Друзья. Глава 4. Подвиг

Члены ВКП(б) Рублев и Багиров в приметы не верили, но вняв увещеванию большевика с двадцатилетним стажем, подняли батарею в ружье, а по путно и роты «пехотинцев». Когда ждать немцев никто не ведал, но на всякий случай, зная, что их атаки предваряются авианалетом и артподготовкой, командиры приняли дополнительные меры маскировки, а старшина отвел поглубже в лес кухни и обоз.
      Накануне пришло сообщение, что передовой отряд двух училищ, выдвинутый под Юхнов, для сдерживания головных сил противника, вышел к основным позициям у села Ильинское, стало известно об огромных потерях, убитых и раненных - ценой жизни их товарищи и друзья выполнили свой долг, - батальоны и батареи курсантов за три дня заняли и укрепились на оборонительных рубежах. Вчера же немецкий механизированный авангард предпринял попытку с ходу прорваться по Варшавскому шоссе, в районе Ильинского, но получил по зубам, благодаря мощному орудийному заслону и, потеряв несколько танков и десятки солдат, отступил.
    До 9 утра все было тихо. Позавтракав сухпайком с холодным рыжим чаем, оставшегося с ужина, курсанты на боевых позициях в обнимку с винтовками, кутавшись от влажного сиверка в длиннополые кавалерийские шинели, досматривали прерванный сон. Багиров, Рублев и старшина со взводным лейтенантом, в землянке которого он скоротал ушедшую ночь, примостились кружком в орудийном окопе оседлав пустые снарядные ящики, под зеленой паутиной комуфляжа еловых веток, набросанных на растянутые меж стволов деревьев пеньковые канаты, и вслушивались в тревожную тишину, изредка сталкиваясь беспокойными взглядами. Ни что не нарушало утреннего покоя, старший лейтенант, чувствуя свою главную ответственность, взяв комвзвода, пошел еще раз проверить вверенные расчеты. Политрук, истомленный молчанием, косо с укоризной поглядывал на «батарейного завхоза»:
- Ну и перестраховщик ты, старшина! Ты что ж в приметы веруешь? – немного копируя интонацию подчиненного, начал он нарочито строго разговор.
- Веруй не веруй, а птаха она тварь божия, ему и подвластна, а оттуда далече видать, - Прутков уловил скрытую иронию, но не подал вида.
- Может, ты и богу молишься тайком? Смотри! – продолжал гудеть,  подтрунивая, Рублев.
- Нет, молиться не молюсь, по причине партейности, а вот трехперстием грешу, перекрещусь иной раз по привычке…
Они помолчали, каждый по-своему. Политрук, думая, что такой разговор теперь, пожалуй, и ни к чему, в тайне жалея о начатом. Старшина же, задетый за живое, вспоминал, как в германском плену сошелся с одним приказным* из уральских рабочих, годившимся ему в отцы. Работали они в паре на торфянике, спали на нарах бок о бок, все два года полона*, и как-то незаметно, исподволь, в ежедневных разговорах познал и постепенно принял молодой Прутков, другую веру, светлую надежду на лучшую долю без богатеев, попов, царя – трудно и неуступчиво переплавлялся его медный крестик, то гасла, то вновь ярко вспыхивала сердечная лампадка осознания жизнеустройства. Старший друг, в одной из ночных бесед назвался «болшевиком», будущий старшина, давно приметив, что тот не выговаривает букву «р» решил: «видать так чудно «борщевиками» в городах кличут поваров», а сразу справиться не решился. И только многое спустя понял значение этого великого слова, перевернувшее всю его жизнь. В девятнадцатом, вернувшись из неволи чужеземных болот, вступил в Красную гвардию, а в двадцать первом сам стал одним из тех «поваров» месивших кипящее варево новой жизни.
