Очень грустная история

   Наконец-то закончилась эта командировка. Через пять часов я буду дома. Пару часов до взлета, два с половиной в воздухе… Что-то раздражать меня стала эта суета, город, в тундре лучше, спокойнее.  С такими мыслями я выбрался из такси перед входом в аэропорт, вытащил с заднего сидения сумку, закинул ее ремень на плечо, закурил… Непроизвольно мой взгляд задержался на невзрачном мужичке, прислонившемся к стене сбоку от двери. Толи одеждой своей он привлек мое внимание - «москвичка», которых давно уже не видно, серые брюки, потертая шапка, грубые башмаки – все какое-то лежалое, вроде из сундука. Или манерой поведения – он старался как бы слиться со стеной, стать незаметным… Вот оно – в красной от мороза руке без перчатки он держал авоську с каким-то тряпьем и футляр с саксофоном! Облезлый, на углах до дыр протершийся дерматин, но это был настоящий футляр с саксофоном. Совершенно не вязавшийся с обликом его владельца. Сразу стало видно не замеченное при беглом взгляде – его глаза, сопровождавшие мою «беломорину», серость на впалых щеках, белая тесемка от казенных кальсон, выглядывающая из-под брюк, грубые рабочие башмаки… Понятно. Освободился только что, растерялся, выбраться отсюда не может, а куда податься не сообразит.
  Подошел я к нему, молча протянул папиросу, чиркнул спичкой.
- Кури и пойдем пообедаем, я проголодался что-то.
Он ошарашено уставился на меня, попытался что-то сказать, передумал.  Через десять минут мы уже устраивались за столиком в ресторане. Швейцар правда покосился на необычного посетителя, но я, предвидя такую реакцию, выдвинулся вперед, заслонив моего напарника. Не спрашивая, я заказал ему полный обед из четырех блюд, себе же только бифштекс. Ел он быстро, видно, что изрядно проголодался, но аккуратно. Все происходило в полном молчании, не о чем было говорить, мне все было ясно с ним, я заберу его с собой, будет в тепле, сыт, заработает какие-то деньги. А он, видимо, просто не понял еще ничего, просто пользовался свалившейся удачей, не до выяснений ему было.
- Справку давай, мне еще билет надо тебе купить. Ты здесь подожди, вон на той скамейке. На мою сумку, чтоб не таскать. Ну чего ты? Чего растерялся?
- У меня сто вторая, четырнадцать лет, - выдавил он, выуживая откуда-то из-под одежды сложенную бумажку.
- Ну я так примерно и подумал. Полетишь со мной на Север, мне на буровую рабочий нужен. Дрова колоть умеешь?
- Почему ты так со мной?
- Слушай, давай потом все выясним, вон регистрация уже идет. Жди.
Нырнул я в отдел перевозок, выправил ему билет, возвращаюсь, а около него уже милиционер бдительность проявляет. А у него же единственный документ – справку об освобождении – я забрал.
- Сержант, все в порядке, вот его бумага, вот билет. Счастливо оставаться, мы уже опаздываем.
От такого нахрапа сержантик чуть подрастерялся, а мы уже были у стойки регистрации, а через две минуты уже шагали к выходу на летное поле.
- Ну а теперь давай знакомиться, Иван Трофимов,- уже в самолете, подавая ему справку, произнес я,- Меня зовут Николай, я техрук геологоразведочного участка неподалеку от Полюса холода. Ты, оказывается еще и почти земляк мне – я с Кузбасса, а ты с Алтая, соседи. Лететь нам больше двух часов, так что задавай вопросы, успеем все обговорить.
- Почему ты меня подобрал?
- Ну, ты не вещь, чтоб тебя подбирать. Саксофон твой в глаза мне бросился. 
- Почему ты понял, что у меня сто вторая? Есть же еще статьи с такими сроками. Как догадался?
- Да просто в моем сознании никак не стыкуются сто семнадцатая и инструмент, - кивнул я на саксофон, - И – «москвичка» твоя, я этих куртеек не видал с десяток лет, вот и сообразил.  На участке ты откормишься, отогреешься, а там сам решишь, что дальше. Просто не смог я пройти мимо тебя. Думаю вряд ли тебе нравилось подпирать стену аэропорта.
- Не нравилось… Непривычно такое, понимаешь, я четырнадцать лет был никем, а тут ты, как с человеком. Я – убийца, а ты со мной, как с человеком.
- Вань, ты успокойся, если бы я не увидел в тебе человека, я бы не подошел к тебе. Я немного общался с людьми, побывавшими «у хозяина» и научился различать, кто остался человеком, а кто стал парчушкой. Ты вон лучше вздремни, гляжу разомлел в тепле, да после еды.
  В поселке мы забросили вещи в мою комнату и пошли на склад – я сообразил, что по времени еще успею сегодня приодеть моего подопечного. Там правда чуть не произошел скандал, когда одна из кладовщиц в ответ на мою просьбу выдать полностью всю спецодежду для Ивана, ляпнула не думая:
- Опять какого-то бомжа подобрал! Где ты их только находишь! 
На что я ответил ей довольно грубо и нелицеприятно. Потом пришлось успокаивать Ивана, объяснив, что и у нас попадаются дуры, на которых не следует обращать внимания.
- А теперь мы с тобой пойдем в гости к замечательной тетке, Ваня, там ты искупаешься в настоящей ванне, она ушьет твою спецовку, накормит нас отличным ужином, короче, сам увидишь. Ее муж в прошлом году пошел по такой же статье, что и у тебя была, правда срок ему нам удалось сделать на десять лет меньше, так что примет она тебя по человечески. Кстати, сынишка ее работает у нас помбуром, познакомишься.
Дина Андреевна и впрямь встретила нас как своих. Быстро собрала на стол, пока мы насыщались она приготовила ванну, а когда Ваня ушел отмываться, уселась за швейную машинку.  Минут десять она расспрашивала меня о сыне, рассказывала о своей недавней поездке на свидание к мужу, внезапно замолчала, прислушалась:
- Коль, что-то тихо там, ты пойди глянь, - кивнула в сторону ванной.
Иван и не заметил, что я вошел – отрешенно сидел в пене, держа в руках кусок мыла, а на серых его щеках блестели две светлые полоски слез! Меня это так встряхнуло, что я ошалело выскочил в комнату:
- Дина!.. Он… он там… он плачет!
Дина Андреевна, взглянула на мое перекошенное лицо, что-то прошептала и пошла в ванную. Через минуту уже слышен был ее грубоватый голос:
- Ну-ка, прекращай киснуть, все позади! Давай-ка я помою тебя! Да что ты закрываешься, что там у тебя, чего я не видела…  Повернись… Наклонись… - Наверное с полчаса неслось из ванной. Наконец она вышла, вытирая руки и сетуя, что дважды пришлось менять воду, настолько грязный был Иван. Скоро и он показался, чистый, выбритый, посветлевший в новеньком комплекте егерьского белья. Теперь видно было, что он и в самом деле всего на два года старше меня, а там в аэропорту эту разницу можно было определить в десяток с лишним лет.
Дина выставила на стол наливку, сама пригубила и безо всяких экивоков предложила Ивану рассказать, что с ним произошло. Я даже рад был этой ее бесцеремонности, сам бы я деликатничал, ждал бы, когда он сам захочет рассказать о себе.
Немного помолчав, Ваня поведал нам дикую историю.
