария вышла замуж за генерал-майора, Георгиевского кавалера, предводителя Тамбовского губернского дворянского депутатского собрания Устина Ивановича Арапова, многие их дети продолжали традиции великих предков, стали защитниками Отечества.
Память об Иване Терентьевиче Сазонове пережила столетья. Слава тебе, тамбовский ратоборец!

                Паисий Сергеевич Кайсаров


             Имя этого замечательного моего земляка когда-то было на слуху: его знали как любимого адъютанта, помощника и верного спутника М.И. Голенищева-Кутузова, считали знаменитым партизаном Отечественной войны 1812 года, прославленным разведчиком во время Заграничных походов русской армии в 1813 – 1814 гг., одним из отважных победителей Наполеона Бонапарта. Ему посвящал стихотворные строки великий современник – поэт В.А. Жуковский. Но и позднее образ дворянина из Моршанского уезда Тамбовской губернии, будущего генерала от инфантерии («полного генерала») Паисия Сергеевича Кайсарова вдохновлял тех, кто вспоминал отважных ратоборцев, изгнавших из России европейских варваров, освободивших Европу от наполеоновских оккупантов.
Вот портрет знаменитого героя в военной галерее Зимнего дворца в Санкт-Петербурге: ещё молодой генерал с очень спокойным взглядом умных карих глаз, открытым чистым лбом под каштановой шевелюрой, прямым носом и хорошо очерченными красивыми губами, без усов, с висков спускаются лёгкие негустые бакенбарды – приятное моложавое лицо.
Имеется более раннее изображение – гравюра, на которой художник И.В. Ческой представил П.С. Кайсарова совсем юным офицером: узкоплечим, смуглым, с огромной шапкой кудрявых волос, этаким «арапчонком», напоминающим молодого Пушкина.  В этом нет ничего удивительного, ведь древний предок Паисия Сергеевича поступил на военную службу московским царям, выехав из Золотой Орды. Кстати, именно поэтому нашему герою так хорошо удавались дела в ходе дипломатической службы у М.И. Голенищева-Кутузова: когда Россия вела переговоры с Османской империей, в них участвовал и Кайсаров, вероятно, он владел не только европейскими языками, но и восточными.
В 1880 году художник Алексей Кившенко среди персонажей своей картины «Военный совет в Филях» изобразил и Паисия Сергеевича: закончилось Бородинское сражение, решается судьба Москвы и дальнейшей войны с Наполеоном и его союзниками,в деревенской избе собрались главные военачальники русской армии, а в одном из углов, прислонившись к печи, стоит самый молодой из участников исторического совещания и записывает слова выступающих.
Не обошёл вниманием нашего героя и Лев Николаевич Толстой: в третьем томе его романа-эпопеи «Война и мир», на посвящённых Бородинскому сражению страницах встречаются и два брата Кайсаровы.
Уже в 21-м веке поэт Владимир Силкин написал о Паисии Сергеевиче:
«Вошёл Кайсаров – бел, как мел,
Кутузова оставив свите.
И не сказал, а прохрипел:
«Светлейший ждёт приказ…
Пишите…»
Поэт по-своему отразил совет в Филях: из горницы, где главнокомандующий князь Кутузов и его генералы приняли решение сдать французам Москву, вышел исполняющий обязанности дежурного генерала полковник Кайсаров и передал старшему адъютанту главкома капитану Ивану Никитовичу Скобелеву распоряжение подготовить соответствующий приказ по армии. Да, это был не самый радостный момент в нашей истории!..
В отличие от М.Л. Трескина и И.Т. Сазонова, военная карьера П.С. Кайсарова была намного продолжительней – 51 год, к тому же она оказалась тесно связана с политикой и с власть предержащими – императором Александром I, главкомом М.И. Голенищевым-Кутузовым, и это вызывало неприязненное отношение к нему – мелкопоместному дворянину из захолустья, «татарчуку» – со стороны родовитой аристократии, особенно генералитета. Паисия Сергеевича ценил и Николай I, при этом императоре Кайсаров стал начальником Главного штаба российской армии, участвовал в подавлении польского мятежа. Возможно, что по всем этим причинам имя героя 1812, 1813 и 1814 годов как-то оказалось в тени других военных деятелей нашей истории. Во всяком случае, о нём не рассказывали советские школьные учебники и хрестоматии, его «забывали» упомянуть в научных трудах и энциклопедических словарях. Это несправедливо, поэтому считаю своим долгом, хотя бы в рамках моих скромных возможностей, восстановить память об этом знаменитом российском воине, отразить в данной книге некоторые эпизоды из его славной жизни.
Паисий Сергеевич Кайсаров родился 23 мая (3 июня по новому стилю) 1783 года в Моршанском уезде Тамбовской губернии. Его отец – потомственный военный секунд-майор Сергей Андреевич Кайсаров владел     на Тамбовщине, в Никольско-Малоломовисской волости (ныне Бондарский район), при селе Грибоедово имением «Никольское», а также селом Барановкой в Саратовской губернии. Кроме младшего Паисия в семье были ещё три старших сына: Пётр, Михаил иАндрей.
По обычаям екатерининской эпохи отец записал «младшого» в лейб-гвардии Преображенский полк сразу сержантом. Случилось это в апреле 1791 года, за месяц до того, как Паисию должно было исполниться восемь лет. Реальная воинская служба Паисия началась почти за пять месяцев до его четырнадцатилетия, в январе 1797 года, когда он уже был зачислен прапорщиком в Ярославский мушкетёрский полк.
Пока его старший брат Андрей Кайсаров воспитывался в Московском университетском благородном пансионате, Паисий получал домашнее образование и, судя по всему, весьма хорошее, поскольку в дальнейшем молодой человек привлёк к себе внимание мудрого и опытного дипломата и военачальника М.И. Голенищева-Кутузова. Однако именно образованность бывает тем камнем преткновения, о который в армейской среде спотыкаются многие «слишком умные» люди.  После семи лет пребывания в войсках Кайсаров подал рапорт об отставке, в начале 1805 года он перешёл на гражданскую службу в Министерство коммерции, в Департамент по иностранным делам.
Начавшаяся война союзных Англии, Австрии и России против Франции изменила судьбу Паисия Сергеевича: вновь потребовались грамотные и умелые офицеры, а Кайсаров сочетал в себе многие необходимые качества: образованность, ум, порядочность, добросовестное отношение к порученному делу и врождённые, передававшиеся в их роду из поколения в поколение ратные способности – боевитость, храбрость, упорство, выносливость, смышленость и дисциплинированность. В августе 1805 года Паисий Сергеевич вернулся в ряды российской армии и стал штабс-ротмистром Изюмского гусарского полка. Его служба в кавалерии оказалась удачнее, чем в пехоте, его быстро заметил главнокомандующий союзных войск генерал от инфантерии Кутузов, и вскоре двадцатидвухлетний гусар был определён к нему адъютантом.
Природный наездник, Паисий Сергеевич радовался возможности постоянно находиться в разъездах и в срок, безукоризненно выполнять все поручения генерала. Даже в огне неудачного для антинаполеоновской коалиции Аустерлицкого сражения он, невзирая на смертельную опасность, метался на коне то в один конец поля боя, то в другой, доставляя командирам русских частей приказы Михаила Илларионовича. В разгар битвы Паисий Кайсаров получил тяжёлую контузию и свалился на землю. После Аустерлицкого сражения Кайсаров долго лечился, и в январе 1806 года за проявленное отличие в боях был переведён в элитный лейб-гвардии Семёновский полк, причём поручиком, то есть его гвардейский чин соответствовал званию ротмистра в обычной кавалерии или капитана в пехоте.
П.С. Кайсаров – участник русско-турецкой войны 1806 – 1812 гг., в 1809 году штурмовал турецкую крепость Браилов, в ходе боевых действий стал вначале штабс-капитаном, затем капитаном. В эти годы впервые проявились дипломатические способности молодого офицера: в 1810-м его отправили с поручением к правительству Саксонии в город Дрезден. Только что назначенный новый главнокомандующим русской армией на Дунае М.И. Голенищев-Кутузов вспомнил о расторопном, прилежном и образованном офицере, который к тому же уже приобрёл некоторый опыт в сношениях с иностранными государствами, и пригласил его в свой штаб, назначив управляющим канцелярией. В течение последующих двух лет судьба Паисия Сергеевича Кайсарова снова была тесно связана с жизнью великого полководца.

                От Бородина к Тарутино

                1.


Молодой полковник в последний раз оглянулся туда, где под завесой сырого августовского тумана навеки остались лежать десятки тысяч погибших солдат и офицеров, его усталые глаза были не в силах навсегда распрощаться с этой Долиной смерти.
Вчера, в самый разгар великого сражения рядом с подмосковной деревушкой Бородино, назначенный исполняющим должность дежурного генерала Паисий Кайсаров несколько раз выезжал в войска – как по делам штаба главнокомандующего Голенищева-Кутузова, так и для временной замены выбывших из строя командиров частей.
         – Будешь у меня для срочных надобностей, Паисий, поелику в сей великой битве, в коей мы хотим отстоять матушку нашу Москву и всё Отечество наше, великий урон учиниться может средь генералов русской армии, и ты поможешь там, где нужда в том явится. Приказываю тебе исполнять должность дежурного генерала при всех действующих ныне армиях наших! – сказал Михаил Илларионович и по-отечески обнял Кайсарова. – Но прошу тебя, сынок, нарожон не лезь, ты мне живым дорог, а не мёртвым! Сколь уж вместе мы, прикипел я к тебе душою…
Ближе к вечеру Паисий Сергеевич оказался близ центральной позиции русских войск – Курганной высоты, на которой весь день вела жестокий оборонительный бой батарея из 7-го пехотного корпуса генерала Раевского.
Здесь происходили чудовищные по своим последствиям схватки, кипели дикие страсти. Французские пехотинцы и кавалеристы много часов подряд бесстрашно напирали на этот укреплённый курган, не один раз перебирались через ров, поднимались на его валы и, словно океанские бурные волны, захлёстывали его, но русские артиллеристы и прибегавшая к ним на помощь пехота в упор расстреливали, валили, кромсали этих смельчаков – пушечной картечью, штыками, банниками, тесаками, зубами и всем, чем придётся. Оставляя кровавую пену, оставляя кучи трепещущей в агонии, ещё тёплой, взывающей о пощаде, с отчаянной надеждою взирающей на всемогущие небеса, на голубое чистое, как душа Христа, небо Бородинской битвы, груды умирающей человеческой плоти, волны сходили вниз и по разные стороны, и у всех на виду снова являлся, будто в сиянии непоколебимой стойкости русского духа, в озарении уносящихся к Всевышнему блаженных душ, каменный утёс – никем не побеждённый редут Раевского.
В глазах Кайсарова застыли ужасные картины разрушенья и смерти.
Все подходы к батарее были завалены трупами французов и их лошадей; они лежали в несколько рядов, друг на друге, как слоёный пирог,и перед самой высотой, и во рву, и на её склонах, на построенных русскими фортификаторами защитных валах; на самой батарее, среди опрокинутых, растерзанных фашин, разбитых и перевёрнутых, упавших на бок пушек, разбросанных ядер и оружия, обнялись в предсмертных объятиях рукопашного боя нападавшие и оборонявшиеся, некоторые из них так и остались висеть на орудийных лафетах и стволах, у других отсутствовали головы или конечности.
Поражали лица мертвецов, это были застывшие маски, передававшие те последние чувства, с которыми погибали солдаты: гнев, решимость, удивление, страх, спокойствие.Один русский артиллерист– физически крепкий, голый по пояс, закопчённый, чёрный, как негр, лишь белые круги вокруг открытых глаз – безмятежно сидел, прислонившись спиной к колесу своей пушки, и, запрокинув русоволосую голову, улыбался;его рука сжимала покрытый бурыми потёками плотницкий топор, в груди торчала утопленная по самый эфес офицерская шпага, а на его коленях, словно прильнувший к отцу вернувшийся домой блудный сын, заснул вечным сном молоденький французский лейтенант: веки плотно сжаты, тонкие мальчишеские усики топорщатся, на устах как будто прерванная  вечерняя молитва, руки подогнуты под живот, на волосах запеклась кровь; вероятно, пронзённый клинком пушкарь успел размозжить офицеру  висок…
        – Да, страшен сей вид и невообразимо печален, – произнёс ехавший рядом Андрей Сергеевич Кайсаров – брат Паисия. – Где-то тут, на редуте, погиб наш главный артиллерист граф Кутайсов. Его тело пока не нашли, но, слыхал, что генерала разорвало на куски. По моему суждению, нет прекраснее таковой смерти: вспышка, взрыв, и нет уже более ничего – ни страха, ни боли, ни стыда, ни долгов пред живыми, а душа сей же момент предстанет пред Богом, и коли погиб ты за правое дело, за Отечество, за веру, милостив будет Господь!
Паисий взглянул на Андрея: профессор словесности Дерптского университета, поэт, чисто гражданский человек, он не смог остаться в стороне от войны с Наполеоном, от борьбы с вторгшимися в Россию полчищами хотя и отважных, но алчных и жестоких поработителей, он стал майоромМосковского государственного ополчения, организовал при штабе Кутузова походную типографию и, выпуская газету и сатирические листки, призывал Россию и сочувствующие ей страны на битву с захватчиками. Паисий очень любил брата, но будучи подавлен тем, что увидел на Бородинском поле, огорчён теми невосполнимыми потерями, которые понесла русская армия, он не слишком обратил внимание на слова Андрея о его предпочтениях в способах смерти – ну что взять с поэтической натуры, с неисправимого романтика? Полковник с грустью думал о другом:
       – Жаль, очень жаль Александра Ивановича… И молодую графиню жаль: как она перенесёт смерть мужа?.. Я знаю, как они любили друг друга…
Паисий повернул коня к речке Стонец, вдоль которой можно было проехать к деревне Татариново, где располагалась ставка главнокомандующего Голенищева-Кутузова. Андрей последовал за младшим братом.
Сражение ещё не закончилось: пушечный грохот сотрясал землю и небо, трещали ружейные выстрелы, клубился дым, слышались крики, в разные стороны продолжали лететь посланцы гибели – снаряды и пули, обильно окроплённое кровью Бородинское поле продолжало впитывать в себя всё новые порции, по всей его огромной площади костлявая старуха с косой пожинала обильный урожай.
Полковник Кайсаров посмотрел на брата-ополченца, перевёл взгляд на  простиравшееся над ними лазоревое небо, на бесстрастно светившее солнце. «Неужели мы умрём, а вся эта небесная красота, это тепло, природа останутсябез нас, и ничего не изменится? Несправедливо… Боже, сохрани нас!»

Но всё это случилось вчера. А сегодня утром, 27 августа, 1-я и 2-я Западные армии России покидали место бывшего сражения, уходили из Долины смерти – с Бородинского поля, отступали на Можайск. Впереди у русских ратоборцев были ещё долгие вёрсты войны.
      
                2.


