Искусство и смерть

Давайте взглянем на современный музыкальный андеграунд. И не на какой-нибудь общеизвестный, а вот туда, дальше, да-да, вот те вот самые странные подпольные концерты и арт-тусовки, на которые ходит по 20-30 человек, которые проводятся непонятно где, непонятно кем, непонятно зачем и непонятно для кого. Проведение в принципиально «немейнстримных местах», вариации которых сильно различаются в зависимости от достатка, желания и брезгливости заинтересованных в этом людей: либо это клубы/бары/арт-места для «врубастых», либо природа или заброшенные объекты. Но всем и так понятно: подобного рода мероприятия создаются «очень некоторыми» людьми для таких же, как они. Новый тренд современного искусства – оно не должно быть полезным и не имеет права конституировать реальность. Но поскольку существует масскультура, я не вижу ни одной причины, по которым (учитывая плюралистичность дискурсов) нельзя назвать условного Джастина Бибера искусством. Тем не менее, есть ещё одна такая имплицитная предпосылка у многих людей, дескать, Джастин Бибер – это признанная массжвачка, а настоящий творец – он непризнанный, поэтому он не продает свои произведения, а у него их покупают по желанию. Чувствуете тонкую разницу? Так вот, возвращаясь к андеграунду. Его продукт заведомо неликвиден. Ну кому нужны непонятные дроун- или нойз-запилы под текст, сочиненный под скоростным угаром на какой-нибудь вписке? Таких проектов тысячи, если даже не миллионы, и все претендуют на индивидуальные особенности выражения, аранжировки и представления. На сегодняшний день искусство испытывает ровно ту же проблему, что и наука или философия: людей, течений, вариаций, текстов, звуков, инструментов расплодилось столько, что охватить хотя бы мизерную их часть представляется делом нереальным, в итоге само произведение расплывается в кашу охватывающих его словесных конструкций (например, жанр, тематика, актуальность, техника и т.д.). А уж сколько среди этих проектов копирования, цитирования, заимствования – это вообще точно определить невозможно. Есть, конечно, зубры авангарда, которые берут своё упорным выпуском бесконечной продукции (парадокс: всю музыку не нужно слушать {какая глупость}, нужно лишь принимать во внимание, что у этой группы есть N-ное количество дисков) и эпатажем. Например, Psychic TV или Masonna. Или даже какой-нибудь Sunn O))). В принципе, эти выдвиженцы удовлетворяют потребности маргинальной культуры, но этого, разумеется, не признает никто и никогда, продолжив «искать новое» и экспериментировать со звуком, благо музыкальные технологии не стоят на месте. И это, наверное, хорошо, поскольку когда-нибудь мы получим новых гениев из миллиона анонимных гудений, которые будут и дальше задавать вектор некоммерческого музицирования, преодолевая, таким образом, своё собственное творчество как уже признанное и пройденное.

Но есть одна интересная деталь во всем этом. И это фактор смерти. Дело в том, что сделать какое-то произведение известным невероятно помогает какая-нибудь необычная смерть лидера группы. Сходу можно вспомнить Кобейна, Кёртиса, Цоя – если до смерти они были одними из многих, пусть даже и имевших какой-то «респект» среди андеграунда и не очень, то после смерти их слава и популяризация их музыки оказывается просто сумасшедшей. Они становятся знамёнами жанров, поколений, да даже эпох. «Цой жив, Цой – наше всё», если говорить о нашей, российской культуре, то, я думаю, все такие надписи на заборах видели. После того, как философы объявили о смерти автора, а массовая доступность музыкального оборудования победила образование и мастерство, потребовались новые приемы, и они были найдены в эпатаже. Сейчас же этим уже никого не удивишь, поэтому создаются автономные зоны «врубастых», в которых правила «игры в искусство» совсем другие, объявляется эдакая неприкаянность среди мейнстрима, появляется немейнстримный мейнстрим и так далее. Смысл в том, что в таких условиях эта смерть автора ощущается очень чутко. И каждый раз, когда происходит загадочная, непонятная смерть (два из трёх приведенных мною примеров – самоубийство, преимущественно вследствие неурядиц в личной жизни), возникает как бы Черная Звезда Личности. Только так, а никак иначе, людям становится интересно, кто же это был такой, и почему его музыка, средства выражения, тексты и так далее, были такими, а никакими другими. Глубокую заинтересованность не вызвать путём огорожения от «неврубастых», потому что огораживается всегда общность, анонимность в каком-то смысле. Черная звезда полыхает там, где чувствуется личная включенность, поэтому я так и люблю художников-экспрессионистов и музыкантов-импровизаторов. Вот и получается, что среди сплошных симулякров, посреди утраты различия между искусством и арт-произведением, главный запрос, который при удачном ответе актуализирует ту силу, которое произведение искусства несёт – это запрос на личность. Его смерть удовлетворяет этот запрос наиболее полно, потому что нет никакого другого события, привлекающего столь много внимания и во-влеченности, чем странная, «молодая» смерть на пике творческих способностей и которая позволяет смотреть на произведения взором, максимально приближенным к взору самого автора. Никакие политические, эстетические и прочие искусственные коннотации не создадут того чувства погруженности в произведение, чем незримо воплощенный дух умершего автора. Говорил Платон, что философия – это искусство умирать. Так вот такая же история и с музыкальным творчеством.