Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо 50

От Юлии.

    Не знаю, вы помните ли,
сколько нелепостей наговорили мне в тот вечер и как притом себя вели?
Во всяком случае, глубоко уверена, что им не место в любовном словаре.
Мне и в голову не могло прийти, что они прозвучат в нашем с вами разговоре.
    О, господи! Что же это у вас за любовь, если она так приправляет свои радости?
Правда, вы вышли из-за стола после долгих возлияний. Так не ходят в гости.
А я вижу, что в наших краях этим обстоятельством приходится оправдывать многие проявления необузданности, –
только потому я и объясняюсь с вами для сохранения вашего достоинства и чести.
    Знайте: если б вы в трезвом состоянии попытались так обойтись со мною наедине,
наша встреча была бы последней, это серьёзно вполне.
Но вот что меня тревожит:
ведь в поведении подвыпившего человека порою обнаруживается то, что и ломаного гроша не стоит,
что обычно в глубине души он таит.
   Неужели в невменяемом состоянии, когда человек уже не притворяется, вы проявили свою истинную суть?
Как же мне быть, если вы трезвый думаете так, как говорили вчера вечером? Жуть!
   Чем переносить подобные оскорбления, не лучше ли загасить огонь, порождающий грубые желания, даже унижения,
и потерять того, кто, не умея чтить свою возлюбленную, мало заслуживает и её уважения.
   Скажите же, – ведь вы так цените благородные чувства, шедевры искусства –
неужели вы впали в столь жестокое заблуждение и решили, как и некоторые подвыпившие гости,
что в счастливой любви не надобно щадить стыдливость, чистую любовь юности
и что нет нужды уважать возлюбленную, раз уже нечего опасаться её строгости?
    Ах, если б вы всегда так думали, то не стали бы так опасны для меня, а я не была бы так несчастна уже которые сутки.
Не обманывайтесь, друг мой, всего губительней для истинно влюбленных – человеческие предрассудки.
Множество людей толкуют о любви, но только немногие умеют любить,
большинство принимает за её чистые и нежные законы презренные правила тех мерзких отношений, которых не должно быть,
при которых пресыщенные чувства поддерживаются чудовищной игрой воображения и часто потом –
развратом.
   Быть может, я и обманываюсь, но когда влюблённые рядом, визави,
то, по-моему, нет на свете уз целомудреннее, чем узы истинной любви.
Только любовь, только её божественный огонь на этом свете
может очистить наши природные наклонности, сосредоточивая все помыслы на любимом предмете.
    Любовь оберегает нас от соблазнов и делает так, что существа другого пола, кроме единственного любимого существа,
вообще не имеют для нас значения, а если и имеют, то едва.
Для обыкновенной женщины всякий мужчина есть мужчина, что в любом месте существует;
для той же, сердце которой познало любовь, кроме её возлюбленного, мужчин не существует.
   Что я говорю? Да разве возлюбленный – это просто смертный, нечто далёкое?
Ах, да он нечто гораздо более высокое!
Нет больше мужчин на свете для той, которая любит:
её возлюбленный – это всё, остальные – ничто! Она их не помнит.
    Кроме его и её – нет мужчин и женщин. Они не вожделеют, они любят и любить всегда желают.
Сердце не покорствует желаниям, оно ими управляет;
их безумные порывы оно дивным покровом окутывает.
Да, непристоен только разврат и его грубый язык. Истинная любовь скромна и не изменчива,
никогда она не дерзнёт силой добиться благосклонности; она похищает её застенчиво.
   Тайна, молчание, робкая стыдливость усиливают и скрывают её сладостные восторги, как в волшебной сказке.
Пламя любви облагораживает и очищает любовные ласки;
благопристойность и порядочность сопровождают её даже на лоне сладострастной неги,
и лишь она умеет всё это сочетать с пылкими желаниями, однако не нарушая стыдливости.
Она – как прекрасные волны на бреге.
Ах, скажите мне, – ведь вы познали истинные наслаждения. Но, не пошевельнув бровью, ответьте: ужели наглое бесстыдство может сочетаться с любовью?
Ужели оно не уничтожит её восторги, всю её прелесть? Ведь слова не вернёшь, не попросишь никого: их отзови.
Ужели не осквернит безупречный образ, в котором мы так любим представлять себе предмет нашей любви?
   Поверьте, друг мой, любви и разврату – не ужиться. И одно не подменит другого.
Сердце вкушает подлинное счастье, когда любишь друг друга и ничего иного.
И ничто не заменит счастья, когда любить перестанешь.
 К числу недотрог я не принадлежу. Увы! Далеко мне до них – даже не удалось быть благоразумной.
И ведь никогда уже прежней не станешь.
   Вы-то хорошо знаете, неблагодарный, что моё нежное сердце не умеет отказывать любви!
Но если оно и уступает, то, по крайней мера, уступает только ей, лишь нежно позови.
Вы сами так хорошо научили меня понимать её язык, что вам не подменить его иным, столь ей чуждым.
Оскорбления и побои огорчили бы меня меньше, чем подобные ласки, что раньше казались чем-то очень мне нужным.
    Или откажитесь от Юлии, или заслужите её уважение. О последнем я мечтаю.
Я уже говорила вам – нецеломудренной любви я не признаю. 
Тяжело утратить вашу любовь, хотя считаю причину вашей виной,
Но гораздо тяжелее сохранить её такою ценой.
