День Рыбака

Тяжело нависла над Рекой Деревня Рыбака. Неохватные тополя и вётлы отделили Деревню и Реку друг от друга. Крайние дома – добротные пятистенки с высокими оградами и крашенными железными крышами смотрели на Реку сквозь сирень палисадников светлыми, в бело-голубых окладах наличников и ставней, окнами. По илистому речному берегу расползлась флотилия рыбачьих лодок-плоскодонок, прикованных цепями к столбам огородных заборов, вётлам, таловым кустам, а где и к нарочно вбитым стальным трубам. Через эти лодки, да ещё через тесовые плотики, что венчали каждый выходивший к воде переулок, Деревня была накрепко связана с Рекой. Был тут Рыбак, конечно, всего одним, из почти сотни таких же рыбаков. Не самый удачливый, а, только, как и многие, заядлый. Рыбачил он не как знаменитый пушкинский рыбак – тридцать лет и три года, а уж точно, лет на десять дольше, но своей золотой рыбки пока не поймал. Уже и сила в руках не та и глаза не те, а душа рыбацкая всё та же. И зов Реки всё так же силён. Вроде найдёт Рыбак себе заделье, а зов этот только сильнее становится и уже невозможно противиться ему.

Впервые с осени просидел Рыбак дома. Истомился весь. И телевизор уже надоел Рыбаку. Починил утюг… Наточил ножи… Наплёл корзин… Изношенные сети все перечинил… А Река-то зовет. За день до пяти раз выйдет Рыбак в огород на неё посмотреть. Полая вода широко разлилась, постояла с неделю, омывая берега, расчищая луга да покосы, последний лёд отодрала от кустов, а где и с кустами, и пошла потихоньку, на убыль.

Едва дождался Рыбак, в тайной надежде, своего дня рождения. И на удачу, день выдался теплый да солнечный, в самый раз для рыбалки. А с днём рождения у Рыбака, как и почти у всех сверстников, получилась целая история… Один день, по метрикам, другой – Мама сказала – по старому стилю, третий – сам всегда праздновал по стилю новому, да ещё и тот, когда крестили и именем нарекли. И понятно, что Мамин, конечно, самый правильный и есть, только так всё уже запуталось за долгую жизнь... Но, став пенсионером, всё чаще стал задумываться Рыбак, раньше некогда было, как-то не до того всё. И так вышло, что Мамин день и стал его главным Днём рождения… А поздравлять такого именинника ну прямо беда. То скажет: «рано ещё», то «опоздали уж». В этот День хотелось и Рыбаку чего-то особенного. Немногие друзья, как водится, сами, без особых приглашений, конечно, зайдут вечером. Только что, для заядлого рыболова, если Река зовет, не унимается, может быть подарком лучшим, чем свежий речной ветер, да ожидание: «В раз да повезёт!». Вот и получилось как-то само собой, что засобирался он на Реку.

Ближе к полудню, совсем распогодилось, пошёл Рыбак с веслом и сетью в мешке к Лодке, что с осени ждала его под Горой у Реки. Припутанная крупной цепью к стальному пасынку – трубе, лежала Она, белея просохшим отполированным речным песком и травой днищем. Вода побыла около Неё и ушла, ил покрылся трещинками, подсыхая. Завылезали из него хилыми нежными побегами череда и крапива. Ивняки вокруг подёрнулись прозрачным зеленоватым дымком. Рыбак уже ходил к Лодке, когда в тихие дни только-только начали подтаивать дорожные обочины, осмотрел, почистил от слежалого снега, остался доволен.

Сейчас, ещё издалека, с горы, увидел он Лодку и прибавил шаг, будто заметил хорошего старого друга. Оглядевшись, перелез невысокий забор, отвалил от него Лодку, поставил на плоское днище. Уложил доску–сиденье. Сеть, сухую и легкую, пышно белеющую пересохшими капроновыми нитками, бросил на переднюю дугу. Привычно разомкнул замок, отмотал цепь, перекинул её через плечо, и, скользя сапогами в жирном иле, поволок Лодку к воде. У берега в мокром мочале прошлогодней травы макнул сеть, дал ей пропитаться мутной речной водой. Положил, тяжёлую пенно струящуюся, к борту Лодки и стал не спеша, осторожно укладывать, выбирая мусор и распутывая туго закрученные узлы. Тетиву к тетиве, грузило к грузилу, поплавок к поплавку. Потом срубил в молоденьком ивняке, неподалеку, пару длинных упругих колышков. Уложил поверх сети. Столкнул Лодку в неспокойные ещё вешние речные воды, уселся сам.

