Кульбиты фортуны

В ГОСТЯХ У НЕМЦЕВ.
Переписка трёх не очень благодарных стипендиатов одного очень демократического фонда ФРГ.




Глава 4.


[ОТКРЫТКА: на лицевой стороне – виды Оксфорда]

20.10.90 Билефельд
Дорогой Саша!

Когда 30.09 я уезжал из Москвы, твоя мама просила позвонить тебе и поздравить с днем рождения. Я бы с удовольствием тебя поздравил от нее и, конечно, от себя тоже, если бы дозвонился. Дозвониться не смог – ни в нужный день, ни позднее. Случилось беда: я потерял записную книжку с твоим телефоном. К счастью, я восстановил адрес, но неполный – только улица и дом. Адрес был в одном из твоих писем, которое я искал перед отъездом в Москву, да так и не нашел. Завалилось за кровать. Но всё же я тебя поздравляю, крепко жму все, что надо. Если я правильно реконструировал адрес, заклинаю тебя – отзовись! Тогда и я напишу тебе большое письмо, хотя и невеселое.
[Подпись]

Бонн
22.10.90
Дорогой Филипп!

Спасибо за поздравления.
С адресом ты не ошибся. Я рад твоему письму. Молодец, что первый послал весточку. А я решил тебя пока не беспокоить. Да, честно говоря, и не знал, вернулся ли ты уже в Германию. Фрау Тиль сообщила, что у тебя умер отец и что ты срочно уехал в Москву.
Прими, пожалуйста, мои искренние соболезнования. Я не знал Аркадия Моисеевича так близко, чтобы говорить много, но кое-что могу сказать: я уважал его из всех коллег старшего поколения, наверное, больше всех. Он был настоящий профессор, объективный исследователь, честный человек.
Когда я поступил в заочную аспирантуру, меня пригласили на общее собрание аспирантов. Перед нами выступил Аркадий Моисеевич. Говорил мало, но исключительно по делу. Все его слушали, затаив дыхание. Его речь запомнилась мне потому, что за какие-то десять минут он сумел затронуть главные вопросы, волнующие каждого аспиранта: с чего начинать работу над диссертацией, как ее планировать, где брать материал, как общаться с научным руководителем и т. п. Сразу стало ясно, какой огромный опыт научного руководства за этим стоит. А закончил Аркадий Моисеевич неожиданно, вдруг перейдя на шепот: «И последний совет: не надо много пить!».
Казалось бы, совет не очень оригинальный. Но эти слова он произнес с неподражаемой интонацией, по-отечески трогательно и требовательно! Моё воображение заполнили горестные картины спившихся молодых учёных. Может быть, воображение у меня чересчур богатое? Картины были ужасны… Я потом не раз их вспоминал – причем в самый «неподходящий» момент. Кто знает, может быть, благодаря твоему отцу я стал реже злоупотреблять...
Сочувствую. Держись, Филипп.
У меня вроде бы все в порядке. Правда, настроение после возвращения из Москвы какое-то кислое. Сам толком не знаю, почему. Но догадываюсь. Разлука с близкими – это, наверное, главное. Тем более, что после августа в моей жизни кое-что изменилось. Я имею в виду ту девушку, которая, как ты помнишь, провожала нас на Белорусском вокзале. Оказывается, она меня «ждала», пока я был в Германии. Не знаю, конечно, что из этого выйдет, все-таки разница в возрасте очень большая... Но меня «зацепило». И вот без нее мне здесь стало сразу скучно и одиноко. А ведь раньше такого не было, скорее наоборот. «Дождется» ли теперь?
Мать что-то разболелась. Давление. Ей одной тяжело. Сестра ей ничем помочь не может. У нее двое малых детей и полубезработный муж – сама нуждается в помощи. Как трудно стало жить! Талоны эти никчемные... Картошка (если есть), хлеб, каши, соль, да книги за макулатуру – больше ничего в свободной продаже и нет. Летом, правда, овощи и фрукты с огородов людей спасают. Не жизнь, а сплошная борьба за выживание.
Впрочем, есть и другие причины для кислого настроения. Вот прошли почти два месяца в Германии, а эта страна меня уже не так радует, как раньше. Привык я к ней что ли?..
Когда приезжаю в Германию, я уже на вокзале унюхиваю соблазнительные ароматы, каких у нас нигде нет (чем пахнет на наших вокзалах, все знают). Это запахи хорошего табака, отборного молотого кофе, свежеиспеченных булочек, каких-то ещё неизвестных мне специй и т. д. Поначалу я ощущаю их так остро, что они дурманят мне голову! Сразу хочется жить! Извини за лирику, но однажды я подумал: если у свободы может быть запах, то он должен быть именно таким. Но уже через несколько дней, проходя мимо вокзала, я поймал себя на мысли, что эти ароматы, хотя я их и уловил, ничуть меня не взволновали. Свобода, как воздух: когда она есть, её не ценишь. К хорошему быстро привыкаешь. У нас в Москве есть нечего – здесь хоть ужрись. Сначала налетел на немецкие продукты так же, как в первое время, когда мы сюда приехали. Помнишь, в январе до твоего отъезда в Билефельд мы все вместе, втроём, ходили в танненбушский универмаг, словно в музей на экскурсию? Но совковый аппетит пропал уже через неделю. У нас сказали бы: Томилин, ты просто зажрался. Наверно. Теперь для меня разнообразие продуктов – что-то само собой разумеющееся, если не сказать должное. Как если бы оно всегда со мной было и всегда будет.
Раньше, особенно этой весной и летом, ужасно хотелось путешествовать, посмотреть на города, природу, людей. Врать не буду, желание путешествовать у меня ещё не пропало. Но поубавилось. Хочется съездить в Мюнхен и посмотреть Баварию. Трое суток, которые я провел в Мюнхене с Дроновым в декабре 1988 года, я не забуду никогда. Но у меня не было свободного времени, практически ни минуты. А Мюнхен город интересный во многих отношениях.
Есть у меня еще одна задумка. Идея может показаться фантастической, но если за нее по-деловому взяться, то не такая уж она и несбыточная. Я говорю о Париже. Мы здесь, на западе Германии, находимся от него не так далеко. От Кёльна до Парижа часов восемь езды. Было бы глупо, с нашей стороны, не воспользоваться таким шансом. Быть целый год в десяти часах езды от Парижа – и не найти времени, чтобы съездить туда хотя бы на пару дней? Разумеется, идею еще надо хорошенько продумать. Главная закавыка тут – виза. Но ее, кажется, можно просто купить. А наши в посольстве вряд ли станут возражать. С чего бы им возражать? На эту идею меня натолкнуло письмо от Оли Тарасенко, которая сейчас в Париже вместе с Оксаной Бондаревой.
Ну, все это пока из области мечтаний, так сказать, журавли в небе. Между тем, в начале октября я поймал пару синиц. С 1-го по 5-е октября я участвовал на одном из семинаров, которые фонд регулярно проводит для всех желающих в рамках политической учебы. Семинар проводился во Фройденберге, небольшом городке километрах в восьмидесяти к востоку от Бонна. 3-го числа я отпраздновал там объединение Германии! Не знаю, интересно это тебе или нет, да и вообще уместно ли сейчас об этом повествовать. Напиши, если интересно, и я расскажу в следующем письме. Расскажу и о том, как побывал в гостях у Фехнеров на их бельгийской даче.
На этом заканчиваю.
Пиши.
Томилин.

Билефельд
25.10.90
Дорогой Саша!

