Смотровая площадка

                Борис Аксюзов.

      Смотровая  площадка.

                Посвящается Дню Победы,
 
                празднику «со слезами на глазах».

      
  Я приехал в это глухое местечко на Украине, чтобы повидать дядьку Кондрата, удивительного человека, многому научившего меня в этой жизни. Официально он был сапожником, но местечковые женщины несли к нему все,  что ломалось,  рвалось и портилось, и он  ни разу не сказал никому  из них: «Забери, этого я не могу сделать».
  Но, самое главное, Кондрат был замечательным философом, убежденным в том, что и мир наш можно «отремонтировать», а человеческие души сделать совершеннее и чище.
  Об этом мы говорили с ним ночи напролет, сидя под огромными звездами на кургане среди бескрайней украинской степи.
  Но,  приехав сюда через 15 лет, я узнал, что дядько Кондрат умер, а местечко, как и его жители,  очень изменились.
  Появилась синагога, вернее, возродилась из старого кинотеатра, в который превратили ее большевики; почти на каждом втором домике запестрели вывески магазинчиков, кафе, парикмахерских и других точек бытового обслуживания;  заасфальтировали главную улицу и поставили памятник Шолом-Алейхему: маленький бюстик на бетонном столбике. 
   Ну, а люди… Люди стали совсем другим: злыми, суетливыми, с головой ушедшими в свои заботы.
  Вероятно, именно поэтому никто не заметил моего появления в этом невзрачном, маленьком городке, где раньше было событием появление каждого незнакомца.   
  На мой стук в окно хаты дядьки Кондрата вышел хмурый, небритый мужик и на мой вопрос, где хозяин, коротко бросил: «Вмер». И ушел, даже е спросив, кто я такой.
  Я поселился на той же улице в небольшом гостевом доме с вызывающей вывеской: «Hotel». Утром сам хозяин этого заведения, пожилой еврей в ермолке, пригласил меня к завтраку. Я спустился в крошечное кафе, где было всего два столика и шесть стульев.
  - Вам кофе с коньяком? – мило спросила улыбчивая официантка, очень похожая на хозяина.   
  - Спасибо, без, - ответил я.
  - А мне с коньяком! – раздалось вдруг из другого угла.
  Я оглянулся. За вторым столиком сидел всклокоченный старик в свободных и, как мне показалось, не совсем чистых одеждах.
  Я узнал его сразу: это был Соломон Куц, один из закадычных приятелей дядьки Кондрата.
  - Соломон, здравствуйте! – радостно воскликнул я. – Вы меня не узнаете?
Старик достал из кармана холщовой рубашки очки с многочисленными завязками  и долго водружал их себе на нос.
  - Извините великодушно, что не признал вас сразу! – взволнованно сказал он, взглянув на меня через очки. – А теперь я вижу, что мы действительно встречались в прошлой жизни. Вас зовут Валентин и вы живете в Москве на Мещанской. Только не говорите, что я в чем-то ошибаюсь, моя память работает, как швейцарские часы моего дедушки Юзи Куца, лично знавшего наркома Кагановича.
 Он проглотил свой кофе с коньяком и засуетился:
  - А чего мы здесь сидим? Давайте возьмем у Сёмы Левинзона совеем маленькую бутылочку  коньяка, пойдем на речку за смотровой площадкой, где мы любили сидеть с Кондратом  Юхимовичем, и помянем его тихим добрым словом.
  -Давайте! – согласился я.
  Мы вышли на главную улицу и направились к станции, где,  судя по всему, только что прошел бердичевский поезд.  Нам навстречу шли торговки, возвращавшиеся домой в подавленном настроении: немногочисленные пассажиры не могли раскупить предлагаемое им изобилие продуктов.
 Мы пересекли две колеи железнодорожных путей, обогнули обшарпанное ветрами и дождем здание вокзала и очутились на зеленой полянке меж  станционных строений.
  - Вот это и есть наша смотровая площадка, - сказал Соломон и, присев, зачем-то погладил зеленую травку.
  - Какая же это смотровая площадка, если с нее ничего не видно? – удивился я. – Сзади – вокзал, впереди – речка за кустами, да кусочек поля. Смотровые площадки обычно устраивают на возвышенных местах, откуда открывается вид на красивый город или пейзаж.
  Соломон смотрел на меня изумленно и потерянно:
  - А вы разве не знаете? Разве Кондрат ничего не говорил вам об этом месте? Нет? Тогда я вам расскажу. Вот дойдем до речки, сядем на бережку, и я вам расскажу. Только вы, пожалуйста, запомните вот ту голубую будочку с голубем на крыше.
