Духовный смысл Одиссеи Гомера

                Духовный смысл "Одиссеи" Гомера


                "Трудно тебе, Евриклея, проникнуть, хотя и великий
                Ум ты имеешь, бессмертных богов сокровенные мысли" ("Одиссея" XXIII, 81).

                "Один только божественный старец всё видел, слышал,
                соображал и предчувствовал, слепец, лишённый зрения,
                общего всем людям, и вооружённый тем внутренним оком,
                которого не имеют люди" (Н.В. Гоголь).


                Предисловие
               
На протяжении многих столетий образ Одиссея воспринимался читателями как образ многострадальной души человека, обречённой быть странницей в этом мире. Но после того как Евангелие явило в притче образ самого Бога как Царя и Хозяина  отправляющегося в дальний путь и затем возвращающегося спустя многие годы, чтобы потребовать отчёт от домочадцев и управителей, в гомеровской поэме открылся совершенно новый смысл. Если рассматреть «Одиссею» в свете этой евангельской притчи, какая таинственная мистерия откроется перед нами в русле её привычного сюжета!

Удивлённый читатель вдруг увидит в Пенелопе образ человеческой души, подобно Суламите ожидающей возвращения своего божественного Возлюбленного.

Одиссеев дворец вдруг станет для него символом Божественного дома, в котором предназначено воссоединиться душе с Богом, как жене со своим мужем.

В Телемахе, сыне Одиссея, ему откроется решение души искать своего божественного Отца, а в Одиссее же тайный образ самого Бога, возвращающегося в свой дом, как только душой принимается это твёрдое решение найти Его во что бы то ни стало.

В женихах Пенелопы он увидит персонифицированные образы страстей (чревоугодие, пьянство, блуд, гордость, вероломство), нагло претендующие на овладение душою и её божественными богатствами. В служанках, соблазнённых ими, — телесные уступки страстям. В слуге козопасе Мелантии — плоть, восставшую на своего Хозяина и помогающую вероломным «женихам».

И в таком разительном отличии от них явится ему набожный свинопас Евмей, гостеприимно принимаюший странника будто Бога, низшедшего с небес в человеческом обличии! Не образ ли это первого благородного движения души навстречу своему истинному Хозяину. Даже издыхающий на навозной куче пёс Одиссея, узнавший через двадцать лет разлуки своего Хозяина, явит нам такие сокровеннейшие качества человеческой души как чуткость и благодарность.

Наконец, «совоокая» Афина, божественная Премудрость античного мира, рождённая из головы Зевса, устроившая всё для торжества высшей справедливости в доме Одиссея, таинственно явит нам рождение в ещё языческих одеждах истины о грядущей евангельской справедливости, Страшном суде и преображении человека. Не случайно святитель Василий Великий заметил, что в «Одиссее» всё кроме второстепенного ведёт к добродетели**.

Но не явится ли такая трактовка гомеровского сюжета чуждой поэтическому мировоззрению великого слепого поэта античности, навязанной ему спустя тысячелетия? Что даёт нам право видеть в Одиссее таинственный отблеск образа Бога, явившегося судить мир и спасти праведные души? Пантеистичность мировоззрения Гомера. На всём в его поэмах лежит отпечаток священного пантеизма. «зевсов ливень», «божественные», «божии» кони, «божественный» хлеб — всё несёт на себе печать божественного начала. Почётным эпитетом «богоравный» Гомер наделяет героев (в первую очередь Одиссея) и рабов. Первых в знак уважения к их доблестям, вторых как, например, свинопаса Евмея в знак того, что и раб, свято выполняющий свой долг, возложенный на него Богом, ничуть не унижен перед своим Хозяином и героем, он как брат ему. Так что получается и Телемак, и Евмей, и Пенелопа как отблески божественного начала так или иначе «богоподобны», не говоря уже о самом Одиссее.

О возможности такого толкования говорят и слова Пенелопы, которыми та отвечает на радостную весть разбудившей её кормилицы о возвращении Одиссея и о его победе над женихами:

                Здесь женихов перебил кто-нибудь из богов, раздраженных
                Наглостью их, оскорбляющей дух, и дурными делами.