Река у борта, уже уставшая после половодья, журчит струями, вскипает в омутках, вспучиваясь пузырями, и закруживает водовороты, останавливает и стремится оттолкнуть Лодку в сторону. Оставляют силы Реку, и она могуче ворочается, укладывается в мягкое илистое ложе русла. К лету, и вовсе уснёт, обмелеет, потечёт мирно, собирая в заводях прозрачные тела подёнок, гусиный пух и всплывшую лепнями пузыристую илистую корку со дна. Заиграют на стрежи лохмотья лягушачьего платья – убежища рыбьей мелюзги и разных водяных букашек. Рыба разбредётся по ямам, и только лещи, после ненастья, заходят косяками, собирая смытый с берега мусор и вылавливая жирных прудовиков.

Берега ещё серы и пустынны, а Солнце, всё равно, радостно играет в волне. И кричат, кричат вернувшиеся домой, и от этой ли радости, или от вечного неодолимого желанья – продлить род, или от вольной-воли, стремительные кулики и крачки, проносятся над головой Рыбака или бегают суетно на тонких ножках, молча тыкаясь долгими клювиками в ил.

Влечет поток Лодку с Рыбаком от родной Деревни. А душа рыбачья в нетерпении стремится ещё дальше. «Рыбу, наверно, не найти уже…», – почти уверен Рыбак. Рыбак осторожно подгребает веслом, Лодка плавно скользит вниз по течению, не нарушая тихого монолога Реки.  Вода ещё высока и многие пути пока открыты. Это летом тут едва хватит места, чтобы развернуться. Правит легко Рыбак по знакомым излучинам и озеринам живущим ещё одной Большой Рекой. Убаюканный речным говорком, всё дальше, ведёт он свою Лодку, среди извилистых, иногда совсем не широких и пока легко проницаемых ивовых заплотов, что отмечают старицы – летние жилища ленивых карасей и линей, и нечаянные западни шальных щук, окуней и ельцов.

Часы, что для Рыбака пролетели, для его Жены тянулись нескончаемо. И прожито вместе уже больше трёх десятков лет, а каждый раз всё ждёт она его, успокаивая себя. Будильник, поставленный на виду немилосердно стучит, отмеряя Её ожидание. Забудется Жена Рыбака, а стрелки опять на виду, словно насмехаясь, ползут по своему кругу. «Уж не сломался ли?», – спрашивает она себя, погромче включая радио.

«Московское время четырнадцать часов...», – после сигнала бодро объявляет дикторша и начинает перечислять города огромной страны. И опять тянет к часам неодолимая сила.

«Не первый раз ведь. Вспомни-ка…» – сама себе напоминает Жена Рыбака. Не однажды под утро приходил Рыбак. Вот ждет его Жена. Всё нет. И не спится. И всё чудится. И свет зажечь боязно. Так и промается до рассвета. И только обомлеет чутким сном, а он и явится... Застучит виновато в ворота, заизвиняется.

А однажды, вот тот ещё случай-то был!.. Приехал Брат Жены Рыбака с семьёй в выходной из Города. Отгулы взяли. Чтобы всю картошку за-раз выкопать и в яму засыпать, ну и себе увезти. А Сам-то, за месяц ещё с мужиками договорился охотничать. Открытие охоты как раз на эту же субботу пришлось. Копают, а он, тоскливо так, из огорода, всё на Реку глядит. Уже больше половины огорода чернеет опустевшей сыроватой землёй. Быстро подается, Рыбак с Братом копают, женщины собирают, в кучки скидывают, чтобы картошка подсохла. Стали её в яму-погреб спускать, по два ведра мужики живо кучку вытаскали. А у следующей уже полные ведра стоят. Весело так-то... Рыбак унёс первую ходку, и вот нет его, вот нет. Брат понес свою пару вёдер да пошёл поглядеть, где он. Не нашёл, вернулся. До потёмок картошку спускали. Не появился Рыбак. Родня всякое уж заговорила. А она догадалась: «На Реке опять…». Точно, сапогов-болотников нет и ружья тоже.
Долго молчал потом, хмурился, нервно дёргал скулой. Матерился громким шёпотом по всякому поводу. Заговорить решился через день, заизвинялся опять. Простила, конечно, куда его денешь.