- А верую я в высшее разумение и высшую совесть, через то и вступил в партею, - как бы сам с собою разговаривая, исповедально размышлял старшина, - в ней я увидел эти заглавные для меня опоры, ей и доверяю, ей и служу… А без веры человеку никак нельзя, без веры одна грязь и низость. Вот беляки-золотопогонники восславляли в царя, а не стало его, где они теперче? По чужбинам, да по норам – ни Родины, ни святости! А человек должон ступать прямо по своей тропке… Это как на лесной дороге: оступишся в правую колею, тут тебе рытвина с протухшей гнилицей – не обветришься, спотыкнешься в левую – ухаб с «говном» - не отмоешься, а коли идти прямо, меж ними – завсегда ровно и сухо, травинкою свежей выстлано.
     Прутков достал саморучный берестяной коробок с махоркой, папиросы он не признавал, ворча «одно баловство это, точно трухлявый самосад», и скрутил косую бумаженцию. Была в его словах сила родниковой мужицкой правды, Рублев испытующе всматривался в собеседника, словно видел в первый раз, не знал он таким старшину, никогда не унывающего балагура, - под распашонкой весельчака таились душевная трагедия и чистое сердце.
       Появились запыхавшиеся Багиров и взводный: «Ну что старшина, тихо? Подвели тебя пернатые, сплоховали!» - с улыбкой уколол старший лейтенант «приметчика». Прутков, будто не слышал подковырки, пыхтел самокруткой изредка провожая прищуренным взглядом гусиные перышки дыма в голубой островок  висевший меж махровых пик елей и черных голиков берез, вдруг вскочил, выбежал на прибрежный склон и пригнувшись быстро вернулся. «Птица – не девица, понапрасну не галдится» - надевая «обыденную распашонку» парировал старшина, тыча дулом ручного пулемета ввысь. В прояснившемся небе парил, словно двухвостый картонный змей, немецкий разведчик.
     Багиров приказал двум ловким бойцам залезть на самые высокие сосны и «глязеть в оба». Не прошло и получаса «западный» наблюдатель, спускаясь, перескакивая, как белка с ветки на ветку заорал «Летят!», тут же по цепи передали команду «Воздух! Всем в укрытия». Прутков и командиры взводов только пробежали по траншеям запихивая особо любопытных, не нюхавших пороху пацанов, в щели, как послышались первые разрывы, вспахавшие речную долину. В следующий заход «юнкерсы» положили бомбы по кромке береговой лесополосы, там в нескольких местах выступали ходы сообщения и находились два железобетонных цилиндра пулеметных дотов. В третий подлет земля задрожала в метрах пятидесяти от предыдущих воронок, видимо «рама» точных координат не обнаружила и фашисты метали смертоносные «черные гантели» по предполагаемым площадям обороны противника. Облегчившись, штурмовики с воем еще дважды пронеслись над позициями курсантов, срезая пулеметным огнем верхушки деревьев, выбивая цепи пыльных фонтанчиков из сухой земли брустверов окопов и ходов сообщения. Еще не стих гул винтов, как из одной траншеи роты пехоты истошно прокричали: «Санитара!», вдалеке эхом тоже громко звали на помощь санинструкторов. В результате налета трое курсантов погибли, больше десяти получили осколочные и пулевые ранения, пятеро из них – тяжелые. Проверив своих подчиненных, Багиров доложил полковнику Стрельбицкому об авианалете, и что во вверенной ему батарее потерь нет, тот уже все знал по рапорту в штаб с КП батальона ППУ. (У артиллеристов прямой связи с командованием не было, по прибытии и устройству, связисты проложили «воздушку» к командному пункту пехотинцев – одинокому овину на краю деревни Б.Шубинка, у которых существовала телефонная линия со штабом сводного отряда). «Готовьтесь! Сейчас пойдут щупать вас, если дадите слабину, сразу сомнут. Поставь опытных командиров взводов наводчиками, чтоб ни одного снаряда в «песок», в расчеты определи самых ловких и толковых! Напор и точность – твои козыри. Докладывайте каждый час» - напутствовал прошедший три войны начальник училища, старшего лейтенанта, а про себя подумал: «э-эх, командовал бы батарей Дубов – с сердца бы камень».
      Вовка едва крылья с крестами скрылись в вышине, бросился к поросли тальника, где раньше располагался обоз, но там лишь дымились несколько неглубоких воронок, он кинулся вправо, влево и тут в глубине молодняка послышалось конское ржание, пробежав метров сто в чащу леса, наткнулся на вездесущего Пруткова.