Спасибо тебе за теплое письмо и за сочувствие. Я вернулся из Москвы как раз 2-го октября. Еще застал Тиль. В связи с моими печальными обстоятельствами я несколько иначе ее оценил.
Дело в том, что, уезжая из Москвы, я знал, что отец обречен, но не знал, что это произойдет так быстро. То ли дело в нашей медицине, то ли не знаю в чем. Его обследовали полгода назад и ничего не нашли. Нашли за три недели до смерти, но сказали нам, что остаётся около двух месяцев. Ему, конечно, сказали неправду. Отчасти из-за этого я уезжал в ФРГ: чтобы не вызывать у отца ненужных мыслей и подозрений. А были они все-таки или нет – кто знает…
Приехав сюда, я в отчаянии стал пытаться хоть что-то разузнать. Совпало так, что у моих хозяев в это время заболела неизлечимой болезнью старшая дочь. Поэтому, с одной стороны, они были поглощены своими делами (к счастью, положение у них там сейчас выправилось, насколько это возможно), с другой стороны, хозяйка была расположена почувствовать чужому горю. Мы поехали к ее знакомой аптекарше. Ты, конечно, догадываешься, что немецкий аптекарь – это не советский аптекарь. Её знакомая – опытный высококвалифицированный специалист. Но она меня не обнадежила. Ни в каком смысле. И тем не менее, я очень боялся, что вот-вот начнутся ужасные раковые боли. Она мне предложила лекарства, – лучшие в Германии, – которые могли купировать боли и немного укрепить силы. Заплатил я за эти лекарства (со скидкой) всего 115 марок!
Но заплатил не раньше, чем изыскал способ переправить их в Союз. Я знал, что туда в это время должен ехать Г. На моё письмо он долго не отвечал. Я нашел его домашний телефон (который он от многих скрывает) и позвонил. Жена сказала, что он едет в Москву лишь 22-го сентября. Это было уже поздно. И тогда я позвонил Тиль. Она восприняла мою просьбу без особого восторга, но все-таки узнала, что лекарства с курьером фонда переправить можно – если это не капли и не ампулы. Я немного успокоился. Теперь меня волновало только то, что я не успевал передать лекарства с ближайшим курьером, а следующий уезжал через неделю. Что ж делать, подумал я, в конце концов, у меня в запасе два месяца. Отправил посылку в Бонн и поехал в Ольденбург.
Там у меня должна была состояться встреча с моим знакомым англичанином. Но поскольку это выглядело как международный симпозиум, я выцыганил у Тиль билеты. Ольденбург – это, если можно так выразиться, город моей мечты. Чистый, какой-то необыкновенно опрятный, ухоженный, не разрушенный войной и очень красивый, хотя ничего выдающегося в нем нет. Из Ольденбурга я решил вернуться через день в Билефельд не с пересадкой в Оснабрюкке – это кратчайший путь, – а через Бремен, чтобы посмотреть город. Как назло дождь в это время не прекращался. Хотя куртка у меня и не промокает, но удовольствия от прогулки по Бремену я не получил. К тому же меня беспокоило, что уже два дня я не могу дозвониться в Москву (раньше я выходил на связь каждый день). Может быть, думал я, это из маленького Ольденбурга не удается пробиться, а из большого Бремена удастся. Но ни из Бремена (старый город я все-таки обошел), ни из Ганновера (вторая железнодорожная пересадка), я так и не дозвонился.
А между тем – и тут контрапунктом вступает вторая тема – у меня было еще кое-что, отчего голова может пойти кругом. Дело в том, что по приезде в Германию я сразу поехал к своей знакомой в Мёнхенгладбах (в одном из последних писем я тебе о ней писал). Там наше знакомство [зачеркнуто] неожиданно приняло такой оборот, что после этого она сильно зазывала к себе снова, да и сам я, надо сказать, туда рвался. И вот, на следующий день по приезде из Ольденбурга, я опять собрался в путь. На автобусной остановке в ожидании я зашел в телефонную будку и стал попеременно набирать то Москву, то Мёнхенгладбах. Из монет осталась только одна марка. Но я все равно продолжал набирать. Меня грызло какое-то смутное беспокойство: вот, дескать, я уезжаю, а вдруг что случится – у хозяйки не будет даже моих координат в Мёнхенгладбахе. Не будет она знать, куда я исчез. И вдруг я дозвонился до Москвы – за три минуты до подхода автобуса. Оказалось, отец умер ночью – практически в тот самый момент, когда я садился в трамвай на вокзале в Билефельде, чтобы ехать домой.
Я рванулся на вокзал и купил билет – с пересадкой в Берлине. Как потом выяснилось, – купил чудом. Вместе со мной ехала семья из трех человек. Они говорили, что три дня не могли выбраться из Штутгарта: не было билетов. И вдруг они появились. Видимо, в последний день кто-то отказался от целого купе. Чтобы дорогой не сойти с ума, я на вокзале затоварился водкой. Через три часа я уже ехал.
Уведомленная мной Тиль не только сказала полагающиеся слова. Как выяснилось потом, она распорядилась начислить мне стипендию целиком, страховку же вычесть впоследствии. Ты сам понимаешь, как это важно. Лекарства я забрал в Москве через два дня после похорон. Судя по всему, даже если бы я послал их на неделю раньше, они пришли бы непосредственно в день кончины. А до болей отец не дожил…
Ты можешь себе представить, как я рвался обратно! Уладив формальности – а их немало (какой-то порядок в стране еще есть) – уехал. Мама пока держится, родственники обещали помочь, а чем раньше я уеду, тем раньше приеду. Но рвался я еще и потому, что здесь мне было чего искать. И поехал я не в Билефельд, а в Дюссельдорф, решив таким образом сэкономить. В Дюссельдорфе моя приятельница (зовут ее Наташа) имеет «апартамент». Называется это «Хотель ан дер Уни». На мой взгляд – страшная дыра. Комната еще туда-сюда, но кухня и санузел крошечные, для гномов. Зато близко от всего. И плата божеская: всего 400 марок. В общем, я рассчитывал несколько дней отдохнуть душой. Но этот номер у меня не прошел, так как Наташа заболела гриппом. На следующий день я вынужден был уехать. Мало того, я от нее заразился. А может быть, простудился в поезде или и то, и другое. В результате неделю накачивал себя глинтвейном.
Не получилось и «сэкономить». Совместный поход в частную пивоварню в центре Дюссельдорфа накануне объединения Германии – а мы досидели-таки до 24-00, чтобы посмотреть, что же будет (а ничего особенного не было), – обошелся мне в 70 марок. Так что воспоминания об объединении Германии у меня глубоко интимные и очень дорогие. В целом, если говорить серьезно, вся эта история меня измотала. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Я уж молчу о том контексте, в котором она происходила.
Вообще, отношения с Наташей представляются мне каким-то безумием – тем большим, чем больше я её узнаю. Долгое время мы поддерживали наши связи через переписку. Но вот дело дошло до личной встречи и… Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Уж не знаю, как тут в целом, но в данном конкретном случае это – пропасть, бездна, хаос… В общем, – нечто, настолько мне чуждое, что я смотрю на все это как бы со стороны и спрашиваю себя: ну как такое могло со мной приключиться? Несколько раз я пытался положить конец этой истории, забыть о ней навсегда, ведь впереди – очевидный тупик. Но тщетно. Забыть пока не удалось. Так что поводов для веселья у меня нет.
Немножко о других делах, чтобы ты не подумал, будто я вижу тебя исключительно объектом моих ламентаций. Вот, например, я должен был решить для себя вопрос, что мне делать с моими музыкальными потребностями. С одной стороны, меня манила известная тебе «Айва» за 945 ДМ. С другой – еще больше манила «Айва» за 1790 ДМ. С третьей же стороны, я понимал, что последняя сумма – это очень и очень дорого. И бог весть, смогу ли я ее теперь собрать. И вот постепенно я стал склоняться к твоему варианту – собрать музыкальный центр по «кирпичикам». Начать же я решил с компакт-диск-плейера. Я пошел по твоему пути и стал во всех киосках смотреть специальные журналы с тестами и рекомендациями. Еще до срочного отъезда в Москву, я нашел две такие рекомендации. Первая – «Сони» (СДП-490) за 400 ДМ. Но у нее гарантия – полгода. Другая рекомендация – «Ямаха», около 500 ДМ. С хорошими гарантиями и дистанционным управлением. А поскольку «твоего» «Филипса» за 400 ДМ я в продаже в тот момент не видел, «Сони» же и «Ямаха» были, то я начал серьезно подумывать именно о «Ямахе». Но тут пришлось уехать.
А когда я вернулся, то понял, что надо что-то срочно покупать. Чтобы отвлечься новой игрушкой и послушать хорошую музыку. И вот в состоянии, далеком от идеального, я прочитал в каком-то журнале, что фирма «Пионер» приготовила конфетку для покупателей: компакт-диск-плейер за 400 ДМ с дистанционным управлением и двумя годами гарантии. Технические характеристики тоже хорошие. И я пошел его искать. Оказалось, стоит он повсюду, кроме «Юпита», где я покупал видик, т. е. везде, кроме лучшего магазина. И цена, действительно, та самая. Я выбрал из магазинов тот, где цена была самая низкая – 395 ДМ. И оно свершилось!
И только потом я увидел «Филипс», – видимо, тот самый, причем тоже с дистанционным управлением и за 399 ДМ. Какой из них лучше, и есть ли тут из чего выбирать – не знаю. Могу только сказать, что гарантия у «Пионера» все-таки не два года, а год. Зато выходные частоты – 2 (два!) Гц – 20 КГц. То есть, нижние частоты очень и очень неплохи. Есть тут и программирование, и ручной поиск, и пробегание по всем номерам с десятисекундным прослушиванием, и «random play», и дистанционное регулирование выходной мощности, и повторение, и специальная функция «edit» для структурирования номеров в таком порядке, чтобы они уложились на аудиокассету. Есть и маленькая ловушка. Для тех, кто купит потом и деку «Пионер», есть специальная синхронизация диска с аудиокассетой. Но деку «Пионер» я не хочу. Я вообще этой фирме почему-то не верю (хотя вот купил). Когда пойдешь в магазин, посмотри. Это ПД-4550. Что касается деки и усилителя, то я в ужасных колебаниях. Как везти? И, кстати говоря, не желаешь ли ты все-таки смотаться в Москву на Новый год? Я поеду в любом случае, чтобы не оставлять маму одну. Поеду конспиративно, так что храни тайну. Если надумаешь, то поехали вместе: я собираюсь 23-го декабря.
Немного о моей работе и твоем настроении. Я снова хожу к Л. на лекции и семинар. В идейном отношении он не стоит на месте, так что это не формальность. Но некоторые человеческие вещи вызывают у меня отвращение. В какие-то дополнительные контакты я с ним не вступаю. Хожу иногда к Графрату. Он мил. Но тут уже два раза побывал Г. Думаю, после этого мне к Графрату ходить незачем. Если что и могло обломиться, то теперь уж точно не обломится. Другое дело, что я в очень хороших отношениях с тем поляком, Збышеком, которого мы с тобой видели. И еще там мой знакомый болгарин, которого и ты мог видеть в Москве, – Г. Б. Так что мне теперь не так одиноко. И есть ощутимая польза. Дело в том, что я, как ты знаешь, ленив и не любопытен. А вот Збышек – это полная противоположность. Благодаря ему я узнал, как можно сэкономить на еде. И теперь я хладнокровно обедаю в студенческой столовке за 2,10 ДМ. Стал покупать еду в более дешевых магазинах. В виду финансового удара, который меня ожидает, это актуально.
Я часто хожу в университет, сижу в библиотеке, читаю то, что интересно. В декабре или январе, возможно, съезжу в Бохум на семинар к W. Как и тебе, мне очень хочется в Мюнхен, но нет повода. Все-таки, может быть, через «супершпарпрайс» я и решусь отправится туда просто на авось. Вчера у меня была интересная встреча с профессором R. Он сейчас работает над изданием собрания сочинений S. Предлагал руку и сердце, кучу денег и сотрудничество. Я вежливо соглашался на все и, конечно, на деньги. Свист это или не свист, узнаем позже. От Б. нет ничего потому, что я, к моему стыду, ничего ему не отправил. А не отправил потому, что так и не узнал примерных расценок на перевод. Хозяева обещали все выяснить и… возможно, из-за дочери они [зачеркнуто] стали несколько необязательны. Письмо лежит у меня. А больше у меня ничего не происходит.
Твои переживания, я думаю, мне понятны. Сказка подходит к концу. У меня то же самое, только с еще большей очевидностью. Ибо я не завязал и половины тех контактов, которые удались тебе. Могу сказать, чем я себя поддерживаю. Во-первых, тем, что я должен еще получить здесь довольно много денег. Я просто «на заработках» и должен терпеть. И, во-вторых, тем, что я могу спокойно читать, повышать уровень профессиональной квалификации. Другой такой возможности у меня в обозримом будущем не будет. В целом же Германия мне надоела и знать её больше не хочу. А вкус тех [зачеркнуто] лакомств, которые я здесь могу сожрать, забудется в Союзе очень быстро. Останется лишь горькое воспоминание.
О Париже. А как это ты туда поедешь? Оля и Оксана действительно там. Вчера я тоже получил письмо от Оли. Пока что они только устраиваются, но всерьез собираются в Германию. Можно было бы устроить разумное сотрудничество. Что-то вроде культурного обмена в рамках германо-французской дружбы, но с нашей начинкой.
Вот, кажется, и все.
Нет, еще пара московских впечатлений. Я, так сказать, закругляюсь, возвращаюсь к тому, с чего начал. Но сначала – маленький «затакт». В институте встретил Сафирова. И он без предисловий сказал мне: «Вот, если ты встретишь в Германии Томилина, скажи ему, что и я тоже, по его примеру, вышел из партии». Я ответил, что встречу тебя вряд ли, а скорее буду писать. А написать тебе он и сам может. «Нет, ты скажи ему», – потребовал Сафиров. «Старый козел», хотел я ему сказать. Но вместо этого дал-таки обещание. И вот – выполняю.
А теперь – еще раз. Спасибо за сочувствие, теплые слова об отце. Нужды нет, что ты его мало знал. Запомнился тебе, может быть, не самый типичный эпизод. Думаю, в таком же духе о нем могли бы сказать многие. И в этом смысле – уверен, что ты поймешь меня правильно, – он, в общем, ушел [зачеркнуто] вовремя. Я это ощутил, видя, как его провожали. Через год-другой, не говоря уже о более позднем сроке, такое прощание было бы уже немыслимо. Пример из будущего я получил у нас же в секторе. Как ты думаешь, кто не смог выдавить из себя даже официального сухого соболезнования? Никто иной, как проводник высших религиозных истин Моторин. [Зачеркнуто.].
Ну, да ладно. Не исчезай теперь, держи меня в курсе своих дел. Если у меня появится что-то новое, я тебе и так напишу, не дожидаясь ответа. А письма твои для меня и теперь – большая радость и моральная поддержка. С интересом жду рассказа о семинаре во Фройденберге и о поездке с Фехнерами на дачу. Мог бы и не спрашивать.
Всех тебе благ и до новых писем.
[Подпись]