    Ещё столько всего надобно сказать по этому поводу и по поводу иных имён,
но пора кончать письмо и я всё откладываю до других времён.
    А пока поразмыслите о том, как обернулось ваше превратное понятие
о невоздержности в питье – разве это достойное занятие?
Я уверена, – сердце ваше ничуть не виновно, но вы сокрушили моё сердце
и, не ведая, что творите, истерзали его, словно забавы ради, без тени сожаления на лице.
А ведь его так легко привести в смятение и вам к тому не пристало быть причастным
и ни к чему, что исходит от вас, моё сердце не может остаться безучастным.
––––––––– 
Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. Письмо L. (Отрывок.)
Не знаю, помните ли вы, сколько нелепостей наговорили мне в тот вечер и как притом вели себя?..
Во всяком случае, глубоко уверена, что им не место в любовном словаре.
Мне и в голову не могло прийти, что они прозвучат в нашем с вами разговоре. О господи! Что же это у вас за любовь, если она так приправляет свои радости? Правда, вы вышли из-за стола после долгих возлияний, а я вижу, что в наших краях этим обстоятельством приходится оправдывать многие проявления необузданности, — только потому я и объясняюсь с вами. Знайте: если б вы в трезвом состоянии попытались так обойтись со мною наедине, наша встреча была бы последней.
Но вот что меня тревожит: ведь в поведении подвыпившего человека порою обнаруживается то, что обычно он таит в глубине души. Неужели в невменяемом состоянии, когда человек уже не притворяется, вы проявили свою истинную суть? Как же мне быть, если вы трезвый думаете так, как говорили вчера вечером? Чем переносить подобные оскорбления, не лучше ли загасить огонь, порождающий грубые желания, и потерять того, кто, не умея чтить свою возлюбленную, мало заслуживает и ее уважения. Скажите же, — ведь вы так цените благородные чувства, — неужели вы впали в столь жестокое заблуждение и решили, что в счастливой любви ненадобно щадить стыдливость и что нет нужды уважать возлюбленную, раз уже нечего опасаться ее строгости? Ах, если б вы всегда так думали, то не стали бы так опасны для меня, а я не была бы так несчастна. Не обманывайтесь, друг мой, всего губительней для истинно влюбленных — человеческие предрассудки. Множество людей толкуют о любви, но только немногие умеют любить, большинство принимает за ее чистые и нежные законы презренные правила тех мерзких отношений, при которых пресыщенные чувства поддерживаются чудовищной игрой воображения и развратом.
Быть может, я и обманываюсь, но, по-моему, нет на свете уз целомудреннее, чем узы истинной любви. Только любовь, только ее божественный огонь может очистить наши природные наклонности, сосредоточивая все помыслы на любимом предмете. Любовь оберегает нас от соблазнов и делает так, что существа другого пола, кроме единственного любимого существа, вообще не имеют для нас значения. Для обыкновенной женщины всякий мужчина есть мужчина; для той же, сердце которой познало любовь, кроме ее возлюбленного, мужчин не существует. Что я говорю? Да разве возлюбленный — это просто смертный? Ах, да он нечто гораздо более высокое! Нет больше мужчин на свете для той, которая любит: ее возлюбленный — это все, остальные ничто! Кроме его и ее, нет мужчин и женщин. Они не вожделеют, они любят. Сердце не покорствует желаниям, оно ими управляет; дивным покровом оно окутывает их безумные порывы. Да, непристоен только разврат и его грубый язык. Истинная любовь скромна, никогда она не дерзнет силой добиться благосклонности; она похищает ее застенчиво. Тайна, молчание, робкая стыдливость усиливают и скрывают ее сладостные восторги. Пламя любви облагораживает и очищает любовные ласки; благопристойность и порядочность сопровождают ее даже на лоне сладострастной неги, и лишь она умеет все это сочетать с пылкими желаниями, однако не нарушая стыдливости. Ах, скажите мне, — ведь вы познали истинные наслаждения, ужели наглое бесстыдство может сочетаться с любовью? Ужели оно не уничтожит ее восторги, всю ее прелесть? Ужели не осквернит безупречный образ, в котором мы так любим представлять себе предмет нашей любви? Поверьте, друг мой, — любви и разврату не ужиться и одно не подменит другого. Сердце вкушает подлинное счастье, когда любишь друг друга, и ничто не заменит счастья, когда любить перестанешь...
    К числу недотрог я не принадлежу. Увы! Далеко мне до них — даже не удалось быть благоразумной. Вы-то хорошо знаете, неблагодарный, что мое нежное сердце не умеет отказывать любви! Но если оно и уступает, то, по крайней мера, уступает только ей. Вы сами так хорошо научили меня понимать ее язык, что вам не подменить его иным, столь ей чуждым. Оскорбления и побои огорчили бы меня меньше, чем подобные ласки. Или откажитесь от Юлии, или заслужите ее уважение. Я уже говорила вам — нецеломудренной любви я не признаю. Тяжело утратить вашу любовь, но гораздо тяжелее сохранить ее такою ценой.
Еще столько всего надобно сказать по этому поводу, но пора кончать письмо, и я все откладываю до других времен. А покамест поразмыслите о том, как обернулось ваше превратное понятие о невоздержности в питье. Я уверена, — сердце ваше ничуть не виновно, но вы сокрушили мое сердце и, не ведая, что творите, истерзали его, словно забавы ради. А ведь его так легко привести в смятение, и ни к чему, что исходит от вас, оно не может остаться безучастным.