Рассказ Валентина. На краю

- Итак, думаю, уже очевидно то, что я сделал впоследствии и очень скоро. - Валентин снова грустно улыбнулся. - Вообще в идеале я хотел бы застрелиться так же, как это сделал сам Вертер. Но, как известно, достать пистолет шестнадцатилетнему гимназисту, да еще и за полчаса крайне сложно, поэтому я выбрал более доступный способ уйти из жизни, полной боли, обмана и разочарований. В том самом старом саду был и пруд, почти такой же, как у вас в саду института...
Упомянув вслух о воде, Басланов вновь скривился и уже автоматически провел рукой по воротнику. Елизавете он объяснил: "Не волнуйтесь, это просто нервы, когда я вспоминаю случившееся, бывает и хуже. Я постараюсь держать себя в руках, рассказывая о своей попытке утопиться, однако говорить стану медленнее и тише, мне это правда очень трудно, часто не хватает воздуха..."
Уже не глядя на девушку, Валентин приступил к самой болезненной части своего рассказа:
- Я сделал это не сразу после ухода Наташи, сперва я вернулся в общую спальню, осторожно переоделся, надев свой форменный парадный мундир и фуражку, положил любимую книгу прямо на тумбочку, на нее сверху - маленький портрет Наташи и короткую записку: "Прощай навек, моя любовь!" Затем потушил свечу и вышел в сад. Я был уверен, что никто меня не заметил, однако, как позже выяснится, ошибался. Но тогда мне было не до того: я слышал затихающие трели соловья, перешедшие в негромкое уханье совы, и в темноте, освещаемый лишь тусклой луной, пробирался все ближе к пруду. Добравшись до него, я для верности набил себе карманы камнями, умудрившись несколько запихнуть даже за борт мундира. После этого я выпрямился, точно солдат в свой последний бой, подошел к самому краю берега пруда и, произнеся "Не обвиняй меня, Боже, иного пути нет", бросился в воду. Дальше мне уже трудно вспомнить что-то конкретно и точно, только черную гладь, в которой отражалась белая, луна... затем она надо мной сомкнулась, и я начал погружаться все ниже, ниже, а потом... Да, знаете, считается, что утопление сродни отравлению кислотой: когда жидкость заполняет легкие, человек испытывает невыносимое жжение в груди. И поверьте, это правда и ужасно, просто невыносимо. Я пытался намеренно не дышать, но так хотелось еще хоть раз вдохнуть, а уже не получалось, было так больно, словно резали изнутри; я в конце концов уже начал как обычный утопающий барахтаться, махать руками, но это длилось недолго, вскоре мои мысли и чувства окончательно погрузились в темноту, и я отдал себе на волю судьбе.

Договорив последнее предложение, Басланов откинул назад голову, часто дыша.
- Видите, это все остатки пережитого, теперь мне постоянно кажется, что я вот-вот снова начну задыхаться, особенно при виде воды или ее упоминания. Я пытался бороться со своей фобией, но увы, полностью от нее избавиться так и не получилось. Подождите немного, скоро я смогу продолжить.
Было видно, что тело мужчины заметно напряглось, руки сжались, а зубы стиснулись, точно у эпилептика. Просидев еще некоторое время в таком положении, он наконец слегка расслабился, прижав одну руку уже к своей груди.
