Прощёное воскресенье

Произвольные каникулы позади. Пятница – «день поступления» – это как возвращение с льдины, где всё так зыбко, – на Материк.  Но именно на льдине – родные и  любимые, память ощущений и ожиданий, горечь разочарований и сладость прощений – в странной сублимации жизни и почему-то сдавливающей горло надежды: необъяснимой неразрывности её  и человека  именно с этим запахом кожи, тембром голоса, улыбкой, импульсивной отдачей эмоций. И этот энергетический резонанс настолько высок, что надо обняться и поцеловаться раз двести прежде, чем докатит до мозга ещё более дикая по своей востребованности волна эмоций, не дающая ни есть, ни пить, ни тем более спать по ночам. Переполненность требует выхода и хочется плакать и кричать от нежности и перестать чувствовать всё остальное из окружающего мира или захлебнуться этим, потому что это всё-таки самообман во имя выживания!

Всё, что происходило с ней  последние две недели, как во сне: жила  и дышала,  любила, спала, ела, смеялась. Реальность время от времени прорывается сквозь боль и ожидание избавления от неё, – живое совершенное нутро отторгает наносное, инородное, что поселилось там и пытается обосноваться и закрепиться.

Она верила, что знает свой перспективный хэппи энд. Её  Ангелы с чистыми лицами - терпеливы и смиренны, такова и она сама.

Земные страсти влекли её  своими стихиями, земной быт наполняет её  до краёв и опустошал  до последней капли, тогда холодной стрелой возналась она в зимнее пространство усталых одиноких  ночей, кружа над огнями города и крышами домов, подставляя звёздам беззвучное, опустошённое тело, почти бесчувственное от злых слов вздорных женщин, жестоких в своей рациональности мужчин, от уклончивой непредсказуемости любимого мужа, от его холодной отстранённости, от его выдержанной последовательности, от его последовательной  недопустимости и недосказанности, когда ощущала себя в накопителе, где она одна, хотя он – рядом, но через бронированное стекло: закричи – не услышит. Но услышит шёпот той, кто с ним по ту сторону.
Возвращение в тело, распростёртое в тепле постельной мягкости, вибрации и усталая дрожь соединения материальности и божественной необъяснимости...

Женщина на грани земли и неба, добра и зла, любви и предназначения, привязанности и осознанной грани причастности в миге века и космосе жизни, в готовности жить и дарить чудо своей необычности одному из всех земных под грустные взгляды своих небесных опекунов.

Ты – мой золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый...

 В 12 устало надела пижаму и легла. Гладила мехового пёсика с красным язычком на груди пижамы, почти живого для неё в этой враждебной больничной ночи. И он лизал её этим шершавым красным язычком без разбору: в ухо, в нос, в щеку...

Да это же бред! Даже в темноте она стыдилась слёз, предательски выступающих из уголков глаз, не желающих подчиняться её протестам страху, одиночеству, чувству самосохранения, ужасу не успеть прожить своё обогащенное, как уран, счастье, усвоить свои фарады, рентгены, радии, джоули в объятьях, в умирании ожидания, в оживлении и реанимации нежности или почти животной требовательности, а потом почти детской безыскусной зависимости от поведения своей женской природы, вопящей, стонущей, плачущей, застывающей в лавине сердцебиения и крошащейся от ветра и солнца крови.
«Господи, спасибо, что позволяешь мне, твоему обычному Ангелу и Человеку пережить эти земные потрясения. Ты один знаешь – зачем, для чего... Неужели для того, чтобы два человека всматривались друг в друга, видя своё отражение в глазах, чувствуя панику от фантомной боли возможной, но недопустимой потери?!».

Эти два дня она видела одни и те же сны: по доброте душевной гладит  кошку, а она дерёт её и убегает, поджав хвост,  визжа от  страха за содеянное.
Пёсик, бегущий за ней по улице, прижимающий озябшее ухо к её  ноге и замирающий от прикосновения...

И стройная молодая женщина с русыми волосами по плечи. Она почти прозрачна, как облачко. Она показала ей сложный чертёж домостроения и подпись. Сказала, что автор этой подписи и есть её покровитель и это их будущий дом. Она подумала: дом? Она всегда мечтала о собственном доме. А женщина исчезла, словно растворилась.

И там же за ней  пристально следил некий невысокий плотного телосложения мужчина. Она решила подойти напрямик, а он вдруг снял головной убор и она увидела седую голову и моложавое лицо. Он застенчиво вскочил и поспешил удалиться. Что за персонажи и что бы это значило – она узнает скоро и наверняка.

