Археологичка

Эпиграф:
 "И быть живым..."
Б.Л. Пастернак

Физический труд, как известно, облагораживает, бесплатный же физический труд и не только физический, развращает.
Копать  целину забесплатно по семь часов в день вкупе с проживанием в неприспособленных для этого условиях без горячей воды с невозможностью нормально помыться и отсутствием какого  бы то ни было унитаза, и при этом быть безмерно счастливым, возможно, наверное, лишь только в одном месте и в одно время. Я имею в виду археологическую экспедицию, которая  проходит один раз за пять лет учебы на истфаке всегда после летней сессии первого курса.
Мы попали туда после сдачи экзаменов в июле 1994 года.
Возглавляли нашу экспедицию два, не побоюсь этого слова, великих человека, о которых слагались, а об одном из них и продолжают слагаться легенды. Я имею в виду ныне покойную Галину Ивановну Матвееву и дорогого моему сердцу Ризу Салиховича Багаутдинова, которого как и многие близкие его друзья, я называю просто Дядя Вова.

  Начало археологички, как мы ее любовно называли, не предвещало ничего особенного. Мне, уже  много раз участвовавшему в различных туристических мероприятиях, ничего нового экспедиция не сулила. Я ее воспринимал как очередной поход, но, впрочем, сердце мое тревожно билось как и перед всем новым и неизвестным. Тем более, что в экспедицию с нами ехала  моя сокурсница, очень мне нравившаяся.
Раскопки должны были происходить у села Шелехметь на Самарской Луке. Добраться туда было возможно только с помощью ОМика, ходившего несколько раз в день от Речного вокзала до пристани в селе Рождествено, где нас должен был ожидать автобус, который и предполагался для доставки студентов к месту дислокации.
Однако что-то не задалось и автобуса никакого не оказалось.  Мы  дружной гурьбой пошли пешком, предполагая пройти плевые для меня 17 километров за три часа. Тем более, что нам пообещали, что автобус перехватит нас по пути и доставит до лагеря, который еще предстояло оборудовать.
Все бы ничего, но хлынул проливной холодный дождь и мы, одетые каждый во все самое легкое, нагруженные кладью, немного загрустили. Мне-то бывалому, как я считал, туристу, все было нипочем. А вот моим сокурсницам и некоторым парням, привыкшим к городским удобствам, стало совсем худо. В дополнение к своему рюкзаку, я тащил еще пару огромных чуть ли не хозяйственных сумок моих соучениц.  Видимо, не представляя себе что такое  поход, они не нашли ничего лучшего как взять с собой всякого ненужного на природе барахла, загрузив его в чемоданы и сумки. Я в критических ситуациях, подобной этой, внутренне собираюсь, тем более, что ничего тяжелого в происходящем  не видел. Мне напротив,  было радостно, я шел и пел песни, тем более что рядом со мной шла никогда не унывающая и вечно улыбающаяся Лена Сказкина. Остальные шли мрачными и тихо матерились, кто как умел.
Наконец, обещанный автобус нас то ли нагнал, то ли наоборот попался навстречу, и мы с радостными воплями набили его собой и своей кладью под завязку. Маленькая комнатная собачонка моей сокурсницы-отличницы Наташки Стебельковой, которую она зачем-то взяла с собой, оказалось на поверку злобным существом и с удовольствием молча кусала всех, кто неосторожно прижимался к ней или ее хозяйке при подпрыгиваниях старенького пазика на проселочных колдобинах. Хотелось ей свернуть голову(я имею в виду собачку) и от этого становилось почему-то еще веселее. Я туповато шутил и пел песни для сидевшей рядом на рюкзаке Ленки.
Если бы мы знали, что этот дождь нескончаемой стеной продлится еще полторы недели!

///////////////////////////////

 Прибыли мы на место, когда уже темнело. Главной нашей задачей на данный момент была разбивка лагеря. Старшекурсники, приехавшие раньше нас, должны были сделать это к нашему приезду, но то ли дождь их напугал, то ли они просто забыли(или даже "забили"), а скорее всего,  приехав и  установив свои палатки, тупо начали пить.
Палатки же ставить кроме меня и еще, пожалуй, моего сокурсника и друга Мишки Корчагина, никто не умел. Я, как всегда, развил бешеную активность, помогая всем и каждому выставлять наши будущие, на без малого месяц, жилища на мокрую траву. Благими намерениями, как известно, дорога в ад вымощена. Если свою палатку я поставил в достаточно хорошем месте, на возвышении, то одна из девчачьих,  оказалась в яме и к утру все, что могло в их брезентовом домике плавать, плавало вместе с постоялицами. Сушиться же было негде и не на чем. Дрова, все-таки в некотором количестве припасенные старшекурсниками, оказались сырыми, идти за сухими в посадку было далеко, а единственная дееспособная машина типа уазика-буханки безнадежно вязла в непролазной грязи.
