На другом берегу

Восточная часть Лонг-Айленда тоже Нью-Йорк. Правда, не сам город, а часть штата Нью-Йорк. От Квинса совсем рядом, от Бруклина и Манхэттена подальше, а от Бронкса и Статен-Айленда еще дальше. Давно, когда и «Голос Америки» и «Свобода» еще процветали, многие из работающих там людей, сбежавших из Советского Союза, решили обзавестись дачами и смогли сравнительно дешево прикупить на берегу пролива, отделяющего северный берег восточного Лонг-Айленда от Коннектикута, небольшие летние домики. В одном из таких домиков, рядом с домиком моего приятеля, к которому я часто ездил в гости летом жил мой давний и хороший знакомый. Последние годы встречались мы с ним на Лонг-Айленде каждое лето. Правда, так получилось, что в прошлом году я на Лонг-Айленде не был ни разу, и поэтому с ним не виделся. Жил он вдвоем с женой, а по субботам и воскресеньям к ним на Лонг-Айленд из города приезжал сын с семьей. Мой знакомый был среди местных довольно известный человек Много лет проработал на «Свободе», о чем-то вещал, и что-то писал в местных русскоязычных газетах. Даже книжку выпустил, типа автобиографии. Попал он в Америку, также, как и я, из Москвы. У нас там даже оказалось несколько общих знакомых. Одним словом, нормальный, приятный мужик, общительный. Не молодой. Лет семьдесят, но еще бодрый, и голова ясная. Жизнь его была интересной, он много повидал и часто рассказывал мне всякие истории из своей жизни. Любил порассуждать и на общие темы, говорил о ценностях жизни, о роли случайностей, но обычно каких-то личных вопросов старался не касаться. Слушать его было всегда интересно. Особенно много он рассказывал мне рано утром, на рыбалке, куда мы постоянно ездили с ним вдвоем на моей машине. Про рыбную ловлю он, по моим представлениям, знал практически все, и поэтому я про себя называл его «Профессором». Многое из его рассказов я, конечно, пропустил мимо ушей и не запомнил, но одна история, которую Профессор рассказал мне поздним летом в позапрошлом году, когда мы завели разговор о медицине, и я без всякой задней мысли спросил о его самочувствии, хорошо мне запомнилась, и настолько запала в душу, что после Лонг-Айленда, уже дома, я решил ее записать. Мне кажется, что ничего, кроме каких-то мелких подробностей, я из рассказа Профессора не пропустил, но возможно что-то добавил в него от себя, хотя в основном старался придерживаться того, о чем рассказал мне Профессор. 
Самые первые слова, с которых начал свою историю Профессор, сначала показались мне несколько странными и неожиданными.
Когда мы родились, сказал он, нас научили плавать и бросили в широкую реку. И всю жизнь мы плывем по этой реке. Плывем и держимся своего берега. Он нам ближе и многое мы там уже знаем. Но у реки ведь есть и другой берег, невидимый нам. И что там, и как там мы совершенно не знаем. Но в какой-то момент нашей жизни мы попадем туда, где река делает крутой поворот, и волей судьбы оказываемся на другом берегу. Мы никого там не знаем, нам становится трудно и страшно, и мы боимся не выжить. У каждого из нас этот другой берег может быть разным, и попадаем мы на него по-разному. Хотите я расскажу Вам про свой другой берег, на который попал на восьмом десятке своей совсем не простой жизни? 
Я согласился, и он продолжал. 
О том, что канцер есть и живет где-то рядом, мне кажется, знают все. Ну, если не все, то почти все. Во всяком случае те, кто вышли из детского возраста и думают не только о себе, но и замечают происходящее вокруг. Вот и я кое-что знаю. А теперь знаю не только, как он когда-то обошелся с моими близкими, но и то, как это было со мной.
Но начать я хочу не с далекого прошлого, а с того, что случилось здесь несколько лет назад с моей женой Инной.