А ещё случай... Поехали Рыбак с его родным Братом с ночёвкой на Реку, на своё место. У них там шалаш был сделан. Взяли с собой мальчишку – общего племянника, лет восемь ему тогда было. Всё сделали как положено. Долго ли вдвоем-то. Сети поставили, дров нарубили, уху сварили. Приготовили чай. Печёнки посадили в золу. У огня расстоловались. Брат бутылочку припас, опростали за ухой-то. А у него ещё одна оказалась. Разговорились, а потом и песни запели. А мальчишка посидел, ухи поел, чаю попил и полез в шалаш спать...

Рыболовы-то утром проснулись. Сами в шалаше, а как залезли и не помнят. Выбрались. Солнце уже высоко. Скорей в лодки, да сети выбирать, на работу надо с утра-то. Собрали всё, стали в мотоцикл грузиться, лодки на прицеп привязали. Тут и спохватились: «Нету пацана-то...» Забегали по лугам. К воде сбегали. Нигде нет. Зовут его, а ответа никакого... Что делать? Как домой ехать? А он, из шалаша заспанный и объявился, крепко спится под утро-то на речном-то воздухе. Оказалось, во сне, откатился он под полого воткнутые колья. На полу сено было, всего его прикрыло, много ли надо – ребёнка спрятать. Всё облазили братья, а в шалаше пошарить не догадались. Наказали племяннику: «Не говорить…», и сами долго никому не рассказывали. Только не утерпели, кто-то из них же, тоже не по трезвому делу, растрепал…

Или ещё, года четыре уже прошло. В сентябре ловил. Ждать его осенью – вот наказанье-то. Темнеет рано, да такой исконной тьмой. Спрашивала, как он рыбу-то находит. Говорит: «В сетке так, что её искать? Шаришь руками. Но зато и рыба сетку не видит». Долго опять его в тот раз не было.
– Что случилось? – спросила, обмерев, как увидела его.
– Я корабль видел, – шепотом ответил он.
– Какой корабль? На нашей-то Реке? – даже засмеялась она тогда, подумала: «Выпили, поди, опять?»
– Космический. Пролетел на восход как раз. Я думал, Луна полная всходит, да засомневался. Всходить-то на востоке должна, а это на западе появилось. Смотрю, ко мне летит вроде. Над тальниками низко, кажется. Я в лодке был, скорее к берегу, да под кустом спрятался, а из лодки не выхожу, сижу не шевелюсь. Тихо стало вдруг. Над рекой пролетело, не понять толи рядом, толи далёко, толи большое оно, толи маленькое. Так же без звука в сторону Города и полетело, не стало его видно, а я пошевелиться боюсь. Затёк весь, осоловел будто. Умылся, сетку выбрал, да скорей в Деревню.

Толи правда, толи нет, как узнать? В те годы много про НЛО-то говорили. Может, и правда прилетали они. Сейчас, что-то замолчали. Наверно, не летают больше?

…А бывало, наловит рыбы полнёхоньку лодку. И таскает её, таскает домой. Сваливает в тазы, в ведра. А потом весь день раздаёт родне и соседям…

…В позапрошлом году, в июне вроде, быстёхонько прибежал. Вода с него ручьями льётся. На стрежи, сослепу-то на сваю от старого моста наскочил. Лодка зачерпнула, ко дну ушла моментально... Переоделся в сухое, да обратно на Реку. Взял самодельный тройной крюк – кошку. Сеть выловил, рюкзак с рыбой не нашёл и Лодку до сумерек искал… На третий день мужики привезли её, ладно знали чья. Неводом поддели, что-то сильно далёко её уволокло. Рыбак новую лодку уже основал. Всё приготовлено давно было. Когда Лодку привезли, начатое дело бросать не стал. Так две посудинки и получилось. Новую Лодочку под крышу сарая затолкал: «Пусть лежит пока». На своей «Сердешной» так и рыбачит.