Видимо, мы все-таки сходили за дровами и что-то даже умудрились приготовить. Хотя в первую ночь питались в основном тем, что привезли с собой. По-моему,  даже выпили одну на всех бутылку водки, я играл на гитаре и что-то пел про крокодила, который выполз из Нила.
Утро началось с дикого крика и скандала. Старшекурсники, уже не первый год ездившие в экспедиции, и ко всему привычные, несмотря на всенощную пьянку, встали рано и стали нас будить. Я-то встал рано и даже как-то поучаствовал в приготовлении завтрака, но такая личность, как Саша  Подберезкин, а в простонародье Шура Балаганов, схожий с этим литературным персонажем практически всем, кроме настоящей своей фамилии, пивший всю ночь со всем известным впоследствии "Муравейником", никак не хотел вставать. Пятикурсник по кличке Кайзер, а он и в самом деле напоминал внешностью арийца, взялся будить Балаганова и тех, кто еще спал в его палатке жестким, если не сказать жестоким образом. Участвовал в этом и только что прибывший, впоследствии мой  друг,  молодой тогда ученый, Сергей Эдгардович Зубов.
Он громко матерился, угрожающе наклонял свою рыжую голову и лихо плескал холодной водой в приподнимаемый Кайзером полог палатки из ведра. Для моих домашних сокурсниц и сокурсников это было шоком. "Куда мы попали!?", наверняка думали они. Действительно, часть из них, спустя несколько дней, устав от нескончаемого дождя, а также будучи в гнетущем состоянии от непрекращающегося пьянства старшекурсников, отбыла домой. Уехала, ко всеобщему облегчению, и  Стебелькова со своей собачонкой,  так же молча и подленько кусавшей все население лагеря и вне автобуса.  У Наташки уже на следующий день удачно вскочил здоровенный фурункул на лице, что и послужило поводом для снаряжения спасательного транспорта до рождественской пристани. Кто еще уехал я не помню, но кто-то точно.
Труднее всего приходилось нашему единственному явному еврею на курсе Саше Белецкому. Он был, я думаю и есть, добрый и умный парень, но к сожалению, физически очень немощный. В принципе, он мог и не ездить с нами по состоянию здоровья.  Сейчас, как мне кажется, он всеобщий любимец на истфаке в пединституте , где и  преподает, кажется, историю Средневековья. То, что у нас есть еще евреи на курсе я не знал (в частности, у моей археологической любови Лены Сказкиной, девичья фамилия была Рабинович), да меня это никак тогда не интересовало, как впрочем, по большому счёту, и сейчас. Саша стойко переносил все тяготы экспедиции, нисколько не жалуясь, я, как мог, ему помогал, хотя он никогда ни о чём никого не просил. Когда закончился дождь, с которым мы уже, казалось, стали одним целым, Саша пристроился в "камералку" (это там, где зубными щетками отмывают археологические находки от земли и глины) и часами просиживал рядом с Галиной Ивановной, слушая ее бесконечные рассказы об экспедициях.
Чудесная женщина Галина Ивановна Матвеева, всю свою жизнь посвятившая науке, а точнее все-таки своим ученикам, да и всем студентам, уже и тогда далеко немолодая, с трудом передвигавшаяся, не пропускала ни одного дня на раскопе, сидела, в специально привезенном для нее походном кресле,  чуть в отдалении, что-то обычно зарисовывала или  же разговаривала со студентами, уча их тайнам полевой  археологии или просто житейской мудрости. Светлый была человек. Не так давно был на ее могиле и вспомнил, как взял у нее книгу почитать, надолго задержал, потом почему-то постеснялся вернуть. Осталась мне на память о ней. Пусть земля Вам, Галина Ивановна будет пухом...
А дождь и не думал прекращаться. Даже приостанавливаясь на несколько часов, всё равно он не позволял нам начать раскопки, так как земля глубоко пропиталась водой и толстым слоем грязи прилипала к лопате, не давая ничего делать.
Мы страдали от безделья, сидя в своих палатках. Но жизнь как-то налаживалась, особенно ночная жизнь. От нашего курса отделилась одна небольшая группа. Видимо, более зрелая часть, в основном  состоявшая из девушек, но во главе с Балагановым, присоединилась к "Муравейнику". Этот аморфный, но идеологически монолитный коллектив состоял в основном из второкурсников, то есть тех, кто побывал в экспедиции впервые годом ранее нас, а также некоторых примкнувших к ним с более старших или как мы, младших курсов. Были даже студенты из других вузов, в частности Рафиков то ли из авиационного, то ли строительного института. Костяк же "Муравейника" состоял из 5-6 крепких парней, начавших ездить в экспедиции еще юными школьниками и прошедшими "огонь и воду", в том числе и огненную. Они ходили в археологический кружок при Доме Пионеров, организованный Сергеем Зубовым, поэтому и называли их в кругу посвященных еще "зубовскими выкормышами".