Лето двенадцатого года – жаркое, страстное, кровавое – уносилось прочь, улетучивалось, как прощальный аромат фривольной дамы, незаметно и легко, словно невесомая утренняя дымка, растворялось в слабеющем солнце, в удлиняющихся и холодеющих ночах. Ему на смену тихо кралась осень – фея-колдунья, от которой можно ожидать и волшебных добрых плодов и ужасных разочарований, разгульного веселья и смертной тоски, встреч и расставаний. Осень – пора подведения итогов и принятия новых решений.
В первый день сентября была решена участь Москвы: на военном совете в деревне Фили главнокомандующий Голенищев-Кутузов, которому император Александр I присвоил званиегенерал-фельдмаршала, настоял на том, чтобы русские войска оставили древнюю столицу России и отступили в направлении Калуги. Многие офицеры восприняли новость как личное горе, как тяжёлый удар по их совести и чести. Полковнику Кайсарову запомнился тот вечер.
Когда с наступлением темноты светлейший князь Смоленский отправился отдыхать, его адъютанты и некоторые из штабных собрались в отдельной избе, зажгли свечи и принялись «рюмить». Вначале за столом царила тишина, офицеры молча пили крепкое красное вино и закусывали его нехитрой едой, приготовленной для них хозяином – зажиточным крестьянином. Со стороны казалось, что в доме справляют поминки. Лишь после третьей рюмки кое-кто начал негромко переговариваться с ближайшим соседом по застолью.
      – Господа, вы кого-то хороните? А кто умер?– делая вид, что не знает причин всеобщего уныния, спросил вошедший в горницу Кайсаров.
Он вполне понимал, что нарочито бодрым видом и некорректным вопросом провоцирует собравшихся, он тоже переживал за судьбу Москвы, страны, армии, но знал: лучше дать людям выговориться и, возможно, осознать свою неправоту, чем потворствовать тому, чтобы они замкнулись в себе и продолжали носить в сердцах обиду и гнев.
        – Изволите шутить, ваше превосходительство? – вскочил запьяневший поручик из Собственной канцелярии главнокомандующего – один из подчинённых Кайсарова.
Паисий Сергеевич без труда уловил двоякий смысл вопроса. С одной стороны, весь штаб уже был осведомлён о том, что князь Кутузов послал в Петербург реляцию со списком награждённых им за Бородинское сражение офицеров,в донесении царю упоминался и Кайсаров – его предлагалось произвести в генерал-майоры, но Александр Павлович ещё не подписал указ, и официально Кайсаров оставался в чине полковника, хотя исполнял должность дежурного генерала 1-й и 2-й Западных армий; с другой стороны, поручик намекал на то, о чём говорили некоторые высокие военные чины – кайсаровские недоброжелатели, и о чём уже донесли самому Паисию Сергеевичу: мол, выслуживается у светлейшего, получил генерала не за боевые заслуги… Полковник нахмурился, но предпочёл не отвечать на дерзость нетрезвого юнца.
 – Я не шучу, я хотел бы напомнить вам, господа офицеры, что уныние не делает вам чести. К тому же завтра всем нам предстоит исполнять воинский долг, и лучше бы сохранить ясность ума.
В дальнем углу, шатаясь, поднялась малоразличимая в слабом свете свечей тёмная фигура.
       – Мы свой долг сполна отдали, кровью полив Бородинское поле! Но теперь что? Зря, выходит, тужились, француза лупили, сколько товарищей своих погубили, всё одно Москву Бонапарту отдаём!
Кайсаров узнал по голосу и грубоватым выражениям старшего адъютанта главнокомандующего Ивана Никитовича Скобелева. Сын простого армейского сержанта, он начал воинскую карьеру с самого низу, сам и собственными храбростью и ранами на полях сражений выбился в офицерские чины, получил дворянское достоинство, но всё ещё ходил в капитанах, другие офицеры считали его неотёсанным солдафоном и «тёртым калачом». При всём этом Скобелев отличился в Бородинском сражении лучше многих: оказавшись в одном из полков, он с горсткой солдат сдерживал бешеный натиск многочисленной французской части, и когда рядом с ним остались только знаменосец, трубач, барабанщик и пять пехотинцев, окружённый со всех сторон врагами, отказался сложить оружие; храбрецов показали самому императору Франции, и Наполеон приказал сохранить им жизнь, повесил Ивану Никитовичу на грудь орден Почётного легиона и отпустил с миром в лагерь русских войск; по дороге капитан сорвал с мундира высшую французскую награду и выбросил её в кусты, и никто не узнал бы о ней, да вернувшиеся ксвоим солдаты рассказали обо всём Кутузову, который наградил их солдатскими Георгиевскими крестами, а капитана расцеловал.
       – Всё не зря, капитан! Мы показали Бонапарту то, чего он никогда не видел,  – несокрушимую стойкость, величайшую отвагу и преданность Государю и России нашего русского солдата! Я скорблю вместе с вами по поводу предстоящей сдачи французам Москвы, но всё же согласенсосветлейшим:потеря Москвы не есть потеря России, главное ныне – сохранить армию! – убеждённо рубанул рукою воздух Паисий Сергеевич.
Кайсаров продолжал стоять перед столом, как профессор перед аудиторией, и все присутствующие хорошо видели его серьёзное, немного осунувшееся за последние дни молодое лицо, сверкающие честные глаза, слышали в его речи не столько пафос, сколько веру в правильность того, о чём он говорил.
       – А как же московские люди? Нешто мы бросим их на разор и оскорбленье поганым басурманам? – не унимался Скобелев. 
Капитан придвинулся к более освещённому месту, и Паисий Сергеевич  смог наконец разглядеть говорившего: лихо закрученные чёрные, как смоль, усы, длинные бакенбарды, простецкие очертания скул, носа, рта, ранние морщины на лбу – настоящий фельдфебель.
   –Его высокопревосходительство военный губернатор, граф Ростопчин уже принимает меры, дабы все к тому склонные могли покинуть Москву, а имеющие желание помочь Отечеству нашему, вступают в земское ополчение. Что же касается разора и оскорблений, так недолго тому быть: Бонапарт найдёт в Москве токмо гибель, а выйдет из неё – столкнётся  с нашей армией и всеобщим возмущением русского народа! – продолжал убеждать собравшихся Кайсаров.
Паисий Сергеевич говорил с таким воодушевлением не только потому, что страстно желал обнадёжить своих товарищей, побороть в них пессимизм, не только, чтобы как старший по званию и должности начальник воспрепятствовать моральному разложению сотрудников Главного штаба русской армии. Втайне испытывая сомнения в правильности избранной Кутузовым стратегии, плана дальнейшего ведения войны с Наполеоном, он хотел в споре избавиться от собственных внутренних колебаний, хотел услышать аргументы, мнение других офицеров. На военном совете утром он узнал, что думают генералы, но как относится к решению светлейшего главная опора русского воинства – средние и  младшие офицеры? Он должен был знать это и как патриот, и по своей должности негласного контрразведчика.
       – Я согласен с вами, ваше высокоблагородие, мы – русские, и нас не победить никому! – вскинулся поручик, пытавшийся в начале разговора обидеть, «зацепить» Кайсарова. – И за Москву французам придётся заплатить дорогую цену. Ныне весь народ наш поднимается и даст Наполеону прикурить. Я даже слышал, что светлейший одобрил планы некоторых наших офицеров по учреждению в тылу неприятеля партизанских летучих отрядов. Что вы думаете по оному вопросу, господа?
Паисий Сергеевич слегка улыбнулся: вот оно! Хотя юный поручик выпил лишнего, а всё же перестал проявлять неприязньк Кайсарову и, что самое главное, поддержал его оптимистические заявления.
       – Никто не спорит о сём – французам мы учиним кровавую баню, под Бородином мы токмо приноровилисьбить их и впредь не дадим им спуску!   – по-солдатски прямолинейно, зато искренне промолвил Скобелев и, успокоившись, сел на своё место. – А всё ж, господа, обидно сие – бросить Москву на произвол этим басурманам…
 – Да уж, так и есть… Но без сей ретирады нам не обойтись… Зато теперь ещё злее будем, ох, и драка предстоит! А русский народ без драки, как без вина, существовать не может! Эх, как славно бы теперь пойти в партизаны – там каждый день бой! А мы тут в штабах сидим… – сказал кто-то. –  Да вы садитесь к столу, ваше высокоблагородие, выпейте с нами за погибель Бонапарта!
Кайсаров шагнул назад к двери и, обернувшись, сказал:
      – Спасибо, господа, за приглашение. Я выпью с вами, обязательно выпью, токмо не сегодня, дел много. А вот как погоним неприятеля восвояси  – назад в Европу, так я сам сочту за честь принять ваше приглашение. Оревуар!
В тот вечер Паисию Сергеевичу на самом деле было не до застолий, его ждали многочисленные бумаги: отчёты, приказы, донесения разведки, журнал исходящих документов, журнал военных действий… Он закончил дела около полуночи, но даже во сне в его голове крутилась мысль: Родина на грани катастрофы,  «…а мы тут в штабах сидим!»
Полковник Кайсаров ещё две недели сопровождал Голенищева-Кутузова, заведовал его канцелярией, занимался секретными делами и исполнял обязанности дежурного генерала русских армий. В течение сентября в Главный штаб почти ежедневно поступали донесения от агентурных разведчиков и командиров летучих армейских и местных партизанских отрядов, действовавших в тылу врага – во многих уездах Подмосковья и Калужской губернии.
 Однажды Паисий Сергеевич встретил в приёмной Кутузова странного человека. Судя по бороде и одеянию, это был крестьянин, судя по разговору и манерам – дворянин: хрупкий брюнет, круглолицый, на лбу – чёлка, небольшие и холодные глаза, брови – вразлёт.
       – Добрый день, господин полковник! Не узнаёте меня? А ведь мы встречались с вами и в Моршанске, и на полях сражений с турками, – обратился по-французски к Кайсарову незнакомец. – Позвольте напомнить: капитан Александр Фигнер!
Паисий Сергеевич пригляделся и чуть не ахнул – перед ним действительно стоял Александр Самойлович Фигнер. На три года моложе Кайсарова этот выходец из ливонских немцев многое успел: побывал в гражданской службе, в том числе временно замещал градоначальника города Моршанска в Тамбовской губернии, служил в армии артиллеристом, плавал по Средиземному морю, жил в Италии, после отступления русских войск из Москвы добился встречи с главнокомандующим Голенищевым-Кутузовым и убедил его в том, что может принести пользу в качестве агентурного разведчика и партизанского командира, вернулся в захваченную французами древнюю столицу и стал героем-партизаном, о котором уже начали слагать легенды.
Кайсаров всего раз виделся с Фигнером на балу в Моршанском уездном дворянском собрании, тогда оба они ещё были юнцами, но потом судьба свела их на театре военных действий во время русско-турецкой войны. Именно там Александру Фигнеру впервые выпал шанс проявить незаурядные способности разведчика и убедиться в собственной исключительности: по заданию командования он с опасностью для жизни в одиночку всю ночь ползал во рву вокруг находившейся тогда в руках османов города-крепости Рущук и выяснял слабые места в обороне неприятеля – до него такое не удавалось никому; вскоре русские войска взяли Рущук штурмом.
В те годы Паисий Сергеевич узнал особенности характера Фигнера. Имея прекрасное светское образование, виртуозно владея несколькими европейскими языками, обладая талантом артистического перевоплощения, Александр Самойлович не слишком углублялся в артиллерийскую науку, путался в военных терминах, зато умел ладить с начальством, становиться для него незаменимым помощником, стремился к славе и готов был ради этого рисковать жизнью. По натуре авантюрист и актёр, в экстремальных ситуациях капитан Фигнер моментально обращал на себя внимание. Патриотический подъём русского народа в борьбе с французским нашествием он как нельзя лучше использовал для самоутверждения и честолюбивых целей. Кайсаров уже немало слышал о геройстве Фигнера, о его блестящих подвигах, знал о его ценнейших для русских войск донесениях, считал Александра Самойловича патриотом, но при этом не мог пропустить мимо ушей и негативную информацию, поступавшую от других партизанских командиров и от агентов русской войсковой разведки. Многие отмечали необычайную жестокость Фигнера по отношению к пленным солдатам и офицерам наполеоновской армии, он лично и часто бесчестно, коварными способами убивал ничего не подозревающих пленников, его обвиняли в антисемитских настроениях и даже в казнях евреев. Бонапарт называл этого партизана «настоящим татарином».
       – А, Александр, мон шер амии! Очень рад нашей встрече! – протянул руку Кайсаров.
Он кривил душою – нагловатые проходимцы, хотя и добившиеся больших успехов на ниве патриотизма, вызывали у Паисия Сергеевича внутреннее неприятие, он недолюбливал комедиантов, чувствовал их неискренность и подозревал таких людей (хотя и действительно незаменимых для агентурной разведки) в каком-то подвохе. При этом Кайсаров понимал: артистическим индивидуумам всегда присущ эгоцентризм.
       –Я тоже рад, ваше высокоблагородие. Вы, я вижу, на штабной службе немало преуспели, – произнёс Фигнер. –  А мы всё ходим потихоньку в тыл к неприятелю, то под крестьян, то под его офицеров рядимся…
Кайсаров почувствовал язвительные нотки и скрытое самолюбование в словах артиллерийского капитана, но сдержался, не выдал себя.
       – Премного наслышан, Александр Самойлович, о ваших героических делах. Ваши подвиги достойны высокой награды, о вас после войны будут сочинять оды, – спокойно ответил полковник.
       – Ну так уж и оды… А впрочем, ещё надобно дожить до победы. Ведомо ли вам, Паисий Сергеевич, что Наполеон  обещает немалую награду за поимку партизан?
Кайсаров утвердительно кивнул:
       – Ведомо, капитан. Надеюсь вы будете осторожны, ибо ваши сообщения о неприятельских передвижениях и планах очень востребованы. Кстати, сегодня вы имели доклад самому светлейшему, а мне, по моей службе, ничего не хотели бы изложить?

Писарь продолжал старательно выводить буквы,перо скрипело, но чернила ложились на бумагу ровно, без клякс: «…Капитан Фигнер всё сие вместе с мельницею предал огню, равно как и множество ржи и фуража в окрестных деревнях… От чрезвычайного голода, неприятель, рассеясь большими партиями, ищет скрывающихся по лесам крестьян и, отнимая сначала их имущество, лишает их потом и жизни. Капитан Фигнер всех этих злодеев, ему встречавшихся, истреблял…»
Кайсаров в это время думал о своём: «Вот даже этот комедиант Сашка Фигнер приносит России больше пользы, нежели я. Да, надобно бить французов, а канцелярскими и секретными делами будет заниматься кто-то другой. Попрошусь в летучий армейский отряд, хочу лично воевать, а не на бумаге! Хорошо бы к гусарам попасть, к примеру, к подполковнику Денису Васильевичу Давыдову. Благороднейший человек, не то, что Фигнер! Я же был когда-то гусаром, я хотел бы служить в кавалерийском партизанском отряде…Так и скажу Михаилу Илларионовичу, решено!»

                3.


