Потерянная тетрадь, девятая часть

рассказ: «Память»
для черновика-рукописи книги "Неслучайные странности"
жанр: историко-философские мечтания (уж извини, не знаю точного названия)


     …звонкий и очень, как мне показалось, знакомый, «окающий» голос:
     - Валенька, ты не забыла привезти мне тетрадку.
     - Нет, мам, не забыла, - не менее звонко и громко вдруг отвечаю я, с трудом оторвав взгляд от Богородицы по-прежнему вместе с бабушкиной тетрадкой находящейся в моих руках.
      - Вот спасибо, доченька...

     Я захожу в просторную комнату с низким давно небеленым потолком и почему-то отдаю свою тетрадь пожилой женщине, сидящей на разобранной кровати, прижавшись спиной к огромной в треть комнаты белой печи. Старушка, взяв в руки тетрадку, радуется, благодарно смотрит на меня, улыбается, что-то говорит, непроизвольно поглаживая шершавую зелёную обложку, а та в свою очередь словно в благодарность становится абсолютно новой, яркой.
     Странно.
     Я никогда не видела такой необычной бумаги, такого удивительного качества. В какой-то момент я даже непроизвольно протягиваю руку и касаюсь хрустящей обложки. Теперь, в моё время, бумага другая, противно-гладкая и очень тонкая, колючая, да что там, её почти-то и нет уже вовсе. Начиная с прошлого, 2094 года, у нас даже паспорта перестали печать на бумажных носителях, вместо них данные человека, как на механические изделия, вносятся в датчик-идентификатор, вшитый в наш мизинец на левой руке при рождении. Чего уж там говорить про книги теперь или тем более тетради, их просто напросто не печатают теперь, всё хранится на специальных дисках-накопителях. Самым свежим печатным изданием в папиной библиотеке сегодня является Кодекс чести и добропорядочности Светлого Союза, датированный 2065 годом. А жаль, я очень люблю печатные книги, люблю перелистывать их страницы, держать в руках тяжелые обложки, касаться живых затертых строк, букв. Люди не должны забывать это волшебное чувство, возникающее от общения с книгой, с Памятью, открывающуюся в них, вдруг.

      …- Я хочу песню записать, - слышу дребезжащий голос старушки.
     - Какую песню, мама?
     - Да ту,  что с бабами прежде пели. Помнишь?
     - Не-ет, - озадаченно тяну я. – Когда пели? Где?
     - Ну-у, как где? …На похоронах.
     - А-а-а? Не помню.
     - Ну и правильно, - чуть дрогнул звонкий голос, - зачем это помнить. Но я тебе все ж напишу для памяти. Споешь мне… скоро уж.
     - Что скоро? – недоумеваю я.
     - Ох, тошнешеньки, да ничего особенного, - смеётся окающий голос, - помрет скоро твоя баба Дуня, да и то, зажилась больно долго, пора уж…