- А ну, стой! Ты куда? Что поджилки слабы?
- Товарищ старшина, я до лошадей, как там они? – ответствовал парень.
Тут из-за широкой старшинской спины выглянул Толик, как обычно немного виновато улыбаясь, ребята бросились в объятья друг друга, будто не утром расстались, а не виделись множество дней.   
- Так, дезертиры, даю две минуты, пчелкой туда и мухой по взводам – показывая на обоз в поросшей кустарником балке*, смягчился батарейный завхоз, памятуя о привязанности парней к «Стрепету». А про себя подумал «вишь ты, первый бой, кто в щелку забьется и трясется, а кто и вошку под одежку, да мышку подмышку – диалектика души, понимать надо!». 
     «Стрепет» снова нетерпеливо заржал, он давно завидел друзей человеческой породы, после ужаса непонятного многократного грома и взлетающих то тут, то там из полегшей невкусной сухой травы «черных картофелин», был рад поплакаться и успокоится в ласковых руках любезных его гляду и чую людей. Ребята потрепали коня по шее, по холке, конечно, угостили чуть черствым хлебушком и, поцеловав в широкие шершавые щеки, умчались на свои позиции. На «Стрепета» с тайной завистью недоуменно косились, вязанные чуть в стороне четвероногие собратья.
    Стрельбицкий оказался прав, действительно, вскоре, из-за речки послышались тарахтение мотоциклетов и гул бронемашин. Вот они: в касках, в коричневых плащах, в темно-зеленых шинелях, с карабинами, автоматами, пулеметами на колясках – немцы, фашисты, гады поганившие нашу землю – появились в полукилометре среди голых кустов пологого берега Выпрейки. Большинство курсантов и командиров впервые видели живых гитлеровцев, они с отвращением вглядывались, пытаясь рассмотреть их загорелые лица, и задерживая взор на каком-то одном представителе ненавистного дьявольского отродья, каждый мысленно себе говорил: «вот этот мой!». Старший политрук Рублев, провел много бесед во взводах, отделениях и личных, втолковывая, что перед курсантом–солдатом, в прицеле его винтовки не просто человек, как ты или я, а нечисть, хуже и страшнее сбесившегося дикого зверя, стреляя и убивая нелюдя, ты спасаешь свою мать, свой дом, свою Родину! Дошли ли убеждения комиссара до ребят покажет именно этот первый бой - самый важный в жизни каждого солдата.
     Немцы шли уверенно, без опаски, они вообще в первый год войны с Советским Союзом, думали, что вышли на легкую прогулку, поохотится на оленей в баварских лесах, как в Бельгии, в Голландии, во Франции (великая и гордая страна галлов капитулировала через сорок дней!) Вот и сейчас, уже понеся многотысячные людские потери под Ленинградом, Смоленском, Ростовом, Харьковом, Киевом, все еще не могли понять на какой они войне, с кем воюют.
    Багиров и Рублев покинули свой блиндаж, бывший командным пунктом (КП) батареи, оставив в нем для связи двух курсантов. Командир батареи возглавил орудийный расчет, прикрывавший коровий брод, а старший политрук взял под свою опеку направление к Б.Шубинке. «Пушкари» заранее договорились с комбатом «пехоты», как называли артиллеристы батальон ППУ, что первыми начнут стрелять их орудия, по бронированным целям, подпустив поближе, а «царица полей» после залпов пушек будет сечь пеших и мотоциклистов. Но вышло иначе: у кого-то из курсантов не выдержали нервы, начав без приказа, беспорядочно палить, его подержали другие, решив, что дана команда «Огонь». Немцы, наткнувшись на сильный, но хаотичный и не точный винтовочный заслон, не понеся видимых потерь, отошли в рощицу. Сработала своеобразная уловка – вызвав огонь на первые цепи, заставили противника обнаружить себя, а минометные наблюдатели засекали позиции обороняющихся. Пушки артиллеристов только и успели сделать по выстрелу вдогонку скрывающимся в редколесье броневикам. И тут же дивизион тяжелых минометов открыл ураганный огонь по траншеям курсантов.