Рассмотрим подробнее эти духовные аспекты поэмы, таинственно сокрытые за образами, но сокровенно мерцаюшие в них как идеи.


 

                1. Телемах — твёрдое решение души отправиться на поиски своего божественного Отца.

Как живописует Гомер духовное решение о поиске сыном своего Отца?

                Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,
                Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одиссеев.

До этого он спал, оставаясь ещё ребёнком. Но вот Гомер подмечает, как в юноше, в котором возникло твёрдое решение найти своего Отца, происходит таиство рождения настоящего мужчины:

                Платье надев, изощрённый свой меч на плечо он повесил
                После подошвы красивые к светлым ногам привязавши,
                Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный.

Замысел Одиссеева сына проявляется в движениях, которые преисполняются теперь особой значимостью. Много раз совершаемые ранее, теперь они имеют смысл зарождения в действиях своих зрелой души, преображающейся на глазах в богоподобное создание. Телемах созревает между появлением первых лучей и явлением миру солнца. Встаёт молодым как заря, но вот облачился в одежды и оружие и шагнул за порог зрелым как лучезарный Бог. Такое же преображение происходит и с душою человека, решившейся найти своего истинного Отца в Боге.





                2. Свинопас Евмей — гостеприимное принятие душою Бога в Его смиренном облике.

Одиссея как странника принимает под свой бедный кров Евмей, свято чтущий статус бедствующего странника, под видом которого возможно странствует сам Бог. Он защищает Одиссея от напавших на него собак, устраивает для гостя небольшой пастушеский пир в постройке, грубо сложенной из камней и служащей приютом для пастухов и двенадцати свиных стад. Заколов большую свинью, Евмей выделяет гостю самую вкусную часть.

                Роздал, но лучшей хребтовою частью свиньи острозубой
                Гостя почтил; и вниманьем таким несказанно довольный,
                Голос возвысив, сказал Одиссей хитроумный: «Да будет
                Столь же, Евмей, и к тебе многомилостив вечный Кронион,
                Сколь ты ко мне, сироте старику, был приветлив и щедр.» (XIV)

Зевс, Евмей, Одиссей, сказитель и читатель в этом описании связываются в одно целое, исполненное взаимной благодарности, удовлетворённости и уюта. За стеной бушует холодный дождь, а все сыты и под защитой крова:

                Сытые хлебом и мясом, на ложе ко сну обратились,
                Мрачно-безлунна была наступившая ночь, и Зевесов
                Ливень холодный шумел, и Зефир бушевал дожденосный (XIV).

Тёмная, дождливая и ветренная ночь великолепно оттеняет уют, в который погружены герои и слушатель. Так душа, оказавшая Богу почтение в лице бедного странника, не презревшая в убогом сокрытого божественного начала, исполяетя глубокой удовлетворённости и покоя. Великое это достоинство увидеть Бога в смирении.
Так уют у Гомера является наградой за благородство и добродетель души, как бы увенчивая её заслуженным покоем.





                3. Аргус — чуткость души, узнающей Бога в Его смирении.

Первым, кого встречает Одиссей, вступив спустя двадцать лет во двор своего дома, является его полуживой пёс, который узнал голос хозяина, говорившего с Евмеем:

                Пес, лежавший близ двери, вдруг голову поднял и уши, -
                Аргус, пес Одиссея, которого некогда сам он
                Выкормил, но, к Илиону отправясь священному, в дело
                Употребить не успел. Молодые охотники раньше
                Коз нередко гоняли с ним диких, и зайцев, и ланей.
                В пренебреженьи теперь, без хозяйского глаза, лежал он
                В куче огромной навоза, который обильно навален
                Был от коров и от мулов пред дверью, чтоб вывезти после
                В поле, удабривать им Одиссеев пространный участок,
                Там он на куче лежал, собачьими вшами покрытый.
                Только почувствовал близость хозяина пес, как сейчас же
                Оба уха прижал к голове, хвостом повилявши.
                Ближе, однако, не мог подползти к своему господину.
                Тот на него покосился и слезы утер потихоньку,
                Скрыв их легко от Евмея <...> (XVII)

Лежа на куче навоза, он медленно умирает от старости и голода. Он уже не лает и даже не скулит. Мы видим его последние скупые проявления жизни. Но какого естественного благородства исполнены они! Уже совершенно обессилевший, как много он всё же успевает сделать перед своей смертью. Он сразу безошибочно узнаёт своего хозяина, отсутствовавшего 20 лет, как будто и не было разлуки, выражая свою предсмертную радость и вызывая слезу Одиссея, закалённого в испытаниях. Как мало Аргусом сделано, но как это трогательно и ценно.