Армия Кутузова, отдохнув в Подольске, перешла в район села Тарутино, где главнокомандующий приказал построить хорошо укреплённый лагерь. Вскоре на берегах реки Нары закипела работа, да не только фортификационная: сюда подходили отряды ополченцев, новые воинские части, здесь проводилось обучение новичков, войска готовились к предстоящему изгнанию французов и их союзников из пределов России.
Главная штаб-квартира главнокомандующего расположилась тут же – в деревне Леташёвка
. Главком русских войск занимал один из самых просторных и богатых домов – деревенскую избу, в которой кроме горницы, где была приёмная Голенищева-Кутузова и где проводились совещания с генералитетом, помещений для канцелярии и штаба, имелась ещё маленькая комнатка – личные апартаменты светлейшего князя. Свою кровать старый полководец приказал поставить к отапливавшейся стене и велел затопить печь – пожилые люди начинают мёрзнуть уже в сентябре. В углу под образами, на лавке дремал рыжий хозяйский кот, и Михаил Илларионович мирно гладил его пушистую шёрстку, где-то за печкою стрекотал невидимый сверчок.В комнате господствовали покой и уют.
       – Ну что ж, Паисий, настало время нам расставаться, так? – начал разговор главнокомандующий. – Я давно уж вижу, что погрустнел ты, братец, намёки твои слышу: в войска хочешь, оставить меня, старика, желаешь… Я сей настрой твой внемлю: грызут тебя, полковник, недруги мои, да и по жарким делам ты соскучиться успел, кровь в тебе горячая бурлит, не можешь отсиживаться при мне, когда товарищи твои с Наполеоном бьются, гибель свою находят… Вот и Матвей Иванович за тебя хлопочет. Он хоть и пьяница, хоть сибарит, а вояка отменный и людей в корень зрит…
Паисий Кайсаров сидел напротив генерал-фельдмаршала на табурете и, держа спину прямо, будто в строю, не спускал глаз с говорившего.
       – Так я готов уж заменить тебя, Паисий, – продолжал светлейший князь.  – Предвидя оное, ещё осьмого сентября я выплатил тебе полугодовое жалованье, подумал о том, кто примет от тебя все дела, кои вверены заботам твоим были… Ну, что скажешь мне? Не жаль покидать благодетеля, уверен ли в дальнейшей судьбе своей?
Кутузов глядел на молодого полковника единственным блёклым левым глазом и, казалось, что вот ещё чуть-чуть, и из его недр родится непрошенная стариковская слеза. Кайсаров не шелохнулся, но его сердце разрывалось от целой бури чувств: жалости к своему многолетнему наставнику и другу, вины перед ним, радости от того, что Михаил Илларионович понял его и, вроде бы, не затаил обиды, благодарности за доброе отношение…
       – Благодарю вас, ваша светлость! Все годы вы были мне вместо отца, вы были для меня кумиром, идеалом, и я старался служить под вашим началом, исполнял все ваши и Отечеству нашему полезные поручения! Сих лет я не забуду до последнего моего вздоха! Но, простите меня, Михаил Илларионович, за дерзость мою: не позволяет мне более совесть исполнять штабные и канцелярские обязанности, устал я от них, и все помыслы мои теперь связаны со строевой службою. Я с радостью и превеликим стремлением приму любую должность в армии!
Кайсаров говорил искренне, горячо.
Генерал-фельдмаршал тяжело поднялся с лавки. Рыжий кот шмыгнул под кровать. 
       – Будь по твоему, полковник, имею надежду дожить до времён, когда увижу на плечах твоих генеральские эполеты…А пока готовься: по утру сдашь дела тому, кого назначу, и отправишься в корпус к атаману Платову, будешь в авангарде его служить. Там как раз великая нужда есть в строевых и непьющих – слышишь, Паисий! – трезвомыслящих офицерах. Приказ о твоём назначении Скобелев подготовит…Ну всё, мне ещё надобно отужинать и подумать кое о чём… Прощай!
Так свершилось: Кайсаров начал новую жизнь.

                У атамана Платова под Малоярославцем. 
 
                1.

        Бывают простые, невразумительные и незапоминающиеся сны, а иногда людям снятся удивительно яркие сновидения, их не хочется забывать. Паисий ещё долго думал о том, что увидел той ночью, и не мог постичь смысла своего сна.
…Майская душистая сирень низко склонила ветви, бьёт мелкими звёздочками цветов по лицу, по плечам, их так много – миллионы, а маленький Паисий – Паиска, как зовёт его дедушка Андрей Михайлович, всё лезет и лезет прямо через кусты, обильно разросшиеся вдоль родительского сада, пробирается на волю: туда, где брызжет светом и теплом ласковое весеннее солнышко, где можно без устали и пригляда бегать, орать, играть в любые игры, и никакой дядька-гувернёр, этот противный конопатый и занудливый немец, не поймает тебя, не вернёт к наскучившим домашним урокам по истории и литературе.
Паиска с трудом, но преодолевает живую изгородь и по отлогому, покрытому свежим после недавних дождей разнотравьем лугу бежит что есть духу вниз – к реке. За его ноги цепляется шелковистый изумруд молодой травы, и каждый жёлтый, как только что народившийся цыплёнок, гордо поднявшийся навстречу солнечным лучам одуванчик, каждая синенькая, нежная, как подарок эльфов, луговая фиалка останавливает мальчика, и словно тихо шепчет ему: «Куда, зачем ты бежишь? Остановись, посмотри, какие мы красивые! Мы созданы для того, чтобы радовать тебя, а ты нас, не жалея, топчешь…»
Мальчик не хочет слушать траву, он не видит тысячи бегающих в ней мурашей, жучков, паучков, букашек, он рвётся к воде. Почему к воде? Наверное потому, что всё живущее на нашей планете вышло из океана, из морей и рек, и всегда тянется к той живительной влаге, которую зрит перед собою. Паиска выбегает на высокий лесистый берег любимой реки Малый Ломовис, идёт вдоль речных изгибов. Над ним шумят сосны вперемешку с берёзами и вётлами, кое-где перед глазами вдруг возникают цветущие дикие яблоньки – будто невесты, все в белом одеянии цветов, иногда его душат своим терпким ароматом заросли черёмухи.
Паиска идёт меж деревьев и кустов, наступает на ландыши, топчет мышиные норки, смотрит через реку. За её холодными ещё водами, надругом, чистом от леса берегу, он видит вдали голубой купол со сверкающим крестом – это село Малое Гагарино, а за ним другая река – Большой Ломовис. Село скрыто расстоянием и садами, там поднимаются к облачному небу слабые дымы – это крестьяне топят печи, готовят обед. Внезапно раздаётся протяжный, вибрирующий басовитый звук; он приближается и врывается мальчику в уши, оглушает его – это ударил церковный колокол, зовёт прихожан на праздничную службу. Ага, сегодня праздник!
Но вот Паиску подхватывает какая-то неведомая, но добрая, не причиняющая никакого вреда сила; он не чувствует её, он просто, словно бестелесный – одни глаза и уши – дух, взмывает вверх. Мальчик летит высоко-высоко, и под ним простирается красочная панорама: искрящиеся на солнце, извивающиеся меж зелёными лугами, вспаханными квадратами полей и небольшими участками сохранившихся древних лесов две реки, два Ломовиса; с высоты птичьего полёта видны проплывающие, отражённые в воде молочные пятна облаков, между ними – тёмные косяки рыбы; реки медленно текут и впадают в более крупную Кашму, там большое село Байловка. Паиске страшно улетать так далеко от дома, и он взмахивает, как птица, руками-крыльями и поворачивает назад. Вот и Коршуновка, а за малым леском – родное Грибоедово, посреди сада стоит совсем миниатюрная сверху помещичья усадьба.
Мальчик делает непонятное ему самому усилие и опускается прямо на лужайку перед одноэтажным, с четырьмя классическими колоннам и треугольным фронтоном, с маленькой верандой белым зданием – это родительский дом, в нём мальчика ждут мама, папа, дедушка и братья Петя, Миша и Андрюша. Паиска стремглав приближается к летней веранде, толкает застеклённые, с медными ручками двустворчатые двери, но они почему-то не открываются, тогда он бежит к центральному входу, но и там всё закрыто. Мальчика охватывает ужас: где все, по какой причине он остался один? Страх леденит сердце, руки и ноги не слушаются, из груди рвутся наружу громкие рыдания.
Но что это? Вдруг перед Паиской возникает брат Андрюша. Он весело смеётся и манит мальчика за собою. Сразу становится спокойно, хорошо. Ребята идут в круглую беседку-ротонду над рукотворным прудом, смотрят на плавающих там домашних гусей, потом Андрюша зачем-то убегает к конюшне, и Паиска следует за ним. И тут происходит нечто совсем фантастическое, кошмарное: когда старший брат оказывается перед воротами в конюшню, внезапно блещет огненная вспышка – будто яркий алый цветок раскрыл свои жаркие лепестки, и там, где только что жизнерадостно улыбался, размахивал руками брат Андрей, была только дымящаяся яма. К горлу Паиски вновь подступил комок, тело опять сковал ужас, на глаза навернулись слёзы, он застонал и … проснулся.
Полковник Кайсаров, завернувшись в плащ, лежал на соломе в крытой тентом обозной повозке. Он не сразу понял, как здесь очутился, где находится, поэтому приподнялся и выглянул наружу. Кругом тьма, какие-то заросли, вон между деревьев маячит непонятная чёрная фигура. Кайсаров коснулся рукой своего лба – потный. «Ага, так мы же в лесочке на правом берегу реки Лужа, под Малоярославцем. Генерал Платов собирается ночью 13 октября начать наступление, я измаялся за день, прилёг немного отдохнуть, и мне приснился странный сон… – вспомнил полковник. – Мне снились родные тамбовские места, моршанское поместье отца «Никольское», брат Андрей… Кажется, что-то случилось с Андреем? Ах, да, его поглотил взрыв…Чушь какая-то! Это он на Бородинском поле, возле Курганной высоты, говорил о том, что хотел бы умереть быстро и красиво – от взрыва, как граф Кутайсов… Андрей – личность романтическая, он поэт, любитель красивой словесности. Вот будет время, надобно проведать его, чтобы ужасы не снились…» 
Паисий Сергеевич спустился на землю – и в прямом, и в переносном смысле. Конечно сон закончился неприятностью, Кайсаров даже вспотел и, вероятно, стонал, но ведь это всего лишь сновидения, стоит ли придавать им большоезначение? Нет, надо заняться делом, хватит думать о ерунде!
Полковник подошёл к маячившей фигуре.
        – Кто идёт? – последовал громкий, таивший в себе угрозу окрик.
       – Свои. Полковник Кайсаров, – ответил часовому Паисий Сергеевич.
Проверив посты своего 20-го егерского полка, Кайсаров пошёл к расположению казачьих частей генерал-майора Иловайского.
По небу быстро бежали полные октябрьской сырости тучи, между ними то прятался, то выпрыгивал их них, словно играючи, молодой полумесяц. Недавно прошедший дождь оставил свои капли на ветвях деревьев и кустов, и они при каждом вздохе ветра шлёпались на мокрую землю, на и без итого блестевшие при лунном свете, намокшие пучки поредевшей травы и прелые кучи опавшей листвы.
Приближалась полночь.
Оскальзываясь и спотыкаясь, полковник выбрался из тёмных, росших вдоль реки зарослей на более светлую луговину, где остановились на бивак донские казаки. Они успели нарубить шашками всевозможных веток и устроить себе шалаши, их стреноженные кони безмятежно паслись неподалёку. В центре лагеря высилась командирская палатка, вокруг неё горели костры, около них сидели дежурные.
Когда Паисий Кайсаров вошёл в палатку, там уже был гость – сам командующий Донским корпусом генерал от кавалерии и войсковой атаман Платов. Хозяин – плотный, крепкий на вид генерал со спокойным, смелым взглядом и седеющими пышными усами и бакенбардами – обернулся на вошедшего.
       – А, ваше высокоблагородие, вы сами изволили явиться? А то уж я хотел посылать за вами.
Это был генерал-майор Алексей Васильевич  Иловайский 3-й, походный атаман Всевеликого войска Донского, собравший для армии Кутузова казаков-ветеранов, которые воевали ещё вместе с Суворовым. Объясняя Михаилу Илларионовичу причины своего добровольного возвращения в войска, старики заявили: «А чтобы наших казачат научить уму-разуму. Они, ведомо, шашками-то махать научились, токмо сие не главная суть. А суть в манёвре, дабы знал казак, куда и зачем идёт, дабы смекалкой брал, а те токмо силою. Нам сию науку сам Ляксандра Васильич Суворов, царствие ему небесное, преподал!»
В палатке горели свечи, на лавке у стола сидел войсковой атаман Платов. Матвей Иванович хмурил брови, рассматривал карту местности.
       – Садитесь, Кайсаров, к столу, – вместо приветствия произнёс Платов. – И ты, Алексей Васильич, садись.
Паисий Сергеевич чувствовал настороженность, с которой относились к нему в корпусе, сам атаман обращался к полковнику на «вы», а в донесениях в штаб Кутузова величал его «известный вам господин Кайсаров», но разве могло быть иначе? К новичкам везде такое отношение, доверие заслуживают делами, и для этого нужно время.
Атаман подождал, пока его подчинённые заняли места на свободных лавках, и продолжил.
       – Гневается на нас светлейший князь Михайла Ларионыч, упрекает в бездействии в боях за Малоярославец, а ныне повелел непременно произвести ночную вылазку, дабы побеспокоить Наполеона. О сей атаке вы, господа, уже знаете, осталось уточнить её направление. По моему распоряжению два отряда выступят к Боровску и Медыне, а вы пойдёте со мною на Городню.
Матвей Иванович показал на карте направление предстоящей вылазки. Он был совершенно трезв и говорил мало, ни Иловайский, ни Кайсаров не услышали от своего начальника главного – о задачах. Если казаку Иловайскому 3-му такое положение вещей казалось обычным, то для Паисия Сергеевича, привыкшего к чёткому штабному планированию операций, к использованию данных разведки, многие действия казачьего корпуса Платова вызывали удивление. Поэтому он не удержался и спросил:
       – Ваше высокопревосходительство! Позвольте узнать: а что говорят наши разведчики?
Генерал от кавалерии сурово взглянул Кайсарову прямо в глаза и вдруг порозовел.
       – Господин полковник! Я взял вас по просьбе вашей в свой корпус не для того, дабы вы сомнения в распоряжениях моих выражать изволили! Коли я сказал, что идём на Городню, так тому и быть! А кого мы там встретим и с кем сразимся, сие видно будет!
       – Простите, ваше высокопревосходительство, я не сомневаюсь в ваших приказах! Этого больше не повторится! – вскочил с лавки и вытянулся по стойке «смирно» Кайсаров.
Он действительно раскаивался в своей придирчивости, ему совсем не хотелось ссоры с командующим Донским корпусом. Кайсаров уже почти две недели служил у Платова, но впервые его полк брали для какого-то хотя и таинственного, но, по всему видно, серьёзного дела. У него до этого дня (скорее ночи)появлялись невесёлые мысли о том, что, может быть, им совершена ошибка: Паисий Сергеевич не получил от атамана ни летучего отряда, ни даже кавалерийской части, его назначили командовать пешими стрелками – 20-м егерским полком. Конечно, полковник мечтал одругом, но понимал: лучше быть в пехоте, но в действующих войсках, а своё будущее надо ковать собственными силами и способностями, атаман Платов ещё не видел его, Кайсарова, в деле, поэтому доверил ему егерей – для начала… 
       – Вот то-то же, ваше высокоблагородие! И впредь попрошу выполнять мои приказания без этих ваших штабных и канцелярских выкрутасов. У нас, у казаков, свои правила имеют место быть, а кому не нравится– скатертью дорожка, мы силою никого у себя не держим, – сказал назидательным тоном войсковой атаман.
На самом деле Платову, конечно же, было известно, что французы подтягивают к Малоярославцу, где шли жаркие бои, артиллерию, что по дороге из города Боровск туда двигаются обозы, и решил нарушить планы Наполеона, а заодно вернуть доверие Кутузова к казакам.