Первый звонок прозвенел, когда я был у нашего врача и спросил его про Иннин анализ крови. Он его посмотрел, сказал, что ему что-то не нравится, и попросил, чтобы Инна к нему зашла. Она к нему пошла, и у нее опять взяли кровь на анализ, который показал, что у нее повышенный уровень РОЭ и низкий гемоглобин. Врач направил ее к местному специалисту по гастроэнтерологии на колоноскопию.
На самом деле, как мне сейчас кажется, у Инны все началось много раньше – в самом начале осени. Появилась сильная раздражительность, повышенная замкнутость. Наверное, уже тогда она себя неважно чувствовала, но мне ничего не говорила.
Мы поехали к гастроэнтерологу. Он сделал колоноскопию и увидел небольшую опухоль в том месте, где слепая кишка соединяется с аппендиксом. Сделал биопсию. Сказал, что опухоль может быть «плохой», но был настроен оптимистично (я с ним говорил наедине, без Инны). Правда, предупредил меня, что, скорее всего, придется делать операцию. И возможно, после операции – небольшой курс химиотерапии. Дал Инне направление на сканирование.
Сканирование заняло у нас почти целый день. Ушли мы из дома в одиннадцать и приехали в клинику не в двенадцать тридцать, а в час. Там мы пробыли до пяти часов из-за неполадок с аппаратурой. Пока ждали, успели перекусить (за двадцать долларов по куску пирога и чашке чая без всякого вкуса и запаха). Домой вернулись только в шесть.
Несколько дней никто не звонил – ни наш врач, ни гастроэнтеролог. Внутри все дрожало. Мысль одна - что покажет сканирование? Инна часто кашляла, плохо работал желудок.
В субботу никуда весь день не выходили. Инна разбирала и выкидывала старые вещи. В воскресенье вышли погулять. Обошли парк, зашли в магазины. Вернулись домой в четыре часа. У Инны - легкий кашель, слабость, часто ложилась отдохнуть. Было очень тоскливо. Никто не звонил. Ничего не хотелось. Старался чем-то отвлечься, включал и выключал телевизор, пытался читать, входил в интернет, пытался поиграть в бридж, но не мог и быстро заканчивал.
Мы были совсем одни, настолько, что не с кем было поговорить о самом важном, чем мы тогда жили. Не от кого было ждать не только какой-то помощи, но и просто совета или сочувствия. Все, чем мы жили, копилось в душе и неизбежно отравляло ее, лишая последних сил сопротивляться обрушившейся на нас беде.
На следующий день, как будто ничего не случилось, поехали к внукам. Часов в десять позвонил встревоженный врач и попросил Инну завтра с утра зайти к нему.
Когда в понедельник Инна пришла к нему, он сказал, что звонил гастроэнтеролог и просил передать Инне, что его опасения подтвердились и что ей нужна операция. Причем срочная. Наш врач дал телефон хорошего, по его мнению, хирурга (работающего в большом госпитале в центре Манхэттена), но тот был занят и назначил встречу на завтра. 
Были у хирурга. Он – сравнительно молодой человек, приехал сюда из Москвы, русский, произвел очень приятное впечатление. Назначил операцию на ближайший понедельник и был настроен оптимистично. Сказал, что операция продлится около двух часов. Но потом до конца недели придется побыть в госпитале, хотя при хорошем самочувствии могут отпустить домой и раньше. После хирурга Инна одна два часа пробыла у нашего врача (меня прогнала). Он направил ее на рентген легких. Сказал, что это обычная процедура, связанная с необходимостью общего наркоза. К концу недели он обещал дать разрешение на операцию. Такой здесь порядок.
Инна сдала кровь, и ей сделали электрокардиограмму. Через два дня получили все бумаги, необходимые для операции. Я все время утешал себя мыслью, что все обойдется. Но то, что я видел, вызывало постоянную тревогу.