Идеологией  "муравейника" было коллективное пьянство до рассвета вокруг костра с распеванием песен и громким ржанием. За это ржание Риза Салихович, люто их недолюбливавший, отводил им место достаточно далеко от лагеря, но порой я ночью просыпался от резкого взрыва хохота, разносившегося над тихой гладью волжской протоки. Уже опытные, по их собственному мнению, археологи, "выкормыши" под водочку травили байки и пересказывали или даже слагали легенды о вышеупомянутых Галине Ивановне и Ризе Салиховиче. Нашим юным первокурсницам эти рассказы были прямо-таки елеем на их молоденькие сердца и мозги. Тем более под грамотно разбавленный спирт и гитару.
 Я несколько раз посетил это ночное бдение, но оно меня  почему-то не прельстило. То ли я индивидуалист по природе и я не могу быть как все, то ли меня коробило громкое вызывающее ржание, а скорее всего не устраивало то, что когда я пел песни под гитару, меня как-то не очень слушали и я мало ловил восхищенных взглядов. Впрочем, некоторые из моих сокурсниц нашли в "Муравейнике" свою судьбу, а кое-кто из них даже счастливую. Например, моя одногруппница и хороший человек Наташка Орлова  вышла замуж за того самого Рафикова и родила ему двух замечательных дочек.
Я же развлекался ранним подъемом и всяческим участием в хоть какой-то трудовой деятельности лагеря, возможной под нескончаемым дождем. Я ходил за дровами, потом увлеченно их колол, почему-то обязательно привлекая к этому делу Белецкого, но самым моим любимым занятием было участие в утреннем приготовлении пищи.
К утру дождь обычно стихал, густой туман струился над протокой, дышалось легко и радостно воздухом напоенным озоном и запахом мокрой травы. Я разводил костер из сухих дров, предусмотрительно сложенных в хозпалатке, наш завхоз, крупная, немного полноватая, но милая и добрая девушка со старшего курса, Нестроева Оксана, выдавала мне продукты и я, будучи, благодаря турпоходам и уже годичной жизни в студенческом общежитии, опытным кошеваром, готовил общий завтрак. В 7 утра колотил в железные тарелки, призывая не спавших ночь сокурсников на трапезу. Встречал я их, несмотря на дождь и утренний холод  в шортах и майке с лямками,  а также в повязанном на шею пионерском галстуке, который, видимо, специально для таких случаев прихватил с собой.
После завтрака все понуро разбредались досыпать в свои палатки под мерное постукивание дождя. Я же с Дядей Вовой(так я его стал называть гораздо позднее) и еще с несколькими попутчиками, шел на место будущего раскопа, выяснить, когда же придет пора "взрыхлить" эту землю. У Ризы Салиховича руки тоже видимо чесались и он, прекрасно зная, что копать еще нельзя, всегда брал с собой штыковую лопату.
Загорелый, поджарый, с фигурой Аполлона, он быстро шел по мокрой траве в своих неизменных сандалиях на босу ногу и чему-то хитро улыбался в усы. Мне он казался тогда уже совсем взрослым, даже старым мужчиной, хотя было ему тогда лет всего  около 45.
Несмотря на относительно молодой возраст,  легенд о нем ходило даже больше, чем о Галине Ивановне. Главной загадкой было прозвище "Дядя Вова". Кто-то говорил о том, что с татарского его имя переводится именно так. Я-то, будучи сам татарином,  прекрасно понимал, что это неправда. Другой версией было то, что в суровые советские времена в период всеобщей русификации, ему пришлось для удобопроизносимости студентами и коллегами изменить имя. Как на самом деле, я не знаю до сих пор. На вопрос об этом, он  так же как в молодые годы,улыбаясь в усы, переводит разговор на другую тему. Да я и не слишком настаиваю, легенда должна оставаться легендой.
Будоражило же наше воображение золото, в огромных количествах,  в соответствии с легендарностью личности, накопанное им в различных экспедициях. Это было истинной правдой. У Ризы Салиховича, как и у всякого настоящего археолога, есть чутье, где нужно копать, а где копать не стоит, но приходится. Там, где в соответствии с его "нюхом" копать стоило, он работал лопатой как экскаватор, не останавливаясь на ежечасные перекуры, и даже оставаясь на "вторую смену", когда весь лагерь после обеда дрых по своим палаткам. Там же, где копать было бесперспективно, он трудился еще в два раза быстрее, лишь бы побыстрее разобраться с какой-либо "шишкой", как он называет курганы-пустышки.