- Я из Армии пришел. Наташа только школу окончила. Я прикоснуться к ней боялся, она такая была… Мы собирались ехать в город, поступать. Музыку оба любили, я и в Армии в музвзводе играл. В институт культуры мы хотели. В тот день в селе не было почти никого, покос. Старики, дети, да мы с Наташей автобус ждали. Тут бабка Наташина бежит, запыхалась, я только понял «…Наташа… …сарай… …поселенцы…» У нас жили несколько человек на поселении, строили фермы, но больше пили… Я рванул в их двор, в сарай… - Иван замолчал, только нервно крутил в пальцах стакан с наливкой. Сглотнув спазм в горле, продолжил.
- Они ее на сено завалили. Один держал за плечи и хохотал. А один уже вставал. Еще один готовился… Там вилы стояли. Я того, который ссильничал, в грудь вилами. К стенке придавил и держал, пока он дергаться не перестал… Потом в себя пришел – те двое убежали, а Наташа в крике заходится. Тут и бабка ее подоспела. Я домой пошел, сидел, пока милиция не приехала. Судили. Наташа умом тронулась от всего этого. Прокурор говорил, убийство особо жестоким способом и покушение еще на двоих. Пятнадцать лет просил. Судья сказал тринадцать лет и восемь месяцев. Мамка писала, Наташа ходит по селу простоволосая, то смеется, то плачет… Потом мамка умерла.
Мы долго сидели молча, представив все это.
Дина, поднявшись из-за стола, приобняла Ивана за плечи:
- Пойдем, ляжешь вон в комнате Сережки, отдохнешь.
Иван от всех сегодняшних впечатлений видимо так устал, что не возражая рухнул в постель и через несколько секунд уже спал. Дина вздохнула:
- Да, судьба людская… Иди, Коля, тоже отдыхай, я завтра перед работой приведу его к тебе.

 Утром, только я успел сварить кофе, как в мою комнату ворвался вихрь в виде Дины Андреевны, за спиной которой еле проглядывался смущенный Иван.
- Чего пустой кофе хлещешь? На! – Грохнула на стол миску полную ароматных теплых оладышек.
- А ты быстро давай свои гнидники, не стой, рот раскрыв! – Это уже она Ивану и тут же снова развернулась ко мне:
- Мы решили сжечь все его зоновские шмотки, сейчас в котельную занесу по пути. Ты когда на участок – завтра? Так я сумку утром занесу, Сережке передашь? – Мой утвердительный кивок уже был захлопывающейся двери, за которой скрылась Дина с узлом в руке.
Я приглашающее взмахнул Ивану в сторону оладышек, но он только отрицательно покачал головой и провел ребром ладони по горлу, показывая, что уже сыт. Проследив глазами за его жестом, я увидел, что из-под штормовки выглядывает толстый ворот свитера, а в руке у него зажаты домашние перчатки. Ну, молодец  Дина!
День предстоял суматошный и я, хорошенько подзаправившись оладышками, решил начать его с самого неприятного – визита в отдел кадров. Там сидела мегера из комсомолок-шестидесятниц, профсоюзная, женсоветная, еще какая-то активистка, Но я знал, как с ней нужно разговаривать.
- Тамара Васильевна, вот этого товарища надо оформить к нам рабочим, - Протянул ей справку об освобождении. По мере изучения бумажки, лицо ее каменело, пошло пятнами, но я не дал ей и рта раскрыть:
- Мне подняться туда? – кивнул я на потолок, где прямо над нами находился кабинет шефа, - Ты же знаешь, я поднимусь… Так что – оформляй, дай бумажку в бухгалтерию, да и у тебя же связи в милиции, паспорт ему сделай, чтоб как приедет, сразу и получил. Ага? А фотографии Мишка-фотограф занесет тебе.                Кипящий самовар – сущая мелочь по сравнению с тем, что представляла после этих слов Тамара Васильевна, но через четверть часа мы выскочили из кабинета с бумажками в руке. Меня, правда, передернуло от холодного озноба, пришлось идти на крыльцо перекурить. В следующий кабинет – бухгалтерию – я с Иваном за спиной входил уже совсем с другим настроением. Заслонив глаза рукой и бормоча, что тут ослепнуть можно от красоты, я поздоровался с полудюжиной «цветочков» и -прямиком в выгородку главбуха.
- Розочка Шакировна, солнышко! Ты все краше! – потянулся я к восьмипудовой начальнице, умудрился чмокнуть ее в щеку, приобнять…
-Вот же знаю, что брешешь, зараза ты, Колька, а все-равно млею. Ты с авансовым отчетом?
-Розочка Шакировна, да не сделал я тот отчет занудный, а вот этому парнишке аванс бы сотни две, приодеться надо.
- Девочки! Принесите открытую ведомость и триста рублей! А отчет я тебе сама сделаю, ну не могу я перед тобой устоять, паразит!                Сопровождаемые улыбками всего коллектива бухгалтерии, мы вывалились за дверь.
- Ну, Коль, ты даешь! Артист!
- Вань, а если бы не так, то мы бы еще там скулили, - кивнул я в сторону отдела кадров, - Теперь вот третью маску примерим, к снабженцам идем.
В отделе снабжения я подсел к столу нашего снабженца, просмотрел папку с заявками, среди которых увидел и свои десятидневной давности, сдержался, чтобы не обматерить этого пузатого лодыря и вежливенько так:
- Миша, я не скажу тебе, кто ты, а ты сейчас закажешь на утро борт, возьмешь грузовик и поедешь по складам. Ага? Мне дашь УАЗик и я возьму на себя все личные просьбы, поеду по магазинам. Фильмы и почту тоже. Согласен? Вот и молодец, ты знаешь, у меня там есть классный спец по самогонке, такую гонит – куда там твоей горилке! Так вот если все будет четко сделано, я в следующий приезд привезу тебе литровочку этого нектара. Вперед!
- Все, Вань, теперь ты покури, а я быстренько пробегу по второму этажу – геологи, технологи, ни и шеф…
Через полчаса мы уже устраивались в кабине УАЗа-фургончика. Первым делом я направился в быткомбинат, где сфотографировали Ивана и пообещали через пару дней занести фото Тамаре Васильевне. Потом – магазины, где я покупал всякую всячину, что просили жители участка. Купил все, да еще и Ивану набрали мыльно-брильных принадлежностей, нижнего белья, спортивный костюм, кеды, тапочки и еще уйму всякого, что вроде и мелочь, но без чего и не обойтись.
В столовой мы хорошенько подкрепились, а потом я в кондитерском отделе попросил упаковать мне всех четырех видов пирожных по четыре штуки. В кинопрокате, куда мы направились, работали четыре тетки, которые, я давно заприметил, любили пить чай с вкусностями, так почему бы и не воспользоваться их слабостью, чтобы получить хорошие фильмы. Все прошло просто отлично, тетушки чуть попищали над подарком, потом стали выдавать нам кинофильмы, еще и поругивая друг дружку, если кто-то по ошибке доставал копию третьей категории. Оставив им кучу комплиментов и благодарностей, мы с Иваном загрузили банки в машину и поехали на почту. Там добавили к грузу еще пяток мешков с прессой и пакет писем, которые я тут же и просмотрел - мне не было ничего.
 Так в суете и закончился день, машина стояла под окном, мы сидели в комнате, отдыхая. Из холла доносилось бормотание телевизора и переругивание кого-то с дежурной. Нет, все-таки на участке лучше всего, спокойней. Там есть одно – работа, и никакой суеты.