До операции ничего нового не произошло. Собирался прилететь наш сын Миша. Сказали ему, что не нужно. Его реакция: «Хорошо, что это произошло в США, а не в Москве». И добавил: «Что-то рановато. Обычно это случается позже».
Тот понедельник был тяжелым. Встали рано, собрались и в семь тридцать на специально заказанной машине, которая возит бедных больных, поехали в госпиталь. Машин было мало, и в восемь утра уже были в госпитале. Поднялись на десятый этаж и оформили все нужные бумаги. Через сорок минут Инну увели готовиться к операции. А еще минут через двадцать меня провели к ней. Большая комната, часть которой разделена на закрываемые занавесками боксы с кроватью и одним стулом. Инна прилегла, а я сел рядом. Ждали хирурга, который почему-то опаздывал. Пришел анестезиолог, задал какие-то вопросы и заполнил какие-то бумаги. Потом подошла говорящая по-русски сестра и опять задала вопросы и заполнила бумаги. Сказала, что после операции может остаться выводная трубка. Инна очень расстроилась, и когда около одиннадцати тридцати пришел хирург, сказала, что операцию делать не хочет, если после нее останется трубка. Он успокоил ее, никакого отвода он делать не будет, а сестра сказала о трубке просто для перестраховки.  Пообещал выйти в холл через два часа после операции и сообщить о том, как она прошла и увел Инну на операцию.
Я пошел в Центральный парк и пробыл там два часа.  Потом вернулся в госпиталь и спустя какое-то время ко мне вышел улыбающийся хирург и сказал, что операция прошла очень хорошо, и что все в полном порядке и волноваться нет никаких оснований.
И, к нашему счастью, все так и оказалось.
Теперь расскажу про моего брата Илью, но он и заболел, и пришел в норму раньше меня. Началось это у него с небольшого недомогания (частое посещение туалета), и он сам поставил диагноз – геморрой. К врачу он долго не обращался (кстати, в отличие от моего врача, его семейный, как здесь говорят, врач – женщина, коренная американка, профессор Медицинской школы Колумбийского университета).  Когда он к ней обратился, она направила его на колоноскопию. В результате колоноскопии у него в заднем проходе была обнаружена опухоль под названием «лимфома».
А потом были и обследования, и хороший госпиталь (New-York Presbyterian) и врач, тридцатидвухлетний выходец из Египта, специалист по злокачественной лимфоме, работающий в медицинском центре ColumbiaDoctors напротив известного театрально-концертного зала Radio City Music Hall, и шесть сеансов химиотерапии. После первого сеанса химиотерапии из-за ослабленного иммунитета подхватил какой-то вирус, в результате воспалилась и опухла правая рука. Несмотря на то, что регулярно делал массаж руки и пальцев, заметных улучшений нет. До сих пор мучается с ней, хотя и притерпелся.  Что же касается самой химиотерапии, то очевидно она помогла. Раз в четыре месяца ходит на обследование по поводу лимфомы. Врачи ничего не находят, и он с облегчением уходит домой.
Ко мне канцер каждый раз подкрадывался незаметно. В первый раз восемь лет назад, когда обнаружили злокачественные клетки в простате и довольно быстро и безболезненно сделали операцию по ее удалению. Так что про это я уже благополучно успел забыть, поэтому лучше сразу расскажу о втором случае. А случилось это пару лет назад. Болей вроде никаких не было, но однажды ночью я обнаружил в моче довольно много крови. И утром мы поехали в госпиталь. В приемном отделении был полный беспорядок и безразличие по отношению к пациентам. Пришлось ждать около трех часов, прежде чем меня направили на сканирование. Сканирование показало какое-то образование или опухоль на стенке мочевого пузыря. С этой ночи cancer на этот раз прочно вошел и в мою собственную жизнь. Конечно, я и раньше, еще в Москве, знал, что это такое. В первый раз я столкнулся с канцером давно, когда в двадцать лет заболела моя младшая сестра, Вика. Заболела она как-то странно. Начала температурить, кашлять. Врачи не сомневались, и почти год лечили ее от воспаления легких. Лечение воспаления легких кончилось в шестьдесят первой больнице в Лужниках. Там в легочном отделении главной была пожилая и, как оказалось, очень знающая и умная еврейка. Она-то и позвонила мне на работу и попросила приехать (мама была там и оттуда практически не уходила). А когда я приехал, она   завела меня, одного, без мамы, в свой кабинет, и тогда я впервые услышал это, как оказалось потом, жуткое слово – лимфогранулематоз. Лечили Вику от лимфогранулематоза в одной из лучших московских больниц лучшие в то время в Москве специалисты, в том числе, академик, у которого лечилась известная советская певица Мая Кристалинская, первая исполнительница очень популярной песенки «Нежность». Несмотря на то что лечили ее прекрасные врачи, сгорела очень быстро. Через год сестра умерла.   