                2.

Войска выступили ещё в темноте: впереди осторожно пробирались казачьи дозоры, за ними – кавалерия Платова и Иловайского 3-го, в арьергарде – егеря Кайсарова. Соблюдая тишину, они переправились на левый берег Лужи.
       – Ваше  превосходительство! По дороге от Боровска идут хранцузы! – подлетел к Иловайскому бывший в одном из дозоров урядник Поддужный.
Алексей Васильевич моментально доложил войсковому атаману Платову: разведчики обнаружили впереди неприятеля. Послали и за полковником Кайсаровым. Совещание было недолгим.
       – Бери своих казаков и бей по обозу, – сказал Матвей Иванович походному атаману Иловайскому. – Особо гляди за пушками, забери все и переправляй через реку на наш берег. Ну а вы, полковник, – повернулся Платов к Кайсарову, – вы оставайтесь-ка в сих кустах, да прикрывайте переправу через Лужу. Будет надобность, ударите по неприятелю.
Это была та знаменитая атака Платова под Малоярославцем, которая вошла потом в анналы Отечественной войны 1812 года.
Ночной мрак воровато убегал на запад, в той стороне ещё блестели звёзды, а на востоке, из-за горизонта, уже пробивала себе дорогу златокрылая, в пунцовом плаще богиня зари Аврора.
Казачьи отряды неожиданно выскочили из растущих вдоль Лужи зарослей на тракт и с гиканьем, со свистом понеслись на врага. В предрассветном октябрьском тумане французские артиллеристы, доставлявшие орудия в Малоярославец, и солдаты-обозники приняли казаков за сущих дьяволов, они выпучили глаза и с открытыми ртами смотрели на летевших к ним всадников, мало кто из них успел схватиться за оружие, многие тут же сдались на милость победителя.
       – Гоните пушки к Луже и переправляйте в наш лагерь! – приказал генерал-майор Иловайский.
Пока одни казаки уводили с дороги захваченные орудия, другие занялись грабежом обозного имущества.
       – Э, гляди-кось, Фёдор, чего я нашёл! – поднял над головою свёрнутое, но без чехла шёлковое французское знамя Матвей Поддужный. – Вот то трофей, так трофей!
Фёдору Голутвину некогда было восхищаться успехами друга: он рылся в большом, окованном по углам железом деревянном сундуке, вытаскивал одну за другой какие-то дощечки.
       – Боже, Иисусе правый! Ну, супостаты, ну, нехристи окаянные! Иконы наши православные из храмов вывозят! Да за такие дела!..
Голутвин потянулся к шашке, оглянулся – кого бы зарубить, наказать за нанесённую обиду? Вдруг он увидел, как в розовеющем утреннем полусвете вдали на дороге показались какие-то всадники.
       – Французы! Станичники, по коням! – закричал один из казачьих офицеров.
Казаки побросали трофеи (кроме Матвея Поддужного – он быстро оторвал французское знамя от древка и сунул его в седельную сумку) и ринулись навстречу неприятельским кавалеристам – трём конным взводам, охранявших выехавшего на рекогносцировку императора Франции Наполеона Бонапарта. Конвой обнажил сабли, но неподвижно стоял на месте.
       – Это казаки, ваше величество! Вам необходимо вернуться в ставку, – обратился к своему повелителю генерал Коленкур. 
       – Не может быть! Я думаю, что это ошибка! – сказал Наполеон.
Он выглядел обескураженным: ещё ни в одной завоёванной им стране ему никто так грубо не угрожал смертью.
Казаки приближались, и свита французского императора всё настойчивее уговаривала его спасаться бегством. Наполеон внял этим увещеваниям и уехал. «Ах, эта Россия такая варварская страна, настоящая монгольская орда! Тут кого ни возьми, татарин, а что кроме жестокой дикости можно ожидать от татарина? Но всё же мне придётся позаботиться о том, чтобы не попасть к дикарям в плен. Живым они императора французов не получат! Надо заказать доктору Ювану яд…» – подумал он.
Только после того, как Наполеон и сопровождавшие его маршалы и генералы отъехали на безопасное расстояние, императорский конвой схватился с казаками.
       – Руби нехристей! Эти гады осквернили православные храмы! – кинулся вперёд возмущённый тем, что нашёл во французском обозе, разгневанный Голутвин.
Он и его товарищи, орудуя пиками и шашками, скоро смяли эскадроны наполеоновской кавалерии, и совсем добили бы их, но тут прискакал офицер из штаба Иловайского и приказал отступить.
       – Не преследовать неприятеля! Взять пушки и пленных и переправить через реку!
Казачьи отряды рассеялись по всему берегу Лужи: одни уводилипрочь колонну пленных французов, увозили три десятка захваченных орудий, другие прикрывали их отход.
На Боровском тракте завязалась нешуточная схватка: на казаков напирали присланные Наполеоном конные гвардейские гренадеры маршала Бессьера и полк польских улан.
       – Ну, что, станичники? Покажем ляхам, у кого пики острее? – расправил густые усы генерал-майор Иловайский 3-й.
Походный атаман бросил свои донские сотни на поляков: казачья лава, выставив вперёд длинные пики, с рёвом налетела на стройные ряды улан. Польские кавалеристы тоже ощетинились пиками, но бой с казаками оказался для многих из них последним.
       – На-ка, получи сей гостинец! – выдохнул Поддужный, когда на полном ходу, ловко увернувшись от пики польского кавалериста, подбросил своё копьё в воздух, поймал и, метнув во врага, пронзил его насквозь – точно в грудь.
После пик пошли в дело клинки. Казаки лихо, виртуознорубили шашками направо и налево, отбивали выпады польских конников и наносили им тяжёлые увечья. Придорожный глинистый грунт и увядшую траву  топтали лошадиные копыта, смешивалиих с пролитой человеческой кровью. Уланский полк польской, союзной Наполеону армии понёс в то утро колоссальные потери.
Казаки так и не сумели переправить все отбитые у неприятеля пушки через реку Лужа. За ними в погоню бросились конные гвардейские гренадеры французского маршала Бессьера, а изнурённые ещё до того вражеские лошади просто не имели сил быстро везти груз, поэтому пришлось их оставить. Но одиннадцать орудий всё-таки удалось доставить к переправе, казаки уже загнали лошадиные упряжки на мелководье, когда на них ринулись подоспевшие эскадроны Бессьера.
Поздний осенний рассвет подходил к своему завершению, туман растворялся в окружающем прохладном воздухе, спрятанное за плотным облачным покровом светило поднялось уже довольно высоко. Начал моросить мелкий неприятный дождик. Над зарослями вдоль реки взлетела чёрная стая ворон и кружилась, оглашая окрестности мерзким гортанным криком.
«Ночью мне тоже приснилась река, мой родной Малый Ломовис. Здешняя Лужа чем-то напоминает его, только у нас мало ворон, потому что мой отец, Сергей Андреевич, приказал крестьянам изводить этих птиц. Очень уж он оных стервятников не любил, насмотрелся на них в свою походную бытность», – подумал Паисий Кайсаров, прячась со своими солдатами в кустарнике рядом с бродом, по которому воины атамана Платова с трудом переправляли на другой берег отбитые у французов трофеи – орудия и обозные фургоны. Он ещё вспомнил стервятников над полем сражения у Рущука, потом поразмышлял о превратностях человеческой судьбы: тогда, два года назад, он, Кайсаров, советовал Кутузову послать против наступавших турок егерский полк, а ныне он сам командует егерями. Как справится он и его подчинённые сегодня, кто знает?
       – Ваше высокоблагородие, супостаты! – прервал размышления своего командира унтер-офицер Нил Фролов.
Когда полковник знакомился с полком, выяснилось, что в его составе служили несколько солдат – уроженцев Тамбовской губернии. Черноусый и подтянутый красавец Фролов сразу понравился Кайсарову – за человеческие и служебные качества, и Паисий Сергеевич приблизил его к себе. К тому же говорили, что Нил – самый меткий стрелок в полку.
Своих егерей Кайсаров не только рассыпал по кустам рядом с переправой, он приказал им замаскироваться, и солдаты стали невидимыми – нацепили на кивера ветки с жёлтыми листьями, прикрылись речным камышом. Спешившие атаковать застрявших в воде казаков конные гвардейские гренадеры были в полной уверенности, что брод на реке никто не охраняет, и им достанется лёгкая добыча.
  – Давай, Егор, давай, гони лошадей! – кричал казачий хорунжий, сидя на коне и показывая дорогу по илистому дну Лужи двум упряжкам с пушками.
Взобравшийся на козлы передней упряжки казак по имени Егор изо всех сил стегал двух плохоньких крестьянских лошадёнок, но клячи совсем выбились из сил, никак не могли сдвинуть тяжёлые французские орудия, четверо казаков, завернув штаны выше колен, упираясь босыми ногами, толкали в воде колёса, а они еле вращались, и над рекой далеко разносилась отборная казачья брань. На левом берегу своей очереди ждали ещё две пушки и фургон с провиантом, а на правом суетилась, готовилась отражать атаку приближавшихся к переправе французов ещё полусотня казаков.
Когда кавалеристы Бессьера вплотную приблизились к песчаному спуску на переправу, и уже были прекрасно видны их разгорячённые скачкою, боем и ожидавшейся скорой победою красные лица, полковник Кайсаров приподнялся и хладнокровно скомандовал – так громко, чтобы его слышал весь полк:
       – По неприятелю залпом пли! 
Краем глаза Паисий Сергеевич уловил красный язычок пламени, вырвавшийся из ствола ружья, которым целился во врага лежавший рядом с ним Нил Фролов, потом по ушам ударил грохот залпа, и полковник увидел: почти все скакавшие в первом ряду французские гвардейцы вывалились из сёдел и, словно тряпичные манекены, попадали под копыта несущихся следом рядов или, повиснув в стременах вниз головами, уже совершенно безобидные, стали просто грузом для их коней.
       – Беглым огонь! – снова прокричал Кайсаров, хотя знал, что теперь, как он заранее условился с командирами рот, его никто уже не слушал, стрелки занялись привычным для них делом: пока одни перезаряжали ружья, другие открыли стрельбу – без общего приказа, самостоятельно.
Стрелки били метко и густо, и противник, бросив раненых, развернулся и показал спину. Для егерей это было лучшим подарком, удовольствием, они повскакали из своих укрытий, выскочили из кустов на луг и, как в тире, расстреливали убегавшую французскую элитную кавалерию.
Пушки и часть обоза переправились на правый берег Лужи, захваченное Поддужным вражеское знамя присоединилось к другим боевым трофеям казачьего корпуса.
       – Вот ныне мы молодцы! Вот какая у нас удачная вылазка против неприятеля учинилась! – радостно воскликнул атаман Матвей Платов. – Одиннадцать пушек, знамя, много пленных и кое-какое барахлишко взяли! Его светлость князь Михайла Ларионыч доволен будет сим успехом и, глядишь, обиды свои на казаков забудет!
Не преминул генерал от кавалерии похвалить и егерский полк – правда, не его командира:
      – А каковы егеря-то наши? Вот удружили казакам, так удружили! Так и напишем светлейшему: мол, стрелки 20-го егерского полка встретили неприятеля плотным ружейным огнём и тем способствовал переправе пушек через реку…
О том, что казаки Иловайского 3-го упустили в то утро самого Наполеона, в корпусе узнали позже – из показаний пленного французского офицера.
      – Вот грех-то какой, самого амператора Бунапартия могли бы взять… – огорчился урядник Поддужный. – Порубали бы его в капусту, да и войне бы конец! А так – одно расстройство…
     –  А кто виноват? Мы что ли, простые казаки? Нам велено было пушки захватить, обоз пошерстить, мы токмо о сём и помышляли. Да и темень ещё была, не разглядели мы Бунапартия, – отозвался Голутвин.
Командир егерей Паисий Кайсаров не обижался на Платова, он чувствовал: старый атаман доволен результатами того боевого крещения, которым он испытал штабного полковника, несостоявшегося генерала в бою на реке Лужа, но не считает нужным раньше времени его хвалить, собирается устроить Кайсарову новые проверки.
Так и вышло.

                Преследуя неприятеля


                1.