 Я рассказывал Ивану о жизни на участке, кое-какие нюансы ему были в диковинку. Так мне долго пришлось объяснять ему, что там нет денег, на складе все выдается «под карандаш», в столовой, независимо, сколько ты съел, просто ставишь против своей фамилии «палку», то же и в пекарне – взял две булки – поставил две «палки», никакого контроля, полное доверие. Когда в конце месяца подойдет повариха, кладовщица с ведомостью, тоже не принято перепроверять – расписываешься и все. Попросил его, если подойдут к нему девчата с просьбой принести со склада в пекарню мешок муки или еще с какой-нибудь, выполнять, мы все им помогаем, кто оказывается поблизости.
Решил, что жить он будет с Сережкой – сыном Дины, тот так и жил один, как отца арестовали. Да и Сергей – парень нормальный, подскажет, поможет на первых порах. Заочно познакомил с большинством обитателей нашего участка, коротко охарактеризовал их. Предупредил, что есть несколько кадров, побывавших «у хозяина», но что все они – «бакланы», то есть мелочевка – хулиганка, воришки, чтоб не связывался с ними. Иван все с интересом выслушивал, в глазах у него появился блеск, это хорошо, оживает, значит.
- Вань, слушай, ты чаю может хочешь, - Сделал я ударение на слове «чай». Иван смущенно кивнул. Понятно. Я показал ему, где у меня хранятся запасы продуктов, а сам достал из-под кровати старый чемодан, порывшись в котором нашел алюминиевую кружку. Присмотревшись к ней, Иван вопросительно поднял на меня глаза.
- Да, «чифирбак». Понимаешь, тут иногда без этого нельзя. Авария на буровой, мороз за полсотни, вторые сутки гробишься, чем-то надо подтолкнуть себя… Так что, вари на двоих, - Протянул ему брезентовую рукавицу.
Пока я ходил к соседям, промышлял сушеную рыбешку, Иван сварил чифир по всем правилам – не перекипятил его, а несколько раз давал подняться шапке заварки, потом накрывал рукавицей, снова запаривал…
- Коль! Давай я тебе отолью…
- ? ? ? ?
- Да я туберкулезом болел, ну, вдруг…
- А в лоб?
Мы долго сидели, по очереди отхлебывая маленькими глотками из кружки и отщипывая от рыбешки миниатюрные волоконца. Разговаривали, Иван еще кое-что рассказал о себе, кое-какие подробности из своей жизни в зоне. Обычно, знаю, эти товарищи любят привирать, но вот Ивану я почему-то верил полностью. Слишком необычна была его история, чтобы размениваться на вранье. Потом просто сидели, изредка перебрасываясь фразами, когда я заметил, что он все поглядывает в сторону саксофона.
-Вань, да возьми же ты инструмент, я же вижу, что ты хочешь этого.
Он благодарно взглянул на меня, радостно, с каким-то благоговением взял футляр, раскрыл его… Саксофон был очень старый, с потертостями на изгибах, небольшими вмятинами, но видя, как Иван брал его в руки, я просто не замечал этого. Нежно погладив инструмент и как-то виновато глянув на меня, Ваня прошел в угол, встал там на колени, спиной ко мне и заиграл…
Я не знаю, что это было. Это не было музыкальным произведением. Это  был голос души. Души человека пережившего и повидавшего такое, что не дай бог никому…  Для меня перестало существовать все вокруг, исчезло время, осталась только эта музыка. Я не мог понять, как из такого простого инструмента можно извлечь такое волшебство, где в нем вмещалось столько чувств, эмоций. Я не видел той невзрачной фигурки, согнувшейся в углу, для меня там был кто-то великий, творящий чудо!
Ваня уже прекратил играть, уже встал, бережно обтер инструмент и укладывал его в футляр, а я еще все оставался там – в той плачущей душе. Встал рядом с Иваном, прикоснулся к металлу саксофона, не мог ничего сказать. Просто прижал кулак к плечу Ивана, слегка толкнул и судорожно сглотнул слюну. Ваня с удивлением и благодарностью посмотрел на меня и в ответ чуть боднул меня в плечо своей коротко остриженной головой.
Молча я махнул ему рукой в сторону второй кровати, так и стоящей у меня со времен истории с «сестренкой». Потом долго лежал в полумраке, все еще слыша ту музыку.
Назавтра восход солнца застал нас уже в аэропорту за погрузкой вертолета. Миша-снабженец сделал все, что надо, и борт оказался загружен «под завязку». И экипаж оказался знакомым – мне с ними довелось много поработать в позапрошлом году. Они тоже узнали меня, дружески поздоровались, порасспросили друг друга о делах, даже Фрама моего они хорошо помнили и поинтересовались, где он сейчас. Я разулыбался от такого, сказал, что Фрам ждет меня там, на участке, где и они могут с ним поздороваться.
В вертолете Ваня тревожно вертел головой, осматривался с опаской, осторожно присел на дюралевую скамейку.
- Не летал на такой штуковине? Вань, ты не переживай, это примерно как на трамвае. Все будет нормально, - Успокоил я его, устраиваясь в своем любимом углу справа за кабиной пилотов и вытягивая ноги поперек салона, - Ты располагайся удобнее, лететь полтора часа.
 Почувствовав изменение в гуле двигателей, я вынырнул из полудремы, понял, что снижаемся, прилетели. Одобряюще покивал Ивану, жестами изобразил посадку и стал в блистер рассматривать приближающийся участок. Скоро увидел такое, от чего невольно расплылся в улыбке – от домов к площадке мчался мой Фрам! Вот он уже мечется по площадке, сдуваемый ветром от лопастей, сообразил – спрятался за стопой керновых ящиков, только морду высовывает, наблюдая за посадкой. Показались и люди, направляющиеся к садящейся машине.
Естественно, первым меня встретил Фрам, едва я только ступил с трапика на землю, как он оказался у меня на груди, радостно визжащий и облизывающий  мне лицо. Я откинул сумку куда-то под нос вертолета, обнял этого псину, тоже от радости потискал его, поцеловал эту милую морду. Присел, а Фрам уткнулся носом мне в шею и стал рассказывать, как он скучал здесь. Подняв глаза увидел улыбающихся пилотов, сквозь стекло показывающих мне одобрительно поднятые большие пальцы. Сказав Фраму, что мы еще продолжим наши ласки, поднялся, увидел Ивана, с опаской смотрящего на собаку, это у него от зоны осталось, неприязнь к собакам. Успокоил его, пояснив, что это совсем не то, не сторожевой пес у конвоя на поводке, это – мой лучший друг, даже брат, деливший со мной и палатку, и банку тушенки.
- Яковлевич! Привет! Это наш новый рабочий, - Обратился я к пробирающемуся в вертолет начальнику. Тот только отмахнулся и через минуту уже спешил назад, обняв сумку, в которой просматривалось штук пять-шесть бутылок. Понятно, снабженец с пилотами передал, матюгнулся я про себя. Но слишком расстраиваться не стал, горбатого могила выправит, так и тут, тем более на меня посыпались объятия, дружеские толчки, рукопожатия, приветствия – два десятка, как минимум парней.  Высмотрел сына Дины Андреевны, подозвал:
- Привет, Сергей, во-он сумку забери, это тебе мама передала и познакомься – это Иван, он будет жить с тобой в комнате. Он только что из такого же учреждения, где сейчас твой отец, понятно? Ты парень нормальный, поэтому лучше всего будет так, поможешь ему во всем. Покажешь столовую, склад, пекарню, баню, короче, он полностью под твоей опекой. Ближе к вечеру приведешь его ко мне, определимся с его обязанностями.
