Урок марьвановны

Воспоминание
ОТ АВТОРА

Сейчас не помню точно, где я видел эти сцены: в программе Н. Михалкова «Бесогон» на канале «Россия 24» или на каком-то другом канале. Лучше помню своё впечатление от этих тяжёлых, а вернее, жутких сцен. Сцена первая: современная российская средняя школа, ученик примерно 7-го или 8-го класса наносит удары учительнице, что-то приговаривая, а в классе (его не видно) кто-то снимает это на телефон. Сцена вторая: несколько российских школьниц избивают ногами поверженную на землю ровесницу. Но на этом падение нравственных уродов не заканчивается, они выкладывают эти кадры в интернет. Они не прячутся, не стесняются содеянного, они гордятся своей крутостью. Итак, маразм стопроцентный, дальше, казалось бы, падать некуда. Впрочем, завтрашний день покажет…
Володя, мой старый школьный друг, тоже видел эти сцены. Когда мы делились впечатлениями по телефону, он напомнил мне, как мы вели себя на уроках ботаники и ещё физики. Разумеется, итог этого разговора был в пользу нашего поколения: мы шкодили, но руку на учителя не поднимали, а девочки тогдашние походили больше на воспитанниц Смольного.
А я и без напоминания друга помню, как мы вели себя на уроках ботаники, физики. Возможно, я запомнил это лучше других моих одноклассников. Есть у меня один роман незаконченный и давным-давно пылящийся на полке. Я не расстался с ним окончательно, так как есть там места, отрывки которые я предполагал когда-нибудь предложить вниманию своего читателя. «Урок Марьвановны» - один из этих отрывков. Вспоминает его Искандер Латыпович, главный герой незавершённого романа. В уроке Искандера Латыповича, работавшего учителем в 70-х годах, случилась пауза, во время которой он и вспоминает не самые лучшие страницы из детства своего и его одноклассников. В сущности, это не просто воспоминание, но ещё и покаяние.
Когда работа над «Уроком Марьвановны» вчерне была закончена, я отдал рукопись Валентину, с которым познакомился ещё в годы студенческие. Уже через пару дней он вернул рукопись и поделился со мной своим мнением. Приведу лишь кое-что из сказанного им:
- Конечно, твой Искандер Латыпович абсолютно искренен в своих воспоминаниях. Конечно, это не только воспоминание, это ещё и покаяние. Конечно, временами ты сгущаешь краски, но, по-видимому, иначе нельзя, такова специфика литературного творчества. Конечно, мучители Марьи Ивановны ангелы по сравнению с нынешними уродами. Но ведь нынешние уроды, как мужского, так и женского пола, они тоже жертвы. Ведь они результат той свободы, которая начала сваливаться на халявщиков ещё в конце восьмидесятых. Эх, свобода, бля, свобода, бля, свобода!..
Я же, в отличие от моих друзей, отношусь к своим персонажам с большей непримиримостью. Всё-таки они жестокие, нельзя их оправдать войной и послевоенной разрухой. Впрочем, судите сами…







;
В классе сидят четырнадцатилетние. Давно ли их учитель сам был таким?.. Правда, таким по количеству годочков, а в остальном он и его сверстники мало походили на нынешних. В первую очередь внешность не та была. На Искандере, до сих пор помнит, был лыжный костюм на все случаи жизни. На многих были такие лыжные костюмы. Сравнивать положение семей можно было только по степени изношенности этой «униформы». Да, за редкими исключениями – как щенки от одной мамы. И интерес к буфету был не такой как у этих, лютый был интерес. Одни покупали пирожки, другие попрошайничали. А попрошайничали потому, что жрать вечно хотелось. А жрать вечно хотелось потому, что было тогда время послевоенной разрухи и одновременного наращивания военной мощи, создания атомной бомбы. А военная мощь наращивалась и атомная бомба создавалась потому, что, хоть социализм и победил в ряде стран Восточной Европы, а капиталистическое окружение всё равно оставалось. И хоть со жратвой и тряпками плохо было, а учились хорошо. Потому и учились хорошо, что жрать и одеть было нечего. Образование, высшее образование в глазах той пацанвы было чуть ли не единственным средством уйти от нищеты. Вот класс, в котором учился Искандер. В смысле социального происхождения ничего особенного, один плебе: дети рабочих, служащих. Пока дошли до выпускного, класс сильно почистился, ушли те, кому среднее образование практически не нужно. Две золотые медали, две серебряные, почти стопроцентное попадание в вузы! Учиться – то хорошо учились, а вот что за люди они были? Ведь даже о подростках, хоть и получеловеки они ещё, можно спросить: а что они за люди? Одно можно сказать с уверенностью: в чём-то они были детьми своего времени. А время было…