Бонн
22.10.90
Дорогой Филипп!

Спасибо тебе за такое письмо – большое, интересное, по-дружески искреннее. Постараюсь ответить так же.
Я очень рад, что ты, судя по всему, начинаешь приходить в себя. А причин, чтобы голова пошла кругом, у тебя, как я вижу, было много. Во всяком случае, не одна. По себе знаю: такие кульбиты фортуны переживать непросто. Особенно, если ты вдали от дома, совершенно один. Самое опасное – это когда удары судьбы настигают тебя не с одной стороны, а сразу с двух или трех. У тебя как раз такой случай: ты не мог помочь смертельно больному отцу, который не знает, что у него рак, – и это тебя терзало. Тебя мучила удаленность от дома, невозможность дозвониться. На тебя давило ожидание неизбежной кончины отца, которая, однако, стала неожиданностью. Наконец, тебя мучила тупиковость твоих отношений с очередной новой знакомой, теперь уже из Дюссельдорфа... Да это могло доконать кого угодно! Понимаю, как тебе тяжко было.
Когда я разводился, у меня тоже были трудные времена. Помнишь, тогда в порыве откровенности я сказал, что потерял душевный покой? Так вот именно тогда фортуна повернулась ко мне задом одновременно в личной жизни и на работе. Одно усиливало другое. Не за что было ухватиться. Я попал в какой-то ужасный водоворот, стремительно меня засасывающий. Ничего не мог делать. И как раз то, что я ничего не мог делать, моя безнадежная недееспособность, мое полное бессилие в такой важный момент добили меня окончательно. Со мной случился нервный срыв. Ровно три года назад, 22-го октября 1987 года. Я о нем никому не рассказывал, так что пусть это останется между нами.
Я ехал в автобусе, погруженный в болезненные переживания. Вдруг мне показалось, что кровь во мне вся так и забурлила, закипела. Словно меня, как бутылку шампанского, открыли – и миллионы маленьких пузырьков ринулись к узкому горлышку. Я с ужасом ощутил, что мои губы теряют чувствительность, становятся чужими и ватными, что уже отнимается язык, перестают слушаться руки и ноги. Мной овладел страх. Я подумал: вот, пришла моя смерть и надо же ей было подкрасться ко мне в автобусе… Смутно помню, как сполз с сиденья. На остановке меня вывели из автобуса под руки, хотели посадить на скамейку, но я сполз и лежал на мокром октябрьском асфальте с открытыми глазами и открытым ртом, как рыба на льду. А мимо проходили люди и говорили: «Пьяный, наверно». Не знаю, сколько времени я так пролежал. Потом подъехали на машине милиционеры, увидели, что я трезвый, но не в себе, и отвезли меня домой. Испуганная мама вызвала скорую. Я думал, у меня высокое давление или что-то в этом роде. Оказалось, давление в норме, вообще, физически все в полном порядке. «Значит – нервы», – сказал врач. Потом я три недели приходил в себя, пил реланиум. Ну, а как потом из всего этого выкарабкался – отдельная история.
Впрочем, зря я на тебя такими рассказами тоску навеваю. Забудем о плохом и печальном, перейдем к хорошему и порой забавному. Я обещал рассказать тебе о своем участии в одном мероприятии фонда. Семинар этот регулярно проводится в рамках программы политического образования. Есть у них такая. Все началось с того, что мне позвонила фрау Тиль и спросила, не хочу ли я принять участие в политическом семинаре во Фройденберге. Я поинтересовался, во что мне это обойдется. Оказалось, что мне как стипендиату – ни во что. За всё заплатит фонд. «А почему бы и нет?» – подумал я. Все-таки смена обстановки, новые люди и т. п. Да и сэкономлю денежки. Целых пять дней на халяву поживу!
На следующий день в назначенное время я подошел к фонду, где стоял еще один человек. Так я познакомился с новоприбывшим стипендиатом фонда Р. из Риги. Представь себе широколицего здоровяка с окладистой рыжеватой бородой и хитрым прищуром, этакого доброго молодца, Алешу Поповича. Примерно так выглядит мой новый знакомый. Преподавал марксистско-ленинскую философию в Рижском университете, сегодня – один из руководителей Социал-демократической партии Латвии. Недавно, кажется, с сентября она стала называться Демократической партией труда Латвии. Как представитель этой партии Р. здесь и стажируется. Сначала он воротил от меня нос. Все больше молчал, а если говорил, то на корявом немецком. Видимо, подозревал меня в имперских амбициях. Все изменилось, когда я поздравил его с переименованием Латвийской Социалистической республики в Латвийскую республику и пожелал ей поскорей выйти из Союза ССР. Р. словно вдруг оттаял. Заулыбался, разговорился, причем на хорошем русском языке. С немецким-то у него не очень хорошо, лучше с английским. Вообще-то, он двуязычный, и русский для него – такой же родной, как и латышский. Насколько я понял, есть в нем и русская, и латышская, и еврейская кровь.
Семинар проводился в маленьком городке Фройденберг. Сам городок я так и не увидел. Было не до того. Спросишь: а до чего было? А в основном – до выпивки и споров. Это был какой-то бесконечный марафон споров. Честно говоря, я такого не ожидал. Спорили даже о том, что мне всегда казалось бесспорным. Я приехал сюда в благодушнейшем настроении. Думал, посижу, немножко скучные доклады послушаю, поздравлю немцев с объединением, заодно поем и попью. А тут вдруг ожесточенные бои, переходящие в рукопашные схватки. Накал страстей был такой, что порой доходило до личных выпадов, обвинений и даже оскорблений! Меня, признаться, такой оборот дела застал врасплох. Не припомню, чтобы еще где-то в Германии я наблюдал столь горячие дискуссии.
Я сознательно пишу: «наблюдал», потому что с самого начала занял позицию стороннего наблюдателя. И вот почему. Во-первых, я – не специалист по современной или политической истории и вообще не историк, садиться не в свои сани мне как-то не пристало. Конечно, я мог бы высказать личную точку зрения, но, наверно, для специалистов она была бы не интересна. Так зачем же отнимать у людей время?
Во-вторых, мне казалось, что перед торжествами по случаю объединения Германии просто бестактно предъявлять немцам какие-то претензии, что-то от них требовать, попрекать их, вообще, спорить. Как говорится, после драки кулаками не машут. Ведь решение об объединении Германии и выводе Западной группы войск уже принято. Его приняло наше высшее политическое руководство, и не нам его отменять. Если оно так нравится немцам, но не нравится кому-то из нас, это еще не значит, что оно «недальновидно», «ошибочно», «нерасчетливо», «проигрышно» и т. п. А главное, это еще не значит, что надо обязательно портить немцам праздник. Если уж и впрямь все так плохо (в чем я сомневаюсь) – так закуси губу, промолчи, но в следующий раз будь готов своего не упустить. А то ведь у нас как бывает: пошумят, поскандалят, погрозят – а через год-другой сами же и придут просить деньги. И кто же после этого их даст?
Наконец, в-третьих, я исходил из того, что на этом семинаре я сам за себя. Я – не политик, представляющий интересы своей страны, а ученый, который по необходимости должен дистанцироваться от политики. Меня пригласили в гости на стажировку. Да, у меня может быть личная точка зрения на современные политические события. Но обязан ли я ее высказывать? Я поставил себя на место наших немецких коллег. Неужели мне было бы приятно в такой момент видеть рядом с собой надутые мрачные рожи? Нет, конечно. Не ко времени и не к месту здесь такие рожи. Ведь это не немцы у нас, а мы у них в гостях на содержании. Как говорится, кто платит, тот и заказывает музыку. Думаю, немцам было бы приятно находиться рядом с советским гражданином, который празднует историческое событие колоссального масштаба вместе с ними, радуется за них. А я за них, действительно, радовался. В результате войны немецкая нация была искусственно разделена. Но война была давно, и с таким расколом не смирилась бы ни одна нация. Тем более – немцы. Так что Горбачев совершил великий исторический поступок, на который еще не каждый бы решился. Честь ему и хвала! Но я только начал рассказывать о семинаре.