Теперь, обходя по утрам до планерки буровые, я обязательно встречал Ивана. Он то распиливал «Дружбой» лиственничные кряжи, то колол и складывал возле входа в буровую хорошие дрова для обогрева, а то шел от одной вышки к другой с мотопилой на плече, и топором и канистрой в руках. Мы здоровались, перебрасывались парой фраз, но через несколько дней он смущаясь, спросил, можно ли ему зайти ко мне вечером.
- Давай, Вань, свари-ка чайку, да расскажешь, как ты, - Предложил я, когда он неуверенно, как-то бочком вошел в мой балок, - Кстати, тобой люди довольны, работу  ты делаешь нормально, даже кое-что лишнее, печки в буровых можешь не чистить, это помбура обязанность, ты в зумпфах навел порядок и все.
- Да мне не трудно…
- Молчаливый ты, говорят, да и стеснительный очень, все стараешься незаметным быть, не помешать никому. Вань, не дело это, мало ли что у кого в прошлом было, ты сейчас равный со всеми, пойми. Или то-то «косяка давит» на тебя? С Сергеем как уживаешься?
- С Сергеем хорошо все, он хороший парнишка. А что стесняюсь, так я просто пока не привыкну еще, понимаешь, «там» же совсем все по-другому, резко так сменилось все, трудно. Да и все кажется, что оглядываются вслед, обсуждают.
- Ерунду ты городишь, Ваня, слишком копаешься в себе, ты зря все это надумываешь. Я же говорю, к тебе нормально все относятся, буровики очень довольны, девчата хвалят, что сам заходишь, спрашиваешь, что сделать надо. Что в мастерских к технике приглядываешься, тоже хорошо, пригодится. Что там чай – готов? Кстати, а что ты без инструмента? Там же ты не играл ни разу, знаю. Сходи, а?
- Коль! А честно сказать, я из-за этого к тебе и напросился. Ну не могу я там играть, не то, а как ты прошлый раз принял мою музыку, я запомнил.
- И без инструмента пришел! Давай быстро, неси!
Снова мы прихлебывали из кружки по очереди чифир, и снова вели неспешный разговор обо всем. Иван с досадой рассказал, что его больше всего коробит в отношениях между людьми на участке:
- Понимаешь, Коль, они совсем не знают цены словам. Совершенно не думая говорят друг другу такое, которое «там» можно смыть только кровью. Ты же понимаешь? Так называют мимоходом человека, такими словами, за которые тот должен по закону просто убить сказавшего. А здесь это в порядке вещей. Меня трясет, когда я такое вижу и слышу. Ты понимаешь? Я не представляю, если вдруг кто-то мне так скажет. Я же не проглочу это, я отвечу, как положено, Коля! Понимаешь?
- М-да-а… Понимаю, Вань, прекрасно понимаю. Знаю, кто такими словами бросается, я говорил тебе о них, помнишь, «бакланы» это, Иван. Я мог бы тебе сказать, чтобы ты не обращал внимания, но, знаю, бесполезно это говорить, ты не сможешь. Ты четырнадцать лет жил по тем законам, за четырнадцать дней их не выбросишь из головы и не вложишь туда новые. Единственное, что могу сказать тебе – держись, тебе надо как-то перетерпеть это, Вань, не сорваться. Знаешь, если не дай бог, что-то подобнее случится, не рви сразу, приди ко мне, прошу, разберемся как-то. Договорились?  Все. Бери саксофон.
Снова он играл, стоя на коленях в углу, и снова во мне все переворачивалось, хотя мелодия в этот раз была совсем другая. В этой было какое-то смятение, рывки, что-то ломающееся. Снова он раскрывал себя своей музыкой. Снова я заворожено слушал, полностью проникаясь его чувствами, живя ими. Потрясающе это было.
Договорились, что он будет почаще заходить ко мне на такие «посиделки». Инструмент он оставил у меня.
Так и повелось, по крайней мере дважды в неделю мы теперь проводили вечера подобным образом – кружка чая и музыка. Только вот закончилось все это очень нехорошо, и поводом для этого в какой-то мере послужила моя дружба с Иваном.
На одной из буровых произошла авария, мы пару суток провозились, но устранили ее без особого ущерба. Мне много выяснять не надо было, причину ее и виновника я вычислил сразу. Как назло, им оказался один из «бакланов» - дубоватый, но с огромным гонором  помбур, схалтуривший при приготовлении раствора. Собрав бригаду и рассказав им свои выводы, я спросил, есть ли у них другие объяснения случившемуся. Не услышав возражений, я объявил, что снимаю с виновника половину премиальных за этот месяц. Все нормально восприняли такое решение, кроме самого наказанного, он долго бормотал всякое, что-то пытался доказать, угрожать. Мне и в голову не могло прийти до чего он додумается своей тупой башкой.
Через день после этого, вечером ко мне ворвался Сергей:
- Коля!...  Ивана!...
Дальше я не слушал, оттолкнув мальчишку, побежал в общагу. Расшвыряв гудящую толпу перед дверью в комнату, я ворвался туда. Некогда было выяснять в чем там дело, я с ходу хорошим ударом в челюсть свалил этого «баклана», обернулся к двери:
- Серега! Забери Ивана, отведи ко мне, посиди с ним!
Вытащил за шиворот этого полупьяного придурка в коридор, еще добавил ему пинка в печень. Сказал столпившимся в коридоре все, что накипело, не сдерживаясь в выражениях. Сказал им, что Ивану досталось в жизни столько, что и на десятерых хватило бы, а они, вместо того, чтобы помочь, поддержать, оказались не очень хорошо выглядящими, - так примерно слышалась бы моя речь в благозвучном варианте.
- Этому уроду скажите, что он уволен, пусть собирается и первым бортом уматывает, пусть поостережется попадаться мне на глаза. Рапорт о происшедшем я напишу и отошлю. Пьяные драки на участке – это уже перебор.
Иван сидел, закрыв лицо руками и изредка вздрагивал.
- Рассказывай, что произошло, - кивнул я растерянному Сергею, ставя на плитку «чифирбак»
- Ворвался этот Толян, сразу на Ивана попер, что тот вроде бегает к тебе, чтобы всех закладывать, ну и обзывал его…
- Сексотом, скурвившимся, пи***ом?  Понятно. Дальше!
- Ваня кинулся на него, хоть и меньше, я хотел разнять, не смог, спрятал нож и побежал к тебе.
- Ага. Ясно. Ладно, Сереж, все нормально, иди, отдыхай, разберемся.
Весь вечер я успокаивал Ивана, но почти безрезультатно, так и отвел его, вздрагивающего, уже чуть ли не в полночь в его комнату. Как маленького ребенка успокаивал, пока он не забылся в непокойном сне.