      Небо разверзлось водопадом камней, что вгрызаясь в землю, извергая смерчи огня и дыма, распадались на тысячи злобно шипящих кровожадных слепней, впивающихся смертельными жалами во все живое и неживое. От грохота разрывов глохли уши, ударные волны, накатываясь одна на другую, собирали силу цунами, к голове устремлялась вскипающая кровь, вздувая на шее и висках синие вены, лопались капилляры белков слезившихся глаз, которые вспыхивали красно-фиолетовым фосфором. В небо взметались комья земли, песчаного дерна, обрубки стволов и корней, казалось, выросла высоченная стена их кусков вырванной тверди и искореженной древесины. Сухая листва не успевала покрыть серым саваном истерзанную персть*, вновь и вновь ураганный ветер взрывов подымал ее до изувеченных макушек деревьев, чьи израненные ветви висели бессильными плетями. И гасло солнце, меркло небо, только вой, грохот и смоляная мгла.
     Исчадия ада продолжалось около часа, но тем, кто укрылся в щелях и окопах, землянках и блиндажах, казалось целый день, а кому не удалось схорониться, предстал чернотой вечности. После того как огненный ураган стих, курсанты как кроты, откапывая друг друга, вылезали из ям, воронок, траншей, выплевывая изо рта, выковыривая из ушей, из глаз землю и песок. Командиры взводов, оставшиеся в строю, пересчитывали подчиненных, живых, убитых и покалеченных. У «пехотинцев» в деревне стояла «полуторка», когда она подъехала на нее погрузили тяжелораненых, и отправили в Ильинское, в развернутый там СМП (сортировочный медицинский пункт, где лекгораненных лечили, а средних и тяжелых, оказав первую необходимую помощь, распределяли по госпиталям). Прутков подогнал четыре подводы (одну лошадь убило осколком, перерезав шею), на них собирали убитых и отвозили чуть глубже в лес, где определили захоронить.
      Не успели курсанты прийти в себя, как донесся хриплый испуганный крик «немцы» - не давая опомнится и восстановить боевые порядки защитникам рубежей, фашисты перешли в атаку. Так же нагло и самоуверенно вышагивали они волчьими цепями, поливая противоположный окоём Выпрейки свинцовым дождем. Один из курсантов «пехоты» вдруг вскочил и побежал, спотыкаясь и падая, вниз к берегу реки. Командир его взвода, вскинув винтовку, взял на мушку беглеца, когда раздалось далекое «Ура-а». Вокруг одинокого бойца засвистели немецкие пули, обернувшись к своим и не увидев рядом товарищей, упал и замер. Лейтенант, бросив трехлинейку, пополз к нему, и вскоре приволок за шиворот живого и невредимого. Получив легкую контузию и подглохнув, курсанту почудилась команда  «Вперед! в атаку!», и он плохо соображая поспешил, и если бы не гаркнул «ура», если бы его не услышали, скорее всего, погиб от своей пули, как предатель, как изменник Родины.
      Не известно как бы все могло закончиться, но пушки артиллеристов не получили повреждений, не вышли из строя при минометном обстреле, хорошо укрепленные и замаскированные позиции батарейцев, немецкие пехотные канониры не успели определить и те почти не пострадали, только нескольких курсантов легко ранило. Одним из них был Вовка, раскаленный осколок пронзил деревянный щит, прикрывавший лаз в щель и наизлете, срезав лоскут галифе, содрал полоску кожи с ягодицы.