Что так глубоко потрясает нас, сжимая наше сердце вместе с сердцем Одиссея, будто это не он, а мы вернулись к себе домой спустя 20 лет? Какая долгая благодарная память, не зависящая ни от каких обстоятельств! И ещё: 20 лет, пролетевшие как сон, и бренность всего самого дорогого так очевидно представшая глазам:

                В это мгновение Аргус, увидевший вдруг через двадцать
                Лет Одиссея, был схвачен рукой смертоносною Мойры. (XVII)

Какой чудный урок даёт зоркий Аргус человеческой душе! Урок внимательной чуткости и безграничной благодарности своему Господину. Так в Аргусе открывается одно из самых ценных свойств человеческой души: чуткая и внимательная и благодарная память о Боге до самой последней минуты.




                4. Пенелопа — верная Богу душа
 
В доме Одиссея на всём лежит отпечаток воспоминаний о прежнем счастье, но как бы покрытый пылью и пеплом времени. И когда Пенелопа идёт за луком Одиссея, который должен решить её судьбу — может быть ей придётся навсегда покинуть этот дом, ставший ей таким безмерно родным, — духовный взор слепого аэда начинает особенно пристально внимать всему, чему внимает душа царицы. Он становится очень подробным в описании деталей этого дома, ставших вдруг столь милыми на пороге расставания с ними в печальном сердце Пенелопы. Такие привычные порог, притолоки, двери, их скрип, не обращавшие на себя внимание раньше детали заговорили на своём щемящем, безмерно милом языке домашнего уюта. Это замедленное подробное перечисление всех моментов и деталей пути передаёт всё изящество  медленых задумчивых, движений Пенелопы, всю царственность и печаль их.

                Мягкоодутлой рукою искусственно выгнутый медный
                Ключ с рукоятью из кости слоновой доставши, царица
                В дальнюю ту кладовую пошла (и рабыни за нею),
                Где Одиссеевы все драгоценности были хранимы... (XXI)
                <...>
                Близко к дверям запертым кладовой подошед, Пенелопа
                Стала на гладкий дубовый порог (по снуру обтесавши
                Брус, тот порог там искусно уладил строитель, дверные
                Притолки в нем утвердил и на притолки створы навесил);
                С скважины снявши замочной ее покрывавшую кожу,
                Ключ свой вложила царица в замок; отодвинув задвижку,
                Двери блестящей; как дико мычит выгоняемый на луг
                Бык круторогий — так дико тяжелые створы визжали  (XXI).

Эти душевные переживания, скупо, но вместе с тем и щедро для внимательного читателя сокрытые в движениях, обильно выходят наружу в слезах, которыми орошает Пенелопа лук, лежащий на её коленях. В этих слезах изливается душа певца. В них растворяется душа читателя, соединяясь с душою Пенелопы в одном чувстве. Как будто сам он задумчиво сидит в сокровищнице держа лук на своих коленях. Такое бывает только во сне...
Чуть позднее это чувство выходит наружу в словах сокрушённой печалью жены Одиссея, обращённых к женихам:

                «Слушайте все вы, мои женихи благородные: дом наш
                Вы разоряете, в нем на пиры истребляя богатство
                Мужа, давно разлученного с милой отчизною; права
                Нет вам на то никакого; меня лишь хотите принудить
                Выбрать меж вами, на брак согласясь ненавистный, супруга.
                Можете сами теперь разрешить вы мой выбор. Готова
                Быть я ценою победы. Смотрите, вот лук Одиссеев;
                Тот, кто согнет, навязав тетиву, Одиссеев могучий
                Лук, чья стрела пролетит через все (их не тронув) двенадцать
                Колец, я с тем удалюся из этого милого дома,
                Дома семейного, светлого, многобогатого, где я
                Счастье нашла, о котором и сонная буду крушиться».