А потом заболел и, на моих глазах мучился и умирал очень близкий мне по жизни Юра. Жизнь из него уходила постепенно, каплями.  За год болезни он перенес многое, в том числе и тяжелейшую и с самого начала практически безнадежную операцию в онкоцентре на Каширке по удалению верхней части аорты, которую ему делал один из лучших в то время московских хирургов. После операции он почти год провел в отдельной палате отделения, где заведующей была его близкая приятельница, на девятом этаже больницы, в которой к тому времени он уже несколько лет работал. Сначала он еще пытался что-то делать по работе, и часто спускался вниз в свой кабинет. А потом уже целые дни лежал (как он сам говорил, – «висел») в палате под капельницей. Разговоры с ним постепенно становились все короче и короче: говорить он уже практически не мог и говорить было не о чем, а просто трепаться, делая вид, что все как обычно, никому не хотелось. И в тот день, когда Юра умер, я сидел рядом с ним у его кровати вместе с его женой, и первым заметил, что он перестал дышать.
И еще я видел, как умирал мой хороший приятель по работе Леня, математик и очень энергичный и жизнелюбивый человек. Несмотря на тяжелую болезнь он разрабатывал вместе с врачами из онкоцентра какую-то методику лечения от рака.
И у Вики, и у Юры, и у Лени все начиналось с легких недомоганий, которые сначала никто из них всерьез и не воспринимал. Было у них еще одно общее – всех беда настигла молодыми. Вике было около двадцати, а Юре и Лене под пятьдесят. Что-то беспокоит, но мало ли что бывает: кашель, горло побаливает, желудок барахлит.  Поболит и пройдет. Ничего страшного. Жить особо не мешает. И так продолжалось до тех пор, пока кто-то из врачей не отнесся серьезно к их недомоганию и не были проведены специальные анализы. В результате выяснилось, что все намного серьезней. Причиной болезненного состояния оказался рак. После этого все изменилось. Внешне вроде бы ничего и не произошло. Болей особых нет, и казалось, что все можно делать по-старому. Но не получалось. Знать, что внутри тебя сидит зверь, постепенно тебя уничтожающий, и притворяться, что все как обычно, не удавалось. Врачи, больницы, лекарства, операции вошли в их жизнь. Хотя теплилась наивная надежда на благополучный исход, но каждый из них с разной скоростью приближался к неизбежному концу. И все они это понимали. Конечно, я знал не только молодых, кто умирал от рака. Ну, например, мой тесть Евгений Семенович. Но, как я слышал, более беспощадно рак относится к молодым, и чаще и быстрее убивает их, чем людей пожилых.
Если уж быть до конца честным, хотя бы с самим собой, то я должен признаться, что никогда не только не пытался поставить себя на место одного их них, но даже смотрел на то, что с ними происходило, как-то со стороны, как будто со мной такого произойти никогда не могло.
И ни разу с их смертью мой мир не перевернулся, может быть, только слегка изменился, но все равно потом быстро вернулся в свою привычную заезженную колею.
