Пасхальная радость

Пасхальная радость

Это началось с ним ещё в Великую пятницу. Выходя из автобуса, привычно маханул на спину рюкзак, а он вдруг обо что-то мягко ударился. Оглянулся — старуха в чёрном платке потирает плечо. Игнат сокрушённо поклонился:
— Простите Христа ради, нечаянно!
Она только молча улыбнулась в ответ.
К Плащанице шли кротко и тихо. Многие женщины отирали слёзы.
— Ну-ка, девки, стойте! Мужчин пропустим, — загородила собой очередь Кузьминична. — Давай, Игнаша, иди. — Ты куличик-то купил, на улице продают, — заботливо зашептала на ухо.
«Вот тебе и похороны Бога... Всё мирское, всё про мир. Даже у Плащаницы. Господи, куда деться? Ну, достали эти бабы!».
В душе бушевало чёрное пламя. Опять всё казалось нелепым, ненужным. А главное — бессмысленным.

* * *

Ночевал на вокзале. Да, какое там, ночевал... С полночи выгнали. Шатался по городу — все подъезды в броне. Лишний. Всюду лишний...

Голодная суббота.
— Игнаша, приходи в трапезную разговляться, — это опять Кузьминична. Ножки в чёботах, очёчки, востренький любопытный носок.
— Куда ж я попрусь? Я ж тут не работаю.
— Ну, сёдни не работашь, завтра, Бог даст, заработашь. Приходи, грю. Я тебя приглашаю.

Заутреня кончилась. Потоптался на холоде в ботиночках, почесал кудлатую бороду. Куда деваться — пошёл.
В трапезной шумно, весело. Громко и радостно спели Пасхальные тропари. Воссели за длинный праздничный стол. Батюшки сияли как орденоносцы. Ели. Пили. У Игната с голодухи скололо живот.
Он был здесь, как на чужом празднике, как на свадьбе, где его невеста выходила за другого. Он тяжко хмелел от густого чёрного кагора и не чувствовал удовольствия от еды, ещё вчера запретной. Он сидел, опустив глаза, старался, как мог подпевать, и всё силился представить это огненное кольцо вокруг храма и радостно-громовое «Воистину воскресе!». Силился вспомнить то чувство, с которым подходил в Чаше в четверток, и как тогда молил, бессчётно повторяя в душе «Господи, помилуй!». Пытался представить украсное убранство праздничной церкви, колыханье пламени жарко оплавляющихся свечей и ангельские лица сморившихся ребятишек, вповалку спящих в углу возле канунника. Но в памяти всё всплывало залитое краской и слезами злобное Любкино лицо, когда она выталкивала его из квартиры, да молчаливая улыбка старушки, которую огрел рюкзаком. «Собрался, дурак, ушёл — одна нищенская сума за плечами. Сорок три года, и всё сначала? Работы нет, жить негде. Семья сплыла... Да и была ли? Ни согласия, ни детей...».

Вот уже батюшки и местные певчие разошлись, и в трапезной осталось лишь несколько человек, дожидающихся рассвета, чтоб уехать домой. Пили чай с брусничным пирогом. Смеялись. Пели.
Из своего угла, с края лавки Игнат тайно-завистливо поглядывал на них. Певчий Лёва, костистый рыжебородый, в вышитой петухами белой косоворотке. «Ну-ну, а’ля рюсс, значит... Свои, значит, тут моды и правила... А мне-то что!». Тот в красках рассказывал, как ездили за вербой и промочили ноги в болоте. «И чего они всё смеются?.. Глаза бы не глядели», — думал, и казалось ему, будто они дразнили его, и чернота вскипала в сердце и душила его. Близняшки Паша-Даша дружно доедали салат. Повариха Оксана пошла заварить новый чай с мятой.