     Так ведь это же бабушка… Дуня!
     Вот… это… да-а-а! Как это вообще может быть?!
     Ну, Настя Солнечная, её мама Марина, это ещё туда-сюда, всё-таки не так далёко, я о них и так без чуда много чего знаю, потому мысли мои любопытные, наглые и забрели в память их светлую, открытую, для меня во всяком случае. Но тут-то, дело совершенно иное! Время-то, сколько прошло, лет сто, не меньше. Нет памяти моей о том, о них, ней, и не может быть, а потому как бы не вольны были мысли мои, не забресть им в память её без причины, без ключа специального.
     Впрочем, стоп, а ключ-то у меня, кажется, есть! Вот же он, в руках моих и её, бабушкиных руках. Правильней не ключ, а два ключа, одной ниточкой связанных меж собой. У неё – тетрадь моя, её, то есть! А у меня - икона её, теперь папина!
     Вот значит, как Память мысли мои сюда в эту точку привела.
     Я с удивлением всматриваюсь в стены старого дома, в фотографии, аккуратно по стенам развешанные, в часы-ходики с незатейливыми гирями круглыми для приведения в движение их механизма, в огромную старую потрескавшуюся печь, в пошарпанный стол, в тяжелую электрическую лампу, ввернутую в некрасивый черный плафон, подвешенный на толстом желтом проводе под потолком.
     Удивительно, но мне почему-то кажется всё это страшно знакомым, что я много раз видела это когда-то давно, раньше, касалась, слышала, жила, разговаривала.
     Вот там, в чулане я родилась, здесь за этим столом делала уроки, лазила греться в холодные зимние вечера на печь, пряталась от забияки брата на чердак, отсюда уехала в город учиться, сюда приезжала на каникулы, в отпуск, привозила сыновей на лето к маме.
     Стоп!
     Каких ещё сыновей?
     Мне двадцать лет, я родилась в 2075 году в Санкт-Петербурге и у меня нет детей???
     А-а-а!
     Ну, кончено же, я поняла, я всё поняла.
     Да ведь мысли мои забрались в память Валеньки, ой, что это я, Валентины Ивановны, прапрабабушки моей, названной так Евдокией Михайловной в память о муже Иване (Валя-Ваня - буква лишь) и сестры его младшей, как и он пропавшей в лихолетье военном. Мама их, бабушка Анастасия уж как тосковала по обоим младшим своим, не вернувшимся домой.
     Так вот где я, в Верещено, в том самом старом-новом доме несуществующем, легендарном. Ну, конечно, вон и фотографии знакомые - баба Дуня совсем ещё молодая с внуком на руках рядом с Валентиной и мужем её Петром, а там они же все вместе уже с двумя подросшими мальчишками в матросках новеньких, а на цветной фотографии её первые правнуки Тёма и Катенька.
     Сколько ж это времени-то прошло?
     А и, правда, сколько?
     Краем глаза на стене рядом с печью вижу отрывной календарь - ох, тошнешеньки, да ведь сегодня 31 января 1995 года, ровно сто лет без одного дня назад!

     …- Прекрати, прекрати, мама, глупости говорить, - с жаром и мольбой в голосе восклицаю я… или не я. И неожиданно, поставив папину икону на красивую резную полку в левом углу комнаты-светелки где, похоже, она стояла когда-то, добавила, – никто срок свой не знает, не ведает, не торопи его главное.
     - Да, не буду, не буду, доченька, - со снисходительной улыбкой машет высохшей рукой старушка и вдруг…
     …весело подмигивает мне.
     Мне ли?
     Мне, мне, именно мне!
     Некому больше, мы в комнате вдвоем, бабушка Валя, успокоено кивнув матери, ушла хлопотать на кухню, а милая старушка смотрит прямо мне в глаза, почему-то оставшуюся здесь в комнате возле нашей Богородицы.

     Икона изменилась снова, ещё сильнее, она словно посвежела, ожила, - скол в верхнем правом углу её рамки исчез вовсе, а краски и золото стали ярче, сочнее. Но главное во взгляде Её почудилось мне что-то новое и удивительно странно знакомое, в глазах бабы Дуни отражающееся. Не знаю, да и не могу знать я, что бы это такое могло быть, - Искра какая-то настоящая, светлая.