После госпиталя, где мне провели сканирование и нашли опухоль на мочевом пузыре, я пошел к нашему врачу, и он направил меня в Бруклин, к хорошему, по его мнению, специалисту по урологии. После осмотра, тот отправил меня в очередной госпиталь, где мне сделали биопсию. По результатам биопсии он признал мою опухоль злокачественной, напугал перспективой всю жизнь ходить с катетером и мешком для сбора мочи и рекомендовал сделать операцию в одном из лучших и известных во всем мире госпиталей Memorial Sloan Kettering Cancer Center.
Я хорошо помню тот день, когда мы с Инной впервые поехали туда. Мы вышли из дома в начале десятого. Прошли два квартала и оказались у входа в метро (синяя линия А). Взяли бесплатную городскую газету AM, и по длинному вырубленному в скале туннелю прошли мимо сидящих на цементном полу бомжа-гитариста и сравнительного молодого черного парня - продавца газет, шоколадок и небольших бутылок воды к будке, где купили билеты. Прошли через турникеты, спустились вниз и попали на длинную заполненную людьми платформу, к которой через пару минут подошел наш поезд. В вагон вместе с нами зашел худой, среднего роста парень лет семнадцати-восемнадцати, может быть немного старше, черный, но чем-то похожий, наверное, своей отрешенностью и неприкаянностью на нашего внука. Одет он был в светло-красную куртку с капюшоном и серые, не очень чистые дешевые джинсы. На ногах его были яркие красно-желтые кроссовки, за спиной небольшой черный рюкзак. Он ходил по вагону, размахивал одной рукой и что-то громко говорил еще не окрепшим голосом. Проехали три остановки, сделали пересадку и по линии B доехали до станции «стадион Янки», сделали еще одну пересадку на зеленую линию и через пятнадцать минут вышли из метро. Прошли несколько кварталов и оказались у пятиэтажного здания нужного нам отделения госпиталя.
А дальше все было быстро, хотя и продолжалось больше двух часов, и почти ничего не осталось в памяти, кроме даты операции - девятое мая. День Победы. Помощник врача, переводчица, сестра в приемном отделении, сам врач, который сказал, что можно ограничиться удалением не всего мочевого пузыря, а только пораженной части стенки, еще сестра, подробно объяснившая все предстоящее, и опять помощник врача с бумагой для подписи о согласии на операцию.                .
           Дома, после госпиталя, я на какое-то время вообще перестал понимать, что дальше делать и как дальше жить. Мне стало казаться, что все разладилось и все не так. Постоянно болел живот, ныла спина, часто кололо в сердце, иногда было просто трудно дышать и казалось, что сердце в любой момент может остановиться. Валокордин и клоназепам убывали на глазах. Желудок работал плохо, и я стал пить отвар из чернослива. Все время хотелось спать, и спать я стал намного больше: засыпал раньше и просыпался намного позже, чем обычно. 
И постоянно думал о том, что нужно держаться, скрывать от всех свои, вполне возможно, надуманные болячки. Держаться и сохранять силы для того, что еще мог сделать. Для того чтобы нормально говорить, нормально есть и ходить. Для того чтобы делать вид, что со мной все в порядке, и что все образуется. Для того чтобы не огорчать раньше времени своих близких, всеми силами старающихся поддержать меня и вселить в меня постепенно исчезающую надежду. И я гнал от себя навязчивые мысли о плохой наследственности, о возможной судьбе сына и внуков, слегка утешаясь тем, что, как я слышал, наследственный cancer проявляется в более молодом возрасте, а появляющийся в старости cancer с наследственностью и генами прямо не связан.
До девятого мая было еще несколько поездок в госпиталь, где мне должны были делать операцию.  В эти дни у меня брали кровь на какие-то анализы, делали сканирование, инъекции в вену, заставляли выпить два литра красноватой жидкости для проведения томографии. После всех процедур немая боль, страх, ощущение трепещущего сердца и оставалось только принимать лекарства от боли, и снотворное, чтобы уснуть и забыться. 
