Песни розовых котят

Среди густо растущих каштанов и кипарисов, сплетенных между собой тонкими лианами, сквозь заросли терновника виднеется заросшая густой травой поляна. Утренний влажный воздух свеж и прохладен, зелень покрыта росой. Бабочки порхают над поляной, изредка садясь на крошечные, почти незаметные белые цветки. На них охотится котенок с шерстью неестественно розового оттенка, подпрыгивает и смешно машет в воздухе лапами.
К стрекоту сверчков, пению птиц и шуму ветра в листве примешивается шорох травы: что-то очень большое выползает из зарослей с противоположной стороны; в этот момент солнце поднимается над кронами и освещает поляну как мощный прожектор, высекая искры из капель влаги, разбрасывая блики по серой чешуе. Огромный удав приближается к котенку. Яркая, сдвоенная радуга возникает в потоке света, тянется над лесом и скрывается за крышей античного храма, виднеющегося за деревьями чуть поодаль. Котенок улыбается.
– Хочешь, я научу тебя мяукать по нотам? – спрашивает он гигантское пресмыкающееся. Голос у него звонкий, детский, причем звучит он излишне самоуверенно для столь нежного существа. Змей отвечает взволнованно, жутковатым, дрожащим утробным шипением:
– Оставь свои песни при себе, наивное создание. Взгляни лучше на меня как следует, опаснейший из моих друзей: видишь ли, как потемнела и ссохлась моя кожа? Не сбросить ее, не излечить – это старость, старость и ни что иное. Смотри, хозяин времени сам пострадал от своего атрибута: как это возможно? Не разобрать, где этому причина, а где последствие – моя форма, как видишь, не замкнутый круг, как обычно, а линия – или даже скорее отрезок. Не позволяют мне, как прежде, пожирать свой хвост больные зубы, изъеденные темными червоточинами. Хотелось бы узнать, в какой момент я разомкнулся – но мешают вспомнить старческий склероз и поврежденные причинно-следственные связи.
– Ты что это, мой ползучий друг, вестнику конца времен сам заявляешь о смерти мироздания? – засмеялся котенок, и продолжил: – Ты состарился не только хвостом, но и головой. Как настоящий консерватор, видишь время исключительно замкнутым, тобою контролируемым, циркулирующим в твоем теле. Есть и другие варианты, хоть я и не могу сказать, какой из них сейчас реализуется. Объясню самый простой: времени может и не быть вообще. Оно лишь способ восприятия изменений, и то, что ты его так символично воплощал в себе – каприз природы, а не фундаментальный закон. Представь, что все события теперь уже произошли, и далее будут происходить одновременно, связанные не последовательностью, а только логикой. За ней мы сейчас и следуем, хоть и не в едином ритме. Устроит тебя этот вариант?
– Но ведь тогда…
– Я знаю, не устроит. Позволь мне, тем не менее, обсудить еще один вопрос, который кажется моей кошачьей голове более важным, чем змеиная геронтология. Весь мир, и все его законы, как и время, субъективны. Но только не для нас. А для кого? Для наблюдателя, конечно же. Для нас бесспорно то, что он предполагает, реально то, что ему видится во сне. А знаешь ли ты, змей, почему можно быть уверенным, что это – не ты, а кто-то другой?
– Очевидно, потому что единственный истинный наблюдатель – в том храме, куда сейчас указывает радуга, в теле младенца, окруженный кариатидами. Все цепи событий сходятся на нем, а второго центра быть не может, так как это приведет к необратимой дестабилизации всего сущего и произведет эффект, подобный твоим жутким песням…
– Не обязательно. Наблюдатель и наблюдаемое им прочно связано между собой. Настолько прочно, что вместо самой реальности может разрушаться тот, кто эту реальность в полной мере осознал. И этот осознавший может вдруг смениться – обычно мешает замкнутая структура времени, но не сейчас. Их может быть и несколько, а если мир в это время стабилен и не разваливается на куски – значит, нестабильны они сами. Жить им остается совсем недолго, если они не выяснят между собой, кто из них единственный. И здесь мы возвращаемся к сути моего вопроса. Как определить, истинный ли ты наблюдатель? Способы есть, и много. К примеру, настоящий наблюдатель имеет переразвитый инстинкт самосохранения. Даже когда он вступает в противоречие с его ценностями, субъект реализует его сознательно и незамедлительно. Если нам будет угрожать уничтожение, с его точки зрения мы будем вести себя так, как будто подверглись опасности в осознанном сновидении, и все, что нам грозит – неприятное пробуждение. Он может спросить себя: «Реально ли все это?» - и сам факт того, что вопрос может быть сформулирован, будет ответом на него. А затем он убьет второго наблюдателя.
Котенок закончил свою речь гораздо громче, чем требовалось, как бы обращаясь не только к змею, но и к некоей невидимой аудитории.