И ещё была тут одна. Она вся светилась. Радость бурлила в ней, плескалась в серых глазах, взмывала кверху её руки, которыми она порывалась дирижировать. Эта Агаша с клироса — высокая крепкая казачка со смелым взглядом из-под соболиных бровей, она вся играла. Играло лицо с матовой смуглой кожей, играли плечи под белой тонкой шалью, притопывала маленькая нога.
Она громко запевала и быстро подхватывала, и всё будто торопилась, и всё была как бы впереди, всё первой, казалось, вот-вот скинет свою шаль, подхватит длинный подол и пустится в пляс. И белый шарфик сползал с головы, обнажая персиково разрумяненные щёки и примятые завитки русых волос.
— Что, хороша девка? — чуть задела его плечом Кузьминична. — Хороша... — Она то и дело подкладывала ему в тарелку еду. — Ешь, сынок, ешь, исхудал за пост-то, — ласково приговаривала она.
Напротив них две молодухи в одинаковых красных платках, обнявшись, чуть раскачиваясь и строго сведя брови, тянули «Степь да степь кругом...»
Кузьминична вышла на кухню. И вдруг рядом с Игнатом оказалась Агафья. Озарив его бессознательно-радостной улыбкой, развернула конфету, откусила кусочек. Почувствовав жар, текущий от неё, неожиданно для себя спросил:
— Вы, наверное, Гурченко любите?
— Почему? Нет, наоборот, не люблю. А почему вы спрашиваете?
— Да уж очень похожи, та тоже всё норовила из себя выскочить.
— А разве я такая?
— Точь-в-точь. Сама-то не чувствуешь?
— А вот и чай, — повариха Оксана поставила на стол поднос с чашками. — С мятой, как заказывали...
Агафья как-то странно махнула на Игната кистями шали, молча отодвинулась от него. Взяла чашку.
— Ух, какой горячий! — сказала весело.
Но это была уже другая весёлость. Словно автоматически включился тумблер: «игра».
Словно соль враз опреснела.
Словно песню лишили голоса.
Словно в бензин плеснули воды.
Агаша всё так же подпевала. Но уже не начинала первая. Она ещё поводила руками, но они как-то быстро, подрублено опадали. Она тише говорила, больше слушала, а улыбка, сначала деланная, потом редкая, и вот уже совсем сошла с её губ. Агаша подсела к Марье Кузьминичне, и они о чём-то тихо переговаривались. В пылу остывающего веселья никто не заметил происшедшей с ней перемены. И только Игнат смотрел теперь на сорванный им «цветочек аленький» и с безжалостной ясностью понимал, что он сделал. Сам лишённый пасхальной радости, он отнял её у этой женщины. Но, сломив цветок, украв радость, не получил её. Она ускользнула от них обоих, улетела навстречу восходящему играющему солнцу. И видя, как всё больше сникала Агафья, которая, очевидно, стыдилась, чувствовала себя неправой, нелепо забывшейся, отчаянно жалел о том, что он сделал; и, сознавая — ничего уже нельзя поправить — ощущал себя в это пасхальное утро чудовищем.

* * *

Только на следующий год в Прощёное воскресенье Игнат подошёл к Агафье в храме, тихо сказал:
— Прости меня, сестра.
Она преломила свои соболиные брови, недоумённо улыбнулась:
— За что?
— Это Бог знает, — буркнул в ответ, отошёл поспешно.
Вышел из церкви. Что-то случилось с глазами. Смотрел вокруг, ничего не узнавая, как будто впервые увидел, что мир-то цветной! Ему хотелось подпрыгнуть, выкинуть лихое коленце, обнимать этих старушек на лавочке, улыбаться детям, кормить с руки голубей. Не зная, куда деть свои неуклюжие руки, смеющиеся глаза, сердце, прыгающее в груди, он мгновенно взобрался на колокольню — посмотреть, какие ещё надо приготовить доски для ремонта, потом напоил в клети козлят, заглянул в приходскую теплицу — оттаял ли снег в углу... И всё вокруг будто ждало его внимания, его рабочих рук, счастливого взгляда...

* * *

   На Покров трудник Игнат и певчая Агафья обвенчались.