Эх, времечко было! Серые заборы, а вдоль них длиннущие очереди за хлебом, низкорослые от недоедания подростки, землистые и без улыбок лица взрослых, суп крапивный, сахарин, жмых; на улицах, в трамваях инвалиды безногие на «самокатах», инвалиды мрачные, молча ждущие подаяния и инвалиды неунывающие, вечно поддатые, поющие фольклор типа «Я был батальонный разведчик, а он писаришка простой, я был за Расею ответчик, а он спал с моей женой…»; трофейные фильмы, один раз увидишь – потом всю жизнь вспоминать будешь, Шульженко, Утёсов, Лещенко, футбол тряпичный, солнечная паутина заброшенных садов, брюки-клёш, кепчонки с пришитыми козырьками, фиксатые с чёлочкой блатные, драки бессмысленные и неравные, с трусостью и жестокостью, лучшие в мире мозги, работающие над созданием таких штучек, о которых Гитлер мог только мечтать, государственные займы, займы, займы, дипломатические ноты, ноты, ноты, «Учитель», «Вождь», «Отец», его изображения от миниатюрных гипсовых бюстиков до устремившихся в небо многометровых каменных истуканов, его портреты, портреты, портреты, выполняемые во всех жанрах, вплоть до уголовного жанра татуировки, страх, страх, стра-а-ах («Тсс, сынок! Не болтай лишнего, себя погубишь или без нас останешься!..), персональные дела, синенькие будочки-забегаловки на каждом углу с вывеской сверху «Пиво-воды»… Эх, времечко! Мать его..!
Так вот, в чём-то они были детьми своего времени. Была у них в школе Марья Ивановна, преподавательница всех этих ботаник, зоологий, биологий. Высокая, рыхлая, безфигурная, в годах уже женщина. Видимо, не только знающая своё дело, но и влюблённая в эти пестики, иначе бы она и года не выдержала в школе. Ну и уроки были у неё! Ждали её уроков с нетерпением, как праздник ждут, потому что учительский коллектив был, в основном, сильным и у кого ещё можно было эдак-то… Голос зычный у неё был, отрепетированный, всё думала, видно, что перекричит класс. Да только безнадёжное это дело.
Класс на уроках Марьи Ивановны делился на три группы. Первая, самая немногочисленная, состояла из тех, кто был занят собой. Одни из них занимались математикой, другие читали беллетристику, кто-то рисовал, кто-то тихо играл в картишки. Вторая, самая многочисленная, состояла из тех, кто был занят Марьей Ивановной. В третьей были те, кто под шумок шкодил своим товарищам. Группы эти были чрезвычайно непостоянными и взаимопроникаемыми. Если кому-то из третьей группы надоедало шкодить (или он просто успел схлопотать по зубам), тогда он переключался на Марью Ивановну. Те кадры из второй группы, чьё творческое воображение попросту иссякло, уходили в первую группу, чтобы отдохнуть. Из той немногочисленной группы, где были занятые собой, наиболее колоритной была пара Шарабанов и Михальчук. Шарабанов – высокий, хмурый, атлетически сложенный подросток, с большими родинками на лице. Михальчук – маленький, полненький, лицо гладкое, розовенькое, носик вздёрнутый. Как только приходила Марья Ивановна, учебники и тетради по математике складывались ими в парту (в классе многие только и делали, что занимались математикой, но тут уж увольте: урок Марьи Ивановны – наш урок), из сумок они доставали аккуратно завёрнутые в газету ржаной хлеб и кильку. Разумеется, хлеб и килька – пальчики оближешь! Хлеб они делили поровну, килька лежала общей кучечкой. И рядом были ещё бумажки, приготовленные для голов и хвостиков, и стояла припасённая ещё с перемены кружка с водой. И ели они аккуратно и чинно. Острый запах кильки привлекал внимание многих. С удовольствием хапнули бы этих водоплавающих, но самое искреннее уважение к кулакам Шарабанова исключало возможность агрессии, а потому просто попрошайничали. Шарабанов в таких случаях хмуро спрашивал у Михальчука: «Дать?» Тот, сияя своим розовым лицом, милостиво давал добро или презрительно отказывал. Насытившись, напившись, они начинали играть в карты. «Интересом» были шелобаны или удары картами по носу. Но даже в такие моменты их лепта в общую вакханалию была очень скромной. Сидели они на самой задней парте, рядом с нишей, где находилась классная вешалка. Это был островок относительного спокойствия.