      Именно курсанты-пушкари первыми пришли в себя и открыли меченный артиллерийский огонь по атакующему противнику. Сначала наводчики выглядывали в прицелы трехдюймовок броневики, подбив два из них, но когда поняли, что свои «пехотинцы» в большинстве молчат, стали заряжать орудия картечью, шрапнелью и осколочно-фугасными снарядами, с успехом разя живую силу врага. Только подоспевший старшина поддержал басы полковушек тенорком своего «дегтяря», который он не вверял никому. И фашисты дрогнули, сначала пешие залегли меж бугорков жухлой травы и поползли назад, затем развернулись оставшиеся в седлах мотоциклетчики. За ними попятились и две уцелевшие бронемашины, прикрывая отход, огрызаясь напоследок пулеметной дробью и тявкая из своих мелкокалиберных пушечек, пытаясь накрыть позиции артиллеристов. Подопечные Багирова и Рублева было праздновали победу, но тут опять начался минометный обстрел, правда не такой интенсивный и прицельный как два часа назад, видимо, немцы  второпях для порядка достреливали резервный боезапас. Большая часть мин попадала в пойме реки и вскоре вой и хлопки взрывов прекратились, новой атаки гитлеровская пехота не предприняла. На жесткой циновке поникших трав и камышей противного берега, остались лежать два десятка темно-зеленых, будто их успела поесть сырая гниль, бревна – тела убитых фашистов; словно вывороченные смерчем корневища пней, чернели перевернутые мотоциклы, вместе с застывшими в не естественных позах очкастыми рулевыми и пулеметчиками; два броневика неподвижными тушами распластались на брюхах, как кабаны, пришедшие на водопой, но так и не напившиеся. 
     На этот день война для курсантов закончилась. Командиры подсчитывали потери и готовили рапорты в штаб, старшина и повар возились с убитой лошадью, освежевав ее, разделывали на удобоваримые части. Курсанты, даже не курящие, молча беспрерывно дымили табаком, на своих позициях, переживая снова и снова события тающего дня - не такой представлялась им война, не так их учили воевать. Потери оказались большими: всего тридцать убитых - не сделавших ни одного выстрела, не бросивших ни одной гранаты, не заколовшие ни одного нелюдя - тридцать ребят погибло от разрыва мин и бомб, а также три молоденьких младших лейтенанта - командиры взводов и ротный младший политрук пехотинцев, прибывший в училище перед самым походом. Невозвратных раненых – больше пятидесяти человек, еще около сорока легких и средне-легких, которые кто через два-три дня, кто спустя неделю, другую, подлечившись в санбатах, смогут вернуться в строй. Наибольшие потери пришлись на батальон ППУ, проявивший себя в первом бою, как ни тяжело признать, не с лучшей стороны. Сказались нехватка опытного комсостава, большинство взводных, вчерашние курсанты 1939-1940-го годов призыва, заменившие, добившихся отправки на фронт кадровых командиров, и недостаточная политико-воспитательная работа – оказалось, что «шапками врага не закидать». А вот снять всем каски и ушанки пришлось вечером, когда хоронили погибших товарищей, многие пацаны плакали, некоторые стояли в стороне и не решались подойти, осознавая, что эта овальная яма, соединившая две глубокие воронки, напоминавшая больше бурт для зимовки картофеля, могла бы стать и их могилой, их повечным пристанищем. Командиры не вели строем курсантов к месту захоронения, все пришли сами, пришли все кроме постов охранения и дозорных. Кто помогал окапывать и выравнивать стены и дно котлована, другие на плащ-палатках поднимали землю, несколько ребят рубили и подтаскивали еловые ветки, восемь человек, самых стойких, подвозили на подводах убитых. И когда все совершилось, курсантов не стали строить в ряды и колонны торжественного церемониала, а предоставили каждому проститься с друзьями, находиться