Гренадеры. Подвиг царской Гвардии. Заключительная

               
             
               


                ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ГЛАВА


       Утром следующего дня Владимир вызвал по городскому телефону врача, так как деду стало хуже. Приехавшая девушка-доктор послушала больного и поставила укол, от которого ему полегчало. Появился блеск в глазах, порозовело лицо и успокоилось дыхание. В тишине комнаты прозвучал хриплый голос Федота Гавриловича:
 — Володя! Я чего хотел тебя попросить.   
 — Что? — удивлённо спросил Владимир.
 — Ты вызвал бы до меня одну старушку? Я знаю, она обязательно придёт.
 — А кого позвать-то, деда?
 — Бабу Катю.
 — А кто она? И зачем её звать?
 — Это жена моя первая. Та, которая не дождалась меня с войны.
 — Конечно позову.
 — Думаю сейчас о том, что было у нас счастье, да мы оба отказались от него.
 — Расскажи о ней? — попросил удивлённый Владимир.
 — Мы познакомились с ней года за три до войны. Она была из богатой семьи, а я из бедняков. Ей нашли богатого жениха, поэтому её отец и братья были против меня. Но мы любили друг друга и сбежали в город. Там у нас и родилась дочка, Нюра. Через время мы вернулись домой, потому как родители Кати нас простили, но только не её братья. Всю солдатчину и плен я постоянно думал о них, поэтому старался выжить. Был уверен, что дома меня ждут. Но не получилось у нас счастья, хотя не была она виновата. Понял я это только поздно. 
 — А что не позвал её обратно?
 — Она жила у свёкров в доме. Кроме Нюры, у неё уже был сын от нового мужа. Его родители души во внуке не чаяли, да и к моей дочке хорошо относились. Не захотела она бросать дом и стариков, прикипела к ним.
 — Не дождалась тебя жена с войны, — заключил внук.
 — Она думала, что меня убили. Да и где нам можно было жить? Что у меня было в нашей деревне? Покосившийся дом и нищета. Да и время смутное было.
 — Почему твои письма не доходили домой?
 — Один из братьев Катерины сгинул где-то. Но второй, по имени Игнат, остался. Узнав, что я вернулся, он нашёл меня и с угрозой сказал, что дорога мне в их дом заказана. Затем с насмешкой сообщил мне, что все мои письма и открытки он выкупал у почтальона за «красненькую», то есть за десятку. Я был готов вцепиться ему в горло, но он вытащил наган и пообещал отправить меня в расход немедленно. Я тогда еле сдержался. За свою жизнь больше не цеплялся, а мать стало жалко.
 — Потом не встречался тебе этот контрик?
 — Этот Игнат являлся злейшим врагом Советской власти. На его совести было много загубленных душ. Бандиты сжигали сельсоветы и грабили магазины.
 — Больше не встречал его?
 — Он прятался в тайге, затем примкнул к атаману Кочкину. Я всегда знал, что этот бандит может выстрелить в спину, но Бог отвёл меня от встречи с ним.
 — Что с ним потом было?
 — Были разговоры, что он погиб, когда банда пыталась ограбить банк в Иркутске.
 — Как ты пережил те потрясения?
 — Я считал виноватой Катерину. Она меня не дождалась с войны, поэтому не мог её простить. Не хотелось жить, но было жалко мать. Не помню, как пережил то лихо, но горше той беды была другая: отец и пропавшие на войне братья.
 — Пожалел, наверное, что бросил богатое хозяйство и немецкую жену?
 — Лучше воду пить в радости, чем мёд в кручине. Никогда не жалел, но стыдно перед ней и по сей день.
 — В ком есть стыд, в том есть и совесть.
 — Верно. А что касается богатства, то никогда мы не стремились к изобилию. Не столько богатства хотел на чужбине, сколько домой рвался всеми силами. К родным, к жене и дочке. Во снах видел дом, измаялся весь и думать ни о чём не мог. А неметчину я родиной не считал. Грета пыталась меня удержать, потому как любила меня. А мою любовь к ней съела тоска по дому.