Вернувшись к себе, я увидел Фрама, ожидавшего меня. Вот же умный пес, почему он не родился человеком – лучшего друга я себе не желал бы. Сел я прямо на пол, обнял его:
- Вот скажи, Фрам, Я ведь все делаю правильно? Ну, с Иваном? Ты же все видишь и понимаешь, разве я в чем-то не прав? Ну хочется мне очень помочь ему, Фрам, поправить чуть его судьбу. Ты же знаешь, как его перекрутило, так что теперь, он не достоин жить как человек? Вот, говоришь, что достоин, а тут, черт побери, всякие Толики. Такая встряска Ване сегодня! Как думаешь, переживет он это? Выкарабкается? Вот и я этого очень хочу, Фрам, а как помочь ему, не знаю…
Наутро Иван, как обычно вышел на работу, обошел со своей пилой буровые, что-то делал в поселке, вроде бы все утихло. Но когда я его встретил, одного взгляда хватило, чтобы понять, что ничего не успокоилось. Ваня стал за эту ночь совершенно другим, теперь всем своим видом он напоминал побитого волчонка. Весь настороженный, резко оглядывается, вздрагивает от громкого голоса… Осунувшееся, посеревшее  лицо, злой взгляд… В столовую он теперь ходил последним, когда там уже никого не оставалось, старался ходить по самому краю дорог. Я пока промолчал, понадеялся, что время поможет, но и на третий день все оставалось так же, тогда я позвал его к себе.
Зашел, как чужой топчется у порога, пока не сказал ему, не разделся, не прошел за стол, да и сидел как-то боком, на краешке стула. Я сам сварил чифир, поставил перед ним кружку.
- Ну и как мне теперь жить, Коля? – спросил он глухим голосом после пары глотков, - Говори, ты же умный, ты же мне добра хочешь, говори, как?
- Ты думаешь, я знаю, Вань? Ага, у меня вон в сейфе инструкции на каждый случай в жизни. Нету, Вань, там их, там инструкции к буровому станку, к насосу, к компрессору, а вот к жизни там инструкций нет. Самим думать надо, и думать сразу набело, черновиков здесь не бывает. Сам-то о чем думаешь?
- Честно? Я, Коль, назад хочу, на зону. Там все ясно было, там все расписано, там вот есть инструкции на все случаи жизни. А здесь я не могу жить. Совсем не могу, не умею. Тебя бы вот не было, я бы того ***** уже завалил бы и кантовался бы уже в СИЗО. Там бы меня за человека считали. Понимаешь ты это?
Страшны были не его слова, а то, как он это говорил, тихим размеренным голосом, прихлебывая чифир и передвигая кружку ко мне. Я автоматически глотал из нее, передвигал к нему, а по спине у меня гулял озноб от его слов, от кошмарности их смысла.
- Коля, я почти половину жизни провел в совершенно другом мире, А если говорить о сознательной жизни, то почти всю. Понимаешь – в другом! Теперь, чтобы войти в ваш мир, мне еще столько же времени надо. Ты можешь мне гарантировать, что за все это время я снова не встречу такого же *****? Нет, не можешь, значит рано или поздно тот, мой мир, окажется сильнее вашего, я сорвусь! Сорвусь и снова вернусь в тот мир. Это будет. Так чего тянуть? Сейчас уйти снова туда и все! Проще и легче, да и тебе забот меньше.
 Я молчал. Я не находил слов. А Иван отодвинул пустую кружку, достал саксофон, встал на колени в углу…
От того, что я услышал, меня затрясло. Это была такая музыка, от которой сердце готово было разорваться, от которой все тело звенело и дрожало. Это было что-то кошмарное, невыносимое!
Иван прекратил игру, встал, уложил саксофон в футляр, оделся и молча вышел. Я остался сидеть в каком-то оцепенении от всего услышанного, от его слов, от его музыки. Сидел и чувствовал, как моя голова наливается какой-то тяжелой звенящей болью.
Долго сидел я в тот вечер, размышляя над судьбой Ивана, над его словами, пытаясь найти приемлемый выход из этой ситуации. Ничего не придумал. Наутро, встретив его на буровой, я только и смог попросить его ничего не предпринимать без моего ведома, и заходить иногда ко мне вечерами. Оставалась у меня слабенькая надежда, что может время сыграет на моей стороне и мысли Ивана о том, другом, «его» мире понемножку рассеются.
Пришла весна и работы у Ивана стало меньше, уже не надо было круглосуточно топить печи на буровых, не надо был столько дров. Поговорив с ним, получив его молчаливое согласие, заключили с ним договор на ремонт котельной. Теперь он целыми днями возился там – разобрал обмуровку обоих котлов, полностью отревизировал их, снова обложил огнеупорным кирпичом и принялся за штукатурку стен. Не все у него получалось, он приходил ко мне с вопросами, мы вместе шли к людям, расспрашивали, консультировались, и снова Иван уходил в работу. Все почти молча, в столовую он так же ходил после всех, в бане мылся выбирая момент, когда там заведомо никого не было – глубокой ночью. Я постоянно был в курсе, где он, что делает и мне очень не нравилось его поведение, его отстраненность от людей.
Иногда мы сидели вечерами за кружкой чифира, потом он играл, разрывая своей музыкой мою душу. Как-то раз, когда мы молча сидели за столом, Фрам, постоянно наблюдавший наши «посиделки», встал, вопросительно посмотрел на меня, подошел к Ивану и положил морду ему на колени. Иван замер, потом отставил кружку, обнял Фрама, прижался лицом к его голове:
- Фрам! Спасибо! Ты – человек, Фрам! Вы оба человеки! А я урод, Фрам! Я не могу жить среди людей, Фрам! Урод я!
От такого надрыва в этих словах, я едва сдержался, чтобы не наброситься на него с кулаками и вбивать в него матами, криком, что это неправильно, не так! После этого вечера они часто сидели вместе на полу, прижавшись друг к другу, а я был благодарен Фраму, что хоть он смог что-то затронуть в душе Ивана.
Несколько раз я вытаскивал Ивана на охоту, хотя я сам очень не люблю это занятие, то на перелет гусей, то на переход оленей, то просто так. Все эти наши выходы заканчивались одинаково – полдня проходив по тундре, ни разу не выстрелив, мы устраивались на сухом пригорке, разводили маленький костерчик из тоненьких прутиков, собранных в тундре, варили чифир. Потом просто молча сидели, изредка прихлебывая маленький глоток из кружки, и думая каждый о своем. В сумерках возвращались в поселок, расходились по своим углам. Однажды только я видел, как Иван чуть оттаял, даже какая-то тень улыбки мелькнула на его лице.
Прямо перед носом Фрама, топавшего перед нами, вспорхнула куропатка и с тревожным криком, притворяясь раненой, полетела в сторону. Штук шесть птенцов сыпанули по сторонам и мгновенно исчезли, спрятавшись.
- Сидеть! – Автоматически крикнул я Фраму, хотя он, приученный нашей с ним жизнью в тундре, и так замер неподвижно. Внимательно глядя под ноги я медленно двинулся вперед и скоро увидел птенца – пестренький комочек, неподвижно вытянувшийся за камешком. Показал его Ивану, и тот тоже стал с интересом оглядываться вокруг. Жестом подозвал меня и показал еще одного птенца, спрятавшего головенку под чахлый листик и кажется даже не дышавшего. А вон и третий, старательно вжимающийся в углубление чуть больше чайной ложечки размерами. Мы присели на корточки и стали наблюдать за этим притворяшкой. Ему видимо интересно было, от кого же он прячется и вот уже на нас смотрит его открывшийся глаз. Видимо то, что он увидел, ему показалось очень уж ужасным, и он тут же снова зажмурился. Вернувшаяся куропатка не усмотрела опасности в трех неподвижных непонятных фигурах, села в нескольких метрах от нас и стала подзывать к себе птенцов. Мгновенно вскочивший на ноги наш хитрец, бегом присоединился к остальным, возникшим из ниоткуда, и помчался на зов матери. Тут-то я и заметил потеплевший взгляд Ивана, провожавший птенцов, и чуть изогнувшиеся в улыбке губы.