Горячие споры начались в первый же день, когда все были еще абсолютно трезвы. Один из советских участников, историк (так он себя представил), вступил в горячую дискуссию с главным немецким докладчиком. «Историк» этот произвел на меня странное, я бы сказал, двусмысленное впечатление. Он был похож скорее на дипломата-кэгэбэшника, чем на историка. Среднего роста, непримечательной наружности, сухой, жилистый, собранный, в темно-голубом костюмчике (что называется, «с иголочки») и бардовом галстучке с белыми горошинками. Его серо-голубые глаза смотрели спокойно, холодно и цепко. Однажды я встретился с ним взглядом, и мне стало как-то не по себе. Жаль, я не запомнил его фамилии, поэтому буду называть его просто «историк».
Так вот, он не только поставил под сомнение некоторые тезисы немца, но и дал им прямо противоположную оценку. Я уж не буду утомлять тебя подробностями, да я их и не помню уже – а помню только главный тезис немца-докладчика: мол, идея коммунизма противна самой природе человека, противоестественна, поэтому как только вымерло поколение подлинных творцов советского коммунизма, так он сразу и рухнул, и все, что на коммунистической идее пока еще держится (например, Восточный блок, да и сам Советский Союз), тоже скоро обрушится, а мы якобы должны содействовать этому процессу, но так, чтобы не случилось ядерной катастрофы.
Контртезисы и аргументы «историка» во многом совпадали с тем, что говорил приснопамятный Herr Aktschurin. То есть, они были в духе «холодной войны», геополитики с позиции силы и взаимного недоверия. Никакого «нового мышления» с точки зрения общечеловеческих ценностей не было и в помине.
Немец был огорошен. Отпора он явно не ожидал. Обескураженный, начал неловко отбиваться. Разволновался, стал горячиться. Трагикомичное здесь заключалось в том, что немец как раз очень высоко оценивал политику М.С. Горбачева, Э.А. Шеварднадзе, А.Н. Яковлева и др. При этом он журил канцлера Г. Коля (очевидно, сказалась партийная принадлежность), но в целом одобрял его действия. «Историк» же, наоборот, весьма скептически оценивал первых и нахваливал второго, но с явной иронией: мол, невелика заслуга – облапошить простаков.
На помощь докладчику подоспели Р. и другие немецкие участники. Р. с его громовым голосом выступил так радикально в содержательном отношении и по форме так резко, что поразил даже немцев. Они чуть не разинули рты. «Историк», красный от негодования, отбивался, как раненный лев. Он был один в окружении стаи гиен. Наконец, кто-то из наших, возмущенный резкостью Р., выступил в поддержку «историка». И вот мало-помалу наши начали втягиваться в дискуссию. Завязалась нервная борьба мнений. Наши постепенно распалились. Но тут всех позвали на ужин.
Вечером, после ужина, когда можно было, закрывшись в номере, просто выпить и заснуть, дискуссия продолжилась в гостиничном холле. Некоторые были уже сильно под мухой. У наших появился азарт. Немцы тоже были навеселе. Да и азарта им также было не занимать. Видимо, в предвкушении торжеств они позволили себе то, на что не решились бы в обычное время. Конечно, в центре всех дискуссий было объединение Германии, которого немецкие участники ожидали с нескрываемым восторгом.
В первый же день я познакомился с Т. Его, как и меня, на стажировку в Германию пригласил Фехнер. Сидит он в Вупертале, причем безвылазно. Он из тех самых легендарных в Германии Т. Хорошо владеет немецким. Однако заикается, когда начинает волноваться. [Зачеркнуто.] Поэтому, как и я, Т. отмалчивался и наблюдал. Зато мы с ним наговорились «в кулуарах». Пару вечеров, переходящих сначала в ночь, а потом и в раннее утро, мы втроем – я, Т. и Р. – очень даже хорошо посидели. Правда, эти ночные бдения привели к тому, что во время семинара мы пребывали в полуобморочном состоянии и приходили в себя только к обеду или ужину. Обсуждали мы, главным образом, две темы: что такое измена и что такое национализм. Эти понятия оказались сложнее, чем я привык считать. Во всяком случае, мне и сейчас не до конца ясно, как называть человека, радикально изменяющего личную судьбу либо судьбу нации – предателем, изменником? – или, наоборот, человеком решительным, революционером?
Горбачева называют предателем [зачеркнуто], но ведь он совершил колоссальный прорыв в международных отношениях и изменил мир к лучшему. Угрозы ядерной войны больше не существует. Уверен, что мир не стал бы лучше, если бы Горбачев сохранял верность догматам марксизма-ленинизма. Горбачев ощущал необходимость перемен как веление времени и считал, что адекватно ответить на вызов эпохи – его гражданский долг. В этом как раз была его сила, а не слабость (как думают некоторые). За это я и уважаю Горбачева. Точно так же и в личной судьбе: моя бывшая жена, к примеру, обзывала меня предателем. Да, я изменил ей – нарочно. Потому что не хотел с ней жить. Разлюбил. Нельзя разве разлюбить? Неужто надо приказывать сердцу: люби не смотря ни на что, через не могу люби! Как же быть тогда с народной мудростью: насильно мил не будешь?
По-моему, верность – это не всегда хорошо, как не всегда плохо то, что называют скверными словами «предательство», «измена». Тут все зависит от контекста и от позиции того, кто оценивает. Новое всегда и везде приходит на смену старому. Стало быть, новое изменяет старое и в каком-то смысле изменяет ему. А именно в том смысле, в каком оно его отрицает, отвергает, отступается от него. Так что здесь все очень и очень относительно. Обществу и человеку, чтобы развиваться, необходимо постоянно меняться, т. е. менять себя, становится другими. К чему приводит застой – мы хорошо знаем: к загниванию, концу, разложению. Социум и личность существуют лишь постольку, поскольку они изменяются. Постоянство – частный случай изменения, а не наоборот. Постоянство – результат временного равновесия в действии двух противоположно направленных энергетических потоков. Все течет – все изменяется. «Нельзя войти дважды в одну и ту же реку».
Ну, а про национализм я даже и не знаю, что написать. Если в отношении предательства мы долго спорили, но, в конце концов, из споров родилась какая-то истина (хотя, как видишь, крайне абстрактная и, может быть, тривиальная), то наши дебаты о национализме ничего позитивного не дали. Хотя о нем мы говорили намного больше и с куда большей горячностью. Особенно горячился Р. Для него это больная тема. Он без стеснения объявил себя латышским националистом, стал доказывать, что национализм – это дело благородное, а оболгали его большевики, чтобы в образе Советского Союза воссоздать «темницу народов», Российскую империю, чтобы по-прежнему угнетать и ассимилировать маленькие нации, высасывая их жизненные соки. Для этого, мол, они и придумали «интернационализм», «дружбу народов», «братскую помощь» и прочее фуфло. Т. возразил: а что, собственно, плохого в дружбе народов и разве лучше вражда? Я его поддержал: разве наша встреча на немецкой земле – не результат стремления к дружбе и взаимопониманию и где бы мы сейчас сидели, если бы одержало верх противоположное стремление? На это он нам так и не дал вразумительного ответа. Здесь вообще все очень запутано. Сам термин «национализм» настолько замусолен пропагандой и контрпропагандой, что докопаться до его истинного значения просто невозможно. Да и существует ли оно? [Зачеркнуто.]
У нас в обыденном словоупотреблении национализм некорректно отождествляется с этнонациональным шовинизмом, с культом исключительности своего народа и оценивается поэтому отрицательно. Справедливо ли? С точки зрения коммунистического интернационализма, – да. А вот с позиции национально-освободительных движений, права наций на самоопределение вплоть до отделения (на что напирал Р.), – нет. [Зачеркнуто.] На Западе национализм вообще означает нечто совсем другое: проповедь единства нации, идеологию национального единства – либо на государственно-гражданской основе (французская модель) либо на основе культурной традиции (немецкая модель). Стало быть, на Западе национализм воспринимается скорее положительно. Этнический национализм, впрочем, и там мало кто любит, однако встречаются и положительные оценки… [Зачеркнуто.] Но я зарапортовался. Зачем я тебе все это пишу? Сам не понимаю. Извини. Ты-то как раз должен разбираться в них лучше меня. Больше не буду касаться этих скользких материй.
Зато есть очень интересная информация практического толка: Р. купил недавно подержанный автомобиль. Мы собираемся с ним в Амстердам (ему нужно туда по своим партийным делам). По дороге можем заскочить к тебе…

