Цепь событий

Прошлое лето похерило всю мою жизнь.
Меня зовут Маша Гринёва. Во! в классе поприкалывались (поржали), когда мы проходили (изучали) «Капитанскую дочку» Пушкина.
Девушка я стройная, небольшого роста, в художественной литературе о таких говорят – хрупкая. Брюнетка. На лице выделяются пухлые губы кораллового цвета. Это оттого, что Нинка, моя нынешняя подруга, задарила мне коралловый блеск для губ. В людях больше всего не люблю ложь и лицемерие. Хоть сама и не прочь соврать, так, по-мелкому. Пытаюсь держать себя невозмутимо и холодно.
Кстати, о мелкости и хрупкости. До прошлого лета у меня было прозвище Дочура - выгляжу я моложе своих лет. И если в тридцать пять это плюс, то в пятнадцать – ещё какой минус. На тусовках незнакомые люди воспринимали меня чьей-то сестрёнкой, которую не с кем оставить дома.

Прошлым летом мне исполнилось пятнадцать.
Когда машину занесло, я лежала на заднем сиденье. Ступни, высунутые в окно, обдувал слабый ветерок. Было плюс 34 по С.
«Куда это нас тащит?» - моя последняя мысль из прежней жизни. А перед ней были страдания по поводу облупленного носа и обгоревших плеч. И ещё - помню, возле меня остановились чьи-то ноги, и кто-то сказал: «Живая». Затем темнота. И я до тошноты долго летела вниз. А до этого  меня подняло вверх и отбросило.
 Когда темнота посерела, я уже никуда не летела. Рядом глухие голоса. Передо мной - светлое пятно. Оно постепенно приобретало очертания. У него появилось лицо в очках. Лицо сказало: «Давай, давай, моя хорошая».
Выплыли белые стены, женщина в белом...

Я не была на похоронах. К тому времени меня уже перевели в общую палату из реанимации, но врачи решили, что мне рано присутствовать на таких мероприятиях. Да и я не готова была видеть папу мёртвым.
Приходили какие-то люди. Все они много говорили. О чём – не помню. Ниоткуда появился единственный брат мачехи. Я знаю с детства, что единственная мамина сестра убежала с табором: влюбилась в цыгана. Когда-то это казалось романтичным, но позже я поняла, что у неё не совсем в порядке с головой. «Мозги, на выход!» - говорил в таких случаях отец.
Папа был умным. И ещё честным и справедливым. На сорокалетии во всех тостах его коллег звучало: «Павел Игоревич -  принципиальный человек». Видать, достал он их своей принципиальностью. А людям ведь не всегда хочется вселенской справедливости. Иногда им просто не хватает обыкновенного человеческого сочувствия. Интересно, а жалость и доброта - синонимы?
Меня с детства некому было пожалеть. Нюшины «бедная деточка» не считается, поэтому я привыкла реветь в одиночестве.
Вот я и ревела, закрывшись в комнате, а рядом жизнь моя катилась колесом. Толкал его мачехин брат. Это он бегал с какими-то бумагами, сладко улыбался и перевозил свои вещи в наш дом.
Наш дом отец любил. Он построил его уже без мамы. Перебрались мы в него втроём: я, папа и Нюша. Нюша мягкая, белолицая, с ямочками на щеках. Она пекла блины, стряпала булочки. После новоселья в доме появилась сухая, с коровьими глазами мачеха и её некрасивая дочь Наташа. А Нюша из дома исчезла навсегда. Мачеха пришла к нам из какой-то другой жизни, и все эти годы пыталась втиснуться в нашу.
Папа много ездил. В такие дни мачеху от свободы пёрло во все стороны. Иногда она даже исчезала на пару дней. Хуже, когда начинала пить дома. Сам на сам, понимая, что никаких её компаний отец у себя не потерпит.
Мачехе удивительным образом удавалось не лезть в мою жизнь, но она разрушила наш дом. Ревновала, устраивала шумные разборки, но никогда не хлопала дверью. Думаю, попросту боялась: а вдруг дверь этого дома не откроется для неё со стороны улицы.
Всё это проделывалось с единственным стремлением – обрести ощущение присутствия в желанной для неё жизни (нашей жизни). Жизнь была денежной, с поездками на хорошие курорты, с ужинами в дорогих ресторанах, дизайнерскими вещами.
 Думаю, мачеха, как зверь, предчувствовала неотвратимость потери всего, но представляла её в виде другой развязки. Я знала о шкатулке, которую она пополняла дорогими украшениями с постоянством маньяка. На чёрный день. Но такой день не настал.

Папа делал вид, что прощает ей безобразные сцены, тогда как этими бурными проявлениями чувств он дорожил. Отец во всём этом скрывался от одиночества. К счастью, мачеха была настолько дура, что не разгадала его. Я знала, вернее, чувствовала, что отец хочет быть с этой женщиной, поэтому никогда, даже в самой сильной обиде, не сказала ему ничего плохого об этой курице. Так что не таким уж и призрачным было её благополучие. Всё длилось долгие годы, но, ни у кого из них не достало ума или просто желания что-либо изменить в данном сценарии.
 Вот в таком доме я выросла. Он сделал меня какой-то неполноценной, ненастоящей.