       Старый вдовец не люб ей был, хоть и жили они хорошо. Её родители совершили хороший гешефт, когда выдали её в семнадцать лет замуж за старика, у которого было большое имение и хозяйство. Только не было промеж них любви. Генриетта догадывалась о моём решении уйти домой и тоже мучилась. По её просьбе меня даже в кандалах держали, да не помогло это.
 — Откуда она знала, что у тебя на душе?
 — Знаешь, какое дело. После тех рукопашных и штыковых атак стал я во снах метаться, разговаривать и кричать. Война меня не отпускала много лет. Вот она и слышала, о чём я говорил во сне и знала, что я не разлюбил Катю.
 — Вероятно, страшный стресс от войны отразился на твоей психике.
 — А знаешь, Володя, почему я уехал на Урал после Гражданской войны?
 — Почему?
 — Вызвали меня как-то в милицейское управление, и уполномоченный стал кричать и махать передо мной письмом от Греты. Искала она меня, запросы слала. В конверте были две фотокарточки подросшей дочки Анны.
 — Что она писала?
 — Писала, что простила меня. Что по-прежнему любит и звала к себе. Читал я по-немецки плохо, да и язык подзабыл уже. Немногое понял из того письма, что дал мне чекист ненадолго.
 — Что им нужно было от тебя?
 — Заставили меня писать ответ о том, что я живу в стране, где всё есть, и я ни в чём не нуждаюсь. В конце приписал под диктовку, что дочку свою не признаю и всё, что было между нами, забыто. Просил её больше мне не писать.
 — Это жестоко, — сказал удивлённый услышанным внук.
 — Жестоко, — согласился дед, — вот так я предал свою жену и отрёкся от дитя, которая и отца своего не помнила.
       Дед замолчал, вытерев рукой набежавшие слёзы. Затем продолжил:
 — На фотографиях, которые я мельком успел рассмотреть, дочка было уже большенькая и была похожа на меня. В детском костюмчике с чепчиком и завязочками, она улыбалась беззаботной улыбкой, держа за руку свою красивую маму.
       В конце письма была обведённая чернилами детская рука. Лет шесть ей, наверное, было.
       Дед опять заплакал, но, пересилив себя, продолжил:
 — Всю жизнь прожил и не вспоминал то письмо. А сейчас мучаюсь и рисунок детской ручонки вспоминаю. Закрываю глаза, и те дочкины пальчики не дают мне покоя.
       Федот Гаврилович замолчал, оставшись наедине со своими воспоминаниями, закрыв голову руками. Пытаясь отвлечь его, Владимир спросил:
 — Как потом сложилась судьба твоей Греты и дочери?
 — Не знаю, Володя. Об этом и я всё время думаю. Как они жили дальше? Смогли ли пережить войну и кем выросла Анна?
 — Может они и сейчас живы?
 — Я многим обязан Грете. Но моё письмо могло очень сильно её обидеть. Боюсь представить, каково ей было, когда она читала мой ответ. Что она подумала и как это пережила?
 — А ты любил её?
 — Она меня любила и верила, что я останусь с ней. Тем более, ребёнок у нас появился. Она чувствовала, что у меня на душе. Особенно после того, как всем русским военнопленным от Кайзера вышло разрешение покинуть Германию и вернуться домой. Вот тогда мне стало совсем невмоготу. Домой тянула какая-то сила. И всякую любовь пересилила тяга к дому, к матери и к Кате.
 — Ты мог позже написать ей письмо.
 — Мог, но боялся, что за мной придут особисты из НКВД. Время было такое, что можно было за любое слово против власти, любой проступок и даже подозрение попасть на Колыму.
 — Ты ушёл не попрощавшись?
 — В одну из последних ночей Грета была особенно нежна и несколько раз плакала, уткнувшись мне в плечо. Она пыталась убедить меня в том, что в будущем я обязательно съезжу и навещу своих родных в Сибири. Она уверяла, что обязательно меня отпустит или поедет в Россию вместе со мной.
 — Что ты ответил?