––––––––––

Филипп, я должен был прерваться. Дела. Продолжаю после двухдневного перерыва. Письмо получается большим-пребольшим. Однако читать его – не писать. Надеюсь, ты все-таки осилишь мое сочинение, а потом оценишь его по достоинству.
Главное про семинар я уже написал. Закончился он мирно. Все устали от споров. К тому же выпито было такое количество вина и пива, что можно было залить им целый бассейн. В конце даже наблюдалось братание недавних оппонентов. Только один «историк» сохранил вежливую сухость и от братаний уклонился. Любопытный субъект. Признаюсь, я его зауважал.
А теперь, Филипп, о поездке на дачу Фехнера. Ну, раз уж обещал.
В субботу Вернер и Эмма заехали за мной на машине. О совместной поездке мы договорились за две неделю. Дорога от Бонна до границы с Бельгией проходит через живописные места. Есть чем полюбоваться. Пёстрые луга, лесистые холмы, бурные речушки, горбатые мостики, красивые маленькие городки, вроде Мюнстерайфеля. Проехали мы и через Ахен с его древней кирхой.

Вернер, сидевший за рулем, был немногословен. Эмма молчала. Молчал и я, изредка подавая признаки жизни в виде простых вопросов «Что это?», «Как это называется?», «Где мы?» и т. п. На мои вопросы скупо отвечали. В основном Эмма.
Когда мы въехали в Бельгию, я, честно говоря, не заметил. «Как этой маленькой стране удается сохранять суверенитет между Францией и Германией? Почему её до сих пор не разорвали?», – спросил я Вернера. Он долго молчал. – «Ты просто не знаешь бельгийцев. Это самый упрямый народ в Европе. Неспроста древние римляне бились с ними дольше всех, но так и не смогли до конца покорить».
Я подумал: как все относительно. Русских тоже никто не мог до конца покорить. Однако никто не называет нас «самым упрямым народом Европы». Мы производим, скорее, обратное впечатление…
Мне с самого начала показалось, что отношения между супругами Фехнер какие-то натянутые. И стоило мне снова об этом подумать, как вдруг я почувствовал себя ребенком, который едет на дачу с рассорившимися родителями. К сожалению, бывало в моей жизни и такое. Сходство ситуаций одновременно смутило и рассмешило. Я хмыкнул. Вернер спросил: «Was?». Я хотел было сказать «Nichts», но передумал. Такой вот содержательный диалог.
Через час с лишним езды мы подъехали к даче. Я увидел большой современный дом, примостившийся на крутом склоне холма. Мы зашли внутрь, и из больших окон террасы передо мной открылся красивый вид на поля. Их пересекал ручей, заросший мелким кустарником и невысокими деревьями. Поля были зеленовато-желтыми, а листва на деревьях, поблекшая и отчасти облетевшая, имела довольно жалкий куцый вид.
В нетопленом доме было холодно. Вернер быстро переоделся. «Пойдем, прогуляемся, пока не стемнело. Я покажу тебе моих овец», – сказал он. Это было для меня полной неожиданностью. Интеллигентный доктор Фехнер – и вдруг овцы! Мы вышли из дома и направились по склону холма к ручью. Сначала я подумал было, что овцы где-то в доме. Но потом до меня дошло: в таком доме – и хлев? Не может быть. Значит, овцы были где-то в другом месте. Но где?
Мы переправились через ручей и стали подниматься в гору на другое поле, где минут через пять ходьбы увидели пасущихся вдали овец. Ближе к нам стояли три человека. Это были пожилые бельгийские крестьяне. Фехнер подошел к ним и поздоровался за руку с каждым. Представил меня: «Господин Томилин из Москвы». Я пожал их крепкие заскорузлые руки. Начался разговор.
Бельгийцы говорили по-немецки, но с таким акцентом, что иногда я их не понимал. Говорили об упавших ценах на молоко, о коровах и овцах. Потом перешли на ловлю птиц. В этом я кое-что понимал, и вставил пару слов. Крестьяне удивились. Один из них спросил, откуда я знаю, как ловят чижей. Я объяснил, что этому занятию меня научил мой дед, который жил в деревне. «Что это за птицы полетели?» – спросил вдруг крестьянин, очевидно, чтобы проверить меня. «Судя по попевке, щеглы». Лицо крестьянина, морщинистое и потемневшее от ветра, расцвело. «Молодец», – похвалил он меня. Пришло время удивляться Фехнеру. «Ты мне об этом ничего не рассказывал», – с упрёком сказал он. – «Просто ты не спрашивал», – ответил я. Фехнер уважительно похлопал меня по плечу. «Ну, пойдем, познакомлю тебя с моими овечками».
Небольшое стадо состояло из трёх белых и четырех коричневых особей. Узнав Фехнера, они бросилось к нам с радостным блеянием. Животные были крупные, дородные, с длинной, густой и чистой шерстью. Приятно запахло овчиной. Они толкали друг друга и нас, задирали вверх морды и блеяли, а Вернер с удовольствием гладил их, называя каждую по имени: «Вот Марта», «Вот Жозефина», «Вот Элен»… «Как ты их различаешь?», – спросил я. – «Это не трудно. Они же все разные». – «А по мне, так все одинаковые. Разве что цвет шерсти разный». – «Ну, нет. У каждой своё лицо, свой характер, свой голос…». – «А где ты их держишь?». – «Там, в хлеву», – Вернер махнул куда-то рукой. – «Зачем они тебе?» – спросил я его. – «Просто так».
  Смеркалось. Мы передали овец пастуху, попрощались и пошли обратно к дому. Небо нахмурилось, подул ветер, заморосил дождь. Дома было уже тепло. Мы попили чаю, который приготовила Эмма, слегка закусили и решили сыграть в карты. Но я не умел играть в скат, а Фехнеры – в дурака, поэтому Вернер достал игру под странным названием «Mensch, aergere dich nicht» («Не огорчайся, дружище»).
Каждому игроку надо было провести четыре свои фишки из пункта А в пункт Б. Количество шагов определял брошенный кубик. Казалось бы, все просто. Но по дороге фишки одного игрока могли съесть (а могли и не есть) фишки другого. Игра распалила азарт, причем нешуточный. Скоро каждый имел зуб на каждого. Вернер упрекнул Эмму в том, что она, дескать, норовит съесть только его фишки, а мои фишки якобы старательно обходит. Эмма ответила, что ничего подобного, это он, Вернер, постоянно съедает ее фишки и нарочно не дает ей играть. Когда Вернер сожрал мою фишку почти у финиша, я понял, почему у игры такое название. Выиграла Эмма.
После игры Вернер явно не знал, чем заняться, и предложил съездить в кино. Эмма отказалась. Я согласился. Мы оделись, сели в машину и поехали куда-то в кромешную тьму. Начался проливной дождь с чуть ли не штормовым ветром. На дворе стоял октябрь, и такая погода не повышала настроения. Правда, в машине было тепло и уютно. На лобовое стекло с потоками дождя летели опавшие листья, какие-то мелкие веточки, но сноровистые «дворники» тотчас их убирали. Куда мы ехали и как, я в темноте разобрать не мог. Ехали недолго, минут пятнадцать. Название маленького бельгийского городка я не запомнил. Кинотеатр снаружи показался маленьким и невзрачным, но внутри оказался большим и удобным. Мы подоспели к началу сеанса, опоздав всего минуты на две-три.
Фильм назывался «Никита» – с ударением на последнем слоге, потому что фильм был французский. Совершенно новый. Однако, слава богу, дублирован на немецком языке. Впрочем, выяснилось, что он и по-немецки-то не всегда понятен. Я пытался было спрашивать что-то у Вернера, но тот отвечал с неохотой. Скоро фильм увлёк меня, а когда кончился, я понял, что он произвёл сильное впечатление.