- Все в порядке, мне лучше. Так вот, далее была только темнота, бесконечная и гнетущая, которая все плотнее и плотнее окружала меня, окутывала и погружала в себя все больше, больше... Я уже смирился с тем, что мертв - не было ни страха, ни сожаления, только холодное и пустое безразличие. А затем внезапно новая порция боли буквально вспорола мое тело. Меня затрясло в судорогах, и вскоре я зашелся таким кашлем, которого никогда прежде не испытывал. Из моего рта и носа потоками хлынула вода, я кашлял и отплевывался, еще не понимая, что происходит. Только гораздо позже я осознал, что лежу прямо на траве в саду, насквозь мокрый, в изодранной рубашке; а рядом суетится мой однокашник, пытающийся выяснить, пришел я в чувство или нет. Как оказалось, именно он меня и спас, вытащил из воды. Он не спал той ночью и заметил мое странное поведение, решил за мной проследить, а когда понял, что я собрался искупаться ночью в пруду с камнями в карманах одежды, кинулся на помощь. Причем если верить его рассказу, когда он только-только меня вытащил, я совершенно не дышал, был холодным, как лед, с синеватой кожей, и, несмотря на все попытки товарища вернуть меня к жизни, не приходил в сознание. В общем - полный покойник. Мой друг тогда так испугался, что чуть было вслух не стал кричать "Мама! Мамка, он помер! Помогите!" Но все же Всевышний изменил свой приговорил насчет меня - минут через пятнадцать я наконец задрожал и закашлялся. Я отплевывался водой еще очень долго и не мог самостоятельно даже сесть - товарищ меня кое-как поддерживал со спины. Когда наконец прибежали сторож и прочие работники из гимназии, со мной сделалась нервная истерика. Продолжая кашлять, фыркать, хлюпать носом и плеваться, я начал плакать и плести что-то бессвязное. Меня уже на руках несли в спальню, а я все рыдал в перерывах между стонами и извержением воды. Позже, лежа в постели, переодетый и укутанный в одеяло, я продолжал уже по инерции отплевываться в стоящий рядом тазик, трясся от озноба и со слезами на глазах жалобно умолял товарищей: "Пожалуйста... Убейте хоть вы меня... я не хочу жить..." Затем начался бред, и я провалился в беспамятство. Проболел я очень долго, поскольку из-за попадания во все еще холодную весеннюю воду простуда перешла в бронхит и воспаление легких. К счастью, обошлось без чахотки, иначе бы я точно не перенес такого. Но самым худшим было не это, а то, что я прекрасно помнил то невозможно унизительное положение, когда вся гимназия почти видела меня таким - промокшим до костей, жалким, плачущим и стенающим о смерти, сплевывающим остатки воды и слюней в тазик. И все это произошло из-за нее... Из-за нее одной все товарищи видели мой позор. Конечно, руководство гимназии не стало поднимать шум, и официально объявило, что я просто по неосторожности в темноте свалился в пруд, не умея плавать, однако оставленные мной на тумбочке вещи и предшествовавшие этому свидания с Наташей были красноречивыми доказательствами. О! если бы она только навестила меня в те дни! Я бы простил ей все, клянусь. Увы, несомненно, она тоже узнала о произошедшем со мной, но никак на это не отреагировала. Я еще болел, когда закончился учебный год, и только много позже узнал, что, едва получив наградной лист за отличное окончание учебы, Наталья Шубина переехала вместе с семьей в Петербург, где буквально через пару месяцев вышла замуж за человека богатого, пожилого и в общем-то совершенно пустого. А еще через два года она благополучно овдовела и в настоящее время ведет жизнь светской дамы, о которой всегда мечтала: посещает всевозможные балы, выезды, театры и, вероятно, сменила уже не одного любовника... Простите, если выразился непристойно, но я уверен в том, что так это и есть. А я же, когда наконец оправился после болезни, пока лечился в нескольких городах империи, пережив к тому времени и смерть матери, решил разительно изменить свою жизнь и убеждения. С тех самых пор я действительно возненавидел женщин, каждая из них, особенно если это была молоденькая барышня, напоминала мне Наташу. Я проклинал ее не единожды, ненавидел все, что только могло вызвать у меня воспоминание тех месяцев, когда я готов был лежать у ее ног и признаваться в любви этой пустой бездушной кукле. Конечно же, я забросил и литературу и уже благодаря самостоятельной подготовке успешно сдал экзамены, получив должность учителя истории. Сперва я проработал им в одной из школ своего города, но совсем недолго, а затем, собрав необходимое количество средств, приехал сюда. Я был уже не тем восторженным юношей, боготворившим Шиллера и Гете, теперь вместо этого романтика появился убежденный мужчина-реалист, трезвый и холодный, никому более не открывающий тайн своего сердца и души и презиравший все, к чему только можно было подставить это поистине дьявольское слово - "женщина"!