 — Я молчал. Но она с мольбой продолжала уговаривать меня остаться и не губить её счастье. Грета была уверена, что Фатерланд мне обязательно полюбится и будет второй родиной.
 — Ты сбежал?
 — Я знал, что меня ждали дома, и отсутствие связи изводило меня и ежедневно мучило. Я вновь и вновь писал домой письма, но ответа мне не было. Была только одна цель - вернуться домой. А остаться в Германии мне казалось предательством.
       Несколько раз я пытался поговорить со своей немецкой женой о том, что мне необходимо возвратиться домой. Но любой серьёзный разговор заканчивался плачем и обидами. Поэтому я решил уйти тайно, нисколько не жалея её любовь. О маленькой дочке тоже не думал и не испытывал к ним никакого сожаления и жалости.
       Ранним майским утром 1919 года с первыми солнечными лучами я тихо ушёл, пытаясь не разбудить Грету и двухмесячную Анну. Я и сейчас помню её раскиданные светло-русые косы, красивые очертания лица и посапывающего ребёнка.
       Я тогда подумал, что если сейчас не уйду, то стану предателем для своих родных и своей страны. Взяв ранец, я сложил какие-то вещи, продукты, обувь и, стараясь не шуметь, покинул дом.
       По  сухопутным дорогам и на железнодорожные станции идти не решился. Боялся проверок, возможного преследования и второй раз попадаться не хотел. Пошёл на север, к корабельному порту Балтийского моря.
 — А Макара-матроса с Балтики больше не встречал?
 — Когда мы жили на Урале, я дважды приезжал к нему в гости. Он был коммунистом, председателем Райпотребсоюза. Его уважали за честность и справедливость. Потом мы переписывались с ним. Но перед войной связь пропала.
 — Что с ним случилось?
 — Я уже говорил, что в конце тридцатых годов было страшное время. Порядочных и честных людей объявляли врагами народа. Те, кто сомневался и пытался говорить в их защиту, тоже пропадали. Потом шептались, что ночью приезжал чёрный воронок (73 "Служебный легковой автомобиль НКВД, марки ГАЗ-М-1"), на котором увозили очередного арестованного.
       После войны я случайно встретил жену Макара. Узнать её было трудно, но она сама подошла ко мне и поздоровалась. От неё я узнал трагические подробности.
 — Что она сказала?
 — Сначала арестовали председателя колхоза и ещё кого-то. Затем вооружённые люди пришли за Макаром. Его увезли в Новосибирск на санях. Он не боялся ареста и, улыбаясь, попрощался с женой и сыновьями. На прощанье сказал, что он чист перед партией, перед людьми и перед своей совестью.
 — За что его арестовали?
 — Он был идейный, верил в коммунизм и трусом никогда не был. В НКВД его обвинили в заговоре, но он рассмеялся, сказав, что обвинения надуманные и не могут иметь доказательств.
       Тогда ему на очную ставку привели других арестованных, которые под пытками оговорили его. Макар открыто сказал, что социалистическая и народная милиция превратилась в царских палачей. Но правда обязательно вскроется, и все они понесут суровое наказание.
       Следователь стал его бить, но бывший матрос оказал сопротивление. В драке они перевернули стол и стулья. Оперативник вытащил пистолет, но Макар его отобрал. Дознаватель испугался за свою жизнь и стал кричать. В кабинет прибежали постовые охранники и сапогами и дубинками забили арестованного насмерть.
 — Без суда? Разве такое возможно?
 — Тогда было всякое. Его жена сообщила, что семьи тех, кто признался во вредительстве, сразу выселили и отправили в Казахстан. А её не тронули, потому что вину мужа не доказали. Но дом, построенный Макаром, забрали. Она с детьми около года жила в бане, на краю села. Ей посоветовали написать письмо Всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину. Она написала и власти вернули дом, аккурат, перед войной.
 — Страшно.
 — Это ещё не всё. Война забрала сначала старшего сына, который погиб под Москвой. Второй сын тоже ушёл добровольцем на фронт. Я его хорошо помню: похож на Макара, бравый комсомолец. Он воевал на самоходке и погиб в самом конце войны на Зееловских высотах.