Сейчас Риза Салихович немного постарел, его когда-то иссиня-черные волосы поседели, но он по-прежнему внешне в хорошей форме, не унывает, несмотря на свои возрастные болячки, всегда улыбчив и редко, но метко шутит каким-то особым житейско-научным юмором, и только иногда какая-то затаенная грусть проскальзывает в  словах и глазах, когда начинаешь расспрашивать  его о жизни.

Всеобщее и долгое безделие развращает. Водка и спирт в "Муравейнике" не заканчивались никогда,  и каждый вечер и ночь превращались в однообразную пьянку. Пили, по-моему, все, кроме Белецкого и некоторых девчонок. Хотя некоторые из сокурсниц могли дать фору и парням. Например,  Анечка Скорняк, уснувшая, видимо, после "муравьиного" спирта, на склоне оврага почему-то за моей палаткой. Я ее обнаружил там, пойдя было ночью по малой нужде.
Я же все больше времени проводил в палатке, где жила Ленка Сказкина с нашей сокурсницей  Катей  Болтневой. Позднее я совсем переселился туда. Конечно, одной из причин моего  переселения  был  громогласный храп, издаваемый по ночам моей гортанью и мешавший спать  соседям по палатке. Но это была далеко не самая главная причина моего перемещения.
 Ленка была очень небольшого роста, вечно, как я уже отмечал, улыбающаяся, и с очень красивой, маленькой грудью, удобно умещавшейся в моих небольших ладонях. Через какое-то время все песни, которые я пел вечерами,  посвящались только ей. Песню про Хануму, которую я с чувством и надрывно даже не пел, а выстанывал, мне удалось переиначить, заканчивая каждый припев Ленкиным именем и отчеством: Елена Александровна.
Как выяснилось, ей уже было достаточно много лет и богатый жизненный опыт в виде замужества и развода. Именно оттуда была ее фамилия: Сказкина. Но выглядела она совсем молоденькой девочкой, имея при этом острый ум и неистребимую жизнерадостность. Помимо этого в ней была какая-то подкупающая искренность и естественность. Я с удовольствием смотрел на нее, когда утром она выходила на берег протоки и обнажала навстречу встающему солнцу свою грудь. Как сейчас сказали бы: загорала топлес. Я был молод и романтичен, и даже отворачивался, когда она явно напоказ раздевалась, демонстрируя свои точеные формы.
Эта ее естественность просто физически не терпела фальши рядом с собой. Будучи вместе с ней, я внутренне "подтягивался" и ощущал  себя взрослее, рассудительнее, да и просто мужчиной, наконец. Вряд ли какая-нибудь моя ровесница могла бы дать мне почувствовать что-либо подобное, настолько все было органично и просто.
Мы со Сказкиной частенько садились в байдарку и переплывали протоку, за что  на археологическом посвящении, вдобавок к  "Певец и на лопате игрец" я получил имя "Гребец". А что  уж мы там с Ленкой "нагребли" на том берегу, пусть останется известным только Богу и нам...

Спустя полторы недели дождь, наконец, прекратился, выглянуло солнце, и, буквально спустя сутки установилась нестерпимая жара. Все мгновенно высохло в том числе и мы, прекратилось всеобщее чихание и нытье в нашем огромном лагере.
Надо сказать, я никогда после не участвовал в такой огромной экспедиции, хотя за моими плечами почти десяток полевых археологических сезонов. Обычно экспедиция состоит из одной потоковой группы истфака(около 20 человек) и максимум десятка всяких  старшекурсников, не мыслящих лета без археологички. На все пять лет учебы в универе именно таким стал и я, но позднее. Эта же экспедиция состояла из обеих  групп  первого курса истфака, что составляло, за вычетом уехавших или каким-то образом избежавших практики, без малого 40 человек. Если прибавить сюда "Муравейник", нескольких преподавателей, водителя и еще каких-то странных личностей вроде Коши, о котором я  еще расскажу, набегало человек, пожалуй, около 70. На весь этот огромный коллектив с трудом хватало копательного инструмента, тем более что некоторые вроде меня и Миши Чигринева предпочитали иметь всегда рядом с собой две лопаты, штыковую и совковую, для удобства работы.
  Миша Чигринев, был загадочной во всех отношениях личностью. Я так до сих пор и не разгадал его. Теперь уже и не разгадаю никогда. Миша нелепо погиб всего через несколько лет после получения диплома.  Он тогда возглавлял, несмотря на молодость, Чапаевский краеведческий музей и писал историю родного города. Отмечая Новый год или какой-то еще праздник со своим коллективом, решил пополнить запасы выпивки (действительно, кому еще бегать за водкой, как не директору) и, перебегая дорогу к магазину, был сбит автомобилем насмерть...