В один из дней перед операцией я провел в госпитале почти одиннадцать часов. Хотя сильно устал к концу дня, но последнее сканирование принесло небольшое, но приятное облегчение и снижение степени страха. Выяснилось, что никаких других болячек кроме опухоли в мочевом пузыре у меня нет.
Весь день накануне операции я чувствовал себя вполне нормально и с утра был в бассейне. Ничего не болело. Правда, потом, ночью во сне было тяжело.    В голове огромные камни - валуны с именами моих родных. Жены, сына, внука, внучки. И мотаются они из стороны в сторону и бьются друг об друга. С такой силой, что от них осколки летят. Внуки, сын. И снова внуки, сын и Инна. Страшно за них, за всех. Не хочу, чтобы треснули или сильно побились. Особенно внучка. У нее вся жизнь впереди. Да и у внука тоже. Я очень хочу, чтобы у них было все хорошо.  Я очень хочу, чтобы они чаще улыбались и радовались, и не плакали, и не грустили, и не горевали. Я очень чтобы им было легко по жизни, а если когда и будет трудно, я очень не хочу, чтобы им было больно.
             И ничего другого в голове в ту ночь не было. Только они и они. И собственное бессилие от невозможности что-то сделать для них. И понимание того, что сделал для них не слишком много, а то, что сделал особенно им не помогло. Может я вообще в их жизни мало что значил, наверное, от меня ничего, что зависело. Спал, ворочался и очень во сне хотел посмотреть, что с ними будет дальше. Очень надеялся на лучшее для них всех
Я понимал, что мне в основном плохо. Почему в основном? Да потому что иногда мне бывает очень плохо. И когда очень плохо, тогда просто плохо кажется совсем неплохим, а может быть уже даже и хорошим. Плохо – это когда меня мучает боль, когда что-то терзает и давит. Это плохо захватывает меня целиком, и ни на что другое, например, проснуться, сил просто не остается. А очень плохо – это когда боль отпускает, и я могу о чем-то более или менее ясно подумать. Вот в эти моменты мне и становится очень плохо. Потому что ни о чем хорошем я думать просто не могу, и в голову лезет одно и тоже, тяжелое и давно надоевшее.
Как прошла операция, я не помню. Помню только, что очнулся в каком-то, как мне тогда показалось, подвале, и рядом с кроватью, на которой я лежал, стояли Инна и Илья. Они мне сказали, что операция прошла нормально, и что все у меня хорошо. Потом меня отвезли на третий этаж, и там я пробыл три дня, стал потихоньку ходить, и меня на машине отвезли домой.
Через десять дней я был у врача и окончательно понял, что я переплыл реку и оказался на другом берегу, в новом для себя мире, в мире больных, отмеченных канцером. Оказался так близко от смерти, что она может очень легко до меня дотянуться. Стало как-то странно и не по себе. Но я надеялся, что, может быть, позже мне удастся опять переплыть реку и вернуться на свой берег, отойти подальше от смерти туда, где все снова станет узнаваемым и привычным.
В один из дней я проснулся, как обычно, в половине шестого. На улице светало, было пасмурно, и дул ветер. Дерево под окном дрожало, как живое. В голове были все те же тяжелые мысли. С усилием пытался не дать им разбушеваться, и хотел загнать в угол. Удавалось с трудом. Но удалось. Начал думать о вчерашних встречах с врачами и понял, что нахожусь в полной растерянности из-за их противоречивых суждений (делать химиотерапию или нет). Пытался читать «Праздник, который всегда с тобой». Читать было тяжело, глаза быстро уставали и сами по себе закрывались. И я снова провалился в полусон, и так мучился до девяти утра.