На пути к храму не приходится прорываться сквозь вездесущий терновник – широкие, хорошо натоптанные тропы ведут к нему четырех сторон. Невысокий, в три ступени, постамент, на него опираются стремящиеся к небу статуи-колонны, поддерживающие высокий свод. Все из мрамора: где-то снежно-белого с серыми разводами, где-то оттенка слоновой кости. Вокруг храма – множество цветков олеандра. Высокие, в человеческий рост, стебли заслоняют сгорбленную фигуру внутри.
Это старик в белой тоге. Услышав осторожные приближающиеся шаги, он медленно, очень медленно поднимает взлохмаченную, седую голову. Ржавый кухонный нож ныряет в складки ткани его одежды, проникает сквозь ребра, почти не встретив сопротивления. Лишь теперь становится возможным разглядеть его лицо. Оно как зеркало, имеющее собственную волю: отражает одни делали без изменений, искажает другие, третьи меняет на противоположные, но ничего не берет извне. Это лицо близкого родственника, настолько родное, что внимание уже не концентрируется на нем, изученном давно и досконально, принимая его черты как часть своего привычного окружения. Алое пятно расплывается на тоге, и постепенно нарастает внутри чувство ужаса перед содеянным. Взгляд старика полон усталости и удивления, будто он спрашивает: «Неужели все наконец закончилось?»
– Это еще не все! –  радостно провозглашает котенок, поднимающийся по ступеням храма.
– Убийца младенца! – шипит гигантский змей, сворачивается в тугой клубок и резко распрямляется, бросается в мою сторону, хищно раскрыв пасть. Пораженный ощущением стремительно настигающей меня смерти, я цепенею, и тут же оказываюсь скручен тугой хваткой питона. В глазах темнеет, ноющая боль заполняет все тело, кости почти ломаются под давлением. Перед глазами мелькают ярко-розовые пятна цветков олеандра на фоне зеленого леса, слышан голос котенка, приобретающий наставительные интонации.
– Основная проблема в использовании неограниченного могущества – это контекст его применения. Если это такое действие, которое просто перечеркивает все остальные события, то какова должна быть цель? Она потеряет всякое значение по сравнению с самим фактом, например, уничтожения ткани мироздания или чего-то подобного. Решение строго индивидуально. Если ты имеешь право поставить точку в любом месте предложения – то почему бы не сделать так, чтобы оно вместе с этим обрело какой-либо законченный смысл? Я объясню на примере, с помощью музыкального номера. Мяу-мяу-мяу-мяу…
– Стой, остановись! – попытался закричать питон, выдав нечто среднее между хрипом и шипением. Плотные кольца его тела раскрылись, отпустили меня – он ползет прямо к котенку, но все вокруг уже распадается на части.
С каждой нотой кошачьей песни становится все более физически ощутимым отсутствие общего хронологического порядка происходящего, все более хрупкими кажутся связи между звеньями цепей событий. Цельная картина превращается в набор разрозненных фрагментов. Следующий звук – на тон выше предыдущего, а тот, что за ним – на полтона ниже… И каждый – словно вбиваемый в голову железнодорожный костыль, сокрушает череп, причиняет страдания, не сравнимые с болью от змеиных тисков. Цвета становятся ярче, контуры размываются, объекты покидают предназначенные им места: я вижу деревья среди геометрически правильных облаков. Мимо проплывает пустая тога в пятнах крови. Твердь мраморного пола становится зыбкой и ускользает, странное чувство падения во все стороны одновременно переполняет меня. За одной мелодией следует другая, и в ее кульминации громом с небес вступает хор ее бесчисленных отражений. Мир заполнен полчищами розовых котят, шагающих строем, сотрясающих остатки материи каждым синхронным ударом мягких лап, стирая его законы каждой нотой, промяуканной в унисон. Все кончено.
Я прихожу в себя сидя на мягком ватном облаке, подвешенном в пустоте. Марш котят все еще продолжает грохотать внизу, там, где в радужных сполохах гибнут остатки реальности. Он сидит прямо передо мной.
– Я вижу, что тебе страшно. Но поверь мне, следовало бы бояться гораздо больше, чем сейчас. Лишь часть тебя воспринимает сейчас этот разрушенный мир, в котором ты столкнулся с тем, что выше твоих возможностей понимать происходящие события и влиять на них. Другая же часть стабильна, подсознательно чувствует относительную прочность среды своего обитания и не верит в реальность того, что здесь творится. Ты не осознаешь в должной мере, насколько масштабно то, что ты сейчас наблюдаешь вокруг.
Я вижу марширующие полчища котят до горизонта.
– Законы стерты, сейчас я напишу новые. В них может не быть пункта о том, что я не могу повлиять на другую твою реальность, кажущуюся тебе незыблемой. Что если наши временные потоки по моей прихоти сомкнуться в теле нового змея? Кстати, оглянись и достань это.
За моей спиной – сплошная стена, переливающаяся разными цветами. Что-то выступает из нее на ширину ладони, но из-за непрекращающейся игры оттенков не разобрать, что именно. Осторожно протягиваю руку и легко, без малейшего усилия или звука вытаскиваю предмет из странного вещества. Это ржавый кухонный нож.
– Вот и последняя причина нашего следствия – говорит мне котенок, – А теперь шагай отсюда. Да, прямо туда, в стену.