На рассвете 14 октября 1812 года, в день Покрова Пресвятой Богородицы, главнокомандующий соединёнными русскими армиями светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский, помолившись, поднял войска и повёл их южнее Малоярославца – на деревню Гончарово и Детчино, чтобы взять под контроль все дороги, ведущие на Калугу и Медынь. В тот же день Наполеон пошёл со своёй Великой армией из Боровска на Городню, а затем повернул на север, на Можайск – на разорённую его солдатами Старую Смоленскую дорогу. Это был путь к гибели.
Узнав об этом, 15 октября генерал от кавалерии и войсковой атаман Платов вызвал к себе полковника Кайсарова.
       – Вот что, полковник. Получил я донесение, будто Бонапарт ретируется на большую дорогу, дабы уйти на Смоленск. Сие весьма важное известие, оно порадует и нас, и светлейшего князя Смоленского Михайлу Ларионыча, ибо означает: бежит француз от русских по своим же поганым следам, и ожидает его бескормица и наша святая месть! Поелику посылаю я вас, господин Кайсаров, узнать о том обстоятельно, подробнее. Ведаю, в делах разведки вы не новичок, а посему уверенность имею и уповаю на скорый успех. Берите у Иловайского два десятка казаков и с Богом!
Паисий Сергеевич сразу смекнул: это очередное проверочное задание. Поэтому он отнёсся к нему со всей серьёзностью. В разведку с ним поехали лучшие, в том числе урядник Матвей Поддужный, рядовые казаки Фёдор Голутвин и Егор Антипов, а также егерь унтер-офицер Фролов – оказалось, что кроме снайперских способностей, у Нила были и кавалерийские навыки.
 – Да я ж родом с села Вячка, из-под Кирсанова, а мой папаша у господ князей Долгоруковых лошадок ихних объезжал. Вот папаша, земля ему пухом, и меня, мальца, к энтому делу приучил. Я у их сиятельств три года в наездниках служил и на охоту они меня брали, дюже я стрелять наловчился,  – объяснил Фролов.
Почему крестьянин из Вячки попал в рекруты и стал солдатом, Кайсаров не спросил – не всё ли равно? Главное, что на унтер-офицера он мог рассчитывать, в случае боестолкновения с неприятелем лучшего стрелка трудно было найти.
Полковник переоделся в мундир французского капитана, и маленький отряд отправился вслед за отступающей армией Наполеона.
Дорога шла по берегу реки Протва и затем сворачивала на Верею и на Можайск. Вдоль неё тянулись вспаханные поля и теряющие золотой осенний наряд смешанные леса, низины перемежались с холмами.
Погода с самого рассвета выдалась отвратительная, хотя и соответствовала сезону: довольно обильный холодный дождь с усердием фанатика поливал и без того мокрую суглинистую землю, превращал дороги и тропы в осклизлую кашу, гнул тяжестью своих капель тонкие ветви деревьев и кустов; переменный порывистый ветер то затухал, прятался в неведомую засаду, то вдруг возрождался, наскакивал, как свирепый разбойник, на всё, что попадалось ему на пути, и тогда сорванные им сырые жухлые листья и трава летели на лесные полянки и опушки, уносились в поля, падали в мрачные стылые воды озёр и рек, под ноги пробиравшимся по дороге или вне её людям.
Предусмотрительно накрывшись трофейными накидками и плащами, разведчики полковника Кайсарова осторожно, объезжая населённые пункты, двигались вперёд – то по тракту, то по зарослям вокруг него.
Короткий октябрьский день давно уже перевалил за середину, когда прискакал дозорный – очень глазастый и ловкий казак Егор Антипов.
       – За поворотом, в буераке, застряла карета. Чую, хранцузы энто, и важные небось! – доложил он командиру отряда. 
       – Приготовиться к захвату! Подъезжаем молча, дабы не распознали нас! Говорить буду я, а унтер-офицеру Фролову особое дело: подберись поближе и возьми на мушку самого опасного из врагов. Чуть что, сразу стреляй!
Кайсаров не сомневался: впереди точно враги, больше в этих краях никто в такую погоду в карете не поедет.
Нил Фролов отъехал немного правее дороги и, привязав лошадь к кустам, спешился и скрылся – исчез за стеной дождя. После этого отряд выстроился в ровную колонну – чтобы было похоже на эскадрон французских кавалеристов – и рысью поскакал в указанном направлении. Через некоторое время казаки выехали на край глубокой и широкой лощины, которую пересекал тракт, и увидели внизу небольшую, но вздувшуюся, ставшую из-за дождей полноводной речушку. Она протекала ровно по середине лощины, и через неё шла дорога, но моста не имелось, и в воде застрял экипаж. Вокруг него суетились трое всадников в драгунской форме: бросив коней, они толкали карету. Один драгун оставался на ближнем берегу и держал на мушке своего карабина спуск к переправе, сидевший на козлах солдат-кучер методично хлестал упряжных лошадей. Сомнений не оставалось – это были французы.
Паисий Кайсаров решительно направил коня к незнакомцам, казаки двинулись за ним. Дождь нещадно хлестал по лицам и одежде, и разобрать издалека, кто есть кто, мог не каждый.
       – О, ля, ля! Как вас угораздило попасть в такую передрягу, господа? – весело, непринуждённо обратился полковник к сразу насторожившимся французам.
Безукоризненный французский язык Кайсарова не вызвал у драгунов никаких подозрений, но тот, что оставался в пешем карауле, всё ещё держал карабин наготове, хотя уже ни в кого не целился.
 – Добрый день, друзья! Вам явно не помешает помощь моего эскадрона! – специально расстёгивая на груди прикрывавшую её накидку, показывая мундир французского офицера, крикнул Паисий Сергеевич и правой рукой незаметно взвёл курок спрятанного слева за поясом пистолета.
В карете распахнулась дверца, и из неё выглянул бледный рыжеволосый офицер с эполетами полковника.
 – Ах, как вы вовремя, сударь! Нам самим трудно выбраться из этой дурацкой реки, к тому же вокруг рыщут русские партизаны! – воскликнул француз.
Паисий Сергеевич приблизился почти вплотную к карете, когда сидевший выше всех, на месте кучера, солдат вдруг схватил ружье и завопил:
       – Тревога! Это партизаны!
Караульный драгун и сам уже понял свою ошибку и, моментально вскинув свой кавалерийский короткоствольный карабин, прицелился в Кайсарова. Но тут грохнул выстрел снайпера Фролова, и часовой мешком рухнул на глинистый берег, Паисий Сергеевич выхватил пистолет и в упор пальнул в кучера, тот выронил ружьё и стал заваливаться набок – пуля угодила ему прямо в глаз. Всё остальное произошло в считанные секунды: стоявшие по колено в реке французы ничего не успели предпринять, когда их с гиканьем окружили казаки, поспешивший укрыться внутри экипажа рыжий полковник только попытался прикрыть дверцу, а Кайсаров уже просунул в оставшуюся щель второй заряженный пистолет.
       – Сдавайтесь, господин полковник!  Сопротивление бессмысленно! – произнёс Кайсаров по-французски.
Потом пленных вывели из лощины, посадили на их собственных коней и увели подальше от места захвата. На переправе остались два трупа и сиротливо стоявшая в воде карета. Через пять вёрст начался лес, и Паисий Сергеевич приказал остановиться: во-первых, лошади устали, а, во-вторых, полковнику не терпелось провести допрос захваченного французского офицера.
       – Из какой вы части, господин полковник? – спросил Кайсаров. – Советую вам отвечать, иначе я прикажу вас расстрелять – как бешеного пса!
Он спешил узнать главное: о маршруте отступления Великой армии, имя и фамилия француза его  совсем не интересовали, пусть их выясняют в штабе Платова.
       – Я офицер штаба маршала Даву, послан для связи с корпусом маршала Понятовского. Мы приняли вас за эскадрон польских улан, к сожалению, из-за дождя не разглядев ваших дьяволов казаков! – высокомерно заявил рыжеволосый полковник, показывая глазами на сторожившего его Поддужного.
       – Это чего, он на казаков лается? Да я сей момент срублю твою башку, как кочан капусты! – схватился за шашку урядник.
Как он распознал во французской речи слова «казаки»и «дьяволы» – неизвестно.
       – Тихо, тихо, станичник! – бросился утихомиривать товарища Егор Антипов. – Ешо нарубишься, будя!
       – Куда направляется армия вашего императора? – продолжил допрос пленного Паисий Сергеевич.
Выяснилось: Наполеон действительно не рискнул более пробиваться в богатые провиантом и оружием южные губернии России, его авангард – польский корпус маршала Понятовского – повернул к Верее и пошёл по Старой Смоленской дороге, главные силы французов идут к Вязьме.
К вечеру отряд Кайсарова вернулся в лагерь Платова, и полковник доложил атаману всё, что узнал от пленного. Матвей Иванович тут же двинулся со своими полками в поход, чтобы преследовать французов и бить их с тыла, и послал одного из офицеров в штаб главных сил русской армии. Дежурный генерал Коновницын принял сообщение Платова и передал его главнокомандующему Голенищеву-Кутузову. С этого времени наполеоновские войска непрерывно преследовали казаки: разрушали переправы через реки, атаковали арьергард, перехватывали обозы с провиантом и оружием, не давали французам покоя ни днём, ни ночью.
…………………………………………………………………………………..



                Бой за Смоленск. Изгнание Наполеона из России

– Ай да молодец этот Кайсаров! Как он всыпал Богарне под Смоленском! А всё моя заслуга в сём: взял к себе в корпус талантливого офицера, вразумил его примером нашим, казацким, и поставил в самое что ни на есть пригодное ему место! – воскликнул генерал от кавалерии атаман Платов.
Матвей Иванович в последние недели ожил: без передышки преследовал со своим корпусом бегущие войска Наполеона, бил и громил отставшие части противника, захватывал обозы, тысячи пленных, иной раз ему даже некогда было приложиться к любезной сердцу рюмке горчичной водки. Воспылав стремлением показать Кутузову свои возможности, реабилитироваться за прошлые промахи, не слишком грамотный атаман стал часто писать главнокомандующему о подвигах донских казаков, посылал донесения в Главный штаб русской армии, в которых расхваливал роль казачьих войск, а значит – и свою собственную. Казалось, у Платова появилась цель в жизни. Михаил Илларионович правильно оценил настроения своего старинного соратника, и 29 октября 1812 года указом царя Матвея Платова возвели в графское Российской империи достоинство. Новоиспечённый граф не переставал хвастаться, напоминать окружающим о своей значимости.
Командир 20-го егерского полка Паисий Кайсаров быстро завоевал расположение к себе как стареющего атамана, так и своих солдат. Егеря увидели в молодом начальнике не только храброго, самоотверженного офицера, но и заботливого, приятного человека, они полюбили полковника и готовы были идти за ним в огонь и в воду.
В боях за Смоленск Паисий Сергеевич действительно отличился.
Когда в ночь с 30на 31 октября корпус вице-короля Италии генерала Богарне вошёл в город и, напоровшись на обосновавшиеся здесь на несколько часов раньше главные силы Платова, начал жечь Смоленск и отступать на запад, казаки и егерский полк Кайсарова бросились преследовать итальянцев. У села Звениха арьергард вице-короля попытался закрепиться, прикрыть отход основных сил корпуса, но тут подоспели русские егеря и орудия донской конной артиллерии и разгромили неприятеля. Арьергард Богарне понёс огромные потери, полковник Кайсаров захватил две пушки и тысячи пленных, вся дорога от Смоленска была завалена трупами итальянских солдат и офицеров.
Недалеко от села Помогайлово остатки арьергарда вице-короля Италии засели в густом лесу и обрушили на преследовавших их казаков ружейный  огонь.
– Ребята! Не дадим неприятелю ни пяди русской земли, выбьем его из леса и погоним дальше – вон из России! – обратился полковник Паисий Кайсаров к своим стрелкам.
– Так точно, сделаем, ваше высокоблагородие! – пообещал за всех унтер-офицер Нил Фролов.
Он ещё помнил Суворова и его науку: «каждый воин должен знать манёвр своего войска», привык доверять хорошим командирам и за добро платить добром.
По лесу ударили пушки донской конной артиллерии, превращая еловые стволы в щепки, и в тот же миг Кайсаров бросил батальон егерей в атаку. Четыреста стрелков ворвались в заросли с флангов и устроили там тир: наполеоновские солдаты, словно мишени, валились один за другим.
– Примкнуть штыки! В атаку, братцы!
Паисий Сергеевич лично повёл стрелков в бой. Он оказался скоротечным: не выдержав артиллерийского обстрела и натиска егерей, итальянцы в страхе, бросая раненых и оружие, выбегали из лесной чащи на тракт и устремлялись прочь. Егерский полк Кайсарова погнал их по дороге, и только наступившая темнота помешала русским добить арьергард Богарне.
Всю ночь, как и в предыдущие дни, хлопьями падал сырой снег. Холодный ветер срывал с солдат кивера, пробирался под шинели.
Промокшие, озябшие и усталые казаки и стрелки остановились на ночлег, разожгли костры. Недалеко от них горели огни вражеского бивака. Вдали полыхало зарево – это подожжённый по приказу итальянского вице-короля Смоленск молил о помощи.Там ещё господствовали наполеоновцы – итальянская гвардия Богарне и потрёпанные корпуса маршалов Даву и Нея.
Утром 3 ноября 1812 года граф Платов принял решение полностью освободить древний русский город-крепость. Соединив у предместий Смоленска все казачьи полки, Матвей Иванович приказал начать обстреливать неприятельские позиции из орудий донской конной артиллерии. Вице-король генерал Богарне во главе своих гвардейцев оставил город и пошёл к большому селу Красное. Оборонять город остался пятнадцатитысячный отряд Даву и Нея.
– Люб ты мне стал, Кайсаров, люб! А посему доверю-ка я тебе свой авангард. Возьми под командование три казачьих полка, сотню пеших казаков, артиллерию и, конечно же, егерей и атакуй Петербургский въезд в Смоленск. Возьмёшь форштадт – слава тебе, а не возьмёшь – всё одно отвлечёшь на себя внимание французов и сим поможешь другим нашим войскам.
Матвей Иванович уже опохмелился и чувствовал прилив энергии и креатива. Он впервые доверил авангард своего Донского корпуса и во многом судьбу крупного сражения новичку – бывшему штабисту. Паисий Сергеевич не имел права опозориться.
– Так точно, ваше сиятельство! – ответил полковник Кайсаров и сразу же занялся подготовкой наступления на северные окраины Смоленска.
Его не удивило то, что атаман перешёл в общении с ним на «ты», воспринял это как высшую степень доверия.
Сизые тучи изрыгали на землю мелкую морось вперемежку со снегом. Все дороги замело, но под снежным покровом ещё не замёрзший грунт грозил превратить их в мерзкую кашу.
Впереди маячила вся в белом Покровская гора, а перед нею – домишки мещан. В центре города, за прочными крепостными стенами, были видны позолоченные купола церквей, высокие башни древнего детинца – Королевской крепости, кое-где в небо поднимались, будто печные дымки, серые шлейфы – свидетели недавнего пожара. Над Смоленском кружили, оглашая окрестности гортанным тревожным криком стаи чёрных ворон и галок. Они чувствовали приближавшуюся трагедию.
– Братцы, в штыки! – скомандовал полковник Кайсаров, и 20-й егерский полк, как один человек, как единый могучий организм, как отлаженный железный механизм, пошёл в наступление.
– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – кричали егеря, и этот боевой призыв всколыхнул, казалось, весь мир, планета повернулась под ударами сотен натруженных солдатских ног и закрутилась быстрее – навстречу бегущим батальонам.
Штыковая атака стрелков удалась – противник оставил заставу и перебежками, отстреливаясь, побежал к воротам города, французские солдаты столпились у крепостной стены. Примчавшаяся батарея казачьей конной артиллерии быстро развернула свои пушки и осыпала отступавших смертоносными горстями картечи. Среди французов началась паника, когда распахнулись тяжёлые дубовые створы ворот, они, как стадо овец, отталкивая друг друга, ринулись под защиту окружавшей город стены. В это время на подмогу егерям подоспели пешие и конные казаки.
– Кого эти трусы испугались? Неужели храбрость французского воина испарилась при виде столь малочисленного врага? – удивился наблюдавший за боем в подзорную трубу маршал Ней.
По его приказу ворота вновь распахнулись, и из них на егерей Кайсарова и казаков хлынули намного превосходящие по численности французские войска.
– Занять оборону! – приказал командующий русским авангардом. – Огонь по неприятелю!
Паисий Сергеевич вложил шпагу в ножны и спрятался за перевёрнутой телегой, ещё недавно служившей укрытием для солдат Наполеона. Рядом грудами лежали убитые французы, раненые умоляли о пощаде и помощи, а полковник, не обращая на них ни малейшего внимания, поднял брошенные кем-то из отступавших ружьё, один из егерей поделился с командиром зарядами, и Кайсаров принялся методично выпускать пулю за пулей в бежавших от крепости врагов. Стрелял он отменно, и жертвы его выстрелов валились в истоптанный, сырой и грязный ноябрьский снег. Засевшие за домами, оградами и деревьями егеря и казаки не отставали от своего начальника.
– Хороша позиция, лучше не придумаешь! – похвалил самого себя унтер-офицер Фролов.
Нил взобрался на чердак какого-то здания, и его ружьё не допускало промахов.
Конные артиллеристы били из пушек, картечь косила наступавших французов, всё больше трупов устилало улицы городского предместья – форштадта.
Встретившись с плотным огневым заслоном, наполеоновцы остановились и открыли ответную стрельбу. Французские пули с визгом проносились над головами русских стрелков, хлёстко били по стенам каменных строений, со стуком врезались в деревянные заборы. Одна из них пробила треугольную шляпу Паисия Кайсарова, другая угодила в раму чердачного окна, из которого вёл огонь Нил Фролов. После взаимной перестрелки вперёд вырвался французский капитан с двумя спускавшимися с висков галльскими косами. Он отчаянно звал солдат присоединиться к нему. Французы, видя храбрость своего офицера, вышли из-за укрытий, построились и пошли в атаку. С других сторон атаковали другие батальоны крепостного гарнизона. Перевес в силах был очевиден.
– Отступаем к заставе! – принял решение полковник Кайсаров.
Русские егеря и казаки отступили к Петербургскому въезду (заставе) в город, но и там закрепиться им не пришлось. Французские войска, предпринявшие удачную вылазку из крепости, напирали и напирали и в конце концов вытеснили авангард Кайсарова за пределы городской окраины и захватили господствовавшую высоту – Покровскую гору.
На этом маршал Ней не успокоился, выслал вслед за первым отрядом второй – две колонны пехоты с девятью пушками. Но атамана графа Платова уже трудно было остановить: усилив Кайсарова 1-м егерским полком, он бросил в наступление почти все части Донского корпуса. К этому времени казаки уже заняли Московское предместье Смоленска, и вскоре совместными усилиями с разных сторон русские войска опрокинули французов. Маршал Ней ночью 5 ноября покинул город, ушёл за Днепр и двинулся на Оршу, остатки его корпуса стали последним заслоном, арьергардом Наполеона на пути русского воинства к победе. Перед уходом из Смоленска храбрейший французский полководец отдал отвратительный, бесчеловечный приказ: полностью сжечь город и взорвать каменные здания и Королевскую крепость.
Платову достались пылающие развалины. В них он оставил гарнизон – наиболее изнурённых сражением воинов: покрывший себя славою 20-й егерский полк Кайсарова и сотню казаков. Самого Паисия Сергеевича старый донской атаман оставил при себе.
– Был ты ранее, Паисий, «господином Кайсаровым», так я тебя в донесениях и величал, а ныне ты наш – надёжный, отменно храбрый и способный к действиям воинский начальник! – сказал Матвей Иванович и хитро улыбнулся. – С тебя, полковник, ужин для всех командиров полков.
Кайсаров попрощался со своими любимыми егерями. Полк выстроился на берегу скрытого льдом и снегом Днепра. Шеренги стрелков поредели: после боя они недосчитались двадцати своих товарищей – убитых и пропавших без вести, девять человек были ранены.
Небо прояснилось, из-за туч улыбнулось скупое на тепло солнышко. Стало холоднее, слабый морозец пощипывал лица солдат.
– Благодарю всех за верную службу царю и Отечеству, за то, что насмерть бились за нашу православную веру, за землю наших отцов и дедов, за Россию!
Паисий Кайсаров поклонился полку и отдал ему честь.
– Рады стараться, ваше вы-со-ко-бла-го-ро-дие! – гаркнули егеря.
– Добрый был у нас полковник, хороший, уважительный… – пробормотал Нил Фролов.
Раненый, с забинтованной головой старый солдат смотрел вслед уходившему Кайсарову, и в его глазах что-то подозрительно блеснуло – сырое и солёное.
                2.