Бессмысленно пересказывать фильм, лучше его посмотреть. А сюжет в двух словах такой: «Никита» – не мужик, а молодая красивая женщина. Наркоманка с задатками хладнокровного убийцы. Её ловят на месте преступления. Но вместо того, чтобы отдать в руки правосудия, какая-то французская спецслужба готовит из нее профессионального киллера. Никита вынуждена убивать, но в конце фильма улучает момент и вырывается на свободу. Вот, собственно, и все. Но как сделано! Фехнеру фильм тоже понравился.
По дороге обратно мы не сказали друг другу ни слова. Казалось, Фехнер что-то напряженно обдумывал, и ему было не до меня. Отвлекать его я не хотел и погрузился в собственные мысли. Когда приехали, Вернер предложил немного послушать музыку. «Тристана и Изольду» внимали в мягких кожаных креслах с бокалами белого вина. Одного часа нам вполне хватило. Оба уже клевали носами. Вернер очнулся, показал комнату, где Эмма приготовила мне постель, и ушёл спать.
На следующий день я проснулся около 12-30. Отоспался всласть. Вернера дома не было. Эмма накормила меня завтраком. Потом я часок бродил по окрестностям. Ветер пропал, но мелкий, как пыль, дождик по-прежнему моросил. К обеду появился Вернер. Мы перекусили, посмотрели последние новости, собрали вещи и поехали обратно в Бонн.
Вот, собственно, и все.
Впечатление от поездки у меня какое-то странное. Вроде бы я побывал в Бельгии – а, кажется, и не побывал. Вроде бы я посещал своего немецкого патрона – а, кажется, и не посещал. Вроде бы я общался с ним – а, кажется, не общался. По усам текло – а в рот не попало. Ускользнуло. Не получил я того, чего подсознательно ожидал. Не получил подлинного удовольствия, настоящей радости. Немцы предали по большому счёту радость бытия. Хотя, конечно, не упустили целую кучу маленьких радостей жизни. Видимо, чтобы скрасить ими серые трудовые будни. Даже веселятся они словно в скафандре, боясь соприкоснуться с чем-то непосредственным, подлинным. Неужто и мы когда-нибудь придём к такой «цивилизованной» жизни?
Кстати, у меня это было второе путешествие с Фехнером. В одно сентябрьское воскресенье мы поехали с ним на велосипедах в Кёнигсвинтер, родной городок первого канцлера ФРГ Конрада Аденауэра. (Наверное, ты знаешь, что Бонн получил столичный статус только благодаря близости Кёнигсвинтера.) Сам-то Фехнер живет в Кессенихе, поэтому мы, встретившись у моста им. Аденауэра, поехали через Оберкассель в Обердоллендорф, а оттуда взяли курс на Петерсберг. Сейчас на этой горе достраивается роскошный дворец, задуманный для приемов иностранных гостей на высшем уровне. В Зибенгебирге есть горы повыше, чем Петерсберг (331 м), но, если смотреть с Рейна, то именно она кажется выше всех. Знаменитая Драхенфельз, что южнее Кёнигсвинтера, по высоте почти такая же (324 м).
Так вот, ты не представляешь, как Фехнер меня замучил! Гнал, как угорелый, даже не оглядываясь, успеваю я за ним или нет. С меня шесть потов сошло, пока мы проехали по крутым склонам Зибенгебирге. Уж не знаю, как я докатился обратно. Чудом докатился, на последнем издыхании. Потом дня три отлёживался, а ходил, как инвалид, – на полусогнутых ногах. И ведь он старше меня на двенадцать лет!
Но сейчас я о другом: что же это было – отдых? Удовольствие? Радость?
Нет. Работа. Тяжелый изнурительный труд.
Все это типично и, мне кажется, я тебе об этом уже писал. Да если бы мои наблюдения ограничивались только интеллигентной четой Фехнеров! Вот ты гениально и к месту цитируешь Киплинга: «Запад есть Запад, а Восток есть Восток». (Я не понял: ты закрутил сразу два романа?! Встречаешься то с одной – из Мёнхенгладбаха, то с другой – из Дюссельдорфа? Сними с этой истории покров таинственности.). Как бы то ни было, главное – у тебя с немками что-то реально получается! А вот у меня с ними ничего не получается. Ты меня на этом фронте обскакал. Признаю. Такой прыти я от тебя не ожидал, честное слово.
Вот хотел я тут пристроиться к одной молодой незамужней фрау – а не вышло. В Бад-Годесберге, в школе, которая находится рядом с полицейской академией, два раза в неделю по два часа я играю в пинг-понг. Познакомился с ней во время игры. Милая такая, доброжелательная, умненькая фрау в очках. Мы гуляли с ней и в лесу дремучем на скалистом берегу Рейна, и в гостях у нее вечерком я побывал – а толку никакого. Просто не представляю себе, как к ней подойти, что говорить, что делать. Давно ведь не мальчик и даже несколько лет был женат. А не получается – и все! Может быть, надо было ее напоить и самому напиться? Но она не пьет много и за диетой следит строго. Ну, как тут быть – я не знаю. Так и плюнул. А она потом звонила: с днем рождения поздравляла, приглашала погулять, да и просто так…
Эх, Филипп, пора мне уже заканчивать, а то я что-то не могу остановиться. А перейду-ка я наконец на темы более простые, житейские.
Твой рассказ о Моторине меня не удивил. Давай начистоту: не любит он тебя. С того самого момента, как ты пришел в институт. Во всяком случае, при мне он никогда не скрывал своего к тебе негативного отношения. Однажды я прямо спросил: почему? Ведь Радецкий, говорю, искренне предан науке и т. п. Моторин только усмехнулся: «Радецкий больше ценит себя в науке, чем науку». И еще несколько слов добавил, которые повторять не хочу. Так что вот так.
Филипп, твои контакты с R. – это, конечно, твои контакты. Я не собираюсь в них влезать. Это было бы с моей стороны беспардонно. Просто может получится так, что он предложит сотрудничество, реальный объем которого одному не по силам. В таком случае я мог бы тоже подключиться. Имей, пожалуйста, в виду. И потом, если R. заранее узнает о еще одной боевой единице, то и сотрудничество с нами будет планировать иначе. Вот почему прошу тебя рассказать ему обо мне: дескать, есть такой замечательный человечек, владеющий немецким, и зовут его Александр Иванович Томилин. Ну, ты сам знаешь, что в таких случаях говорят.
В заключение – небольшая ремарка о технике. Твой «Пионер» PD-4500 я вчера видел. Да, неплохая машина. И все-таки мне кажется, что ты поспешил. Функция FTS, которая позволяет навсегда запоминать на каждом отдельном диске однажды выбранную программу (лучшее) и которая есть на «Филипсе», – штука абсолютно незаменимая. А всё, что ты перечисляешь, в нем также имеется. Не случайно журнал «Test» ставит этот аппарат в своем классе (до 500 ДМ) выше других. Кстати, если я не ошибаюсь, функция FTS есть на другой модели того же «Пионера» – PD-4550.
Ставлю точку. Пойду обедать. Впервые купил себе кусок свинины. Сидел пять часов в библиотеке фонда. Читал сначала Роберта Михельса. Потом – Роберто Михельса. Потом кое-что из Бенито Муссолини. Переволновался. Захотелось жареного мяса.
С демократическим приветом,
Томилин
P.S. Хорошо, что не успел отправить письмо. Обстоятельства изменились. У Р. сломалась машина. К сожалению, из строя вышел мотор. Сегодня он хочет заменить его на новый. С божьей помощью и моей. Не знаю, что из этого выйдет. Так что поездка в Амстердам откладывается на неопределенное время. Буду держать тебя в курсе дела.

Билефельд
02.11.90

Дорогой Саша!