…Или вот ещё... С Братом-то всё… С вечера, как-то убрались с боталами, чебаков погонять. Да всю ночь и ботали. Нагрузились, чуть вода не заливается. А рыба всё не убывает. Дадут тонь, опять полная сеть. Азартно. Поспорили ещё, выбрасывать или нет последнюю-то. Всё же выбросили. Пугнули. Опять сетка зашевелилась. Выбирают. Тут братова лодка, от перегруза, видно, острой кормой тихонько пошла ко дну. Ладно, не глубоко. Встал Брат на ноги, ему по грудь. Вытащили лодку, сетку собрали, рыбу из Рыбаковой лодки разделили, утром оба с уловом вернулись.
 
***
А Лодку с Рыбаком несет меж намечающихся уже берегов. Подумывал вернуться, а всё не решится развернуть Лодку. Всё манит Река, скрывает дали тальниковыми зарослями. А поглядеть охота. О будущих рыбалках мечтает Рыбак. Надо еще мосты и плотинки проверить, раз уж такое дело. Может, устояли в половодье?
Река, как всегда весной, побушевала. Кое-где обвалились подмытые берега. Да и тут, что-то больно сильное течение? Насторожиться бы Рыбаку, да так чудно греет Солнце, рябь на воде так мирно играет лучами его... Не заметил Рыбак опасной стремнины. Увлёкся звуками, красками и запахами оживающего Речного Мира. Очнулся, только когда Лодка оказалась, прижата потоком к нависшему притопленному ивовому кусту. Река не смогла промыть плотину, а прорезала узкое русло в илистом коренном, казавшемся незыблемым, берегу. Ударил Лодку поток в левый борт. И не смотри в это время Рыбак на пролетавших с гомоном серых красноногих гусей, может и увидел бы.

Полилась вода. Встрепенулся Рыбак, выронил весло, схватил зыбко-упругий ивовый ствол руками. Попытался оттолкнуться, но поток оказался сильнее… Вот уже и лодка ушла из-под ног исчезнув в бурлящей речной пучине. Рыбак взгромоздился повыше на гнущиеся ивовые ветви, закрепился, перевёл дух, огляделся. Весёлая рябь сделала тонкое весло почти не видимым, а вскоре и вовсе скрыла его. Только серая солдатская шапка из его рыбачьего гардероба, свалившаяся с головы, кружась, мелькает над волной. Несет её как раз туда, к родному берегу. А куст дрожит, играет в речных струях, согнулся под весом Рыбака.
С трудом, перебирая руками ветви, стянул сначала один сапог, потом другой, изловчившись, бросил их по-очереди на берег в траву обсыхающего покоса.
«Господи, благослови…», – надеясь на помощь того, кого, он так редко поминал, Рыбак отпустил ветку.

…Телогрейка будто надулась, вата держала воздух и потянула кверху. Сажёнки получились короткими. Однако не сдавался Рыбак. С детства слыл он поперёшным. Если драться, то до победы или пока не захлестнут. Так и в работе, и в споре, и на охоте... И сейчас в борьбе с Рекой, что нечаянно оборотилась холодным, страшным чудищем.

В армии тоже было. Повели их – новобранцев в баню. Никто никого не знает ещё. Все идут, жмутся. Вот и подкатили к Рыбаку приблатнённые московские пацаны. Их почему-то двое оказалось, а он, странно, с Урала один. И всё-то не по-ихнему, по фене не ботает, и вообще вроде, не по-русски говорит. Тазик – тазиком называет, а на флоте положено звать его «обрез». Разрезвились ребята и так припекли сибирского медведя, как сами же его прозвали, что не стерпел, долбанул одного тем же тазиком–обрезом. А другого, через день в наряде на камбузе припёр ножом для чистки картошки к стенке. Заголосил побледневший столичный гуляка. Пришлось за него на гауптвахте посидеть, но больше не трогали...