там, где подсказывало сердце, как это бывает на гражданских панихидах, погибшие и живые - не только военные, но и просто люди, чьи-то дети и внуки, но прежде сыны Отчизны. Рублев, как старший по званию из политработников, произнес до погребения речь: «Командиры, политруки, курсанты! мои братья! да именно братья - нас сроднила кровь наших павших товарищей и друзей, пролитая в бою. Сегодня мы вступили в борьбу с ненавистным врагом, как наши отцы и старшие братья, сегодня мы встали в монолитную стену защитников Родины. И мы защитим ее, как мать, как любимую девушку, как белого чистого лебедя от клики черных подлых воронов, как самое дорогое, что есть у каждого из нас, к этому нас призывает партия, во главе с великим Сталиным! Братья, мы предаем священной советской земле ее верных сынов. Да, они погибли, но враг не прошел! Это они не пустили фашистскую гадину впиться в сердце Родины, осквернить, разграбить и предать огню белокаменную столицу. Это они отдали жизни, но выполнили свой долг! Так поклянемся, что и мы не пожалеем жизней своих, но не пропустим врага ни на метр, ни на дюйм, умрем, но и мертвыми будем громить захватчиков. Клянемся!». И все кто стоял вокруг братской могилы, единым голосом, единым сердцем повторили «КЛЯНЕМСЯ!». Сказали единожды, но так, что содрогнулась земля, содрогнулись опаленные ели и березы, и взмыли ввысь стайки первых снегирей, словно вырвавшиеся из мертвой плоти молодые сердца. Под разовый залп тридцати четырех винтовок тела безусых мальчишек, обернутые в плащ-палатки, опустили на устланное лапником дно котлована,  Рублев, кинув рукой горсть песчаника, первым взяв лопату, начал сталкивать осыпь, за ним последовали другие, укрывая павших святой землей предков, широкой и длинной шинелью-саваном отечества. Во надгробье положили тридцать четыре каски, старшина заранее сбил из целых досок снарядных ящиков пятипалую звезду, покрасив ее, только ему ведомо, откуда взявшейся, красной краской, и на длинной сосновой жерди установил в изголовье. В проблесках вечернего осеннего солнца, казалось что свежеокрашенная звезда пламенеет кровью усопших. Постояв еще несколько минут молча у скорбной братской обители, командиры и курсанты стали расходится – так закончился первый день войны для батальона пехотинцев и батареи артиллеристов.

                *       *       *       *       *

    Никто из них не знал, что завтра звенья фашистских штурмовиков, одно за другим, с пронзительным воем сирен, устремятся на их оборонительные позиции, сбрасывая на многострадальную землю, истерзанные души и измученные тела защитников гром и огонь ада. Многие погибнут, багровый туман до следующего утра стелился над пропитанной кровью землей. В атаку ринутся два батальона пехоты и пятнадцать танков противника. Но ни завтра, не послезавтра враг не пройдет. Таяли ряды курсантов, множились траурные курганы прилесья. Когда 13 октября смолкнут пушки, курсанты-пехотинцы встретят, просочившиеся за М.Шубинкой, танки гранатами, когда немецкая пехота, обойдя с запада, ворвется с фланга на их позиции, в ход пойдут штыки, лопатки, мужество и отвага. И всякий раз враг отступал.
     14 октября превосходящие силы фашистов, не считаясь с потерями, а в этом бою они потеряют более роты, прорвутся с юга к Б.Шубинке, но и тогда собрав последние силы в единый кулак, курсанты выбьют превосходящего врага из деревни, заплатив высокую цену за подвиг, погибнут комбат и комиссар пехотинцев, ведшие их в атаку. И только на следующий день немцам удастся взять столь важный для них населенный пункт - не сумев пробиться на главном направлении по Варшавскому шоссе, они перенесли всю тяжесть удара во фланги Ильинского укрепрайона, сделав упор на южный, в стык оборон Варшавского и Калужского шоссе.