     …- Так вот ты какая, - восхищенно шепчет баба Дуня, - красивая! Знаешь, а я ждала тебя… не верила, но ждала. Видение было мне, мол, накануне дня мне назначенного явится к тебе отрок чистый, невинный, по памяти моей придет в тетрадке оставленной, выходит ты нашла её, тетрадь эту.
     Я кивнула.
     - Ну, как, как вы там? А впрочем, не говори, я всё равно тебя не слышу, это ведь твои мысли в Памяти ко мне пришли, а не мои к тебе, мне до них, мыслей твоих отсюда не дотянуться, да и незачем, теперь уж сама скоро всё увижу, твоими вот глазами и увижу. Жаль вот только, что времени мало, выходит завтра первого февраля это случится, надо же, в тот самый день несуществующий, что с дедом Егором виделись, как с тобой теперь. -  Она замолчала, с удивлением глядя на Богородицу, что-то нашептывая Ей, напевая, но затем, вдруг опомнилась, вскинула голову и с тревогой спросила меня, - не страшно тебе, внучка?
     - Нет, бабушка, - прошептала я и качнула головой для убедительности.
     - Я тоже не боялась тогда, да и потом не боялась, хотя и знала, что не может такого быть, ну, не бывает такого, да ведь было же, было, знаю, что было и сейчас есть! Память наша – удивительная штука, нет ничего недоступного ей! Если и есть чудо на земле, - так это Она одна, нам дарованная в награду и в утешение, как частица, что ли, Того, Самого Важного. Эх, тошнёшеньки, давно ведь собиралась написать тебе, да всё откладывала, сомневалась, надо ли, а теперь точно знаю, что надо, да времени совсем не осталось. Она, Богородица моя давно наставляла меня в том, да поздно видно я услышала Её, вот Она и привела тебя сюда, ко мне по нитям-мыслям Памяти Всеобъемлющей Всемогущей. Ну, что ж, ничего теперь уже не поделаешь, я хотя б песню тебе свою запишу, успею, а всё остальное ты сама через неё, коль надобность будет, услышишь. Рада я тебе, внучка, ох рада, спасибо, что пришла. Эх, тошнешеньки!
     - Эх, тошнешеньки, - шепотом повторяю я вслед за ней, вглядываясь в её старенькое сморщенное лицо со светлыми горящими живыми глазами и немного тоскливой, нет не тоскливой, а извиняющейся улыбкой на устах.
     - Запиши, милая, всё что услышишь, запиши и про себя не забудь добавить, - слышу я звенящий молодой голос, растворяющийся в пространстве и времени…

     Ну вот, теперь, кажется, всё встало на свои места!
     Всё правильно, всё верно, - я сижу в папином кресле его огромного кабинета, в моих руках старенькая икона Богородицы и потрепанная зелёная тетрадь.
     Впрочем, нет, что-то не так…
     В ушах нарастает акапелло яркого самобытного молодого женского сопрано, который медленно и неуклонно поглощает меня с ног до головы, снова опрокидывая в неизведанные дали.

    Сегодня, похоже, мой праздник последний
и первый мой пир, -
душа моя сверху посмотрит на здешний,
покинутый мир.
Умоют меня и причешут
заботливой белой рукой
и в новое платье оденут,
как будто на праздник какой.

Печальна у гроба родня, -
все придут, и будут рыдать.
Накроют парчой небогатой, а я
в гробу буду тихо лежать.
Под громким торжественным пеньем
при блеске свечей восковых
я важным серьезным молчаньем
всех встречу: друзей и родных.

И все мне сегодня поклонятся низко,
без злобы ко мне подойдут,
посмотрят в зажатые очи так близко,
последний привет отдадут.
Затем осторожно в могилу под мышки
опустят холодный мой труп,
закроют тяжелой тёсовою крышкой,
прохладной землей обдадут…

Над кладбищем тучи печально несутся,
и ветры уныло шумят,
березы и липы друг к друженьке жмутся,
здесь братья и сестры лежат.
Ну вот, теперь рядом мы все уже вместе,
как прежде, когда-то давно,
и каждый из нас в могиле на месте,
в земле нам уютно, легко.

Не надо грустить дорогие потомки,
все правильно, всё как должно,
все ваши печали пусть будут недолги,
уйти всем, увы, суждено.
Запомните только, я в Памяти вечно
незримой звездой путевой,
светить буду вам светло и беспечно,
ведя все дороги домой.

     Спасибо, Память!
     Я слышу Тебя, слышу… и радуюсь, глядя на плотно исписанные листы старой тетради незнакомым мне ещё подчерком с множеством причудливых клякс. Руки мои обильно измазаны чернилами, которые я незаметно для себя без спросу стащила с папиного стола, но это ничего, не беда, папа не обидится. Теперь я совсем не думаю про это, я просто смотрю и радуюсь тому, что смогла услышать и записать маленькую песчинку памяти о себе и моей бабушке Евдокии Михайловны Лычевой-Апельсиновой. Теперь эти мысли её и мои останутся в Памяти навсегда!
     Почему?
     Ну, как почему, - да ведь рукописи не горят!


Автор приносит извинения за возможные совпадения имен и фамилий в этой, безусловно, правдивой истории с реальной зелённой тетрадью и её автором, дабы не желает кого-либо обидеть своим безобидным историко-фантазийным исканием потерянного прошлого, незаметного настоящего и возможно ускользающего будущего…
25.04.2016г.

http://www.proza.ru/2018/05/22/500