В шестой день ноября морозы неожиданно отступили, началась оттепель, пасмурное небо разродилось ледяным дождём.
Великая армия Наполеоена Бонапарта, эта могучая многонациональная армада, превращалась в жалкие скопища оборванных, замерзающих, голодных и безоружных бродяг, бурный поток иссяк и разбежался на мелкие, обречённые на гибель ручейки, которые безнадёжно терялись в бескрайней снежной пустыне.
9 ноября 1812 года один из таких ручейков – остатки арьергарда Богарне, гвардейских частей и корпуса маршала Нея – пытался удержаться в белорусском городе Орша. Французы и итальянцы ожесточённо сопротивлялись наступавшим на них войскам атамана Платова.
Матвей Иванович пребывал в раздражённом состоянии: за два дня до того он доверил полковнику Паисию Кайсарову основные силы своего Донского корпуса и понадеялся, что его новый любимец сумеет разгромить отступавший от Смоленска на село Герасимово отряд маршала Нея, а самого смоленского «зажигателя и разрушителя» приведёт к Платову на аркане, но полковник не выполнил поручения, французский полководец – храбрейший из храбрейших маршалов Франции – ушёл от казаков и пробился к Орше.
– Да, молод ты ещё и опытом не блещешь, Кайсаров! – объявил полковнику граф. – Хотя, конечно, такого старого штукаря, как сей француз Ней, и постарше тебя генералы заарканить не смогли. Но наказать его, негодяя, всё же надобно, коим образом, не ведаю, но надобно!Дабы отбить у него и у всех подобных ему охоту покушаться на наши города. Ишь ты, огнедышащий какой маршал!.. Так вот, Паисий, хотя ты и не оправдал возложенных на тебя мною надежд, однако даю тебе ещё шанс: бери тысячу моих казаков и выбей неприятеля из Орши. И чтоб город не сгорел, ясно?
       – Приложу все усилия мои, ваше сиятельство! – пообещал полковник Кайсаров.
Бой за Оршу продолжался уже пять часов. Непрерывно били французские пушки, ядра и гранаты, словно пылающиекометы, грозя всему живому смертью, носились над предместьями города.Противно свистели, врезаясь в снег, взбивая в нём белые фонтанчики, раскалённые пули, падали убитые и раненые солдаты. Этот металлический шквал казался непреодолимой преградой.
– Вам ли страшиться смерти, казаки?! Вы – истинные, испытанные в сражениях герои, вам и чёрт нипочём! За мной, в атаку! – блеснул обнажённой шпагой Паисий Сергеевич.
Он добился своего, он стал командиром летучего кавалерийского отряда. Да, Кайсаров полюбил егерей, но пехота – не кавалерия. Удалой натиск, отчаянная конная атака – вот что по-настоящему будоражило кровь молодому полковнику! Паисий Сергеевич хлестнул коня и первым понёсся в город. Мимо мелькали покрытые снегом улицы, какие-то заборы, дома, а Кайсаров всё скакал и скакал. За его спиною, переходя в галоп, с воинственным гиканьем и свистом мчались десять казачьих сотен. Остановить их уже никто не мог.
Маршал Ней остался верен себе – он приказал поджечь Оршу. Специально подготовленные солдаты с зажжёнными факелами со всех ног бросились в разные концы города. Вскоре загорелись склады с оружием и артиллерийскими зарядами, с провиантом, дома жителей.
– Поджигателей – не жалеть! В плен не брать! Пожары потушить! – распорядился Кайсаров.
Под напором казачьей лавы французские войска начали оставлять позиции и спешно бежать из города за Днепр. Часть казаков преследовала неприятеля, но большинство слезли с коней и принялись бороться с пожарами. Им помогали горожане. В ход пошла колодезная вода и уличный снег, многие объятые пламенем строения удалось потушить. Поджигателей ждала суровая кара: каждый вражеский солдат, замеченный с факелом, тут же, на месте, был зарублен, некоторых жители бросили в огонь, других утопили в речных прорубях. В сером, истоптанном людьми и лошадьми, смешанном с золою и землёю сыром снежном месиве шипели, догорая, последние головёшки. Отряду Кайсарова достался склад боеприпасов и 16 орудий, всего же маршал Ней бросил в Орше 26 пушек, две с половиной тысячи новых ружей и много раненых, он быстро отступил на Толочин и привёл к своему императору не более тысячи измученных бойцов.
       – Молодец, полковник, спас город от разрушения! И способности кавалерийского начальника вполне доказал! – поощрил Паисия Сергеевича граф Платов.
На рассвете 17 ноября 1812 года к переправе на реке Березине подошёл последний боеспособный отряд французов – арьергард маршала Виктора. По двум построенным деревянным мостам ему предстояло перейти на правый берег, но этому мешали скопившиеся здесь десятки тысяч нестроевых, оскотинившихся солдат, мародёров, гражданских беженцев и огромное число обозных повозок, в которых разноязыкие остатки бывшей Великой армии Наполеона везли не только боеприпасы и другое военное снаряжение, но и награбленное в России добро.
Моросил бесконечный нудный дождь, переходящий в снежные хлопья.Спрятавшееся за многослойной завесою сизых облаков просыпающееся солнце тускло освещало речную долину, подходящий к ней весь в белом нарядехвойный лес, переправу на скованной ещё слабым, ненадёжным льдом реке, дорогу – чёрную, будто живую, всю покрытую мириадами копошащихся, бредущих куда-то, подгоняемых лишь первобытным инстинктом самосохранения, бессмысленно, механически двигающихся только вперёд тёмных фигур – не муравьёв, нет, людей.В промозглом воздухе висел тяжёлый, вырывающийся из тысяч алчных до тепла и пищи, охрипших, простуженных человеческих глоток нездоровый пар; он вился над дорогой, повторяя все её изгибы, охлаждался и вместе с дождевыми каплями оседал на бледные лица наполеоновских солдат и офицеров – французов, итальянцев, немцев, поляков – живых и уже умерших, ещё умирающих, делал эти лица более похожими на мёртвые.
К переправе ехали на лошадях, шли, ползли погибающие от голода, холода, ран и болезней бывшие завоеватели. Теперь им хотелось только одного: скорее покинуть пределы России, которая стала могилою для многих пришедшихв неё, и во что бы то ни стало добраться до Европы. По пути к спасению эти полубезумные толпы оборвышей бросали ружья и сабли, ранцы и мешки с трофеями, переворачивали и жгли в кострах телеги и кареты, убивали и пожирали лошадей, собак, кошек, ворон, обгладывали, словно прожорливая саранча или дикие шакалы, трупы павших животных и даже своих товарищей. Дорога к Березине превратилась в многокилометровое кладбище, свалку мусора, помойку.
Под тяжестью тысяч людей, повозок и пушек один из мостов рухнул.
       – Дьявол! Эти твари мешают моим солдатам переправиться на другой берег! – воскликнул маршал Виктор.
Со всех сторон к переправе подступали войска адмирала Чичагова и генерала Витгенштейна, казаки теснили Виктора на левом берегу Березины, на правом всё активнее действовала русская артиллерия. Французскому арьергарду не оставалось ничего другого, как проложить себе путь к спасению силой: маршал Виктор приказал своим солдатам пробиваться по оставшемуся мосту с помощью штыков и прикладов. Толпа взревела, всё перемешалось. Сильные и вооружённые сталкивали с моста ослабевших и безоружных, мужчины давили женщин, кони били копытами живых и мёртвых, солдаты шли по телам, как по брёвнам; под мост, на истончившийся от дождя лёд, летели, кувыркаясь, сотни людей, они пробивали ледяную корку и барахтались в чёрной стылой воде, пытались плыть, лезли на льдины, переворачивались, с криком тонули; некоторым бедолагам удавалось вскарабкаться на поддерживающие мост сваи, но там их ждала смерть от переохлаждения, они так и умерли – скрюченные, обледеневшие. Пока отряд Виктора расчищал себе путь на правобережье Березины, над рекой стоял тоскливый звериный вой, его не могла заглушить даже усиливающаяся артиллерийская канонада и ружейная пальба по обоим берегам; в воде плавали сотни обезображенных трупов. Как только последний солдат арьергарда покинул переправу, мост вспыхнул – таков был приказ Наполеона. Кинувшиеся бежать по нему люди не смогли преодолеть стену огня и в панике передавили друг друга, многие спрыгнули в воду и погибли среди льдин. Император Франции оставил на левом берегу Березины 24 тысячи своих солдат и офицеров, среди них оказались пять генералов, в бою погибли и были ранены, утонули в рекедо 25 тысяч человек.
Через полчаса после того, как загорелась переправа, к ней подскочили летучие отряды Платова. Кое-кто из не успевших переправиться наполеоновских солдат попытался оказать сопротивление. Среди бесчисленных толп деморализованных, обессилевших, с тупым безразличием ожидавших своей участи неприятельских солдат выделялась маленькая кучка польских улан: потерявшие лошадей, измождённые, в рваных мундирах, они встали спиной друг к другу и выставили перед собою своё последнее оружие  – сабли и пики.
       – Эй, ляхи, сдавайтесь, ежели жизнь дорога! – подлетел к ним урядник Поддужный.
      – Не сдадимся вам, пся крев, проклятые москали, лучше смерть, чем бесчестье и плен!– ответил ему длинноусый польский поручик.
Казаки окружили улан, их взмыленные кони, взбивая мокрый снег копытами, зло храпели.
       – Ишь, какие гордые ляхи! В плен не сдаются, москалей ненавидят! Только мы – не москали, мы – казаки и ляхов рубили и рубить будем без счёту! – заявил Голутвин.
С его шашки стекала тонкая струйка свежей крови: казак только что изрубил не меньше десятка французов, брать их в полон – лишняя маята…
       – Погодите, братцы, прикончить сих героев вы всегда успеете! – подъехал к казакам Паисий Кайсаров.
Полковник заговорил с польским офицером по-французски, предлагая уланам сдаться в плен. Однако поручик предпочёл смерть: он вдруг прыгнул вперёд и ткнул Кайсарова пикой в бок. Паисий Сергеевич охнул и сполз с коня в снег.
       – Ах ты, вражина подлая! – выдохнул Поддужный, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил поляку в лицо.
В считанные секунды с уланами было покончено.
Дождь опять сменился снежными хлопьями. Кружась, они падали на мёртвые тела, на сосны, на землю, в реку. Природа равнодушна к людскому безумию.


                По дорогам Европы.


                1.