Люди уезжали в отпуск, появилось несколько человек новых, участок жил своей жизнью, проходящей мимо Ивана, абсолютно ничем его не затрагивающей. Мне понадобилось слетать на три дня в поселок, и я решил взять с собой Ивана, может хоть смена обстановки чуть его встряхнет, выведет из этого оцепенения. Черт побери! И это оказалось бесполезным! В поселке Иван остался таким же, Молча и точно выполнял все мои задания, которые я специально придумывал, равнодушно отнесся к полученным деньгам, к покупкам вещей. Даже новенький паспорт, получать который мы по его просьбе, -«Там же менты, я как-то…»- ходили вместе, не произвел на него впечатления. Он пролистал его и спрятал в карман, хотя я ожидал другой реакции на этот документ, уравнивающий его со всеми.
 На участке все пошло по прежнему. Я просто отчаялся, видя тщетность всех своих усилий, и… сдался! Сидя на полу, в обнимку с Фрамом, Иван сказал:
- Коля! Выполни мою просьбу, пожалуйста. Помоги мне вернуться к той жизни, которой я привык, которую я знаю. Я же вижу, как ты стараешься меня вытянуть сюда, в свою жизнь, я так благодарен тебе за все, начиная с того аэропорта, где ты меня подобрал, за то, что здесь все время рядом, за то, что умеешь слушать мою музыку… Но, Коля, я не могу больше! Я чужой здесь и все вокруг чужое мне! Абсолютно все, кроме вот тебя и Фрама. Я больше не выдержу, я сорвусь, грохну кого-нибудь! Помоги мне попасть туда спокойно, без «мокрухи», я же ведь не настоящий убийца, ты же видишь. Прошу, помоги!
 Что я мог ответить? Долго молчал, потом…  Потом кивнул!
Музыка сегодня была совершенно другая. Сегодня я, слушая ее, видел среди пасмурного, тоскливого дня крохотный лучик из-под нависших, давящих туч. Лучик, который давал какую-то надежду, что не всегда будут тучи. Меня просто переворачивало от этой надежды, которую я заронил в душу Вани, от дикости самой сущности этой надежды, от того, что мне предстояло сделать, чтобы она сбылась.
Поздним вечером следующего дня Иван с Фрамом провожали меня, направляющегося в сторону прииска, за тридцать километров от нашего участка, куда трижды в неделю прилетал АН-2 из райцентра. Завтра как раз рейсовый день. Мне надо было посоветоваться в райцентре с очень умным человеком – судьей Неустроевым. Это он так здорово помог нам, когда мы всячески пытались скостить срок отцу Сергея. Теперь я шел к нему с прямо противоположной просьбой – посадить невинного человека, и меня здорово коробило от абсурдности этого. Отшагав пару километров, я обернулся к провожающим:
- Возвращайтесь.
- Коль, ты прости меня…
- А в лоб?
Мы приобняли друг друга за плечи, постояли, потом я оттолкнул Ивана и зашагал, проклиная все на свете. Призрачный свет полярной ночи только подогревал мое раздражение. Я был зол на всех и вся, а в первую очередь на самого себя, за то, что оказался бессилен помочь хорошему человеку, за то, что собирался теперь сделать для него, пусть и по его желанию, но никак не вяжущееся с моими понятиями о правильности.
В райцентре я сразу из аэропорта поехал в суд. Александр Иванович был на месте и обрадовался, увидев меня в своем кабинете:
Проходи, Николай, здравствуй! Ты просто так, надеюсь, заглянул? Или снова дело какое?
- По делу я, здравствуй, Иванович, к сожалению, по делу.
- Опять как в прошлый раз?
- Хуже! Гораздо хуже, черт побери, Иванович, мне самому до того не по шкуре оно, но только ты можешь помочь.
- Такое серьезное? Тогда давай так, я через час освобожусь, и мы пойдем ко мне, пообедаем, посидим, и ты все расскажешь.
После стопки коньяка и хорошего обеда, Александр Иванович предложил мне изложить свое дело и я стал рассказывать о Иване. Рассказал все, начиная с той, полугодовой давности встречи в аэропорту, и заканчивая вчерашним нашим разговором. Рассказывал долго, обстоятельно, со всеми подробностями и своими мыслями. Мне хотелось, чтобы слушатели прониклись всем, что испытывал я, что чувствовал Иван.  Мне удалось это – жена Ивановича то и дело промокала глаза  платочком, а сам он насупился и помрачнел. Он раздумывал, а мы с его женой выжидающе смотрели на него, крутящего в руке стопку с так и не выпитым коньяком.
- Есть варианты, Николай, но слишком уж это все выглядит… Не лежит у меня душа фабриковать дело и судить по нему человека.
Я хотел было начать уговаривать его, но неожиданно вмешалась его жена. Она очень популярно и доходчиво объяснила мужу, что такое его Фемида, потом внятно и обстоятельно доказала, что если он сейчас не сделает так, как я прошу, то очень скоро ему придется судить этого парня по гораздо тяжелому обвинению.  Иванович просто сдался под такими весомыми аргументами. Поднял трубку телефона:
- Семен? Ты зайди ко мне, твоя помощь нужна. Да, сейчас. Что какая? Да вот бутылку коньяка не можем допить. Жду.
- Это он прокурору. Правильно, посоветуются и решат, как лучше сделать. Тут все правосудие-то – они двое, да девчонка-адвокат, поселок маленький, - Объясняла мне жена Ивановича, пока тот мерил шагами комнату, размышляя.
Через несколько минут прибавился солидный седой мужчина, Семен Петрович, как его мне представили. Я снова рассказал всю историю, только теперь мне уже помогали и судья с женой. Скоро прокурор понял, чего я хочу, прошептал несколько слов, боязливо оглядываясь на женщину, потом налил себе коньяка, выпил и вопросительно посмотрел на судью
- Сто девятая? Дальний участок. Справки от медички вполне хватит. Потерпевший, а лучше потерпевшая, жалостливей выглядит. Два свидетеля. От потерпевшей – заявление, от руководителя – акт о происшествии. Я буду требовать пять, ты дашь четыре.     А все свои правильно-неправильно ты засунь… ну сам знаешь куда…- Последняя фраза относилась уже ко мне.
После этого разлил оставшийся коньяк на три стопки, поднял свою, мы присоединились к нему.
После его ухода Александр Иванович расшифровал нам его тираду и долго с подробностями инструктировал меня, что и как надо сделать.  Нам надо было имитировать избиение Ваней своей сожительницы – «нанесение менее тяжких телесных повреждений», как гласила сто девятая статья УК. На роль потерпевшей у меня была на примете подходящая кандидатура, акт я напишу сам, с медичкой тоже проблем не предвиделось. На роль свидетелей подойдут соседка будущей потерпевшей и один из буровиков, по совместительству любовник медички. Все вроде бы должно получиться, но – четыре года! Вот так отправить ни за что человека на зону на четыре года? Все мое существо протестовало против этого!
Незаметно подошло и время ужина, во время которого мы продолжали обсуждать задуманное. Внезапно Иванович спросил:
- А ты ночевать-то где думаешь?
- А! – Отмахнулся я, - В аэропорту, в пилотской, там девчата у меня знакомые, устроят.
- В каком аэропорту? – возмутились оба, - вон диван в твоем распоряжении.