Так вот, стоит, стало быть, Марья Ивановна, лицо у нее простое и доброе, ноги врозь, как у американского солдата, в руках указка и громко, увлеченно так рассказывает о своих тычинках. Но ведь чтобы услышать ее, надо подойти вплотную к ней. Потому что в классе идет концерт. Конечно, самым ходовым и примитивным из его номеров была старая шполерская обструкция: гудели, не раскрывая рта. Что же, пусть примитивно, зато почти полная гарантия безнаказанности: «Я гудел?.. Вы что! Я рта – то не раскрывал, я, если не отвечаю у доски, всегда сижу на уроках с закрытым ртом, так положено». Итак, гудят детишки своими утробами, а Марья Ивановна, приспособившись к гулу, как приспосабливаются к шагу рядом идущего, толкует о каком – нибудь опылении, этом странном и малопонятном для детишек способе размножения. И только когда гул усиливается, она водит глазами в поисках шума, а мордуленции у «цветов жизни» самые невинные…
А параллельно или потом идут сольные номера. Один, задумчиво подпершись рукой, эдак красиво и лирически заливается: «Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку», другой (конечно же, Огаркин, замечательный мимист), скрестив на груди руки, копируя собой одесского эстрадного болванчика времен Гражданской войны (наверняка влияние фильма «Котовский»), шпарит из репертуара раннего Утесова: «Хоп – стоп, Зоя! Кому давала стоя?..» И вот это «хоп – стоп, Зоя» выходило у него особенно забавно: скороговоркой, с бойким взлетом бровей и идиотским вращением белков. А кто – то безголосо, вяло и постыло тянет: «Москва – Пекин, Москва – Пекин… Сталин и Мао слушают нас, слушают нас…» Вообще – то, у Володьки Проворова (это который про ямщика пел) был лучший голос не только в классе, но и в школе. Как – то раз на уроке Марьи Ивановны затянул он «Вечерний звон». Это его любимая была песня, так что ребята ее наизусть знали. И запел ее с каким – то особым настроением, хоть и вполголоса. Несколько пацанов стали подпевать ему, потом присоединились другие голоса, еще другие… И пел уже весь класс, и пели в полный голос, и от прекрасного Володькиного голоса у некоторых мороз по коже пробегал, а мощное «бом – бом – бом» сотрясало тишину солиднейшей в районе школы… Марья Ивановна стояла как вкопанная, она была парализована всем: исполнением, страхом, бессилием. Потом она заметалась перед иступленными подростками большим серым пятном. А те пели, как с цепи сорвались, забыв о страхе, о том, что придется, возможно, расстаться со школой, классом. Можно было подумать, что идет урок пения, да так бы и подумали, если бы учительница пения не находилась в декретном. И вот уже в классе директор, учителя свободные от уроков, завуч Елена Павловна, она же их преподаватель математики и классный руководитель. Эта Елена Павловна за три года успела вложить в свой класс уйму сил и времени. Такой внекласски, какую проводила она, и такого кропотливого (и, разумеется, бесплатного для Елены Павловны) труда по математике Искандер не видел нигде и никогда. И какое самообладание, какую мудрость и силищу надо было иметь, чтобы ей в такую минуту не закатить истерику и не отказаться от класса под впечатлением момента. Маленькая, полная, в синем костюме и белой накрахмаленной рубашке с многочисленными сборками на груди, она стояла бледная, но уже взведенной боевой пружиной, агрессивная, готовая, как всегда, к бесконечным дракам и с кем угодно: с учениками, их родителями, с улицей, с коллегами, а если нужно – и с собой тоже… Готовая, как всегда, к победам и поражениям! Настоящий учитель!.