 
Перед операцией  «партайгеноссе» их палаты бабушка Тося водила её  в Храм при больнице. Люся сказала: «В штанах нельзя». Надела поверх дудочек – халатик коротенький – всё «приличней» – по её мнению.
Батюшка – интеллигентный и  холёный,  в модных очках, с «пивным» брюшком. Риза красиво расшитая. Парфюм. Париж – не иначе.

Поставила свечки за здравие своей семьи и себя, друга Игоря и за упокой его Лены.
Попросила благословения на операцию – батюшка сунул ей  холёную руку –чмокнула. Такова  традиция.
Потом молебен. Стояла чуть позади батюшки. Он читал – она слушала. Он крестился – крестилась и она. Он боковым зрением следил за ней.
В конце сказал напутствие: « Стучитесь и да откроется».

Никто не звонит и не пишет. У всех свои дела. Ей стыдно отвечать на вопросы: почему сын в отпуске и не навещает. К нему приехала  его девушка, вот почему. Она это понимает.
В столовой кормят, ей  хватает, что ещё? Худеет – это прекрасно. Муж написал, что у него проблемы. Это ей  для размышления, чтоб не грузилась своими... Мило. Человечно.
Позвонила младшая дочь. Спросила: какого свойства проблемы у папы? Она сказала, что только что от него: долго не могла найти, а обнаружила в соседнем кабинете весёлого и остроумного.

Она рада, что хоть кому-то весело от собственных проблем!

Звонил Игорь. Собирается навестить в субботу. Она будет после операции страшной, как побитая собака.  Как она боится, что её увидят  такой!

 Сейчас у неё нет сил думать ни о чём. Жаль, что наркоз будет не общий, она бы хотела поспать. Не спит давно. Устала от подводных течений, которые ощущает  день и ночь уже на протяжении пяти лет. Пять последних лет она сидит  на пороховой бочке под названием «семья в опасности».

И всё думает и думает об этом. Это похоже на слабый импульс её кардиограммы.

Слоняется  по коридору. Мужики спрашивают: «А вы актриса, да? Вы наверно готовитесь к роли врача в фильме или спектакле?».

Её принимают за актрису. На полном серьёзе. Почему? Все ходят бледные и унылые, а она с макияжем и прямой спиной, поэтому?!

Сидели на кушетке напротив процедурной. Промчался Игорь-Большой (её доктор). Громила просто.
«Он нравится мне чем-то», – подумала она, как оказалось,  вслух.

«Хамством», –  подхватила Люся.

Нет, хамства она не любит. Он добрый, вот чем. Красные губищи и глаза навыкате. Типичный человек-Солнце.
Промчался обратно. Она смотрю в одну точку.

Девчонки сказали ядовито: «Он шею чуть не свернул, глядя на тебя».

Потому что ей плохо и он это видит. Сидит  в очереди на клизму. Клизма в таком состоянии уже не нарушит благодушия, которого  нет. И это исключительно правильное состояние! Когда она злая – будет цепляться за соломинку. Соломинки у неё  две: дети и Бог. Попросила  Люсю заранее, когда спустят из реанимации, – помыть ей как-нибудь волосы. Не любит плохо выглядеть. Люся предположила вслух, что о таком может думать только ненормальная...

Ей всё равно.

Продолжает слоняться по коридору. Парень из 2 палаты, раковый больной,  спрашивает: « А я правда похож на Гнатюка, или вы пошутили?». «Ещё как похож! Копия!». И это правда.

Пошёл счастливый.

А Игорь похож на Бэкхэма и Зидана одновременно... Спортсмен.

На себя он похож! Единственный друг, товарищ и брат, моя охрана, назначенная  случаем, а значит – Богом.

Юрия Ивановича из соседней палаты  сегодня оперировали. Она сказала ему, чтобы поддержать, что будет ждать его здесь. Он улыбнулся: «Хорошо бы...». Мужики заржали: «Иваныч, ну есть смысл остаться в живых!».

Обманула: его спустят из реанимации, а её поднимут в операционную.

Когда долго длится ночь, кажется – это навечно. Когда светлеет, кажется – ночи не было.

Всё лучшее – впереди. Это её молитва. Ей даже не хочется на бумаге излагать то, что она чувствую сейчас.
Помня просьбу Игоря,  она спросила  у батюшки:  «А где Епархия находится?».
«Зачем это вам?».
 «Хочу узнать о процедуре развенчания».
Отвечает: «Епархия там-то,  вход с обратной стороны. Приёмные дни тогда-то... Надо написать прошение и ждать».