Не видит ничего уже Рыбак. Берег – тёмная полоска впереди, серым комочком шапка–маяк. К ней спасительной он и стремится. И воздуха не хватает, не набрать его никак. Только брызги белыми всполохами вспарывают серый вязкий сумрак. Вдруг, левая нога утопает в податливой тверди, упирается в илистое дно. Выбраться на невысокий, но крутой берег получается не сразу, срываются ослабевшие руки. Не отпускает Река Рыбака, тянет обратно к себе. Но пальцы цепко впиваются в пучок ещё спящей травы, увязают в размокшей дернине. Правая рука цепляется так же. Потихоньку вползает на сушу левая нога и вот уже на пустом краю пастбища – упрямый живой человек.

Не сразу возвратились ощущения. Сердце возникло, бешено колотя в рёбра. Вместе с кругами, что поплыли перед глазами, Мир наполнился красками. Всё тело затрясло жестокой дрожью, а воздуха всё не вдохнуть. Рыбак медленно поднялся, нашёл глазами шапку. Сиротливо притулилась, застряв в кустике размокшего татарника, стало жаль бросить её, поднял, и мокрую надел на мокрую же голову.

Нужно к мосту, и Рыбак побежал, стремясь согреться. Ноги как деревянные. И кажется ему бег стремительным, и он бредёт шатаясь, навстречу высокому ещё Солнцу. Вот она, дорога, размокшая и ненадежная с раскисшими с прошлой осени колеями. Воздуха опять нет: «Давно не бегал».

До моста совсем близко, только его ещё почему-то не видно. Пытается Рыбак его разглядеть, ставит ладонь козырьком и глядит навстречу ласковым и тёплым солнечным лучам… Насыпь, по которой поднимались ещё осенью на мост на месте. Только моста нет.

Унесла его Река, прибила чуть дальше к берегу. С торчащими рёбрами бревен стал он похож на останки древнего змея, не весть откуда забравшегося в Реку, да и умершего тут, не найдя прокорма. Распластался остов его вдоль кромки воды, изогнулся согласно изгибу берега, белеет чешуёй сохнущих досок настила.
На том берегу, на удачу, играют двое мальчишек. Увлечённые, не видят ничего вокруг. Бросают камешки гранитной щебёнки, привезённой сюда для укрепления насыпей моста. Стараются попасть в какую-то цель, громко обсуждают свои успехи.
– Ребята. Ребята...– хрипит Рыбак.

Не слышат. Всё бросают свои снаряды и радуются когда попали. Вот, оглянулся один. Увидел. И уже оба смотрят на Рыбака.
– Ребята, позовите кого-нибудь с лодкой... Пусть меня перевезут... Я из лодки выпал, – с перерывами, что бы отдышаться закричал Рыбак.
Мальчишки запереглядывались, что-то обсуждая.
– Сбегайте к Пастуху, – подсказал Рыбак, – он перевезёт.
Постояв ещё, видимо о чём-то договорившись, пацаны тихонько пошли. Рыбак успокоился, присел на насыпь отдышаться. Время потянулось и для него.

***
Жена Рыбака уже даже, на Реку, как бы невзначай, сходила. Всё смотрела туда, в даль. Не спокойно на душе, муторно. «Неуж ботать убрался? Так, ботало вроде не взял». Пошла, посмотреть в сарае. Тут оно висит, на месте, белея конусом-наконечником из нержавеющей стали. Племянник на заводе в Городе Рыбаку такой первому сделал. Все деревенские рыболовы потом стали заказывать. Племянник, как ехал к матери, так и прихватывал пару вновь изготовленных, пошло дело... А потом случилась перестройка, за ней нагрянула демократия, в Городе наоткрывали приёмных пунктов, чтобы собирать всякий металл. На заводских проходных поставили охрану в черных костюмах, сама видела однажды, когда поджидала того же Племянника, чтобы в Деревню отвез. У каждого по прибору, и этими приборами всех проверяют. Кто входит, кто выходит, что несут. Собаки учёные у них есть и оружие. Может и правильно, что проверяют, а только как раз в то же время у рыбаков племянниковы ботала пропадать стали. Сам-то велит своё прятать, да ходит смотрит чуть не каждое утро.