Эх, что было потом! Сейчас такие меры не возможны. После мер тех класс остался в том составе, в котором он и дошел до десятого. Но такое бывало очень редко: ребята дорожили классом, школой, сильными учителями, Еленушкой. Безобразия носили больше локальный характер. Эх, Искандеру и глаз – то закрывать не надо! Самые яркие кадры вот они, как свеженькие… Итак, детишки гудят, поют, играют в карты, занимаются математикой, читают баллетристику. Но вот юный онанист Жорка пополз от «Камчатки» к учительскому столу, потому что Марья Ивановна почему – то и на какое – то время села. Прямо по – пластунеки ползет. Где прополз, там пол подметать не нужно, хорошо, подлец, ползет! Кто – то жирно и беззвучно плюнул ему на задницу, но Жорка даже не почувствовал от напряжения, так и ползет с этой блямбой Ребятишки давятся от смеха, а Шарабанов с Михальчуком, бросив карты, упали в нишу на чьи – то пальто и, закусив зубами какие – то шапки, содрогаются всем телом. И вот Жорка у цели: через первую парту он протиснулся под стол и оказался между двумя широко расставленными ногами – тумбами… Что он там мог увидеть? Много раз латаные штаны, какие носили женщины в период послевоенной разрухи, или что – то поинтереснее?.. Никто пока ничего не знал. А Марья Ивановна, почувствовав, наконец, что в классе творится что – то совсем уж непонятное, перехватывает несколько взглядов, наклоняется под стол. «Ты чего тут, Анисимов?..» Тот успел переменить позу и плаксиво тянет: «Ручку мою сюда забросили…» Марья Ивановна, еще не поняв, чего ради он оказался тут, все же инстинктивно багровеет. Класс ржет, ржет уже в открытую, ржут зверьки, ржут ее мучители. Марья Ивановна багровеет еще гуще, одним рывком вытаскивает худущего от его детских забав, в пыли, с растекающим на заднице харчком, жалкого, упирающегося Жорку. А потом с силой толкает его в сторону двери. Жорка, утрируя силу толчка, падает. Падает, стервец, со всем грохотом, на который только способны его костяшки. Моментально остывшая, Марья Ивановна медленно подходит, чтобы помочь ему встать, но Жорка не выдерживает роль до конца и какой – то частью лица начинает нагло улыбаться… Марья Ивановна снова хмурится, но Жорка уже на ногах. Он схватывает лежавший у доски обломок какой – то рейки, просовывает его между ног и лошадкой цокает к двери. И уж у двери, совсем ошалев от безнаказанности, он оборачивается счастливым лицом к классу и учителю и издает протяжное и победное ржанье.
А узнала все же грозная Еленушка об этом подвиге Анисимова. Искандер сейчас не помнит, под какую меру наказания попал его одноклассник, да только после того случая Жорку как подменили: наглядные пособия Марье Ивановне таскал, завалил ее указками, ворованными и самодельными, а на уроках ее занимался самым мирным занятием – плел малюсенькие, с ладошку, корзиночки.