Спросил: «Кому это надо?».

Она ответила: «Не мне».

Он спросил: «Есть ли там дети и какой возраст?».
 «Приёмный  сын, совершеннолетний.  Женщины нет. Умерла».

Он спросил: «А причина какова, вы имеете к этому отношение?».

«Он мой друг. Это его второй брак. Они были венчаны. А теперь он воссоединился  с первой женой ».

Батюшка кивнул: «Понимаю. Но это будет не так быстро. Но будет».

У неё  выступили слёзы: «А я всегда мечтала венчаться со своим мужем».

Он вздохнул: «Всё в руках Божьих».

Душа палаты  бабушка Тося была рядом,  преданно держала её за руку.

Сегодня операция. Сейчас 8, а с 9 начнут забирать в операционную.
У неё закончились мысли, она уже ничего не чувствовала - её забрали раньше времени – первой.
Обмотали ноги эластичным бинтом и вперёд, своим ходом, с пакетом в руках, в который потом сложат её одежду и вернут в палату.
Она в центре внимания – в коридоре полно народу и всем интересно, что выражает её лицо.

Накануне она «консультировалась» с дежурной медсестрой: можно ли макияж на операцию. Медсестра была охвачена почти священным ужасом – как  можно озвучить подобный вопрос накануне операции?!

 
Утром, проснувшись в 5, тем не менее, она привела себя в порядок и теперь шагала по коридору сквозь строй больных ни как жалкая мормышка-дурашка, а как женщина-праздник, у которой всё и всегда хорошо!

В «предбаннике» операционной два интерна переглянулись и вышли тактично. Наглухо закутанная в халат и маску сестричка велела ей  раздеваться догола: на ноги бахилы, на голову – чепец. Она  попросила  поправить ей чепец так, чтобы был виден её неподражаемо прямой пробор волос. Сестра сказала: «А давай, это и впрямь красиво!».

Поддерживая грудь скрещенными руками и сверкая бритым лобком, стараясь держаться как можно прямей и непринуждённей, она почти по-светски вошла в операционную, где было на удивление полно народу, в основном женщины, заштопанные в свою униформу и маски.

«Вау, смотрите, кто пришёл»...

Она посмотрела вокруг, Игоря-Большого не было.

Её посадили на стол, стали расспрашивать о настроении, откуда она и кто такова.

Настроение как настроение. Кто бы ни была – пациентка!

«Сколько детей?».

«Трое».
«Трое?!  Девки, вы слышите? Поглядите на девушку и равняйтесь», –  сказала, видимо, старшая из них, – «А то только и умеете ныть и жрать».

Сзади подкрался Некто в очках и произнёс: «Привет!  Ты сидишь на операционном столе как в ложе Большого театра. Тебе бы веер».

Велел выгнуть спину как кошка. Она подчинилась. Он долго мазал спину спиртом, потом сказал: «Можно уколю?». Она игру приняла и ответила: «Ну так уж и быть – разочек». Он подхватил: «Покорнейше благодарю!».

Её  захлёстнула жаркая волна. И затошнило с неимоверной силой. Некто сказал: « Я Юрий Юрьевич. Ложись-ка, детка».

Она была послушна. Всё плыло.  Юрий Юрьевич, словно издалека, спросил: «Не против, если я тебя за ножки подтащу вот сюда?».  И дёрнул плавно и грациозно её тушку на себя.

«Спать хочу», – еле прошептала она. Язык не повиновался.

«Спи. Мы не против». Она провалилась в мягкое, вязкое...

Очнулась от голоса Игоря-Большого: «Не дыши ты так глубоко, почка ходит ходуном, у меня ничего не выходит... Я тебя сейчас переверну на живот. Готова?».
«Я спать хочу». Она поняла, что зациклилась  на той же фразе.
«Хорошо, девочка, спи».

Какая-то медсестра сказала Игорю-Большому: «Вот ты не женат и спишь один». Он возразил: «Не женат – ещё не значит, что сплю я один».

«Вот дура», – успела подумать, хотела улыбнуться, но снова провалилась в мягкое, вязкое…
Пришла в себя, когда её кантовали на каталку.
Потом в пустой комнате – потолок в потёках... Игорь-Большой наклонился: «Как ты?». Язык был деревянным, но она всё же попыталась сказать: «Спасибо».