Посмотрела Жена Рыбака ещё раз на историческое ботало и отодвинула его драгоценный нержавеющий конус подальше, скрыв с виду.

***
Рыбак на насыпи замерзал. Ходил, даже бегал вдоль пустого берега. Это помогало мало. Пальцев на руках он уже не чувствовал. Поспешил как-то на работе, схватил раскалённый от сварки обод колеса, да так и оставил кожу ладоней на нём, огрубевшая от молотка, резины, солярки и прочей технической повседневности не сразу пропустила она жар, не дала вовремя ощутить боль. Не один месяц просидел на больничном Рыбак. Кожа наросла новая, розовая, казавшаяся чужой и до ужаса тонкой. Пока сидел, связал три сети, прочитал с десяток книг. Только к весне вышел на работу. Кожа опять скорёхонько задубела, почернела и потрескалась, как и раньше, в кипятке не отпаришь её.

Чистюля-внучка не раз к умывальнику водила: «Мой, деда...». И ведь не отпускает, пока не помоешь. А только без толку. Стали ладони опять, как сапожная подошва. Только обнаружил Рыбак – жутко мёрзнут. Зимой, на охоте, мужики рукавицы сдёргивают, из них пар валит. Руки в снег суют, охлынуть. А он, в шубенках мёрзнет, попросит чужие горячие, погреться. Да скоро и в них остывает. И весной на рыбалке не стали руки воду терпеть. Вот и сейчас, висели они, как не свои. И ноги тоже будто во льду.

Солнце уже коснулось крыш деревни, что была там, на другом берегу. Против ветра от туда не долетало ни звука. И берег оставался всё таким же пустым и унылым. У этой чужой деревни берег всегда казался Рыбаку таким, толи рыбачили здесь меньше, толи так от чего-то?

«Видно, испугались ребятишки, или, может, нету дома Пастуха?» – всё чаще думал Рыбак, поглядывая на другой берег и Реку. Совсем тоскливо ждать-то уже. Вдохнул, сколько смог и, не оглядываясь, пошёл по топкому дну всё дальше, потом поплыл. Вода показалась тёплой. Снова замелькали капли. Запасённый воздух иссяк, а свежего опять нет сил схватить. Только брызги да липучая тьма перед глазами… Берег опять возник неожиданно. Увязая в илу, выполз на сушу. Закашлялся, переводя дух. Моментально навалился холод, придавил Рыбака, заподбрасывал, зазнобил.

А лет уже двадцать, наверно, как прошло, а может и больше, с тех пор, когда они с другом, каждый день до морозов купались в Реке. Рыбак ещё работал трактористом. Был он тогда молодым здоровяком, пудовую гирю запросто перекидывал через сарай. Друг работал прицепщиком, как раз сеяли они тогда... В потёмках поставят трактор и на Реку, а потом уж домой. А Друг ещё не женатый был, так холостовать пойдёт. Нырнут по разу, поплавают, пыль смоют, освежатся. Отсеялись, потом сено сметали, отстрадовались. Осень подошла, а они всё на Реку ходят. До белых мух доходили, до ледяных заберегов. Привыкли. Если бы не бабы – жёны да матери, может, прорубь прорубать стали бы. Так и бросили друзья свои водные процедуры. Всё вспоминали, да снова начать удали не хватило.

Сейчас, на берегу, всё сильнее сотрясало Рыбака. И никак не вдохнуть досыта. Но всё та же упрямая сила, что помогла выплыть, подняла его. Здесь, в этой деревне его тоже все знают, не прогонят, поди? Кто уж старое вспомнит…
После войны, как раз, стали они – дружная компания, грозой округи. Которые постарше в армию ушли. А кто с войны возвращался, тем не до холостяцких проделок было. Все, худо-бедно освоили гармони. «Улошную» или как её по статье, которую присуждали за такое народное творчество «Семьдесятчетвёртую» завоздыряют, – девок, которые помоложе, в краску вгонят, да пройдут по тёмной улице…

Мы по улице прогрохам,
Пусть старухи поглядят,
Они старые, седые
Эх, всё про это говорят

А дальше – больше…

Девка – русая коса,
Выйди на поляночку,
Будут бить, да будут резать,
Подержи тальяночку

А уж когда и вовсе разойдутся…

Нас по мостику не пустят
возле мостика пройдём
Близко к девкам не подпустят,
Мы на острый нож пойдём.