Я больше никогда не видел такого студента. На парах он садился в самом дальнем углу аудитории, доставал из кармана грязного с протертыми локтями пиджака мятый листок бумаги и изгрызенный стержень от авторучки, из своего еще, видимо, школьного  портфеля вынимал какую-либо научную монографию и, распустив волосы на голове(он носил длинные волосы, стянутые в хвост обычной белой резинкой), устроившись поудобнее, читал. Почти никогда ничего ни за кем из лекторов не записывал, только изредка, услышав от преподавателя что-то интересное, поднимал голову, прислушиваясь, затем опять принимался за чтение. На мой вопрос, почему он не пишет лекции, широко улыбаясь и становясь похожим на Д'Артаньяна   своими мушкетерскими усами, стесняясь и при этом громким басом, объяснял, что вместо лекции он лучше прочтет несколько научных книжек по данной теме. Экзамены он практически всегда сдавал на "пять". Только однажды "нашла коса на камень". Наш  декан Коротков Геннадий Афанасьевич, зачем-то диктовавший медленно под запись  нам, уже старшекурсникам, лекции о Великой Отечественной Войне, где его коронной фразой была: "Вокруг Берлина было три кольца обороны. Назывались они:"Первое кольцо, "Второе кольцо" и "Третье Кольцо", потребовал для сдачи экзамена от Миши собственноручно написанный конспект. Чигринев же не умел практически писать, из под его левой руки выползали только уродливые каракули. Напечатанный вариант Короткова не устроил, так и пришлось Мише получать  вместо нашего университетского диплома историка пединститутутскую корочку учителя истории. Он был  отчислен Геннадием Афанасьевичем  перед пятым курсом.
Чигринев должен был стать большим ученым, Галина Ивановна сравнивала его курсовую работу по археологии с кандидатской диссертацией нынешнего доктора наук и профессора, помимо этого, писателя и поэта, ну и ко всему прочему,  моего друга, Алексея Богачева. А мнение Галины Ивановны, как ученого общероссийского масштаба, стоило очень дорого. Судьба,  почему же ты несправедлива к таким людям, как Чигринев?...
---------------------
Я, приученный отцом к любой физической работе, отдавался копанию с упоением. Ещё бы: природа, любовь, веселая компания, вероятность найти что-то под полуторатысячелетним слоем земли заставляли меня копать с удвоенной энергией. Не привыкший никому ни в чем уступать, я всё равно не мог угнаться, как ни старался, за двоими: Ризой Салиховичем и Чигриневым. Миша даже имя археологическое получил с составной частью "Трактор".
Тут, конечно, надо упомянуть, а чего мы собственно раскапывали. Копали мы поселение V-VI века Именьковской культуры. Это сейчас практически всей археологической общественностью признано, что именьковцы являлись славянами и Среднюю Волгу, наряду с Поднепровьем можно считать прародиной славян. нам же посчастливилось участвовать, по сути, в научном открытии. Мы, конечно, этого не подозревали, просто перекидывая с места на место кубометры земли, изредка натыкаясь на кусочки керамики и прочую, как мы считали, "дребедень". Галина Ивановна же внимательно рассматривала каждую находку и о чем-то долго разговаривала с Ризой Салиховичем и  Верой Александровной  Скарбовенко(тоже одной из ученых-участниц той экспедиции).
Видя огромный избыток рабочей силы, не умещающейся в раскоп, Дядя Вова решил "для души" раскопать близкий ему по научным интересам болгарский курган, обнаруженный им в паре километров от именьковского поселения у подножия одного из отрогов Жигулевских гор. Копали мы его обычно в так называемую "вторую смену", закончив утреннюю работу на основном раскопе. Курган мне копать было интереснее, потому что от Ризы Салиховича я узнал, что волжские болгары были предками современных татар.  Да и находки в кургане были не чета поселенческим. В могильнике мы обнаружили кости, видимо, семейной пары, уложенной когда-то в землю моими предками, а также бронзовые украшения, полуистлевший железный нож и практически целый глиняный горшок. Поверх древней могилы была сложена насыпь, состоявшая из огромных камней, которые даже жилистый Чигринев с трудом вынимал из раскопа.
Впрочем, никакой утомительный физический труд не отменял ничего из вечернего и ночного распорядка. Я все больше общался с Ленкой. Ей, уже взрослой, конечно, было неинтересно с подростками. И я вместе с ней все больше проводил вечернее и ночное время в компании с более взрослыми участниками экспедиции.
Тут пришло время упомянуть тех странных личностей, вроде Коши, он же Кощей(прозванный так из-за страшной худобы), населявших наш лагерь. Помимо Коши(настоящая фамилия Татаринцев), выделялся будущий недолгий муж моей уже упомянутой сокурсницы, теперь, если ничего не изменилось, журналистки, Екатерины Болтневой, Кондратович Олег. Тоже интересный человек, впоследствии именуемый в наших узких кругах "золотым пером самарской журналистики". Долговязый и худой, абсолютно не комплексующий ни в какой ситуации(Олег мог, проснувшись, выйти из палатки абсолютно голым и, не обращая внимания на первокурсниц, пойти загорать на берег протоки), он напивался каждый вечер и дуэтом с Катькой пел песню "Черная моль", текст которой написала, как я недавно узнал   Мария Вега.