Это богатство эпитетов ("милого", "семейного", "светлого", "многобогатого"), в которые вложено столько любви к родному дому, дому своего счастья и столько верности ему даже во сне, увенчивает эту скрытую в движениях игру чувств и снова погружают читателя в это невероятно реальное душевное сопереживание.

Снова возвратимся немного назад. Царица идёт в сокровищницу своего мужа. Вместе с тем это «путешествие» Пенелопы, описанное во всех деталях, являет символ неотвратимого шествия судьбы по божественному предначертанию. Ведь руководит всеми действиями Пенелопы не произвол случая, а мудрость «светлоокой» Афины, которая «в грудь Пенелопы» «вселила желанье»  «лук женихам Одиссеев и грозные стрелы принесши, вызвать к стрелянию в цель их и тем приготовить им гибель». Хотя тайный замысел свершающегося ещё не ведом царице, но он уже приоткрывается для слушателя. Элементы домостроительства (плотницкие работы), которые сопутствуют шествию жены Одиссея, тайно выражает своей символической архитектоникой домостроительство судьбы, которое совершается на глазах у слушателя, и всё в доме начинает говорить на пророческом языке судьбы. Порог сокровищницы, скрип створ двери, сравниваемый с рёвом круторогого быка, наконец, столп, на котором держится кровля, и около которого останавливается царица, чтобы держать речь к женихам, символически таинственно предуведомляют явление хозяина дома на его пороге, образ праведного одиссеева гнева, выпускаемого на  свободу как могучий круторогий бык.

Благодаря всему этому в задумчивом шествии Пенелопы угадывается царственное шествие самой поэзии Гомера, творящий на своём пути чудеса:  сливающей в единое целое героя и слушателя, человеческое решение и божественное предопределение, простой сюжет и грозную судьбу. Не случайно лук, принесённый Пенелопой, в руках Одиссея Гомер сравнивает с цитрой. Пенелопа несёт лук мужа как муза несёт лиру своему избраннику. Как здесь не вспомнить начало "Илиады" и не перефразировать его:

                "Гнев, богиня <муза>, воспой Одиссея, Лаэртова сына."

Сможет ли хоть одна страсть, посягнувшая на душу натянуть тетиву этого божественного лука? Только в руках Божиих, взявших его, совершается в нас это чудо. Для Одиссея, символизирующего возвратившегося Царя, лук это цитра, издающая пророческие звуки о справедливости Божией. Более того это музыка самой благодати. Для женихов, то есть страстей эти звуки смертоносны. Что же тогда таинственно являет нам этот лук и его стрелы?




                5. Лук Одиссея — душа послушное орудие руках Божиих

Что самое драгоценное из всего, что хранится в сокровищнице Одиссея? Лук. Что самое драгоценное в сокровищнице Божией? Образ и подобие Божие в уме и сердце человека.

Душа создана для Бога, как лук для Одиссея, как цитра для певца. Женихи (страсти) хотели бы сыграть на ней, но не могут даже натянуть её единственную "струну", потому что она предназначена не для них. Лишь в руках Божиих эта цитра оживает.

                <Одиссей, "стрелец богоравный"> преисполненный страшных
                Мыслей, великий осматривал лук. Как певец, приобыкший
                Цитрою звонкой владеть, начинать песнопенье готовясь,
                Строит ее и упругие струны на ней, из овечьих
                Свитые тонко-тягучих кишек, без труда напрягает —
                Так без труда во мгновение лук непокорный напряг он.
                Крепкую правой рукой тетиву потянувши, он ею
                Щелкнул: она провизжала, как ласточка звонкая в небе.