И в эту деревню наведывались. Не спеша, в оба конца проходили, и шли дальше по Большой дороге. Обратно бывало и с синяками. После службы уже, вспоминали как-то. Неловко враз стало Рыбаку. Даже стыдно вроде.

– Ты идёшь, – говорит мужичёк один, рыбак сейчас тоже, – всем по рылу ткнул. Я тоже жду, сейчас и мне достанется. Нет, прошёл. Не задел, почто-то?

Жив ещё, так в этой деревне и состарился. Только далеко до него. К Пастуху надо, больше никуда не добраться: «Только бы там кто-то был». Ноги нестерпимо тянет судорога, ладно хоть не в воде…

Рыбак только с третьего раза поддел негнущимся пальцем ручку щеколды. Ровно окрашенные зелёным ворота подались. Лаем зашёлся чёрный кобелишка, загремел цепочкой, вылезая из большой, не по-росту, конуры. Кинулся, да тут же и отпрянул. Отступил обратно к своему большому дому, неуверенно побрехивая на гостя. На шум из дома не вышли. Рыбак поднялся на крыльцо. Толкнул всё такие же зелёные двери сеней, они открылись, показав обнадёживающую тьму. Вошёл, мокро и грязно следя по невидимым половикам. Нашарил и открыл обитую войлоком дверь в избу. Пахнуло ядрёным духом жилья: тяжёлым табачным дымом, прорастающей картошкой из голбца, чем-то хлебным. Из раскрытых дверей горницы мощно раскатывался голос комментатора, свистки, гул трибун. Пастух смотрел непонятный Рыбаку футбол.
«Опять бегают...», – в сердцах заключал Рыбак, когда обнаруживал вместо фильма, обещанного телепрограммой, неоконченный футбольный матч. Минут десять молча смотрел. Затем, так же молча выключал телевизор...

Стоит Рыбак, чувствует, как обтекает с него на пол вода. Снял шапку, отрывая пуговицы, освободился от телогрейки.
– Хозяева... – хрипло крикнул, выпрастываясь из мокрого пиджака.
Из двустворчатых дверей горницы появилась Жена Пастуха. За ней Пастух. Потом Их Сын – подросток.
– Простите, люди добрые, чуть не погиб, – стуча зубами, извинялся Рыбак. – Пустите на печь. Промерз, – объяснял он, стягивая холодные прилипающие брюки.
– Ну, лезь. Она только не топлена сегодня, – испугалась пастухова Жена, – а налил-то сколь!! – кинулась она к куче сваленной Рыбаком одежды.
– Выпить бы, – кутаясь во что-то сухое и тёплое прижимаясь к показавшимся горячими кирпичам дымохода и всё ещё дрожа, попросил с печи Рыбак, – я потом отдам, – пообещал он, видя замешательство хозяев.
– Так, это, нету ничего. Да и магазин закрыт уже. Одеколон, разве что, – предложил Пастух.
– Ну, давай, хоть, одеколон.
Пастух долго возился где-то в горнице, потом звенел посудой на кухне.
– Сейчас разболтаю, – слышался его голос.

Рыбака всё колотило. Пастух подал ему большую эмалированную кружку с мутно-белой жидкостью – разбавленным водой «Тройным одеколоном». Не чувствуя вкуса Рыбак выпил всё до дна. Желудок обожгло, постепенно тепло распространилось по всему телу, с трудом, но всё же проникая до рук и ног.
– Давай-ка, закройся, – Жена Пастуха принесла большой овчинный тулуп.

Рыбак молча принял его. Укрылся, вжимаясь в неостриженную овчину. Наваливалась слабость, и он затих на печи, оттаивая.
– Эй, – Пастух, похоже, уже давно тряс его, – ты, до утра останешься, или домой тебя отвезти?
– А, времени-то сколько? – оглядевшись спросонья, забеспокоился Рыбак.
– Восьмой уже.
– Домой надо бы, на родину. Хозяйка-то меня уж потеряла.