Детский дом, куда меня определили, находился в небольшом городе-спутнике. Мне нравятся такие города. Они не давят своим шумом, они уютные и неторопливые.
Над названием этого дома никто не заморачивался, он назывался просто -  «Надежда».
Хм, Надежда. В смысле – это последняя, для таких как мы, надежда или «оставь надежду, всяк сюда входящий»?
Какое-то неприятное чувство охватило меня, когда мы с социальным педагогом отдела образования (никто не сказал, как её зовут) поднялись по высоким ступеням и открыли дверь. Может предостережение.
В фойе детского дома поразил внешностью уголовника охранник в форме.
 - Это что тюрьма? – указала я на него.
 - Это детское учреждение.
Я продолжала не понимать.
 - Детей у нас принято охранять.
«Повезло детям», - подумала я молча.

Зашли в кабинет директора, об этом написано на табличке над дверью. Директор Зоя Викторовна, с ледяной улыбкой на застывшем лице, смотрела только на тётку-представителя отдела образования.
 «Вот, Маша, теперь это твой дом, а Зоя Викторовна тебе и мама, и папа», - говорит тётка-представитель. Это последнее, что она мне сказала.
Директриса видит меня шесть секунд, но я ей уже так надоела. Выходим из кабинета. К нам подходит полная женщина в белом халате со сладкой улыбкой на лице, суетливо здоровается с социальным педагогом (тёткой из отдела образования), та рассеянно ей кивает. Они с директрисой заняты каким-то разговором.

Полная женщина взяла меня за руку и повела. Шла за ней будто во сне. Ни директриса, ни социальный педагог не обратили внимания на мой уход.
Комната гигиены – следующая комната, в которую я вошла.
Здесь меня одели в какое-то мешковатое платье и протянули комнатные тапочки. Тётка вышла.
Помню, сижу на кушетке в полупустой комнате с покрашенными панелями. Сдерживаю слёзы. Прислушиваюсь. За дверью капает вода: кап-кап. Где-то подальше - детские голоса. Время от времени по коридору кто-то пробегает: слышен быстрый топот.
Приходит другая женщина. «Меня зовут Анна Ивановна», - говорит она. Анна Ивановна рассматривает меня. Я какое-то время смотрю ей в лицо, но потом опускаю глаза. Возвращается первая женщина.
Анна Ивановна вздыхает: «Ну, пошли».
Иду, теперь уж следом за ней. Полная женщина молча начинает подтирать пол возле кушетки, на которой только что сидела я.

Анна Ивановна привела меня к двери, на ней табличка «Семья № 8», напротив – «Семья №7», открыла дверь, и мы вошли в комнату семьи № 8.
При виде этой комнаты мне захотелось завыть в голос.
Уютно и светло. Кровати, мягкая мебель, две книжные полки над столом. В комнате дети разного возраста – это моя семья №8. Все тихо занимались какими-то делами.
 «А ну, тише! – закричала Анна Ивановна. - Я привела новую девочку. Её зовут Маша. Она будет учиться в десятом классе, - и, подтолкнув меня в спину, - Проходи, у нас за постой не платят».
Прошла к окну. Все с интересом принялись рассматривать меня. Анна Ивановна обратилась к худенькой, с какими-то общипанными волосами, девочке. Та мазала зелёнкой плечи и руки стоящего перед ней, по девчоночьи красивого, мальчика лет десяти.
 «Ира, объясни Маше все наши правила», - сказала Анна Ивановна и тут же вышла. В дверь заглянул подросток лет четырнадцати и в упор уставился на меня. А я, как дурак, стояла там же, у окна.
 - Нормальная тёлка, - сказал он, - пацанам понравится. Как ты думаешь, Ирка, кто её забьёт? Может даже, Питерский? А чё? Она клёвая, а Питерский свою баруху кинул.
Ирка недовольно фыркнула. Забрала истрёпанный журнал у сидящей за столом полноватой веснушчатой девочки младше себя. Та делала вид, что рассматривает затёртые картинки.
 - Валюха, объясни этой дылде, чё нельзя у нас делать, - сказала Ирка ей.
 - А чё она маленькая – сама не знает?
 - Ты же слыхала: Липучка приказала.
 - А воспы собралися в пятой и чай пьют, - вклинился в разговор, потерявший ко мне всякий интерес, пацан. - Вчера им Тихоход сумку здоровенную припёрла: у неё внук родился, так сегодня дожирают.
Подросток щёлкнул по затылку мальчика в зелёнке, тот скривился от боли.
 - Тебя кто звал? Вали отсюда, - Ирка толкнула пацана в спину.
Тот вразвалочку, не спеша, направился к двери, на ходу дёрнул за волосы тихо сидящую на кровати девочку. Явно рисовался. Ира недовольно покосилась на меня, по-прежнему неприкаянно стоявшую у окна.
Ко мне подошёл красивый мальчик:
- А у тебя родители есть? Ты из какого дедика к нам?
- Она не из дедика. Она у нас домашняя, - опять фыркнула Ирка.
- Ни чё себе! Чё родители спилися?
- Отстань от неё, Стёпка, - не дала мне ответить Ирка. – Анька, что ты пялишься, как дебилка, - прикрикнула она на молчаливую девочку на кровати.
Я прошла и присела рядом с молчуньей.
- Ты чё тупая? – заорала на меня Ирка. – Небось, дома на кровати не валялась?
      -  Слушай, ты не пробовала заткнуться, - вполне миролюбиво сказала я.
Странно, но Ирка не вызывала у меня никакой неприязни. Пожалуй, с такой девчонкой я бы дружила.
      - Отстань от неё, Ира, - сказал мальчик, и Ирка замолчала.
Вот так мы и познакомились. Мальчик - Стёпка. Веснушчатая пухляшка - Валя, девочку-тихоню звали Аня.

Я была не готова к такой жизни. А кто меня спрашивал?


Продолжение   http://proza.ru/2016/05/02/563