В аэропорту, куда я приехал назавтра утром, мне крупно повезло, хотя рейсовый самолет на прииск летел только на следующий день. Девчата в отделе перевозок сказали, что через час у них приземлится на дозаправку МИ-6, который перегоняют в Тикси, и за шоколадку они попросят пилотов, чтоб подбросили меня на участок. Через час я уже сидел в огромном, как товарный вагон, салоне вертолета, а скоро уже и спрыгивал с трапика зависшего над нашей площадкой исполина вертолетного мира. Махнув благодарно уже взлетающим пилотам, я присев, чтобы не сдуло вихрем от огромных лопастей, увидел мчащегося на площадку Фрама, а за ним несколько удивленных неожиданностью парней.
Вечером я рассказывал об итогах поездки Ивану, и мне больно было видеть, как к концу моего рассказа у него радостно загорелись глаза. Я хотел было сначала предложить ему отказаться от всей этой затеи, но понял, что это будет бесполезно. Поэтому, тяжело вздохнув, начал выкладывать ему свои наметки о том, кто мог бы участвовать в этой идиотской мистификации. Во-первых – «сожительница», в роли которой я видел Таню - разбитную бабенку, работающую дробильщицей и живущую в отдельной комнатке. Договориться с ней, что Ваня какое-то время будет ночевать у нее, для правдоподобности, и чтобы она на суде красиво исполнила роль пострадавшей, на мой взгляд, было нетрудно. Ну привезу ей что-нибудь блестящее или пахнущее в благодарность. Соседка ее ради приключений и «услышит» скандал за стенкой, и «увидит» разгром в комнате, и синяки у товарки, ей тоже что-нибудь подарю. Люба-медичка тоже напишет бумагу о побоях, тем более, что ее попросит мой друг Толик, с которым они вместе «прибегут» на вызов, и который окажется вторым свидетелем.  Иван согласился со всеми моими предложениями и потянулся за саксофоном.
Музыка в этот раз была похожа на звучавшую в прошлый раз, только тот лучик надежды, ожидания стал больше, уже чуть ли не ярким лучом, а тучи ужались и чуть посветлели. Радоваться бы тем ноткам радости, а у меня от тоски сжималось сердце.
Когда Иван уже уходил, я не выдержал, схватил его за плечи, притиснул к себе, давясь словами спросил:
- Передумаешь может, Ваня?
- Нет, Коль, я решил,- Решительно отстраняясь сказал он и резко шагнул за порог.
Те слова, что я долго шептал, глядя на захлопнувшуюся дверь, вряд ли можно найти в словарях, но они не приносили мне облегчения, хотелось по тупому напиться вдребезги, и чтобы когда я проспался, все это оказалось кошмарным сном. 
Со следующего дня мы начали подготовку к исполнению нашего плана. Первым делом я пошел вечером к этой Тане, рассказал под ее «охи» историю Ивана и что мы хотим сделать. Попричитав немного, она согласилась участвовать в этом, согласилась стать фиктивной сожительницей и потерпевшей. С остальными  было уже проще, все очень сочувствовали Ивану и тоже согласились помочь.
Иван стал вечерами уходить в комнату Тани, по участку проползли слушки об этом, и мы стали обсуждать детали и роли каждого в этом не очень-то красивом спектакле. Были придуманы и выучены показания каждого, уточнены детали, которые должны были сыграть на достоверность, назначена дата.
Через три недели после моей поездки к судье поздним вечером мы разыграли все, как и задумали. Из комнаты Тани были слышны крики, грохот падающей мебели, плач. Пробежала соседка за мной, потом к медичке, полуодетые Толик и Люба пробежали к Тане. Иван сердито прошагал в свою комнату в общежитии, словом все могли удостовериться в том, что что-то произошло. Утром наши женщины уже шушукались, пытались выяснить подробности, с любопытством поглядывали на Ивана, Таня, как и было договорено, три дня не выходила на работу, взяв отгулы, и никого к себе не впускала.
Я, предварительно попытавшись еще уговорить Ивана, пока еще не поздно отменить все и получив отказ, отправил радиограммы о происшествии в милицию и в свою контору. Иван раздобыл где-то солдатский «сидор» и стал потихоньку заполнять его, готовясь к аресту. Кто бы знал, как мне тяжело было все это делать, как щемило сердце, когда взгляд натыкался на этот вещмешок в углу! Даже Фрам, обнюхав его проворчал что-то злое и больше не подходил в тот угол, а что говорить о моих чувствах…
Пришла радиограмма, сообщающая о дате прилета следователя и милиционера, и предписывающая нам «обеспечить присутствие всех причастных лиц». Черт возьми! Я сам, своими руками отправляю человека на зону! Я в здравом уме? Что я творю? С самого утра, что бы я ни делал, эта мысль не покидала меня. Автоматически обходил буровые, что-то решал, о чем-то распоряжался, что-то решал на планерках, ходил в столовую, работал с бумагами, - мысленно отсчитывал дни до прилета сотрудников.
Иван же наоборот казался воспрявшим, как будто ожидал чего-то хорошего. Я не мог без боли смотреть на его сборы, слушать его рассуждения, о том, что и как он сделает в первую очередь… Музыка его просто рвала меня теперь, я не мог ее слушать, столько в ней было жизнерадостного. В последний раз мы с ним сидели за кружкой чифира далеко за полночь. Иван все норовил поблагодарить меня за все, успокаивал, уговаривал не переживать так, пытался доказать, что теперь ему будет гораздо лучше, что он сам этого хочет. Абсурд! Я не мог ничего ни ответить, ни возразить… И снова эта его музыка!
Прилетел вертолет. Не было толпы встречающих и четверо мужчин – два пилота и два правоохранителя прошагали по пустой площадке к жилью. Пилотов парни повели в столовую, потом должны были чем-то занять, а следователя и молоденького милиционера я повел к себе.
Иван сидел там, обняв Фрама в ожидании. Сержант достал было наручники, но я попросил спрятать их, ведь у Ивана была тысяча возможностей убежать, если бы он захотел, не дожидаясь их. Отдал следователю все приготовленные бумаги, тот изучил их, допросил Ивана, затем «потерпевшую», «свидетелей». Все было завершено меньше чем за два часа и следователь, сложив бумаги в папку, поднялся. Я предложил было пойти пообедать, но они отказались. На площадку мы шли вместе – Иван с «сидором» на плече и саксофоном в руке и мы с Фрамом. Остальные остались у домов, глядя нам вслед. Вертолет раскручивал лопасти, милиционер в нетерпении суетился около нас, а мы стояли, обнявшись по-мужски с уткнувшимся нам в ноги Фрамом… 
Через пару недель мы с Таней получили радиограммы-повестки с датой суда.
Александр Иванович устроил мне небольшое свидание с Иваном, на котором мы просто стояли молча, держа друг друга за плечи, лишь в конце я смог спросить не надо ли чего Ивану и получил отрицательный ответ. Все прошло, как и было намечено, опрос «потерпевшей», мои показания, зачитана справка о побоях, показания свидетелей… Приговор. Четыре года.
После суда в кабинете Александра Ивановича мы долго сидели, почти не разговаривая, выпили по стопке коньяка, после чего он успокаивающе похлопал меня по плечу, - «Держись, Николай! Ты все сделал верно». Но мне-то от этого легче не стало.