     Капитан Рублев и старший лейтенант Багиров погибнут вечером 13 октября, авиационная бомба попадет прямиком в их передовой КП. Обе пушки будут разбиты, после отражения танковых атак противника, и последующего массированного авианалета, когда снарядов уже почти не останется, а за рекой, уткнув дула в горелую дернину, источая печной смрад навсегда застынут искореженными железными валунами шесть немецких танков, с вывороченными обугленными башнями, расплавленными баками горючего, разорванными траками гусениц. Команду над остатками батареи и батальона, вытесненных за Б.Шубинку, возьмет на себя старшина Прутков, не по старшинству звания, еще останутся в строю два лейтенанта - командиры взводов, но несгибаемости духа, твердости слова, его четкие и внятные приказы, обретая силу непреложного воинского закона, будут безоговорочно исполнятся. Он сможет так организовать оборону, что, находясь фактически в окружении, крохам учебных рот и взводов, целые сутки удастся сдерживать фашистов от удара с фланга по Ильинскому укрепрайону, стоявшего непроходимой глыбой на Варшавском шоссе.  Целые сутки горстка плохо вооруженных мальчишек, терзая регулярные кадровые подразделения немецкой армии, нанося урон живой силе и технике, отвлекали на себя основную мощь прорвавшегося десанта,. В ночь на 16-ое октября пять человек во главе со старшиной пробрались в захваченную утром деревню Б.Шубинку, уничожив охрану штыками винтовок, подожгли складированные бочки с горючим для ожидавшихся, после возведения переправы танков, в страшном пожаре сгорело дотла несколько стоявших рядом автомашин, бронетранспортеров и мотоциклов. Именно Прутков, сам раненный в плечо, но не выпустивший из рук свой пулемет, соберет к 18 октября оставшихся в живых: искалеченных, контуженных, голодных, изможденных, оборванных, почерневших курсантов обоих училищ и выведет их лесными тропами с тремя подводами раненых, через, теперь уже немецкие, тылы к Ильинскому, на КП объединенного отряда. Утром 16 октября Прутков слышал непродолжительный артиллерийский бой на реке, но находясь в трех километрах глуши леса не смог точно определить, где он гремел, то ли ожило одно из их орудий, то ли речная лощина донесла эхо далекого противостояния. Но все же 17 октября он с лейтенантами и шестью здоровыми и крепкими курсантами обошел, облазил, обползал все ранее занимаемые позиции, ища и изредка находя полуживых израненных ребят. Как ни искал старшина, а найти своих верных помощников Вовку и Толика, двух закадычных друзей ему не удалось, ни среди мертвых, ни среди живых. Позиции, занимаемые орудийными расчетами, немецкая авиация перепахала до неузнаваемости, бетонные доты и полукапонир превратились в серую крошку и пыль, а расспросить было уже некого, командиры и все их товарищи погибли. Еще накануне странно повел себя «Стрепет», вдруг заржал, встал на дыбы, оборвал привязь и растворился в вечерней дымке леса, позже кто-то вроде заметил его в недалеко от бывшей диспозиции 2-го артиллерийского взвода у реки, где немцы мастерили бревенчатую гать, но назад он не вернулся.
     Пять дней пятьсот мальчишек с двумя старыми пушками сдерживали натиск четырех батальонов гитлеровцев, пятнадцати танков, поддерживаемые авиацией и артиллерией. Потеряв почти 90 процентов личного состава подразделения курсантов уничтожили десять танков, четыре броневика, более батальона пехоты и мотоциклетную роту. Положив жизни, они внесли свою йоту* в грядущую ПОБЕДУ! Да, сегодня, с позиции десятилетий, зная истинные масштабы войны, может быть этот вклад не такой и большой, заметный, но без него и еще десятка тысяч вот таких же скромных кирпичиков не было бы возведено в мае 1945 года величественного пантеона ПОБЕДЫ!
      Никто и никогда не узнает, где точно поименно похоронены защитники Выпрейки, одной из многочисленных российских речушек, списки павших курсантов, пометки на картах-пятисотках с засечками и вехами братских усыпальниц составлялись политруками и исчезли с их гибелью. Вовеки не смогут приехать матери проститься со своими кровинушками, получив, много позже извещения, что их сыновья пропали безвести, как и многие тысячи и тысячи солдат той войны. Но именно их «неизвестному» подвигу вечно горит благодарный огонь нашей памяти.
      И каждый день и по прошествии многих лет, гуляющий по руслу Выпрейки ветер, взбегая по крутогору, к теснимым кореньями и камнем, зарастающим молодняком прогалинам окопов и траншей курсантов, преклонив колени, смиренно стихает; деревья, опуская вечерние кроны, до утра рыдают материнскими слезами; и травы, словно добрые сестры, нежным шелестом нашепчут заклички* покойному сну героев, а взошедший месяц еженощно воспламенит сотни поминальных свечей.

* приказной – ефрейтор в казачьих войсках царской армии
* полон - плен
* дивизион тяжелых минометов – 81мм, 3 батареи по 6 шт.
* персть - земной прах, пыль.
* йота - что-либо очень малое.
* прогалина - незаросшее деревьями место в лесу
* заклички – вид народного песнопения

.