Потом ей не давали спать: система в вену, давление на обеих руках и так все 5 часов.

Она стала приходить в себя: почувствовала сначала кончики пальцев на ногах, потом колени, потом попу и попыталась её приподнять. Получилось.
Вспомнила, что анестезия в спинной мозг пугает пациентов больше, чем общий наркоз: кому охота остаться овощем или Головой профессора Доуэля?!

Удостоверившись, что руки-ноги  шевелятся, вырубилась...

Проснулась, когда привезли на каталке ещё одну «штучку». Стала с ней разговаривать – ей прочищали глазные каналы, вставили зонды. Ну, это другое...
Она ни повернуться, ни тряхнуться не может, – вся в проводах. Ощупала себя: из мочевого пузыря два провода и дырка в боку, как у резинового ёжика, оттуда тоже торчали шланги. Ну и хрень...

Каждый час – уколы, давление измеряют. Выяснила: уже час ночи. Сделали укол – мозги стали ватными. Уснула.

Проснулась – за окном светало. Подумала: «Часа четыре утра».

Свалилась из сна в тело так, что сердце чуть не выскочило изо рта. В соседнюю палату привезли мужика. Храпел как кабан. Она больше из-за этого гада не уснула. Трясло её как цуцика какое-то время. Потом успокоилась, затихла. Так, видимо, выходила из наркоза.

Наверно уже шесть утра. Больница просыпалась. Топот, голоса.
Опять уколы.
Игорь-Большой: «Как ты тут?».

Не успела рот разлепить, сам же и ответил: «У тебя всё нормально». Бледный. Где его румянец, где глаза навыкате, – впали глаза. Губы где красные? Бледные, поджаты... Ночевал в больнице.
В девять утра дали кашу. Ела левой рукой, трясущейся, к правой прикреплена система... Съела несколько ложек, сделала три глотка  кофейной бурды. Надя, эта соседка с зондами в глазах, резво съела и выпила всё.

Потом повезли в палату. Её друзья по несчастью уже ждали с новостями: бабулю Тосю выписали, она телефоны все на листочек ей  написала – свой и двух дочерей, с которыми она тоже подружилась, когда они навещали Тосю. Они даже фотографии семейные ей приносили.

Люся сказала: «Ну, зараза, плохо же было без тебя!». При её цинизме – это был дифирамб!
Она выдохнула: пошла обычная больничная рутина. Звонки, смс, вопросы, ответы... Башка от наркоза тупая, тело – вялое... Нет, чтобы погулять на воздухе – краской пахнет, больницу холят к приезду международного симпозиума: завезли новейшее оборудование, будут демонстрировать передовые технологии – как пациентам, "заводчикам" камней, крушить их без вреда для здоровья.

Тут по коридору дефилирует какой-то важный кекс в белом спортивном костюме. Говорят, он лёг в больничку специально под конференцию, чтоб его показательно прооперировали лучшие хирурги на новом оборудовании.
Положили в палату «новую» бабульку. Вот она «жжёт» по ночам: такого свирепого храпа она ещё не слыхивала.
Утром голова  как чугунная. Вот таковы прелести больничного ночлега.
Больничная диета  даёт возможность похудеть.

Игорь-Большой с её сыном провёл профилактическую беседу и тот к вечеру со своей девушкой привезли бульон и картофельное пюре с курицей.  Игорь-Большой принёс  в баночке её камешки из почки и вручил торжественно при сыне, потому что муж ему по телефону сказал, что не особо верит в необходимость операции, больше - в попытку разжалобить его.

Спросила: «Сколько длилась операция?». Скромно ответил: «Да какая уж теперь разница...». А сыну он признался, что возникли какие-то непредвиденные обстоятельства и пришлось корректировать свои первоначальные планы.
    Ах, да: сегодня обещал навестить Игорь!  Она на всякий случай –  не ждала… 
Температура повысилась до 37... И вот он заглянул в дверь.
     Просидели они  три с половиной часа. Лихорадочно перескакивая с одной темы - на другую. Она сидела на послеоперационной кровати  как на троне, а он на стуле. Устала.
     Проводила. Даже не замечала, чем в это время занималась палата.
     Прозорливая бабуля сказала: «Выправка у него – как у военного».
   
     В Игоре есть некие вещи, недоступные её пониманию. Наверняка у него свои проблемы. Может она – святая простота? А может – ходячая наивность? Но он – её охрана, потому что муж угрожает психушкой, чтобы поскорей развестись и без раздела имущества.