Только что получил твое письмо, и сразу повысилось настроение, вообще-то поганое. Убеждаюсь в который раз – у тебя прирожденный дар рассказчика. Спасибо за истории! Одна интересней другой (в буквальном смысле). Так что «пишите нам, пишите…», как поётся в известной песне.
Насчет национализма ты прав: тема скользкая. Я долго с ней разбирался. Жизнь заставила. Многое понял, но, видимо, не все. Боюсь, национализм – это наше будущее, причем близкое. Но давай не будем о тревожном.
Я сейчас сниму пелену таинственности, которая образовалась в твоих глазах в виду двух моих «романов». Но сначала внесу коррективы в наш разговор о технике.
Первая коррекция. Мой «Пионер» – не PD-4500, а как раз PD-4550. Хотя мой прибор и качественнее PD-4500, однако той функции, которая есть у твоего «Филипса», у него всё же нет. Ты ошибся. Я знаю, на что способен PD-4500, потому что руководство по эксплуатации предназначено сразу для трех моделей. Я перечитал, что пишет о нем журнал, по которому я сделал свой выбор: они ставят его на 5-е, высшее, место. Ну, другие журналы рекомендуют другое, так что я намерен дальше жить с мыслью о том, что не ошибся в выборе.
Но вот ведь разорение какое – эти компактные диски! Ты сам знаешь, как они дороги. Мне же страшно хочется слушать музыку. Мне надо было в Москве купить пару дисков и тут их слушать. Не знаю, правда, насколько качественно их делает наша «Мелодия», хорошо, по крайней мере, что они уже есть. Стоят они 20 рублей штука. Тоже недешево. И всё-таки дешевле, чем здесь. Вполне можно было разориться на парочку. Но мне было не до них. Поэтому покупать их я начал здесь. Нашел в одном из магазинов «филипсовскую» серию «Лазер лайн классикс» по 19,95 ДМ штука (в других магазинах – на три марки дороже) и приобрел парочку, а еще по той же цене купил диск из серии «Леонард Бернстайн эдишн». Но ты ведь сам знаешь, как это бывает. Стоит только начать. Я услышал по радио «Свобода» рассказ о последней записи Горовица, сделанной новой фирмой «Сони классикл». Ты подумай: последняя запись Горовица – и едва ли не первая для «Сони»! И так мне ее захотелось… А стоила она в магазине 34 ДМ! В общем, получил я стипендию, собрался с духом и…КУПИЛ. Самое любопытное, что на этом диске, с виду (но именно «с виду»!) куда более качественном, чем остальные, – он легче и приятнее выполнен – оказались какие-то мерзкие царапины или, может быть, не царапины, а, скажем так, следы чего-то. Нестираемые. Звук от этого не страдает, кажется. Больше я ничего не покупаю. Хотя меня очень даже подмывает купить в «Бертельсманновском клубе» за 13 марок пластинку с Караяном и его любимой скрипачкой по фамилии Муттер. Но пока – держусь.
Тем более, что в городе Мёнхенгладбах моя знакомая села на мои очки. Для дали. А после этого я уже сам сел на свои очки для чтения, сделанные здесь за 42 ДМ. (Старые очки для чтения я потерял где-то в университете.) 42 марки – это рекорд дешевизны. И непрочности. Итак, в один день я лишился двух пар очков! Нет, двух очков. Или, погоди… – пары очков. Ну, читать-то можно и без очков, а вот как ходить!? И я пошел в «Оптику». Меня там (впрочем, что значит «там» – в Билефельде они на каждом шагу! – но эта была ближайшей к вокзалу) встретили с распростертыми объятиями и объявили, что такая поломка не чинится. Надо, мол, менять всю оправу. А это 78 ДМ. А было это еще до отъезда в Москву, и денег я не имел. Вернее, был у меня аварийный запас на билет, и тратить его я не мог. Тогда я пошел в другую «Оптику». И там мне сказали, что это, конечно, не чинится, но они попробуют. И что за такой ремонт они денег вообще не берут. Через день мне вернули очки, объявив, что продержатся они не более трех дней. Так вот, держатся до сих пор! Но все идет к тому, что придется мне делать новые очки. И как ты думаешь, в какую оптику я пойду их заказывать? Правильно. А там мне уже скалькулировали: самые дешевые очки из тех, что понравились, стоят 180 ДМ. Я не то чтобы тороплюсь. Но это реальность. Значит, ее надо учитывать, планируя расходы.
А вот и еще расход. Возможно, скоро меня навестит знакомая. И мне придется помочь ей с поездкой в финансовом отношении. И хотя это дешевле, чем, к примеру, ехать к ней самому, траты все же немалые. Какая же знакомая меня посетит – из Дюссельдорфа или из Мёнхенгладбаха? Ну, грубо говоря, обе сразу. Потому что это одно и то же лицо. Подозреваю, ты уже и сам догадался. Просто ее родной дом – в Мёнхенгладбахе, а учится она в Дюссельдорфе. И имеет там уже описанный мной дырявый «апартамент». В связи с тем, что она учится, и создалось то [зачеркнуто] противоречивое положение, в каком она находится. С одной стороны, у нее привычки человека с достатком, с другой – она вынуждена пребывать в постоянном безденежье. Не знаю, как это сказывается на ней, а для меня это бывает весьма чувствительно. Впрочем, надеюсь, что всё это ненадолго, так как ничего, кроме страданий, мне это знакомство не приносит. [Зачеркнуто.] Ты, помнится, как-то говорил, что женщины тут сразу чувствуют чужака и дистанцируются. Но представь себе, что у женщины экзотический вкус – именно на чужака соцстрановского типа, – но при этом она имеет все известные тебе представления и установки типичной немки. Что из этого может получиться? Да ничего хорошего. В общем, в самый сложный период моей жизни здесь, пока я был слаб и уязвим, у нас, так сказать, завязался роман. Теперь я прихожу в себя, и он постепенно начинает «развязываться». Я посылаю тебе фотографию. На ней я в Мёнхенгладбахе, на фоне родительского дома Н. Здесь ты можешь видеть, что у меня сломана и перевязана пластырем дужка очков. Здесь же и собака Бесси, которую Н. любит больше, чем кого бы то ни было. У Н. на этой фотографии исключительно злые глаза. Но это не всегда так. Надеюсь, фото снимет для тебя покров таинственности со всей этой истории.
Из прочих дел.
Был здесь Томас Маске. Он бодрится, но подавлен происходящим. Оставил адрес и предлагал сотрудничество. Но как с ним сотрудничать? Где его ГДР? И что мне от него надо?
Какая-то феминистка из круга журнала «Аргумент» подарила мне книжку В. Хауга «Горбачев. Опыт о взаимосвязи его идей». Название намекает на книгу Лукача о Ленине. Я начинал свои опыты в реферировании именно с одного из специальных выпусков «Аргумента». Обзор в печать не пошел. Его зарубила П., которой я неосторожно сказал, что я – марксист. Она исторгла вопль «Бедная Россия!» – и с тех пор я потерян для интеллектуальной жизни страны. Так вот теперь, когда я, кажется, больше не марксист (между прочим, мне рассказывали, что Л. на конгрессе во Франкфурте заявил: Маркс – величайший из великих и он, Л., собирается что-то такое с его наследием предпринять), эта феминистка оставила мне телефон и адрес Хауга, который, по ее словам, хочет пригласить меня в Берлин. Не люблю я немецких леваков, но в Берлин хочется. Как быть? Я пошел на компромиссный вариант. Не стал ему звонить, а написал письмо. И пока что не получил ответа. Может быть, он передумал? Письмо получилось короткое и сухое до невозможности.
R. я о тебе говорил. Тут что-то может проклюнуться, в том числе и денежное. Но надо подождать. Вообще, он хочет с нами сотрудничать, а выбор у него крайне узок.
О поездках. Жаль, что тебя подвел твой новый приятель. Но вот что я хочу предложить. Если ты куда собираешься за свой счет, то в какой-то момент наши пути могут пересечься. И даже если в результате нашей кооперации не уменьшатся расходы на транспорт, то расходы на проживание могут у нас существенно сократиться.
Поскольку ты ничего не ответил по поводу предновогоднего визита домой, то я понимаю, что эта идея тебя не соблазняет.
И о Моторине. Тут кое-что иначе. Ну да ладно. И ты меня немножко удивил. Я знал, что он меня не любит, но считал, что с недавних времён. Оказывается – с давних. Какой я всё-таки наивный человек...
Свинину я не покупаю. Но не потому, что «марксист». Я вот купил баклажан. Думал – овощ, дешево. Оказалось, что стоят они – за килограмм – как сыр! Штука – 3 марки. Поэтому и купил один. Я его приготовил и съел. А что делать!
Вчера впервые сварил себе – очень удачно – гречневую кашу. А удача связана с керамическим горшком. Может быть, и ты такой купишь. Производитель – французская фирма «Аркофлам». Горшок годится для печек и плит любого типа, включая микроволновые. Самый дешевый стоит 30 марок. Самый большой – около 50. Я купил, конечно, дешевый. И каша, действительно, получилась. Я ее держал на плите, а потом томил в печке.
Передвигаться по Германии я начну где-то в конце ноября. Хочется в Мюнхен. Я написал письмо D. Если он ответит, то я поеду по «супершпарпрайс» и на обратном пути буду заезжать в разные города. Может быть, мы и с тобой пересечемся.
Всех тебе благ.
А какой привет могу передать тебе я? Коммунистический – невозможно. Антикоммунистический – не позволяет вкус и чувство стиля.
Итак, просто – с приветом,
Филипп.

