Колыбельная мелодия ужаса

Эстетика жуткого — тема неисчерпаемая, манящая, требующая рискованного погружения с головой, по полное бессознательное.

Чтобы совершить заплыв на глубину, требуется отключить целый ряд защитных механизмов. Для писателя (художника, режиссера) это не такая уж и простая задача. Собственно, это зачастую единственная цель. Разрушая цензуру своей психики, автор выпускает на волю целое стадо образов, мелодий, сущностей. Что-то сродни психическому оргазму. Только это мрачное удовольствие еще и перекидывается на читателя.

Кстати, о читателях. Им ведь еще труднее «нырнуть». Потому что чужая бездна, как правило, манит гораздо меньше, чем своя. Другой вопрос, что тренировка по плаванию в океане чужого безумия учит смотреть на лягушатник собственных страхов с нескрываемым торжеством и презрением.

Так вот. Есть задача — подточить, ослабить ряд защитных барьеров у читателя, заманить его в самый центр омута.

Какие есть варианты? Визуалка «не катит» по понятным причинам. Чтобы увидеть, надо сначала окунуться в мутную воду и посидеть там пару минут. Осязание — тоже не вариант. Если во время пробного заплыва к вашим ногам тянется самая обычная водоросль, то желание выскочить на берег возрастает многократно. Запах и вкус… ну, право же, вы же не собираетесь пить эту мутную воду?

Остается только звук.

И здесь я хочу остановиться на одном маленьком, достаточно избитом приеме. Колыбельная. Детская песенка или считалочка. Радостная светлая мелодия. сколько десятков хорроров начинаются именно так? Который уже по счету маньяк мучает жертву под классическую музыку?
И критики, не уставая ворчать на отсутствие оригинальности, раз за разом признают: «да, жутковатое начало, хочется смотреть дальше». Даже если фильм в итоге оказывается бездарным, увертюра к нему остается в памяти.

В чем тут дело?

Попробую предположить. Пойдем от противного. Пусть вместо колыбельной в самом начале звучит имперский марш. Или рев. Даже так: РРРРЫЧАНИЕ. Что пробуждается в душе зрителя? Первобытный… страх? Нет, не страх. А желание взять дубину и постучать по хребту потенциальной добычи. Мы же все охотники: гиперсексуальные и гиперагрессивные. Нам только покажи конкурента…

А раз конкурент зашел на «мою» территорию, да еще и предупредил о своих намерениях, то будь он хоть трижды мистическим и жутки. Импульс агрессии уже сформировался и заставил меня спрятать остатки страха за ближайший булыжник. Ведь если я буду бояться, то не видать моей стае вкусного мяса и теплых шкур.

Тишина и всякие там шорохи имеют схожий эффект. С той лишь разницей, что круг ночных охотников среди нас не так уж и широк. Впрочем, количество современных «сов» растет день ото дня. Поэтому
шуршащие страшилки можно использовать разве что как чашечку бодрящего совиного кофе.

Но вот звучит колыбельная.

И какой сигнал посылает психика? Точнее, воспитанная в доэдипальный период «переходная зона» между Я и Сверх-Я? «Ух ты! Это же песнь достаточно хорошей матери! Это устойчивый либидинозный объект» — говорит нам психика терминами Винникота. Но объекта пока не видно. Значит, надо его вытащить из глубин бессознательного.

И психика сама, добровольно и усердно, начинает копать. Архаические слои приходят в движение. На поверхность поднимается много всякой пыли. Эта пыль притягивается к наэлектризованному сюжетному ряду, который еще только-только проступает сквозь мутную гладь омута.

Мы расслабляемся, мы жаждем окунуться в знакомую и утерянную атмосферу глубокого детства. И только что-то на дне нашего Оно подает тревожные сигналы. Интерференция лучей тревоги и счастья сводит защитную систему с ума. У цензуры вышибает пробки. И мы либо в панике выключаем фильм (что бывает редко, так как кажется нам слишком иррациональном — разве можно бояться музыки?), либо смотрим дальше. Не просто смотрим. Созерцаем. Ловим каждый образ, жадно впитываем отравленный нектар ужаса.

Все это происходит еще до появления главных героев. До первой сцены убийства. До какого-либо осмысленного визуального ряда.

И когда мы полностью расслаблены и убаюканы, начинается ДЕЙСТВО. Которое разворачивается не на экране, а в самой гуще растревоженного бессознательного.