Развивая это сравнение, можно было бы сказать, что сам лук одиссеев очень похож на своего хозяина. С одной стороны, он тугой как рог, с другой гибкий для могучей руки. Тетива же натянутая на нём послушна пальцам Одиссея, как бы исходит из сердца его, пускающего стрелы возмездия в женихов. Лук есть образ и подобие Одиссея, как душа это образ и подобие Божие. У Гомера отдалённо намечена параллель между тетивой и божественной силой, что делает это сравнение далеко не надуманным.

                Так без труда во мгновение лук непокорный напряг он.
                Крепкую правой рукой тетиву потянувши, он ею
                Щелкнул: она провизжала, как ласточка звонкая в небе.
                Дрогнуло сердце в груди женихов, и в лице изменились
                Все — тут ужасно Зевес загремел с вышины, подавая
                Знак; и живое веселие в грудь Одиссея проникло... (XXI, 410-414)

Чему учит читателя грозное оружие Одиссея служащее в его руках как цитра в руках певца? Человек должен сделать свой ум (лук), сердце (тетиву) послушным орудием в руках Бога, цитрой для Него и грозным истребительным оружием для страстей.

Итак, лук - это ум, тетива это сердце, занятое молитвой, точнее сердце, преобразившееся в молитву. Оно послушно перстам Бога, который натягивает её и пускает стрелы сердечной молитвы, смертоносные для страстей. Стрела — это молитва в действии, молитва, достигающая своей цели. Она пряма как полёт стрелы, преодолевающей двенадцать колец.




                6. Истребление женихов — торжество божественной правды, разрушившей насилие страстей.

Какой приговор слышат от великого Царя вероломные женихи, олицетворявшие страсти?

                "А! Вы, собаки! Вам чудилось всем, что домой уж из Трои
                Я не приду никогда, что вольны беспощадно вы грабить
                Дом мой, насильствуя гнусно моих в нем служанок, тревожа
                Душу моей благородной жены сватовством ненавистным,
                Правду святую богов позабыв, не страшася ни гнева
                Их, ни от смертных людей за дела беззаконные мести!
                В сеть неизбежной погибели все, наконец, вы попали".


Это звучит как античное предвестие пророческих слов: "Да воскреснет Бог и расточатся враги его и да бежат от лица Его ненавидящие Eго". Вот оно древнее предвидение торжества истинной справедливости. В пророчествах Осии Бог Сам сравнивает себя со львом, показывая тем самым свою грозную непримиримость ко греху: "Ибо Я как лев для Ефрема и как скимен для дома Иудина: Я, Я растерзаю, и уйду; унесу и никто не спасет" (Ос. 5:14). Гомер также сравнивает Одиссея после его расправы над женихами со свирепым львом:

                Взорам ее Одиссей посреди умерщвленных явился,
                Потом и кровью покрытый; подобился льву он, который,
                Съевши быка, подымается, сытый, и тихо из стада -
                Грива в крови и вся страшная пасть, обагренная кровью, -
                В лог свой идет, наводя на людей неописанный ужас.

У святителя Иоанна Златоуста причастник Святых Даров, то есть человек, принявший в себя Бога, также сравнивается  с грозным львом: "Как львы, дышащие огнём, так мы отходим от этой святой трапезы, став страшными для диавола, имея в себе и нашего Главу Христа, и любовь, которую Он нам оказал."

 Что стало с женихами после страшной битвы уготованной им Одиссеем? Судьба их поистине плачевна. Но в ней очень точно раскрывается жалкая природа страстей пред лицом Божиим.

                ...Столпясь, полетели за Эрмием тени <их>
                С визгом; как мыши летучие, в недре глубокой пещеры,
                Цепью к стенам прилепленные, если одна, оторвавшись,
                Свалится наземь с утёса, визжит, в беспорядке порхая, -
                Так, завизжав, полетели за Эрмием тени; и вел их
                Эрмий, в бедах покровитель, к пределам тумана и тленья... (XXIV)

Что же тогда символизируют повешенные на канате служанки, блудодействовавшие с женихами? Это телесные уступки страстям, задушенные в человеке.

Кто же избежал у Гомера этой плачевной участи? Кого пощадил царь и с какою целью? "Честный Медонт", "чтоб отныне ведал и сам <он>, и людям другим говорил в поученье, сколь здесь благие дела нам спасительней дел беззаконных." 