Слова про слюнявые пасти, проститутку из бара и, особенно, черную моль с раскатистым "р", так надрывно звучали из уст исполнителей, что мороз пробегал по коже. Видимо, под под воздействием их исполнения я с таким же надрывом стал исполнять песню про Хануму и про корову, съеденную крокодилом.
Именно Кондратович Олег был Великим Шаманом на Посвящении практикантов в археологи и причислении всех нас, первокурсников, в братство Белого Самарского Козла. Олег тогда в очередной раз здорово напился и творил что-то несусветное, смачно кусая животики визжащих от страха девчонок. Одна только Ленка перенесла "укус" Шамана молча и улыбаясь, за что и поплатилась, получив на память глубокие отпечатки зубов будущего известного самарского журналиста. Но о Посвящении я расскажу отдельно...
Коша, настоящего имени которого не знал почти никто, чем-то напоминал нашего  Балаганова, только чуть более зрелого. Они, кстати, очень сдружились. Похож не столько внешне, сколько своими повадками. Лет Коше было непонятно сколько, я думаю, около 27, он был женат на дочке какого-то профессора и уже вроде к тому времени изгнан из дома женой.  Спал исключительно в хозпалатке, где хранились лагерные запасы продуктов, воровал водку у практикантов, тоже беспробудно пил, игнорировал раскоп и постоянно отирался поближе к кухне и дежурным. Не знаю, имел ли он какое-то отношение к науке(он хвалился одной то ли статьей, то ли даже написанной в соавторстве научной брошюркой), но личность в кругах самарских археологов он тоже была легендарная, историй о нем было множество, но смущало то, что рассказывал, а может и сочинял, эти истории о себе он сам. За выпивкой Коша, как и Балаганов, мог проделать любой, даже самый невозможный, путь. Конечно, прыгать с третьего этажа, как  Шура в общаге по ночам, в экспедиции было неоткуда, но сходить за день до Рождествено и обратно(а это, напомню, в общей сложности 34 километра) и принести за плечами полный рюкзак теплого пива для него было раз плюнуть. Компанию ему обычно составлял Кондратович.
Последний раз я Кошу встречал лет 6-7 назад. Он работал каким-то то ли завхозом то ли ремонтником в  подпольном борделе, живя там же и, возможно, работая за кров, еду и бесплатный секс с местными работницами...
----------------

Археологическая экспедиция катилась к своему логическому концу, активная работа по перемещению земли заканчивалась, в основном она теперь сводилась в зачистке материка, описи и расфасовыванию по коробкам и коробочкам многочисленных  находок, зарисовке планов и фотографированию всего и вся для будущего отчета в институт археологии РАН.
Становилось немного грустно, изнуряющая днем и ночью июльская духота спадала, приближающийся август  уже ублажал нас ночной прохладой. Я  совершенно освоился в экспедиции, ощущая себя неким единым целым с раскопом, природой и окружающими меня большей частью замечательными людьми. Я чувствовал благорасположение  к себе со стороны начальствующего нашего состава, особенно Дяди Вовы, что придавало мне какой-то уверенности и даже небольшого "выпендрежа" по отношению к сокурсникам. Если учесть взрослую, рядом со мной сопливым, женщину Лену Сказкину, то я считал себя почти равным тем упомянутым легендарным личностям, что были в нашем лагере.
Но предстояло пройти еще посвящение в археологи для того, чтобы совсем встать на уровень "богов".
Посвящение представляет собой некое действительно священное действо с атрибутами языческой мифологии. Еще в самом начале экспедиции в самом лучшем месте лагеря, конечно, недалеко от кухни, был установлен деревянный идол, привезенный вместе с палатками, спальниками, лопатами и прочим скарбом из фондов университета. Он являл собой кусок бревна с торчащим и похожим на нос крючковатым сучком и вырезанными глазами и ртом. Мы, практиканты, ходя мимо него, искали  и находили некое сходство идола почему-то    с еврейским профилем нашего замечательного преподавателя по средневековой истории России Эдуарда Львовича Дубмана, бывавшего в экспедициях в еще  более легендарные времена. Старшекурсники же относились к Великому Горпосемогу( его имя расшифровывается так: ГОРодища, ПОСЕления, МОГильники) с огромным почтением, перед каждым ужином поднося ему тарелку супа или каши.
Горпосемог же взирал на все это с молчаливой и немного презрительной улыбкой.
В день Посвящения, которое обычно проходило в последний перед отъездом вечер, практикантов уже после обеда загоняли в палатки, не разрешали им покидать свои жилища под угрозой порки крапивой. Мы, сидя в палатках, конечно, понимали развлекательный характер будущего события, но всё равно в душе трепетали, ожидая чего-то необычного.