Участвовал ли Искандер в этом шабаше подростков, пьянеющих (чуть ли не буквально!) от бесконечного терпения учителя и возможности почти безнаказанно издеваться над ним? (Да, безнаказанно, ведь Марья Ивановна очень редко жаловалась администрации на учеников. И даже не столько по доброте своей. Никто не обязан за учителя решать вопросы дисциплины на его уроках – таково неписаное железное правило школы. Нет в штатном расписании школы специальных держиморд. Не можешь – уходи. Знали, конечно, правду об уроках Марьи Ивановны, но закрывали глаза. Давно бы и самым вежливым образом администрация освободилась от нее, да только, видно, жалели и любили ее.) Вообще – то, Искандер на уроках Марьи Ивановны находился в числе занятых собой. Он читал, много читал. Так что своим знакомством с великой французской литературой XIX века он обязан был не только Елене Павловне, чьей богатейшей библиотекой он уже тогда стал пользоваться, а до некоторой степени и урокам Марьи Ивановны. Но разве можно читать спокойно, когда шабаш достигал своего апогея, а стадное чувство, от которого не свободен ни один сопляк в мире, так и тянет войти в этот дикий хоровод. И вот томик Дюма, или Гюго, или Золя, или Мопассана, или Жюля Верна, или Бальзака укладывается в сумку. Четкой идеи пока нет, вся надежда на импровизацию. Искандер паинькой, аккуратно, под прямым углом к парте поднимает руку:
- Марьван!
Та за галдежом не слышит. Уже громче:
- Марьван!
Услышала, скосила глаза, но не более, потому как чувствует подвох. Тогда Искандер переходит к длительной осаде.
- Ма – а – а – рь – ван, Ма – а – а – рь – ван! – говорит он, как гладит.
Или скороговоркой, как короткими очередями:
- Марьван, Марьван!
- Ма – а – а – рья И – ва – нов – на! – уже поет Искандер на мотив «ладушки – ладушки».
Ага, опять скосилась! И следует энергичная атака хорошо поставленным голосом:
- Марья Ивановна!
- Чего тебе, Валеев?
- У меня вопрос.
Марья Ивановна подходит к самой парте, потому что со слышимостью дело плохо. Искандер встает и – куда девалось благообразие! – поднимает глаза к потолку, шевелит губами, точь – в – точь как двоечник у доски, затем смущенно опускает глаза и говорит:
- Забыл… Забыл, что хотел спросить… Ей – Богу, забыл. Вы поставьте меня в угол, там я непременно вспомню.
- И не стыдно тебе, Валеев, под дурачка работать?
Марья Ивановна делает шаг вперед, шлепает Искандера указкой по голове и уходит к столу. Разумеется, для Искандера это не удар. Но он, пошатнувшись, бледнеет и, нисколько не переигрывая, медленно опускается на сиденье, обхватывает голову руками и начинает раскачиваться. В игру вступает Владька, один из ближайших корешей Искандера и его сосед по парте. Недавно он ушел понаблюдать за игрой Шарабанова и Михальчука, а теперь он срочно возвращался. Пламенно – рыжий и очень наглый, Владька решительно идет через весь класс, садится на свое место и участливо спрашивает:
- Что, очень больно?
Искандер смотрит на него и молчит.
- Очень больно? – снова громко спрашивает Владька.
- Ты знаешь… особой боли нет… но будто что – то оборвалось, подташнивает… - Искандер говорит с трудом, с паузами и очень кротко.
- Марьван! Детей бить нельзя, никто вам права на это не давал! Тем более у Валеева и так с памятью плохо!
Это с другого конца класса кричит друг Искандера (с первого класса друг!) Рустем Сафиуллин. Заливисто кричит, с радостью. Для него лишний раз пасть открыть – радость огромная. Вот уж в ком Азия перемешана с Европой! Чернущие кудрявые волосы, чернущие глаза, брови, длинные ресницы и ослепительно белая кожа. Короче, красавчик, да только ростом не удался и прозвище ему было – Кляйн. А Кляйн этот при своем хреновом ростике был сбитым из одних мышц и очень резким. Он мало кому разрешал называть себя Кляйном, а потому его часто можно было увидеть в садике возле школы, где пацаны выясняли отношения. «Вот сволочь! – думает Искандер, опять обхватив голову руками. – Хоть и заступится, а с подковыркой». И хочется ему крикнуть, что не он, а Рустем болел минингитом, который наверняка повлиял на его память, да жаль номер срывать.