                7. Радостная встреча Одиссея с Пенелопой

В объятиях Пенелопы и Одиссея видится чудный образ долгожданной и спасительной встречи души с Богом, образ не менее драгоценный чем в "Песне песней". Гомер живописует силу этого взаимного чувства в сравнении его с тем, что чувствуют пловцы чудом избежавшие потопления в морских волнах.

                Плача, приникнул он к сердцу испытанной, верной супруги.
                В радость, увидевши берег, приходят пловцы, на обломке
                Судна, разбитого в море грозой Посейдона, носяся
                В шуме бунтующих волн, воздымаемых силою бури;
                Мало из мутносоленой пучины на твердую землю
                Их, утомленных, изъеденных острою влагой, выходит;
                Радостно землю объемлют они, избежав потопленья.
                Так веселилась она, возвращенным любуясь супругом,
                Рук белонежных от шеи его оторвать не имея
                Силы. В слезах бы могла их застать златотронная Эос... (XXIII, 232-241).

Море в христианском представлении являетя самым выразительным символом мира сего. Обломок судна, на котором спасаются  пловцы вызывает в памяти обломок апостольского корабля, о котором пишет протоиерей Иоанн Журавский. Казалось бы всего лишь похожее сравнение, но какая близость в нём будущему христианскому пониманию спасения. Та же самая "чистота девственного вкуса"***.   





                8. Внимание сына своему Божественному Отцу

Если верить Н.В. Гоголю, который утверждал, что "трудно даже сказать, чего бы не объяла "Одиссея" или что бы в ней было пропущено", то в этом произведении должно таинственно отразиться хотя бы в сокрытой форме также внимание сына своему божественному Отцу. В двадцать четвёртой песне мы находим этот драгоценный намёк:

                ...Отца подходящего видя,
                Сын веселился его красотою божественно-чистой.



                Заключение

В заключение ещё раз зададимся вопросом: что даёт нам основание для такой трактовки духовного смысла "Одиссеи"? К сказанному вначале лишь добавлю: человеческое и божественное начало очень тесно переплетены в её главном герое. То он страждет и проявляет слабость как обыкновенный человек, то совершает дела, которые под силу совершить одному лишь Богу. То его презрительно пинает как убогого нищего его бывший слуга, то ему оказывают почести как Богу. Вспомним

                Как принесен был он бурей на остров людей феакийских,
                С честью его, как бессмертного Бога принявших (XXIII, 338-339).

"Богиня богинь" нимфа Калипсо хочет сделать его даже бессмертным, а певец Фемий говорит Одиссею: "Тебя, Одиссей, я как бога, буду гармонией струн веселить."  В его лице имеем символический образ человека как странника в этом мире и вместе с тем видим в его делах символическое провозвестие торжества божественной Справедливости. Не является ли это переплетение смутным предчувствием или лучше сказать задушевной мечтой античности о том времени, когда божественное соединится с человеческим раз и навсегда в одно гармоничное богочеловеческое целое во Христе Иисусе? Ответ на этот вопрос надо искать в сердце человека, которое является носителем божественного начала не только у христиан, но и у язычников и поэтому всегда открыто для духовных прозрений.      


Мечта Н.В. Гоголя не осуществилась. "Одиссея" так же как и в Европе не стала в России даже после великолепного перевода её В.А. Жуковским общенародным чтением, оставшись по-прежнему сокровищем для немногих. В своих размышлениях о духовном смысле "Одиссеи" автор этой статьи попытался отдать дань этому истинному шедевру, по словам Гоголя "решительно совершеннейшему произведению всех веков". Насколько это удалось ему остаётся судить читателю.



------------------
* В статье "Одиссея" цитируется в переводах В.А. Жуковского. Поэтому мы имеем дело скорее с "воскресшим Гомером" (Н.В. Гоголь). Перевод более близкий к тексту есть у Вересаева.

** «Вся поэзия Гомера есть похвала добродетели и все у Гомера, кроме второстепенного, ведет к ней» (Св. Василий Великий). <Цитируется по памяти>.

*** Н.В. Гоголь "Об "Одиссее", переводимой Жуковским".