Всему приходит конец, наступил он и для войны России против наполеоновской Франции и её союзников: в декабре 1812 года жалкие горстки солдат Бонапарта ушли за реку Неман – туда, откуда так самонадеянно пришли. Первая Отечественная война нашего народа завершилась, но по приказу императора Александра I русская армия во главе с генерал-фельдмаршалом князем Голенищевым-Кутузовым-Смоленским перешла пограничные заставы и вторглась в Пруссию и Польшу – добивать врага в его логове, освобождать Европу от французской тирании. Начались Заграничные походы российских войск.
Полученная при Березине рана не сказалась на военной карьере Паисия Сергеевича Кайсарова: оправившись от ранения, он вновь возглавил летучие отряды донских казаков, уже 5 декабря вместе с партизанами Александра Сеславина совершил удачный налёт на местечко Ошмяны в Белоруссии, где весьма ощутимо потрепал бегущие части французов. Когда Донской корпус атамана Платова пересёк российскую границу, полковник Кайсаров, прекрасно владевший немецким языком и когда-то выполнявший дипломатические поручения в Саксонии, обратился к графу с просьбой:
       – Ваше сиятельство, Матвей Иванович, дозвольте мне и впредь иметь честь начальствовать над вашими донцами, ныне партизаны тоже надобны!
Матвей Иванович слыхал о том, что в германских государствах ширится народное движение против французских оккупантов, но причём тут его казаки?
      – Ты что же, Паисий, желаешь станичников в немцев переделать, а, может, преобразить их, как немцев? Не пойму я тебя, полковник.
Кайсаров уже всё продумал.
     –Отчего же я должен казаков в немцев переделывать или переодевать? Ежели позволите, ваше сиятельство, я наберу в отряд истинных немцев, патриотов, кои за своё Отечество головы готовы положить, а казаки пускай остаются как прежде – мне их удаль и сноровка зело пригодятся.
Граф Платов одобрил план полковника, и вскоре Кайсаров организовал в саксонских лесах летучий партизанский отряд. В него первоначально вошли донские казакии офицеры-немцы, а также гражданские ополченцы из Пруссии – ландвер. Отряд нападал на небольшие гарнизоны французов в селениях и маленьких городках, громил и взрывал склады с оружием и боеприпасами, захватывал «языков», добывал ценные для русской армии сведения. Вскоре к партизанам Кайсарова присоединились новые люди.
Наконец в марте 1813 года на Паисия Сергеевича прямо-таки обрушились награды: царь Александр Павлович присвоил ему чин генерал-майора и пожаловал орден Святого Георгия 3 класса (степени) – «в воздаяние отличного мужества и храбрости, оказанных в сражениях при преследовании французских войск от Малоярославца до Немана». В официальных бумагах  ничего не говорилось о причинах того, почему представленный к генеральскому званию за Бородинское сражение, Кайсаров получил его лишь через полгода. На то была воля государя императора, но про себя Паисий Сергеевич благодарил другого человека. «Благодарю вас, дорогой Михаил Илларионович! Вашу заботу обо мне я до конца дней моих буду хранить в сердце!»
16 апреля 1813 года скончался любимый вождь русских солдат и патриотов – генерал-фельдмаршал и светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский. Его смерть не только повергла в уныние всю российскую армию, о Михаиле Илларионовиче скорбел весь народ России, император Александр I, но она отразилась на военных действиях сложившейся антифранцузской коалиции Россия-Англия-Пруссия-Австрия-Швеция и на судьбах отдельных людей.
       – Бери меня к себе, брат! – обнял Паисия явившийся к нему Андрей Кайсаров. – Ныне нет уже с нами светлейшего князя и нашего благодетеля, ныне в штабах правят австрияки и присные оных – всякого рода и звания немцы. Им недосуг блюсти честь нашу и достоинство, а тем более мою сатиру противу Бонапарта.
      – Так что, новое главнокомандование  не изволит содержать твою походную типографию? И военная газета твоя, листки сатирические – тоже не надобны? – удивился генерал-майор и партизанский командир Паисий Кайсаров.
Андрей не мог удержаться от сарказма:
       – Сказывают, будто в заграничных походах отпала надобность патриотические чувства в русских людях будить, а в немцах – и подавно! Не наше, мол, это дело ныне! Ну так придворным шаркунам да генерал-адъютантам невдомёк сии высокие дела, им бы всё пред государем спину гнуть да чины себе добывать…
Паисий Сергеевич очень хорошо знал штабные интриги. Он пожал брату руку:
       – Добро пожаловать в мой отряд, господин майор! Нам честные и учёные воины всегда надобны!
Так Андрей Сергеевич Кайсаров – майор государственного ополчения, профессор словесности, поэт и первый российский военный журналист стал соратником своего младшего брата, бойцом летучего партизанского отряда. Судьба или козни начальства – что свело их вместе? Трудно сказать точно, одно ясно: если бы Андрей не оказался тогда среди партизан, может быть, он остался жив. Но, как известно, история – суровая дама, она не любит сослагательного наклонения…
После смерти Кутузова коалиция России и Пруссии терпела одну неудачу за другой, вновь окрепший Наполеон наносил союзникам всё новые поражения, и 10 мая 1813 года русский арьергард генерала Милорадовича и полки принца Вюртембергского с тяжёлыми боями отступили от небольшого немецкого городка Рейхенбах. На следующий день командующий Барклай-де-Толли увёл российскую армию к границам с Польшей.
       – Сия ретирада не для нас, мы остаёмся в германской Саксонии и продолжим бить французов в их тылу! – объявил своим партизанам генерал-майор Паисий Кайсаров.
       – Любо! – ответили донские казаки.
       – Гут! – сказали прусские драгуны.   
Казаки из полка Иловайского 10-го и семьдесят драгун Неймарского полка прусского короля затаились в лесах на стыке Рудных и Судетских гор, контролируя долину реки Шёпс, через которую пролегал путь из города Гёрлиц на польской границе к столице Саксонии – к Дрездену.
На одном из притоков Шёпса, в глубокой пойме, стоит провинциальный Рейхенбах: с полдесятка мощённых булыжником улочек, ухоженные одноэтажные каменные домики с красными черепичными крышами, у каждого имеется красивый палисадник с цветами, вдоль мостовых растут выкрашенные белой известью стройные тополя и липы, на центральной площади стоят двухэтажное здание ратуши с часами и церковь –  в общем, типичный маленький город, которых в Германии сотни.
Но именно в окрестностях Рейхенбаха произошли жаркие бои, пролилась кровь французских, русских и немецких воинов.
… Голубоватая маска луны беззвучно скалила зубы, таращила глазищи на заросшие буками, дубами, клёнами и каштанами, притихшие в ночи отроги невысоких гор, на сверкающую, словно серебряная лента, скачущую по каменистому дну быструю реку, на плоское, с крутыми скатами плато, по которому тянется прямая, как стрела, обсаженная фруктовыми деревьями дорога Гёрлиц – Дрезден, на высящиеся во мгле две вершины: на южной стороне равнины – Тёпферберг, на северной – Виндмюленберг. В прохладном весеннем воздухе носились еле уловимые запахи лесной прели, речной тины и цветущей сирени, где-то в молчаливой глуши мрачно ухал филин. 
Под утро 12 мая в партизанский отряд примчался конный разведчик – рядовой ландвера (немецкого ополчения) Карл Фишер.
       – Из Рейхенбаха в Гёрлиц готовится выступить французский артиллерийский парк! При нём восемь орудий и много ящиков с пороховыми зарядами и ружейными патронами! – разбудил он генерала Кайсарова.
Паисий Сергеевич уже какую ночь спал в своём командирском шалаше не раздеваясь. Неудачи пруссаков, отступление русской армии к германско-польской границе произвели на Кайсарова удручающее впечатление, но он твёрдо верил: война с Наполеоном ещё не закончена, и долг каждого русского человека в содружестве с немецкими патриотами состоит в том, чтобы освободить страны Европы от французского ярма, добить тирана в его столице, победоносно войти в Париж, а для этого нужно ежедневно, ежечасно, в любой ситуации уничтожать наполеоновские войска, не давать им покоя ни днём ни ночью. Враги успокоились, подумали, что в Саксонии не осталось русских солдат? Разочаруем их!
       – Какое у них прикрытие? – поднялся генерал на ноги.
       – До двух рот солдат и эскадрон гусар, – ответил Фишер.
       – Выступаем немедленно! – распорядился Паисий Сергеевич.
Встретить вражескую колонну решили в самом удобном месте – в лесу, на переправе через реку. Казаки должны были пропустить французов к мосту и напасть лишь после того, как прусские драгуны и ополченцы из ландвера перекроют дорогу впереди.
       – Ваше превосходительство! Разрешите мне пойти с немцами и взорвать повозки с порохом и патронами? – подошёл Андрей Сергеевич к командиру отряда.
При посторонних он никогда не позволял себе проявлять родственные чувства и обращался к Паисию так, как того требовал воинский устав и «Табель о рангах». Генерал внутренне посмеивался над такими официальными отношениями между ними, но уважал желание старшего брата-ополченца, гражданского человека, казаться ближе к военной службе, быть полноправным партизаном, приносить российскому воинству реальную пользу.
       – Это зело непростая и опасная затея, господин майор, оная требует знаний подрывного дела и сноровки, – ответил Паисий Сергеевич. – Вот ежели с тобою, Андрей, будет опытный человек…
       – Есть таковой человек – казак Егор Антипов.
 – Так точно, Паисий Сергеевич,всё сделаем с усердием! – вышел из темноты Антипов. – Не впервой мне взрывать супостата, и ныне хвейерверк учиним такой, что сам Бунапартий вздрогнет!
Казаки не один месяц знали Паисия Кайсарова, воевали вместе с ним ещё при изгнании Наполеона из России, слышали о том, как доверяет генералу атаман Платов, и самые близкие к партизанскому командиру донцы время от времени, особенно в решительные моменты, обращались к нему по имени-отчеству. Паисий Сергеевич относился к этим казакам с пониманием, потому что имел представление о сближающем людей воинском братстве, которое бывает выше принятых в обществе законов и условностей.
 – Хорошо, исполняйте задуманное, коли готовы, всё одно не увезём мы все пушки и заряды в лес. Одно прошу: возвращайтесь живыми, – произнёс Паисий Кайсаров.
Он взглянул на волонтёров – «охотников», как принято было называть таких смельчаков. За Антипова генерал-майор не беспокоился: бравый, очень проворный казак, который не раз отличился своим пристрастием к «хвейерверкам», он уже приготовил пару факелов и маленький бочонок с порохом. Паисия Сергеевича больше беспокоил старший брат: бледное, осунувшееся за последние недели походной жизни лицо, в широко распахнутых тёмных глазах – отблески загорающейся в небе зари, мягкие очертания губ растянуты в скупой, какой-то скорбной, но мудрой полуулыбке, всклокоченные длинные волосы, перепачканная серая ополченческая шинель и какие-то нелепые немецкие башмаки – такой родной, до слёз близкий человек, совсем не воин… Андрей Сергеевич прекрасно говорил на немецком языке, в совершенстве знал обычаи и культуру Саксонии, которые изучил ещё во времена учёбы в Гёттингенском университете, но в российской армии он служил совсем недолго, сумеет ли он метко выстрелить, быстро скакатьна коне, скрываться от врага – это вопросы, на которые никто, кроме него самого, ответить не мог. В отряде старший Кайсаров недавно, всего месяц, побывал в мелких партизанских вылазках, но в таком опасном деле, как теперь, Андрей ещё не участвовал. Справится ли? Не случится ли с ним несчастье? У Паисия защемило сердце.
Андрей Сергеевич вдруг нарушил свои правила.
       – Благодарю тебя, Паиска! Не беспокойся, всё будет хорошо! А ежели нет – всё одно благодарю, ты даёшь мне право тоже стать героем войны, не всё же тебе в героях ходить! – шепнул он Кайсарову-младшему на ухо.
Генерал хотел обнять брата, но тот быстро отстранился и побежал к коню. Казак Егор Антипов передал Андрею Кайсарову факел, другой вместе с бочонком с порохом приладил к седлу на своей лошади. 
Паисий Сергеевич посмотрел вслед брату и перекрестил его. Мог ли он удержать его, не подвергать опасности? Не мог, потому что честь и достоинство дворянина, долг солдата были превыше всего – и для него, и для каждого в роду Кайсаровых…
       – Вахмистр Поддужный! Не забудь взять молотки, дабы заклепать неприятельские пушки, коли потребность явится! – напомнил командир летучего партизанского отряда.
 – На сей случай мы завсегда с молотками, ваше превосходительство! Не извольте беспокоиться! – весело отрапортовал вахмистр.
После Березины урядник Матвей Поддужный получил повышение по службе, но не загордился, остался таким же балагуром и весельчаком, только чуть приосанился, да в чёрных усах его засеребрилась седина.
       – По коням! – приказал генерал-майор Кайсаров.
Ночные звёзды-бусинки гасли, словно кто-то выключал их, и в восточной стороне посветлевшего небосвода прорезалась алая полоска – будто открылась тонкая щёлочка в другой мир. Граница тьмы и света раздвигалась и ширилась, и вот первые любопытные лучики, как маленькие зайчата, пролезли сквозь завесу и побежали по верхушкам деревьев, потом из-за горизонта медленно, величаво поднялся край огненного шара и затопил всё вокруг своим золотым сиянием. Первыми осветились макушки самых высоких гор – Тёпферберг и Виндмюленберг, затем вышли из тени и другие вершины. Как по команде, в лесу заверещали, защебетали, засвистели, загомонили сотни птичьих голосов, где-то в ближней деревне заголосили петухи, в реке пробудились хищные, вечно голодные рыбы, из лисьей норы выбралась рыжая плутовка – пришла пора охоты, время добывать пищу для подрастающих лисят. Словно возвратившийся из недолгого путешествия надменный властелин, солнце не спеша взбиралось на свой сапфировый трон и щедро дарило всему поднебесью жизнь – свет и тепло. Этот дар немедленно пробудил третью стихию – влагу: из сырых горных ущелий, из лесных мхов, из-под обрамлявших реки заплесневевших камней тихо, воровато выползли, будто щупальца спрута, полупрозрачные кисейные полотнища тумана; они тянулись друг к другу, склеивались, перехлёстывались и заполняли ещё полуосвещённые, сумрачные долины, леса и луга, и это тонкое, невесомое молочно-белое море, слегка колыхаясь, скрыло подошвы ставших похожими на острова сияющих под солнцем гор. Утро в гористой местности – настоящая сказка.
Казаки и драгуны прусского Неймарского полка с ополченцами заняли свои места. Скрытые кустарником и туманом, партизаны напряжённо вслушивались в утренние звуки, ждали появления неприятеля.
Рядом журчал, уносясь под арку каменного моста, невидимый приток Шёпса, в кронах бука и дуба суетились птахи, и ничего не предвещало грядущего боя.
Три неясные в туманной дымке конные фигуры выплыли из леса и осторожно направились к переправе. Цокот копыт по мосту, и всадники проехали по дороге дальше, скрылись из виду.
        – Дозорные… Мы их пропустим, пусть себе едут… – шепнул Андрею Кайсарову многоопытный участник партизанских засад Егор Антипов. – Как его превосходительство, ваш братец, подаст сигнал к атаке, так мы в сей секунд и зачнём.
Наконец на дороге показалась какая-то тёмная масса.Её сопровождал топот многих копыт, скрип колёс и приглушённые человеческие голоса.
       – Хранцузы, басурмане… – почти не шевеля губами, произнёс казак.
Когда колонна артиллеристов и охранявшей её пехоты и кавалерии прошла мост, втянулась в каштановую рощу на противоположном берегу реки и стала подниматься в гору, там, откуда французы только что ушли, раздался выстрел.
       – В атаку! Шашки наголо! – рванул своего жеребца вскачь Паисий Кайсаров.
       – Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – прокатился по казачьим рядам грозный русский клич и перешёл в многоголосый свист и лихое гиканье степных разбойников.
Казаки вихрем, рассеивая туман, пронеслись над рекою и ударили французской колонне в тыл. В это же время прусские драгуны и ландвер выскочили из засады прямо на головную группу неприятеля – на эскадрон гусар. В утренней полутьме, в тени густого лиственного леса, в сыром тумане завязалась жестокая сеча.
Молниями сверкали казачьи шашки, звенели гусарские сабли, гремели ружейные и пистолетные выстрелы, кричали падающие на каменистую дорогу раненые, обливаясь кровью, снопами валились в придорожную траву убитые, ржали и топтали друг друга ошалевшие лошади. Казаки довольно быстро перебили артиллерийскую прислугу и обратили в бегство многихфранцузских пехотинцев, которые ради спасения побросали ружья и ринулись с дороги в лесные дебри, в горы. Драгуны-пруссаки не отставали от русских сотоварищей: предпочитая сабле короткий кавалерийский карабин, они без промаха, в упор, вышибали из сёдел неприятельских гусар, хотя некоторым всё же пришлось схватиться с французами лицом к лицу. Им помогали ополченцы.
       – Вот тебе, лягушатник, вот тебе! – лупил тяжёлым прикладом ружья упавшего на землю француза Карл Фишер.
       – На колени, канальи! – свирепствовал захвативший в плен сразу пятерых солдат ротмистр Антон Петровский.
С обнажённым увесистым палашом в одной руке и с пистолетом в другой он, как древнерусский богатырь, поднял коня на дыбы и навис над обезоруженными, трепещущими от страха пленниками, зло рассматривая каждого из них – будто искал личного кровного врага. С тех пор, как он присоединился к летучему партизанскому отряду Кайсарова, ротмистр сильно изменился: перестал пить и дебоширить, зато ожесточился. Поговаривали, что виной всему был неудачный роман Петровского с женой одного из офицеров его гусарского полка, конфликт вылился в дуэль, после которой никто не пострадал, но ротмистру предложили покинуть часть, после Немана он попросился в казачьи войска и попал к генералу Кайсарову. 
       – Уводи пушки! Чего раззявились-то? – крикнул Матвей Поддужный.
Несколько казаков бросились к упряжкам с орудиями  и, нахлёстывая лошадей, погнали их по дороге прочь от места, где произошёл бой, в направлении лесного партизанского лагеря. Не забыли они и одну повозку с зарядами.
       – Займёмся и мы своим делом, – сказал Андрей Кайсаров.
Егор Антипов и немецкие ополченцы мигом собрали все оставшиеся фургоны с ящиками в одну кучу – чтобы было легче их взорвать. В этот момент со стороны Рейхенбаха послышалась пальба: блокировавшие дорогу казаки во главе с генералом Паисием Кайсаровым вступили в перестрелку с прибывшим на помощь своей колонне большим французским отрядом.
К Андрею подъехал урядник Голутвин в – декабре прошлого года его тоже повысили в воинском звании.
       – Ваше высокобродь, его превосходительство просит сей минут взорвать порох и патроны и уходить в лес! Хранцузов дюже много, не осилим мы их, придётся дать дёру! – доложил он Кайсарову-старшему.
Остававшиеся при пушках казаки уже всё смекнули и приготовили тяжёлые молотки.
       – Клепай их, станичники! Да шибче, тикать пора! – распорядился Поддужный. 
 В три минуты шесть орудий, которые не удалось увезти с собою, были намертво заклёпаны, приведены в негодность. Казаки вскочили на коней, их примеру последовали пруссаки и ландвер.
       – Уходите быстрее! И пленных уводите, нам надо уничтожить артиллерийский парк! – взмахнул факелом майор Кайсаров.
       – Помоги вам Бог, майор! До встречи! – взобрался в седло Петровский. – Эх, кабы не приказ…
Ротмистр чувствовал себя неудовлетворённым: привыкший к открытым схваткам с противником, к действиям в составе регулярных войск, к жестоким кавалерийским рубкам, крепыш-гусар нехотя выполнял приказы партизанских командиров, ему претило постоянно прятаться в лесу, исподтишка нападать на отдельные французские воинские части и затем трусливо (как он считал) снова убегать от врага в какие-нибудь дебри; не нравился Петровскому и некрасивый казачий мундир. Но приказ генерала Кайсарова и командира полка Иловайского 10-го был строг: после разгрома неприятельской колонны и захвата артиллерийского парка обеспечить вывоз хотя бы части орудий и трофейного оружия, доставить лошадей и пленных в расположение партизанского отряда.
Как только группа казаков Петровского и Поддужного, а также немцев-ополченцев и прусских драгун скрылась за поворотом, Антипов зажёг свой факел и помог сделать это майору Кайсарову. Стрельба на дороге прекратилась.
Рассвет заканчивался. Жаркий солнечный диск поднялся так высоко, что свет проник уже в узкое ущелье, по которому бежала река, разогнал тьму в лесу и на пролегавшей через него дороге, убил туман: висевшие в воздухе мириады микроскопических водяных капелек враз забеспокоились, стали прижиматься друг к другу и, соединившись, став тяжелее, выпали росою на землю – на травинки, лесные и луговые цветы; те же из капелек, которые не успели превратиться в сверкающие на солнце росинки, просто исчезли – испарились; их смерть была хотя и малозаметной, неброской, зато полезной для природы – ведь пар когда-то снова станет водой, а без неё не бывает жизни.
       – Поджигай, Егор, с этого конца, а я подожгу с дальнего, – сказал Андрей Кайсаров своему помощнику.
Казак сделал всё так, как привык: взял привезённый с собою маленький бочонок, откупорил в нём отверстие и рассыпал порох поверх нагруженных в открытые повозки и фургоны ящиков с пушечными зарядами и ружейными патронами. Андрей Сергеевич с зажжённым факелом пошёл к другим телегам, когда из леса, по дороге, выбежали французы и тут же начали стрелять в него и Антипова. Казак оказался к ним ближе, и одна из пуль сразу угодила в него. Егор ощутил сильный удар в правое плечо, под одеждой на грудь что-то потекло – горячее, липкое, он выронил факел и упал рядом с телегой. Не повезло и Кайсарову – ему перебило обе ноги.
       – Взрывай, Егор, взрывай! – кричал майор, лёжа на земле.
Французские пехотинцы подбирались всё ближе, но с опаскою – боялись засады.
Егор Антипов не мог бросить товарища в беде и, превозмогая боль, пополз к майору-ополченцу. Вражеские пули с треском вгрызались в повозки, в фургоны, цокали по камням, поднимали фонтанчики земли рядом с Егором, но казак упорно продвигался к Андрею Сергеевичу. По пути он дважды останавливался и стрелял из своих пистолетов.
       – Погодь, профессор, сей момент я тебе подмогну! – предупредил Антипов, подползая к Кайсарову-старшему.
Андрей Сергеевич с трудом приподнялся и, прислонившись к колесу повозки, сел. Обе штанины у «профессора» (так его звали казаки-партизаны) набухли от крови.
       – Кости перебиты, я не смогу сесть на коня. Уползай, казак, пока жив, я сам всё взорву, – спокойно, словно на лекции перед студентами, произнёс он. – Я приказываю: спасай свою жизнь!
Антипов потерял шапку, и его чёрные, как у цыгана, кудри слегка шевелились от поднявшегося лёгкого утреннего ветерка.
       – Нет, ваше высокобродь!  Что я скажу Паисию Сергеевичу, ежели сам спасусь, а его братец, то бишь вы, Андрей Сергеевич, погибнете? – тряхнул он непослушным чубом.
       – А коли оба примем смерть, кто же расскажет, как всё было? – спросил майор.
Он выстрелил из пистолета.
       – Кто отомстит за меня, Егор? Ползи, я прошу, может статься, ты спрячешься в кустах, и тебя не найдут…
       – На кой ляд я поползу в кусты, профессор? Ежели рванут все сии ящики, никто на пятьдесят, а то и на сто шагов вокруг не уцелеет, – не соглашался Егор. – Знать судьба наша такая – умрём вместе!
Неприятельские солдаты приближались со всех сторон: руководивший ими генерал приказал окружить русских смельчаков и взять живыми, он не верил, что они способны пожертвовать жизнью, к тому же очень рассчитывал узнать о месте расположения партизанского отряда.
       – Эти русские не сумасшедшие, они ранены и, конечно же, мы возьмём их в плен, –  заявил французский военачальник. 
Но он ошибался.
Андрей Кайсаров внезапно мечтательно задрал голову и, как будто не было его страшных ран, не было подходивших врагов, не грозила смерть, посмотрел на пробивающееся сквозь зелёные кроны нависших над дорогой каштанов синее, беспорочно чистое, как праздничная мантия Творца, утреннее германское небо.
       – Вот как странно: родился в России, учился в Саксонии и умираю теперь во имя свободы всей Европы! Жаль, не успел я написать об этом ни одной строчки, не успел написать о нас – российских партизанах… А смотри, Егор, какое здесь небо! Оно такое же, как у нас в России, но наше всё одно лучше!..
Майор потянулся к лежавшему на траве, ещё не погасшему факелу.
 – Ну что ж, дорогой мой Егор, пора вершить наше славное дело. Фенита… Прощай казак, может статься, свидимся с тобою на небесах! Прими наши души, Господи!
Антипов левой не израненной рукой подал факел Кайсарову и перекрестился – неумело, трудно.
       – Прощайте, профессор! Спаси нас, Боже!
Зрачки подбегавших французов расширились от ужаса: прямо перед ними один из русских партизан бросил горящий факел в кузов повозки – на просыпанный поверх ящиков с артиллерийскими зарядами порох…
Отряд был уже на полпути к своему лагерю, когда вдали, сзади, раздался гром, и будто молния разорвала в том месте безоблачное небо. Генерал Кайсаров обернулся: над лесным массивом, над горами рос, тянулся к небу, ширился гигантский шлейф ядовитого дыма – вероятно, после чудовищной силы взрыва, уничтожившего сотни пудов пороха и не один десяток оказавшихся рядом с ним французских солдат и офицеров, загорелись деревья.
       – Где майор ополчения Кайсаров? – задал вопрос Паисий Сергеевич. – Он был с казаком Антиповым.
Скакавшие рядом ординарец и денщик генерала пожали плечами.
       – Кто их видел последним? – вновь спросил командир летучего партизанского отряда. 
       – Я видел. Они собирались учинить подрыв оставшихся ящиков с зарядами к пушкам и патронами, – сообщил ротмистр Антон Петровский.
Подрывников ждали до полудня, но они так и не появились. Посланный в разведку Карл Фишер вернулся в отряд поздно вечером.
        – Я побывал в Рейхенбахе, заходил в один трактир, где всегда собираются проклятые лягушатники. Сегодня они были омерзительно пьяны и болтливы. Я узнал, что от нашей вылазки эти негодяи потеряли до двух рот, около двухсот своих солдат, причём многие в результате сильного взрыва на лесной дороге в Гёрлиц, недалеко от переправы через реку. Кто взорвал артиллерийский парк, они не знают, но, по слухам, это были двое русских партизан, – доложил ополченец из ландвера.
Генерал-майор Кайсаров вспомнил свой осенний сон, и судорога, словно смертельная удавка, перехватила ему горло. Ничего не ответив разведчику, Паисий Сергеевич вскочил на коня и помчался куда-то в горы – подальше от людей. Он остановился только, когда перед ним опасно разверзлась пропасть: внизу, в глубокой расщелине, нёс прозрачные ледяные воды горный ручей; над вершиной Виндмюленберга медленно, величаво рассекал воздух орёл; кругом господствовали тишина и равнодушное к человеческим переживаниям умиротворение.
       – Почему? Почему это должно было случиться? Прости меня, брат, я не уберёг тебя! Я знаю, это только мой грех, и мне всю жизнь нести сей тяжкий груз вины – до самого последнего моего часа…
Паисий  Кайсаров прижался лицом к тёплой и упругой шее жеребца. На конскую гриву неслышно капали горячие слёзы.
Когда командир вернулся в партизанский лагерь, все уже знали о гибели Кайсарова-старшего и казака Антипова.
       – Мы отомстим за Андрея Сергеевича, обязательно отомстим! – пообещали партизаны. 
15 мая 1813 года главнокомандующий объединённой русско-прусской армией генерал от инфантерии Михаил Барклай-де-Толли сообщил императору Александру Павловичу об успешной операции генерала Паисия Кайсарова в тылу французов между Гёрлицем и Рейхенбахом: о захвате двух пушек и 80 пленных, об уничтожении неприятельского артиллерийского парка, а также о том, что «… убит в сём деле Дерптского университета профессор и Московского ополчения майор Кайсаров…»