Наступивший день был пустым и грустным. Почему-то часто вспоминалась внешне невзрачная, одетая в белый халат и похожая на серую мышку не очень счастливая девушка Оля из госпиталя, которая в последний день принесла мне лекарства. Два раза выбирался из дома – ходил для здоровья. Ходить долго не мог - сильно мешали больной левый глаз и недержание. Беспокоился за Инну и боялся, что тащу ее за собой в какую-то пропасть. Чтобы удержаться, все время искал «поплавки». И даже нашел один. Придумал поездку в Ленинград, к своим еще живущим там приятелям. Думал, что может быть они помогут мне найти тамошнего «доктора Геворкяна». И думал, какое же приятное и нежное слово – эвтаназия. Жить, чтобы лечить свои болячки? Казалось глупым и не хотелось. Не знал, зачем и кому это нужно. И все время мысленно извинялся. А перед кем, не помню.
А через неделю были еще тесты в госпитале. С утра и до двух часов дня. Проверяли слух. Оказалось – сильная потеря. Тоже мне новость. Сканировали грудную клетку. Результаты тестов отдадут врачу-онкологу и завтра он все скажет. Устал, сильно промок (снизу).
На следующий день были у врача-онколога. Все неплохо. Он сказал, что из-за плохого слуха химия мне противопоказана. Да и не очень она нужна, поскольку сегодня никакого канцера у меня уже нет. Велел прийти на проверку через три месяца. Кстати, с сердцем у меня, по его словам, тоже все в порядке.
Еще через неделю вернулся к прежнему образу жизни (бассейн и все остальное). Надеялся, что худшее уже позади. Но оказалось не совсем так, и пришлось опять побывать в госпитале. Отвезли меня туда рано утром на скорой помощи после тяжелой бессонной ночи с тошнотой и жуткими болями в животе. В аварийном отделении госпиталя мне ввели обезболивающее (раствор морфина), и достаточно быстро, после рентгена, женщина-врач поставила диагноз – непроходимость кишечника из-за образовавшихся во время последней операции спаек. Сделали cat-scan и точно локализовали положение спаек. Мне сказали, что оставят в госпитале, и в течение нескольких дней будут лечить по принятой у них методике – через нос в верхнюю часть кишечника введут пластмассовую трубку, соединят ее с вакуум-насосом и будут откачивать из кишечника жидкость. Никакой еды и воды, все питание через капельницу. В таком состоянии с капельницей и соединенный трубкой с закрепленным на стене насосом я находился трое суток. Через сутки сделали рентген и сказали, что никаких существенных изменений нет. Такой же результат был и на третьи сутки. Все время спрашивали про газы. Я сначала не понимал, о чем идет речь, но потом понял. На третьи сутки у меня стали отходить газы и даже появился стул (правда, жидкий). Посещение туалета с капельницей и торчащей из носа трубкой – большая проблема, требующая отсоединения трубки от насоса, с постоянными протечками через соединения трубки коричневой жидкости, которая попадала на руки, на лицо и вместе с потом в глаза. Через трое бессонных суток я был полностью обессилен и опустошен. И стал убеждать врачей, что у меня все в порядке. Они мне поверили и без всякого рентгена на третьи сутки вечером мне сняли трубку, а на следующий день даже не поговорив со мной, отпустили домой.   
            Постепенно стал оживать. И желудок начал потихоньку работать, и ноги стали меньше болеть. Утром даже смог прогуляться. Было очень жарко и душно. Тяжело дышалось. И, конечно, слабость. Голова даже болела. Через несколько дней съездил в бассейн. Но плавал медленно. Скорее всего, «что-то не так» и это останется уже навсегда. Понял, что собственные болячки где-то даже облегчают жизнь. На них зацикливаешься, и тяжелые мысли, которые мешают нормально жить, куда-то прячутся и о них на время забываешь.  А потом, когда стал себя чувствовать лучше, они снова возвращаются.
Прошло еще три месяца и в госпитале мне сказали, что никаких онкологических проблем у меня нет. Следующий визит – через три месяца. Дали совет – живите полной жизнью, радуйтесь ей.