Не засыпай над шрамами: там сон твой обречён,
И не прельщайся ранами, и не целуй плечо.
Оставь занятье умное, винить во всём меня.
Не пой чужими струнами под жертвенность огня.
И тени пусть колышатся во глубине веков,
И пусть стенанья слышатся у чуждых берегов.
Дожди прольются в комнате, размоют мой уют,
И вы когда-то вспомните, как боги воду льют.
И в белой безударности на подступах зимы
По представленьям парности вновь не сроднимся мы

Когда после «каникул» вернулась в больничку, едва избавила тумбочку от лишнего, в палату вошла Тося и они обнялись. И её отпускали «на каникулы». Она привезла из дома засушенный чертополох. Оберег.
     Только они обсудили события этих трёх вынужденных дней  разлуки и простоя в лечении, дверь в палату распахнулась и вошла высокая женщина. Она была похожа на задиристого воробья: короткие, в художественном беспорядке волосы цвета луковой шелухи. Стрижка – "без претензий". Вид – хронически обиженной, саркастическая улыбочка, нехитрый скарб в пакете и книги – главный атрибут интеллигента в больнице. Хотя можно с этим поспорить.
      
               
     «Люся», – с вызовом и куда-то в пространство  провозгласила она. Тут же у неё зазвонил телефон и она погрузилась в остроты по поводу своего места дислокации.  Таким в любом возрасте – «за пятьдесят».
     Она подумала: "Как же ей к лицу это имя. Именно – Люся. Вот бы ей волосы совсем  рыжие".
     «Люсь, тебе надо бы быть рыжей».
     «А я и мечтаю сойти с ума и перекраситься».

     У Люси своеобразный интеллигентный юмор старой девочки из старого городского района, обучающейся в женской гимназии. Её тётушки были жёнами железнодорожных инженеров. Те получали достаточно на содержание своих жён, чтоб они не работали, а рожали и воспитывали детей. Диваны со слониками, салфетки кружевные, монпансье, модистки, косметические салоны тех времён, преферанс с поклонниками, романсы и коллекционное вино до утра, счета от бакалейщика и мясника, за окном по утрам призывные  крики толстой бабы-молочницы: «Млако, парноя млако!»...
     Потом  «уплотнения» по решению большевиков:  выселяли в бараки, кишащие вшами. Их, с тонкими китайскими фарфорами, бриллиантами на длинных пальцах, прекрасным французским и грибным вегетарианским супом с добавлением кислой капусты, столь воспеваемым апологетом русской национальной кухни – профессором Похлёбкиным.
     Она выжила. Худо ли бедно – уцелела в мясорубке времён, горделиво щеголяя в перелицованном пальто настоящего английского двустороннего сукна, доставшегося по наследству.  А дед её до последнего ходил, вплоть до Перестройки, – такой же чумы, как революция 1917 года, – в дохе, подбитой лисой, с тросточкой и такой осанкой, что сомнений в том, что он "из бывших", не оставалось ни у кого.
     А Люся после всех перипетий перенаселённой квартиры оказалась в справедливом итоге  в центре города,  в сталинском доме советских достижений строительства и с дореволюционными атавизмами на фасаде, с воспоминаниями о своих именитых родственниках, время от времени, бывало,  перебивающихся в едальном доме известного купца,  со стыдом в душе и смятением в лицах.               
     Закончила благополучно Политехнический институт советского периода, где её отменным французским никто не интересовался, потому что изящное начало изящных времён трансформировалось в грубую циничность современного постсоветского минимализма примерно так:" Клёр эти, мать его ети?", – скороговоркой вопрошал Люся, что в переводе означало: "Который час, вашу мать?".
     У Люси есть вполне земной  Ангел Хранитель по имени Андрей. В свои 35 он был искренен, предан Люсе с её необъяснимым характером и неповторимым, не для всех постижимым чувством юмора. Будучи на полную катушку задействованным австрийским предпринимателем здесь, в России, Андрей, так и не закончив Инъяз ни с французским, ни с арабским, ни с немецким, ни с английским, – тем не менее дилетант-умница и красавец вёл дела с профессионализмом, достойными подражания. И Люсины дела вёл тоже: когда-то нищий студент-квартирант, а теперь – бизнесмен, выстроивший собственный особняк в окрестностях, он нежно и трепетно заботился о Люсе, замечательной в своей сути, но острой как аджика в своих проявлениях. 
 Вот она, Люся, сидит на продавленной кровати, с горделивой осанкой случайной пациентки: в жёлтой футболке, спортивных штанах Рибок, носках раскраски логотипа Билайн (чёрно-жёлтые полосы), стоптанных тапках –  кожа-натюрель и розовых очках, потому как у Люси нелепость – это такой маячок для нетривиальных людей как единственно возможного окружения этой метущейся натуры.
     "Ну так что, – произносит после долгой паузы Андрей, – операцион де фуа?".
Люся начинает хохотать, дёргая Андрея за рукав тонкого серого свитера, перечисляя преимущества дарственной перед завещанием.
     Андрей яркий брюнет с ухоженной внешностью (заботы жены Полины) –  длинными красиво стриженными волосами, синей порослью  недельной давности на лице, карие огромные умные глаза в чёрных ресницах, чёрные густые брови, яркие полные губы, спокойные добродушные манеры.  Все рады и спокойны за Люсю – своих детей у неё нет (она и замужем не была), а этот не бросит, не предаст. Он лучше сына, мужа и брата, потому что терпеливей. И благодарней: хотя бы не голодал, снимая комнату у Люси.
               