- Это верно, - соглашается через весь класс Владька с Кляйном, - никто таких прав Марье Ивановне не давал. Вы, Марья Ивановна, видно, не знаете толком ни своих прав, ни обязанностей.
Владька смотрит на Марью Ивановну строго и вызывающе. Отец у Владьки секретарь парткома крупного предприятия, член бюро райкома, а потому Владька политически подкованный и в такого рода делах просто незаменим. Марья Ивановна растерянно смотрит на пламенеющий Владькин чуб.
- Артист он хороший, Валеев – то. Вся школа знает, - добродушно говорит она, а потом подходит к Искандеру, трогает его за плечо.
- Брось, Валеев, представляться – то. Ведь не Маяковского же читаешь…
Поздно, поздно, Марья Ивановна, ловить Валеева на представлении, он успел уже ценой огромных усилий разжалобить самого себя, и сейчас в ответ на прикосновение теплой руки Марьи Ивановны он опускает руки и являет ей и классу свое заплаканное, страдальческое и кроткое лицо. Даже Шарабанов и Михальчук отложили карты, чтобы отдать дань его таланту…
- До слез довели… Вот уж этого вам не прощу, - многозначительно говорит Владька.
- Ты – то чего меня пугаешь, сатаненок рыжий! – не выдерживает Марья Ивановна.
Владька сдерживается, он само хладнокровие, он по крупицам и вслух собирает досье на Марью Ивановну:
- Ударили ученика – раз, довели его до слез – два, другого ученика, меня то есть, обозвали рыжим сатаненком – три. Какой номер еще выкинете?
Искандер с трудом удерживается от хохота и просит Владьку проводить его в туалет помыться. В туалете, закурив папироски – гвоздики, друзья перестраховки ради занимали два соседних очка и какое – то время наслаждались тишиной и мирной беседой, а потом умиротворенные они возвращались в класс, принося с собой запах табака, туалета, карболки…
То же самое, быть может, и похуже, было и в других классах. Иногда нервы Марьи Ивановны, казалось бы, совсем окаменевшие и привычные ко всему, не выдерживали. Они не выдерживали не тогда даже, когда случалось это похуже, а так, из – за какого – нибудь пустяка. В такие моменты она останавливалась, глаза ее влажнели, а через несколько секунд она плакала. Плакала навзрыд, с какими – то грубыми интонациями, пытаясь иногда сказать классу: «Кто же вы? Что я вам сделала!..», но чаще она убегала, унося слезы и ожившие нервы в один из безлюдных тупиков школы. И если в коридоре оказывались совсем розовые сопляки, которым еще предстояло в будущем внести свою лепту в издевательства над Марьей Ивановной, они смотрели ей вслед и говорили шепотом: «Марьванушку довели…» И в этой фразе были страх и уважение к тем недоступным старшеклассникам, которые «довели» ее. А класс в это время сидел очень тихо. И совсем немногие молодые животные испытывали раскаяние или жалость к Марье Ивановне. У подавляющего большенства был страх перед наказанием – и только. Да еще остро щекотались нервы соображениями: кому попадет, кому все – таки больше попадет? как попадет?
Но плакала Марья Ивановна очень редко, она не могла позволить себе такой роскоши – часто плакать. Но каждый урок был для нее пыткой. И так было каждый день, кроме воскресенья. Так было много лет, до самой пенсии. Во имя чего она приняла эти мучения? Неужто из – за куска хлеба для себя и своего ребенка? Но ведь эти же самые гроши она как биолог могла заработать и на другой работе. Или ее соблазняли два месяца летнего отпуска? Вряд ли… Шут с этим отпуском, жить – то хочется каждый день. Видимо, она просто плыла по течению, в которое однажды попала. «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Есть такая пословица. Наверняка перевод с международного, с английского. Это они в поисках лучшей доли рассеялись по всему земному шару. Нет, не похоже, чтобы эта пословица родилась на Руси. Вот и Марья Ивановна. Как многие русские люди, она чисто по – русски, с тупым мужеством и беспредельным терпением, несла крест своих бессмысленных и неоправданных страданий.

Казань, 22 апреля 2016 года.