При всех моих «что-то не так» и мелких и не очень мелких болячках, я постоянно думал о том, что нити, удерживающие меня здесь, с каждым днем стираются и становятся все тоньше и тоньше, и понимал, что удерживает меня здесь только одно любопытство, желание что-то увидеть из завтрашнего дня, хотя это что-то и совсем от меня не зависит. Мои дни были похожи друг на друга как две капли воды, и так же, как и вода, бесполезны, если не хочется пить.
Прошло еще какое-то время, и я понял, что основное, с чем я жил — это страх. И очевидно, за самого за себя. Страх перед своим завтрашним днем. У Инны целую неделю болел бок. Что это, мы не знали. Она все время бодрилась, ни на что не жаловалась, но видно, что ее это беспокоило, от боли даже мазью бок мазала. А у меня - страх, страх, страх. Что-то я совсем расклеился. Дышать было тяжело, голова была налита свинцом, сердце щемило и щемило, и я пил всякую гадость. Но потом и у Инны, и у меня все обошлось, а на меня новая напасть навалилась. Две ночи просыпался в собственной луже. Менял, стирал, сушил и снова пытался заснуть. Раньше такого никогда не было. Ощущение было мерзкое, сам себе был противен до чертиков. И боялся, повторится завтра это или нет. К счастью, не повторилось.  И вот мы с Инной поехали на плановый осмотр в госпиталь. И опять врачи сказали мне, что все нормально. В этот раз велели прийти уже не через три месяца, а через полгода.
 Вот собственно и все, о чем я хотел вам рассказать. Что будет завтра? Этого не знает никто. Но я уже почти ничего не боюсь и хочу верить, что ложиться на операцию мне больше никогда не придется
И не спрашивайте, зачем я рассказал вам все это. Я и сам толком не знаю. Все не так просто. Наверное, по многим причинам. Мне с вами легко, и кажется, что вы меня понимаете. А без понимания нельзя, оно нужно всем. И мне нужно. Без него плохо. И поделившись с вами я хоть немного, но избавился от своих невеселых мыслей, и мне стало легче. Что-то прояснилось, и в голове стало чище. И вы конечно поняли, что пока живется, жить обязательно нужно. И что жить можно, несмотря ни на что. Даже если не повезет, и прихватит. Диагноз – это еще не окончательный приговор. Никогда не нужно терять надежды. Даже тогда, когда вам будет не просто плохо, но очень плохо. Ведь кроме плохих дней у вас будут и хорошие дни, когда врач вам скажет, что у вас все нормально, и вы с легким сердцем расстанетесь с ним на несколько месяцев. И обязательно будут и разные берега, и такие дни, как сегодня. Надеюсь, что моя история, если не повезет и что-то у вас случится, поможет вам держаться и верить в то, что все обойдется. Я не хочу, чтобы мысль о докторе смерти-Геворкяне приходила вам в голову. Ведь медицина добилась многого. И у нее точно есть большие успехи. Ведь тех, кого канцер все еще преждевременно уносит из жизни, таких, например, как умерший молодым Рэнди Пауш или мальчик, с которым я лежал после операции в одной палате, или ушедшая недавно из жизни 20-ти летняя дочь моего приятеля, с каждым днем становится все меньше и меньше, а наши возможности справиться с этим страшной болезнью становятся все больше и больше.
Рассказывая мне эту историю, Профессор, наверное, говорил и о чем-то еще и конечно желал мне не болеть и ничего не бояться. Но это не так уж и важно.
Рыбалка тем поздним летом была замечательной, погода стояла хорошая, клев был отменным, и мы с Профессором каждый раз возвращались домой в приподнятом настроении и с приличным уловом, днем жарили или коптили рыбу, а по вечерам у него дома или у меня вкусно ужинали, запивая наш утренний улов хорошим холодным пивом или не самым дешевым белым вином.