                ***


23 мая 1813 года генерал-майору Паисию Сергеевичу Кайсарову исполнилось тридцать лет. Этот юбилей партизанский командир отмечал в походе, в кругу соратников. Громить французскую армию, уничтожать врага, гнать его всё дальше и дальше, до самого Парижа – это стало для него смыслом жизни. О действиях его отряда мы узнаём из коротких военных донесений. Вот хроника лишь некоторых сражений с участием Паисия Кайсарова.
18 августа 1813 года отряд П.С. Кайсарова выбил неприятеля из города Лен, затем отступил к Гиршбергу.
14 сентября 1813 года отряд занял город Марнерсбах.
1 ноября 1813 года объединившиеся отряды генерал-адьютанта графа В.В.Орлова-Денисова и генерал-майора П.С. Кайсарова атаковали французов у города Берген и захватили в плен 1300 человек.
В середине марта 1814 года разведчики П.С. Кайсарова добыли сведения о движении Наполеона на город Арси-сюр-Об. Эта информация помогла командованию союзных войск антинаполеоновской коалиции 20 – 21 марта одержать победу над французами, отбросить их армию за реку Об и беспрепятственно двинуться на Париж. В это время партизаны П.С. Кайсарова штурмом овладели городом Мелён на реке Сене и перекрыли дорогу французским войскам, шедшим из Фонтебло на выручку Парижу. Столица Франции пала к ногам победителей, Наполеон Бонапарт был вынужден отречься от императорского престола, русские казаки вошли в город и напоили в Сене своих боевых скакунов. Война в Европе закончилась.
Паисий Сергеевич продолжал служить Отечеству ещё 28 лет.
В октябре 1815 г. он был назначен командиром 2-й бригады 23-й пехотной дивизии, в апреле 1819 г. его включили в свиту императора Александра I, одновременно он стал начальником штаба 1-го пехотного корпуса. Через два года Кайсарова перевели на более низкую должность начальника 14-й пехотной дивизии.
Новый российский император Николай Павлович I снова возвысил Паисия Сергеевича: 1 января 1826 г., через две недели после подавления Декабрьского военного мятежа в Санкт-Петербурге, он был произведён в
генерал-лейтенанты, а в декабре – в сенаторы. С марта 1829 г. П.С. Кайсаров – начальник Главного штаба 1-й армии и член Генерального штаба всех Вооружённых Сил России.
Во время Польского восстания 1830 –1831 гг. генерал-лейтенант Паисий Кайсаров, командуя 3-м пехотным корпусом ( с марта 1831 г.), участвовал в разгроме повстанческих войск в южной части Люблинской губернии – блокировал и принудил к капитуляции гарнизон крепости Замостье. 6 октября 1831 г. его перевели на должность командующего 5-м пехотным корпусом, а ровно через два года Паисию Сергеевичу присвоили воинское звание «полного генерала»  – генерала от инфантерии. С мая 1835 г.
Кайсаров, несмотря на высокий чин, командует 4-м пехотным корпусом.
В октябре 1842 г. герой Первой Отечественной войны 1812-го, впоследствии незаслуженно забытый легендарный партизан 1813 – 1814 гг., воин и дипломат, Паисий Кайсаров заболел – вероятно, на его здоровье сказались полученные в сражениях ранения. Его освободили от должности командующего корпусом, но, учитывая его заслуги перед Россией, снова назначили членом Сената. Однако жизнь генерала оборвалась: 15 (27) февраля 1844 г., находясь на лечении в Ницце, он умер и в соответствии с завещанием был похоронен в Малороссии – в Киево-Печерской лавре, на кладбище возле храма Рождества Пресвятой Богородицы.
 В браке с Варварой Яковлевной Ланской у П.С. Кайсарова была дочь Наталья (в замужестве Буаде-Роман).
Паисий Сергеевич Кайсаров имел многочисленные награды: ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й и 3-й степени;ордена Святого Владимира 4-й, 2-й и 1-й степени;орден Святого Александра Невского; ордена Святой Анны 3-й степени и 1-й с алмазами; австрийские, баварские, прусские, шведские ордена, польский знак отличия и две золотые шпаги «За храбрость» (одна с алмазами).
Вечная память тебе и слава, табовский ратоборец!




                Тамбов, 2015