Многое в удачном проведении Посвящения зависит от тех, кто его будет организовывать. Археологические мэтры по-разному относятся к Посвящению. Например,  Риза Салихович практически никак не участвует в подготовке представления, отдавая его на откуп старшекурсникам, ограничиваясь в общем-то только итоговым контролем процесса. А вот Галина Ивановна всегда очень трепетно относилась к сценарию и особенно к выбору "имен", которые будут присвоены практикантам. Это имя должно как можно точнее отражать все то, чем проявил себя студент или студентка за  три, или как у нас четыре, недели. Она выслушивала предложения, вносила свои правки, заливисто смеясь над удачными именами.
 За несколько  минут перед началом всего самого важного мэтры с другими, как сейчас говорят, уважаемыми людьми, занимали почетные места у подножия Великого Горпосемога для того, чтобы все узреть. Надо сказать, что я как-то достаточно быстро перешел в разряд тех самых уважаемых и, поучаствовав пару раз в организации представления в следующих экспедициях, предпочел этой детской игре важное восседание в "ложе почетных гостей". Теперь вот  жалею, что мне так и не удалось побывать Великим Шаманом или хотя бы Змеем и покусать с десяток девичьих животиков.
Тогда же нам с организаторами очень повезло. Все упомянутые мной легендарные личности стали активными участниками Посвящения.
В урочный час разнаряженные  "выкормыши Зубова"  громкими криками выгнали нас из палаток и, подгоняя вениками из крапивы, собрали на площадке перед Идолом, поставив на колени и теми же вениками заставив нас склонить головы к земле. Олег Кондратович, как я уже говорил, был Шаманом.  Абсолютно пьяный, разрисованный с ног до головы краской в одних только едва заметных плавках, напоминающих скорее нынешние стринги, он выскочил откуда-то из-за  под Горпосемога и вприпрыжку поскакал по нашим спинам, громко призывая  всех богов  поразить нерадивых практикантов всеми немыслимыми карами. Змеем, который по сценарию должен был кусать животы студенткам за какие-либо прегрешения, был такой же пьяный Коша. Однако, Великий Шаман практически не дал ему выполнять свою работу, предпочтя возложить  эту прекрасную обязанность на себя, вещая о великой чести этой замены для первокурсниц.
Не буду раскрывать всех секретов Посвящения для "непосвященных", возможно, кто-то прочтя эти строки захочет сам побывать в этой роли. Не буду лишать их этого удовольствия.  Я и так уже раскрыл достаточное количество тайн.
Скажу только лишь о том, что надо мной и Ленкой поиздевались основательно, усадив вдвоем   в какое-то грязное маленькое корыто, выдав лопаты и заставив нас в ходе имитации парной гребли распевать "Хануму". Несмотря на стойко перенесенные издевательства, мы не избежали наказаний. О своем наказании под названием "Васьки" я умолчу, а вот Лену Олег покусал основательно, да так, что  пришлось после  представления искать  йод.
Итогом же Посвящения был праздничный ужин с традиционным грогом, тортом  из печенья, перемешанного со сгущенкой, проникновенными словами Матвеевой и Багаутдинова об археологическом братстве, а также распеванием  археологического гимна.
С особым чувством его распевал и до сих пор распевает,    имеющий специфический музыкальный слух Дядя Вова, но  делает он это с таким воодушевлением, что нельзя не восхититься.
Посвящение всегда проходит весело, только лишь однажды я  участвовал в  неприятном скандале в ходе представления. Год спустя, на Лбище, где мы копали неолитическую стоянку, один студент-заочник, протестант по вероисповеданию, по всей видимости, истово верующий, отказался целовать идола. Он встал передо мной на колени(а я тогда возглавлял бригаду "загонщиков") и умолял, громко и искренне рыдая, лишить его подобной "чести". Я сейчас с огромным чувством вины вспоминаю этот момент. Благосклонно позволив  ему тогда не целовать Горпосемога, я все-таки заставил этого заочника  проползти к нему на коленях и поклониться деревянному истукану...
Тусклым и опять дождливым утром был отъезд. Почти все мои сокурсники и сокурсницы прямо с утра отправились на автобусе  налегке только со своими вещами на пристань. Я же активно участвовал в сборе экспедиционного имущества, поэтому отъезжал уже после приготовленного на скорую обеда в кузове грузовика, набитого палатками, лопатами  и прочим оборудованием. Со мной была Ленка и также Сергей Хмурых, бывший тогда сотрудником в археологической лаборатории. То первое, но далеко не последнее путешествие в куче спальников и сложенного брезента с паромной переправой через Волгу,  вспоминается мне как самое романтичное в моей жизни. Мы пили из горла припасенное хозяйственным Сергеем шампанское, разговаривали об экспедиционной романтике и украдкой целовались с Ленкой, укрывшись под какой-нибудь палаткой.