Бонн
04.11.90
Дорогой Филипп!

Спасибо за письмо. Отдельное спасибо – за фотографию. Это, Филипп, исторический документ.
Насчет поездки в Москву на Новый год ты меня правильно понял. Не вижу я для себя резонов ехать в конце декабря домой. Ведь уже через два месяца после этого надо будет уезжать из Германии навсегда. И если честно, то надоело мне ездить туда-сюда. Не легкие это прогулки, а сплошные нервотрёпки. Сам знаешь. Один Брест чего стоит. Помнишь, как в июле молодой таможенник всё чего-то от меня хотел, на психику давил: закрыл купе – и смотрел, смотрел, смотрел на меня глазами. Пока поезд не тронулся. Слава богу, я ничего не вёз, кроме пары пикантных журналов, да газового револьвера с патронами. А то бы, точно, дал слабину и начал предлагать ему всякие подарки.
Зато у тебя и впрямь есть резоны ехать. Ты ведь у нас богач. А раз денег больше, значит, больше крупногабаритных покупок, значит, в феврале тебе всего не увезти. Да и мама твоя будет рада. Билет-то у тебя уже есть? В общем, давай, присылай свой паспорт, я проставлю тебе в посольстве «выезд до…», а обратно его либо почтой пошлю, либо привезу, когда вместе с Р. к тебе заеду. Тут важна оперативность, поэтому присылай паспорт прямо следующим письмом, не дожидаясь конца ноября.
Кстати, о Р. Мужик он резкий, вспыльчивый, но отходчивый. И я такой же. Мы с ним сильно поцапались, но уже помирились. (Я сказал, что ему везде мерещится злокозненная «рука Москвы», потому что у него комплекс национальной неполноценности, – в отместку он обозвал меня «тупым имперским паразитом».) Его старая колымага под громким названием Форд «Таурус» снова на ходу. Мотор мы благополучно заменили, хотя и с большим трудом – тяжелый он зараза! Я чуть не надорвался. Со дня на день Р. ожидает из Риги курьера с информацией и документами, которые ему необходимы для переговоров в Амстердаме. После этого мы стартуем. На обратном пути из Амстердама можем заехать к тебе, чтобы вместе отправиться в Бремен и Гамбург. В какое время тебе лучше звонить?
Итак, будь в полной боевой готовности, Филипп!
Теперь о деле. Я собираюсь 13-го в Дюссельдорф. Г., наконец, выкроил время и организовал мне доклад у себя на факультете. Так что я мог бы встретиться с Б., передать ему письмо от шефа и обсудить перспективы сотрудничества. Если ты не против, то вложи письмо шефа в свое письмо.
Теперь о теле. Спасибо сынок объяснил мне как брать в оборот да щупать молодых германских девок а то я в одиночестве живу раком отшельником весь мхом порос и не смекнул старый дурак что у тебя не две девки зараз а токмо одна зато уж больно гулящая мама не горюй то глядь в Дюссельдорфе «Ан дер Уни» себя покажет то глядь в Мёнхенгладбахе объявится то глядь на Л. в Билефельд её занесет лягушка путешественница будь здоров пойду кишечник опростать пора.
Филипп, ради бога, не обижайся. Я пошутил. Позволь только вставить еще одно важное психоаналитическое наблюдение.
Вторичное прочтение твоего письма привело меня к выводу, который имеет для тебя судьбоносное значение. Я вот прямо сейчас тебе его сообщу, а уж ты сам думай, как тебе с этим дальше жить и что необходимо сделать, чтобы твоя жизнь не превратилась в кромешный ад. Ты, конечно, будешь все отрицать, говорить, что все это неправда, а злые выдумки и т. п. Но я уверяю тебя, что это все голая правда. Итак, приготовься, расслабься и слушай меня внимательно: ты ревнуешь Наташу к ее собаке Бесси! Ты ревнуешь Наташу к ее собаке Бесси! Ты ревнуешь Наташу к ее собаке Бесси!..
Ну, ладно, шутки – в сторону. Продолжаю кулинарную тему, начатую мной и так блестяще развитую тобой.
Сегодня ровно в 14-00 во мне умер кулинар. От русского борща умер. Слушай, как это было. Я страшно соскучился по борщу. Накупил все, что видел когда-то в тарелке с маминым борщом: картошку, свеклу, лук, морковку, чеснок, петрушку, перец, свинину и что-то еще. Дома почистил, нарезал, засыпал в кастрюльку и стал варить. Впервые в жизни. Думал, это просто. И надо же было такому случиться: Бинднеры учуяли запах борща! Они поднялись ко мне наверх, подкрались и увидели, что я стряпаю. «Что это у Вас такое вкусное варится?», – тактично спросила фрау Бинднер. – «Борщ», – сказал я. – «Это – борщ?». – «Борщ». – «Настоящий?». – «Настоящий». У них загорелись глаза. «А нельзя ли его попробовать, когда он будет готов?» – деликатно спросил господин Бинднер. – «Отчего ж нельзя. Конечно, можно». – радушно ответил я. Только потом я понял, какую допустил ошибку. Но было уже поздно. Получив обещание, Бинднеры удалились.
Пикантность ситуации заключалась в том, что я не умел готовить борщ! Я не знал ни одного рецепта. Я вообще ничего не знал, а главное – не умел. Это был даже не эксперимент, а нелепая затея человека, спятившего с голодухи от жёсткой экономии. Доверчивых стариков я забыл об этом предупредить.
Стало ясно, что может случиться непоправимое. В кастрюльке у меня булькала какая-то густая жижа темно-красного цвета. Составные части поменяли натуральный цвет на радикально красный. Коммунистическая еда. Но делать было нечего. Я зачерпнул из кастрюльки половником, налил в миску. И отнес ее Бинднерам.
Увидев борщ, они, как дети, обрадовались. Все твердили: «Борщ! Борщ! Борщ!». Но после первой пробы отношение к моему вареву у них изменилось. Что-то, видать, им не понравилось. Они поблагодарили меня и сказали, что пока я готовил борщ, они так захотели есть, что, увы, не удержались и перекусили, и теперь совсем не хотят есть, ну, совсем.
Я поднялся к себе и попробовал борщ. …Гадость. Настоящая отрава. Ведьмино зелье. Сгоряча я взял и вылил всю кастрюльку в унитаз. Вот ведь дурак! Потом ещё и унитаз весь вечер отмывал…
Такая вот печальная кулинарная история.
Знаешь, я хотел бы узнать у тебя еще две вещи. Во-первых, где ты гречку-то нашел? Я обыскался – нет её нигде. Может быть, в Германии ее вообще не едят, как и воблу? И второе: как ты живешь без свинины? Пусть не «марксист», но ведь ты и не верующий.
Перечитал я письмо и за голову схватился: бог ты мой, что же я наколбасил! Зачем мне понадобилось так над тобой глумиться! Не надо было под юродивого косить, идиотничать. Начал и уже не мог остановиться. Словно бес в меня вселился. Умоляю, Филипп: не обижайся!
С дружеским приветом,
Томилин.

Билефельд
06.11.90
Дорогой Саша!

Сегодня я весь день был в университете и получил твое письмо лишь вечером. Поэтому и ответ с паспортом придет только 8-го.
Спасибо тебе большущее. Такие письма – это бальзам на душу. Как я хохотал – этого не выразить и не передать. Я просто-таки душой воспрял!
В Бремен и Гамбург я с вами готов ехать. Для меня это очень актуально. В Гамбурге у меня объявилась знакомая старушка, так что я не связан жильем. Мне только надо с ней точно договориться.
Все остальное обсудим при личной встрече.
Бери Б. на себя. Письмо прилагаю.
Билет в Москву у меня есть. Из Москвы – нет. Как сейчас с билетами – не знаю. Рассчитывал на один канал, но это предполагало взаимную услугу, которую я оказать не мог.
Я в боевой готовности всегда!
Когда мне лучше звонить, я не знаю. Попробуй часов в 7-8 вечера. Но я еще сам тебе звякну.
Психоаналитик ты гениальный. К собаке я действительно ревную, ты прав. Ну, ничего, скоро она подохнет.
Оправдываешься ты напрасно. Если бы я хотел обидеться, то оправдания не помогли бы. А я не хочу.
Гречку я имел ещё до исторического объединения Германии. Она родная.
Вместо свинины я покупаю готовые блюда не дороже 3 ДМ за порцию. Может быть, я и жирую. Но мне, по всем подсчетам, в следующий месяц привалит не более 600 ДМ. Так что богач я относительный. Тем более, что ожидаю свою знакомую Н. сюда, в Билефельд, в конце месяца. Но она бедна. И мне придется – кажется, я уже писал тебе об этом – помогать ей с оплатой пути и потом еще – увы! кормить её здесь. И поить, что самое страшное. Потому что такой страсти к пиву я здесь еще не встречал даже в мужиках.
Вот и все дела.
[Подпись]