Пастух подал ему рубаху, старый пиджак и штаны, выгоревшую от дождей и солнца болоньевую куртку. Обуться ему предложили в кеды. Сапоги у Пастуха были одни.
В просторной ограде Сын Пастуха, поджидая пассажира, что-то регулировал в трещащем и дымящем моторе мотоцикла. Жена Пастуха подала Рыбаку тяжелый и мокрый узел с его рыбаковой одеждой. Пастух пожал руку.
– Спасибо, спасибо, – твердил Рыбак, повторяясь, – я уж думал погину...
– Ладно, давай… – Пастух тронул сына за плечо.

По пустой, местами не просохшей, ровной дороге лихо выскочили за деревню. Рыбак ждал Реку. В последних закатных отсветах она показалась, наконец, сурово-холодная, как далёкое Баренцево море, где Рыбак дослужился до старшины второй статьи. И пусть не пришлось туда вернуться, как договаривались с ребятами, а Море его тоже не отпускало. Может это и не Река, а как раз Оно всё зовёт его.

Смотрел Рыбак на эти сталистого цвета излучины и речные рукава, думая о следующей встрече. Нужно только сначала Лодку найти, всё равно где-то её к берегу прижмёт. Заодно и новую Лодочку попробовать можно. Рыбак уже представлял её на плаву, какая она, должно быть, ходкая да поворотливая. Да и сапоги надо вызволять…
Дорога меж деревнями не долга. Совсем скоро мотоцикл с рёвом вылетел на родную улицу Рыбака. Тут родился Рыбак, четвёртый из девяти детей, как раз, наверно, в этот день. Тут, вот как раз, в доме, что на месте этого большого пятистенка стоял, валялся без памяти, когда хоронили безвременно умершего Отца. Повёз, тогда ещё мальчишка, – Рыбак Агрономшу в Город на совещание какое-то, весной тоже дело-то было, возок и увяз в ручье передними колёсами, а он понужнул кобылку-то. Отбрыкнулась, молоденькая была, диковатая, и угадала копытом кучеру в лицо. Да и зашибла, как-то не насовсем. Отсюда в армию отправили, тут встретили моряка, тут женился…

Мотоцикл резко остановился у ворот Рыбакова дома. Открывать их стало, почему-то боязно. Опять пришло неодолимое острое и тяжёлое чувство вины: «Лишь бы не разрыдалась». Такие сцены он не выносил, начинал оправдываться, злился на себя, от этого грубил и ещё больше злился. Сейчас буря уже подкатывала, и он боролся с ней неуверенный что справится…

Их взгляды встретились, рыбак почувствовал, хотя и не видел Её в тёмном окне. Отворилась дверь сеней, и появилась Она.
– Что, выпал?
– Выпал, – потупясь сказал Рыбак.
– Я как знала, неладно что-то. Почто я тебя отпустила только?
– Не сдался я, родная, выплыл!.. Ничего, порыбачим ещё! – бодрился Рыбак.

***
Гости, как условленно, пришли ещё к шести. Друзья тоже ходили на Реку встречать виновника торжества. А он, вон как объявился.
– Смотри-ка, его с Реки-то до ворот довозят, – смеётся Брат Рыбака, – Давай, Братан, за второе рождение, что ли, – стряхивая возникшее оцепенение, предложил он.

Возражающих не нашлось. Рыбак в приготовленном ещё с вечера лучшем костюме сидя во главе стола, смущённый принимал поздравления. Тосты не пропускал. Уже заполночь Жена проводила его в постель. Всё пел и пел, оставшись один без дружеского хора свои Морские Песни...

...Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут, она зарыдает,
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает...

Уснул он легко и счастливо. И всё казалось Рыбаку, мчится он навстречу голубому речному сиянию. И там, сквозь свет зовет его Река… или Море, сыроватым тёплым ветром и криками чаек. И мнится, что молодой он опять, готовый нырнуть в эту бодрящую синь как богатырь в живую воду. Улыбка осветила лицо Рыбака. И замечает Жена, разгладились морщины, будто замерло время, и вроде, даже, вспять пошло.