После была разгрузка того самого грузовика в университете, с переносом всего огромного скарба в раздевалку университета. Так как было уже поздно, мы со Сказкиной направились в мою комнату в общежитии, чтобы переночевать и наутро расстаться до сентября.
Утром я ее проводил на вокзал, поцеловал в губы, посадил на электричку и простился до следующего учебного года, который должен был начаться уже через месяц...
Я достаточно регулярно общаюсь почти  со всеми своими однокурсниками, но вот следы Лены Сказкиной я совсем потерял, даже социальные сети мне не в помощь. Может быть, в очередной раз фамилию сменила. Наш с ней роман продлился еще какое-то время на втором курсе, затем, видимо, будучи совсем глупым и неопытным, я наскучил ей, и она пошла дальше по жизни своей дорогой, через какое-то время то ли бросив университет, а может быть и была отчислена из-за своего достаточно вздорного характера...
Я с полгода пострадал, затем втянулся в бурную общажную жизнь, затем  была следущая экспедиция(а каждая новая археологичка-это "маленькая жизнь", как поется в известной песне), успокоился, но вот такого особого радостного неболезненного чувства, связанного с женщиной, я никогда уже больше не испытывал. Была ли это та самая Любовь или просто возмужание, я не знаю...
  Блистательный Олег Валерианович Басилашвили устами своего героя Бузыкина в одном из моих самых любимых фильмов "Осенний марафон" в самом начале говорит:  "...Я свою жизнь изменить уже не могу".
А надо ли? Может быть, мы проходим свою дорогу жизни с ее маленькими и большими радостями и печалями лишь только для того, чтобы понять, что  все было, есть и будет именно так, как и должно быть...

Послесловие или слово к Читателю.
     Тщеславие человеческое безгранично и неистребимо, как, впрочем, и любой другой человеческий порок. Я совершил большую ошибку, согласившись публиковать свой фактически первый опыт литературного творчества или графоманства (решать отнюдь не мне). Но видит Бог,  что все-таки еще мной двигала и огромная благодарность ко всем, кого я упомянул и к тем, кто, не упомянутые, были рядом в этом коротеньком отрезке моей жизни, тем более что с некоторыми из них я связан многолетними близкими дружескими отношениями. Даже к тем, кого я описываю, может показаться, не совсем лестно, у меня нет даже тени пренебрежения, максимум, легкая грусть или дружеский смех.
     Совсем не хочу сказать что-то вроде того, что "не судите строго", напротив, судите, тем более что я уже давно не школьник и не студент, и легко смогу  отличить то, где слова осуждения вытекают из тех самых вышеупомянутых пороков, а где они  говорятся с искренней заботой о том, кого критикуешь.
Хочу здесь привести слова Земфиры Рамазановой, на которые наткнулся в Сети:
 « Разве это не ужасно, когда совершенно незнакомый человек подходит к тебе на очень близкое расстояние? С какой стати? По мне, нужно каждый сантиметр близости завоевывать годами».
 Дело в том, что в действительности я повел себя в данном случае, как слон в посудной лавке. Да, что-то из меня излилось, не важно хорошее или плохое, и я сразу же зачем-то выплеснул это на всеобщее обозрение, не разобравшись с тем, зачем это мне, зачем это случайному читателю, зачем это вообще кому-то нужно.
Помимо этого, всё равно я считаю, несмотря на послесловие, что не слишком был корректен по отношению ко многим упомянутым здесь людям( хотя и менял имена и обзванивал,  спрашивая разрешения оставить настоящее имя).
Постфактум должен сказать, что этот опус, конечно, совсем не об археологии и не об археологах, к которым я отношусь с безмерным уважением. Просто мне в жизни очень повезло. Меня почти всегда окружали настоящие живые люди. И вели они себя и ведут по-живому. Вот один из моих друзей-археологов( он не упомянут в данном повествовании), уже несколько десятилетий вывозящий студентов на летнюю практику в поле, впервые ударил студента (было за что) и сам себе удивился и корит себя за это. А ведь просто он живой!
Двое моих друзей, смыслящих в литературе, почитав то, что я написал здесь и некоторые другие вещи, не сговариваясь(надеюсь), сравнили "мое" с "довлатовским". Сравнения принять не могу, куда мне до Довлатова(тоже не кокетничаю). Но  цитата из Сергея Донатовича мне кажется достаточно полно передает то, о чем я хочу писать:
"...Меня смешит любая категорическая нравственная установка: человек добр..., человек подл! Человек способен на всё - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так. Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств, времени и места, располагающих к добру..."
Ну, вот как-то так.
С уважением, Ильдар Давлетшин.