Потом снова работа. Осень. Зима. Буровые…
Уже ближе к весне, в марте я получил письмо. От начальника ИТУ в котором отбывал срок Иван. Он сообщал, что Иван в больнице с открытой формой туберкулеза. Что долго он не протянет и очень просит меня приехать к нему.
Через два дня я уже входил в кабинет начальника зоны, седого полковника.
- Думал, что ты не приедешь, побоишься такой болезни. Ты ему кто?
- Никто. Просто, наверное, это можно назвать дружбой.
- Понимаешь, у меня сволочная работа, и мои подопечные в большинстве своем сволочи. Но иногда попадаются люди, вот как твой Трофимов. А я тоже человек, вот и позвал тебя. Расскажи о нем, ведь я его только из его дела знаю, а там – номера статей и все.
Рассказал я этому полковнику все. Откуда у Ивана сто вторая, о нашей встрече, как мы ему слепили сто девятую… Выслушав меня, он достал из сейфа пузатую бутылку, две солидные стопки.
- Вот же, в бога мать! Как мужика крутило-то! Давай выпьем, встряхнул ты меня. Вот же что судьба вытворяет, ведь и первый срок по идее он неправильно получил, там можно было тремя годами условно все закрыть! Я уж не говорю о втором! А сейчас он умирает! Свидание тебе с ним не положено, ты не родственник, но плевал я на те законы. Вот тебе бумажка, отдашь главврачу и оставайся там, сколько захочешь! Иди!
Грязный коридор с запахом испражнений, злая медсестра, замызганная дверь, палата на десяток коек… Иван! Среди какого-то подобия белья – заросшее тощее лицо.
- Ваня! Вань, ты слышишь меня? Я Николай, я приехал! Ваня!
Медленно открылись глаза, блеск узнавания, с трудом шевельнулись губы:
- Коля… приехал… спасибо… ты прости… я вот умираю… и никого у меня…
- Ваня! - Обнял я его за плечи и почувствовал слабый толчок рукой.
- Я заразный… ты подальше от меня…
- А в лоб?
Слабое подобие улыбки промелькнуло на его губах. Я огляделся, подумал чуть.
- Ваня! Ты подожди немного, я вернусь, я к главврачу только схожу и вернусь. Ты подожди.
После разговора с главврачом пачка десяток в моем кармане заметно похудела, зато впереди меня две тетки в застиранных халатах шустро толкали каталку с Иваном на ней в сторону ванной комнаты. Еще две десятки перекочевали в их карманы и скоро они уже катили чисто вымытого и побритого Ивана в отдельную палату.
- Коля, а решеток нету, - Первое чему удивился Ваня, осматриваясь из-под чистой простыни.
- Ну да, это палата для офицеров.
- Умру теперь не за решеткой, спасибо тебе. Как человек умру. Ты знаешь, Коль, я так виноват перед тобой. Я понял. Я дурак был, когда сюда рвался. Тебя издергал, ты прости. Я каждый день вспоминал, что с тобой прожил. Я не понимал, что это было именно счастье, Коля. Вот ты приехал, ты человек, даже сюда приехал ко мне. А я не ценил этого. Инструмент еще и Фрама бы…
Санитарка привезла довольно приличный обед – работали мои десятки, оставленные у главврача, помогла Ивану сесть, покормила его… Устав от всего нового, он уснул. Пока он спал, я сбегал к полковнику, и когда Иван открыл глаза, первое, что он увидел, был его саксофон. Слабыми руками Иван взял его, положил себе на грудь, гладил, а в глазах его заблестели слезинки.
- Спасибо, Коля, ты… спасибо! Жалко не смогу играть больше… Я тебе так бы сейчас сыграл! Я словами не могу, а в музыке ты бы все услышал, ты умеешь слышать мою музыку.
Ночь я провел в его палате на раскладушке, почти без сна, прислушиваясь к его хриплому булькающему дыханию. Утро началось с его долгого надрывного кашля и сплевывания сгустков мокроты с кровью. Санитарка умыла его, вынесла судно, покормила завтраком, потом ему сделали несколько уколов и поставили капельницу. Он лежал, чуть посвежевший, прикрыв глаза, а сидел и размышлял о том, как же все-таки подчас судьба несправедлива, да и мы еще сами иногда вытворяем такое…  Потом, когда Ваня задремал, я пошел к главврачу.
- Сколько ему осталось?
- Я не знаю. Неделю, может месяц, не больше. Снимок вот делали, там уже не осталось легких.
- Понятно…
Снова сидел в палате, рассказывал Ване о участке, пытался развеселить историями. Он чуть улыбался, но видно было, думал о своем. Скоро прояснилось:
- Здесь хоронят в общей могиле и табличку с номером… Коля! Я хочу, чтоб меня похоронили по-человечески. И саксофон хочу, чтобы в гроб положили. Ты подожди, не надо мне врать, что я поправлюсь, я скоро умру, я знаю…
Я молчал, стиснув изо всех сил зубы. После обеда, когда Иван уснул, я пошел в поселок. Там на почте заказал телефонный разговор со своей бухгалтерией. После часа ожидания меня подозвали к выставленному на барьер телефону.
- Алло! Розочка Шакировна, здравствуй, это Николай.
- Здравствуй, Коля, мог бы и не представляться, только ты меня так называешь. Ты где? Почему телефон?
- Я в колонии у Трофимова, ну ты помнишь, парень со мной был. Розочка Шакировна, он умирает, я приехал хоть чуть поддержать его. Мне деньги нужны. Тысяча. Выпиши мне и перешли срочно, пожалуйста.
- Подожди-ка… Тут у Трофимова к получению тысяча двести. Ты доверенность у него взять можешь?
- Да, могу.
- Завтра получишь деньги. Диктуй адрес.
Положив трубку, я обратился к служащей, огромными от любопытства глазами смотрящей на меня:
- Слышала? Завтра приготовь тысячу двести, придет телеграфный перевод, чтобы без задержек. Ага?
Ивану я сказал, что выполню его просьбу, объяснил, как я собираюсь это сделать и получил его подпись на чистом листе бумаги, потом заверил ее у главврача. Снова ночь на раскладушке, снова утренний надрывный кашель и все остальное…
Получив деньги, я пошел прямиком к полковнику. Попросил его позвать главврача, и когда тот пришел, выложил перед ними внушительную пачку:
- Мужики! Тут тысяча двести. Больше у меня нет. Они ваши. Взамен прошу похоронить Трофимова по-людски, в отдельной могиле, с крестом или пирамидкой, с фамилией. И еще – положите ему в гроб тот старый саксофон, с которым он сейчас спит в обнимку. Можете вы мне это твердо пообещать? Это последняя просьба умирающего.
- В твою же бога мать! Слушай!... Ты мне, старому мизантропу! Ты мне переворачиваешь душу! – С этими возгласами полковник снова достал из сейфа ту пузатую бутылку, - Все сделаем. Я сам прослежу. Я тебе фото пришлю в подтверждение.
- Да зачем мне то фото, слова вашего достаточно.
На следующий день я уехал. Прощание с Иваном было очень тяжким. Только на участке я чуть пришел в себя.
Скоро с очередным вертолетом я получил толстый конверт от того полковника. Он сообщал, что Ваня умер через неделю после моего отъезда, что все они сделали, как я и просил. Потом, видимо расчувствовавшись, он еще на трех листах рассказывал мне, как ему тяжело служить, и как я заставил его снова поверить в людей. Еще в конверте были фото Ивана в гробу, где виден был саксофон, фото могилы с пирамидкой и фамилией Ивана, была справка о смерти.