  Мы прошли по тропинке к узкой, заросшей ряской протоке и присели на вытоптанный пятачок, облюбованный, видимо,  любителями выпить на лоне природы.
  Но Соломон почему-то не спешил доставать заветную бутылочку. Он смотрел на воду и о чем-то думал. Потом неожиданно стал говорить, глухо и медленно:
  - В тот день моя мама зачем-то надела на меня рубашку – вышиванку и  расчесала мне волосы.
   Когда в наш двор вошли немец и полицай, она перестала стирать, вытерла руки о фартук и посмотрела на них, как на соседей, которые пришли позычить соли.
  - Собирайся, - сказал ей полицай, а немец схватил меня за шиворот и толкнул меня к ней. Я уткнулся  прямо в мамин живот, а она  прижала меня еще сильнее, согнулась, будто от боли, и прошептала мне на ухо:
 - Иди к Дацюкам, они тебя покормят.
  А потом она оттолкнула меня от себя так, что я чуть не упал, и закричала:
  - Это не мой ребенок, это соседский, вы что,  не видите?
  Здесь я должен сказать вам, что в детстве я был ужасный блондин. Потом, правда, я стал шатеном, а сейчас, как видите, я – сивый мерин. Мои белесые кудри, которые вы редко увидите в какой-либо еврейской семье, и украинская рубашка с петухами, вероятно, заставили этих хазеров поверить, что я не сын мамы Розы.
  - Иди до дому, - сказал мне полицай.
  Но я не пошел, а спрятался за тыном и стал смотреть, что будет дальше. А когда они повели маму на улицу, пошел за ними.
  По дороге из других дворов тоже выводили женщин – евреек и гнали их к станции. А там уже стояли вагоны, а в них кричали женские голоса… По перрону бегал маленький солдатик и стучал в двери вагонов прикладом:
  - Мольчать!  Schweigen!
   Чтобы меня не заметил этот недоросток, мне пришлось обойти весь поезд, и, когда я выбрался на задворки вокзала, я увидел страшную картину…
 Женщины стояли шеренгой на той площадке,  которую я вам показал, и были совершенно голыми…
  А перед ними ходил немец    в офицерской форме со стеком в руке и рассматривал при помощи его наших женщин. Он открывал им  рты, поднимал груди и раздвигал колени…
  Вы знаете, это сейчас я понял, что это был самый обыкновенный примат… Обезьяна, которую Гитлер обучил сначала чистить банан, потом орудовать этим стеком и стрелять из пистолета. А тогда я думал, что он человек, и мне было страшно…
 Из-за будочки, за которой я спрятался, я увидел, как немец подошел к моей маме. Она была молодой и красивой, и он улыбнулся ей. Потом провел стеком по ее груди… Один раз, другой, третий… Но этого ему показалось мало и он взял ее грудь в ладонь.
  И тогда моя мама размахнулась и ударила его по лицу…  Очень громко…
  … Немец медленно расстегнул кобуру, достал из нее пистолет и выстрелил моей маме в живот…
   Мамин крик, который раздался после этого,  был невыносим для ушей любого человека, и все женщины закричали тоже, а мне показалось, что закричал весь мир. Почему не закричал я, не знаю…
   Я только видел, что немец, сделал три шага назад и выстрелил в мамину голову…
   Дальше я ничего не помню..
   … До самой Победы я жил у Дацюков, для которых стал третьим сыном. Когда пришли наши, я пошел в школу, а на День Победы мне исполнилось ровно девять лет.
   Ночью к нам в окно постучала соседка. Она сказала, что выступал Левитан и сообщил, что война закончилась.
  Утром все пошли на митинг, а меня словно кто-то толкнул в спину, и я обошел шумную площадь и направился на станцию.
  Там стоял воинский эшелон. На перроне весело танцевали молодые солдаты. Скорее всего, они ехали на войну, а она закончилась….
  … Я вышел на смотровую площадку, упал на нее и поцеловал молодую траву на том месте, где Она стояла… И сказал Ей, что войны больше нет…
  Соломон замолчал, и над миром повисла оглушительная тишина, которая ужасней самого страшного крика…
  - Выпейте, - услышал я потом, и в ладонь мне ткнулась фляжка с коньяком. – Я вижу, что не в себе вы… Зря я рассказал вам это, на вас совсем лица нет…
   - Не зря, - ответил я, сделав терпкий глоток. – Такое надо знать… И помнить..
   - Это вы верно сказали,  - грустно отозвался Соломон. – Если мы это забудем, все повторится…