     У Андрея есть друг – батюшка из провинциального города. В Прощеное воскресенье Андрей научил  всю палату  невежественных, следующей фразе: "Милосердием и благодатию Своею Господь Бог простит и помилует нас. Меня Грешного простите".
     Это была Масленица. И в этот день не хотелось читать  смс-ки раздолбайского смысла: " Желаю вам за стол присесть, блинов с икорочкой поесть, сжечь бабу, зиму проводить! Меня прошу за всё простить".
 Разница очевидна!

 Бог всё уравнивает: Люся одинока по официальным канонам, но у неё видимо-невидимо друзей.
     И вот так уж ей повезло, что прооперировал её профессор Мартов –  светило медицины мирового уровня. Наш доктор учился у него в своё время и до сих пор отзывается о своём учителе с благоговением.
     Люся второй день в реанимации, но ещё в конце первого дня прибежала операционная сестра за её сердечными лекарствами и мобильником. Ну, с первым  всё ясно, а мобильник в реанимации – оригинально!
     Пока Люси не было в палате – она прочла её книги: "Грибной Царь" Полякова и "Жёны русской короны" – Васильевой.
Обе – на слуху у народа. Модное чтение.
Кроме того – кроссворды, чтоб не отупеть окончательно, переписка по телефону, болтовня с больными в коридорах и за столом в столовке.
Обрастание новыми знакомствами порой удивляет: больница, все под Богом ходят, а поди ж ты, все взоры и помыслы устремлены в будущее творческое сотрудничество. Правильно и похвально, это помогает удержаться на плаву.

    Привезли Люсю. Её продержали в реанимации 3 дня. Она шла по коридору рядом с каталкой, которую еле двигали три медсестры – с двухметровой Люсей. На поворот головы в её сторону, она спросила в Люсиной манере:     " Ты обнаглела – столько в реанимации лежать? Чего не просилась в палату?".  Ответ был незатейливым: "Да там рай: никто не храпит, кровать опять же – широкая. Бабка новенькая мне спать не даст теперь". И действительно, их ночные оры друг на друга ей не забыть вовек!
    Пусть орут. Ей спокойно: она лежит на кровати, как на утлом судёнышке, едва держащемся на плаву, и проваливаливается в вату, в мяту...

    И вот так шелестит, как оригами, в лунном свете холодного чужого мира, куда душа прилетела вслед за ним. И за разрешённое существование в этом грубом материализме – устроилась на женскую работу не обсуждаемых указаний небесных иерархий, по итогам и за выслугу сулящих исполнение кармических накоплений.

Менее ответственные души по-своему воспринимают  пребывание в этом несовершенном земном существовании, громоздящемся проблемами, которые надо решать Но не все их решают, - предпочитают от них просто избавиться. Тогда другому приходится это принимать со смирением. Духовный человек видит  внутренним зрением эту разницу и резонанс усваивает как уроки души. А кто-то рядом эту необходимость смирения воспринимает как затаённую агрессию. И хорошо просыпаться, смело глядя в глаза своим страхам, этим ограничителям  радости.

Вместо эпилога.

Всем, кто был рядом, – только вам
Спасибо, что жива!
Как прежде, верю я словам,
И в этом не права.
Зато наверное права,
Что нет в душе обид:
Когда-то горькая молва
Отравой  не горчит.
Благодаря иль вопреки
Мне в жизни повезло:
Я в лодке жизненной реки,
Прощение – весло!